Еще капитана развлекала остроумная комбинация, в результате которой террористу удалось пронести оружие в одно из самых охраняемых зданий в системе московского руководства. Ведь это надо же – дождаться дня рождения префекта, через телохранителей купить ружье, спрятать его в приемной, а потом в открытую взять его в руки и пойти якобы поздравлять юбиляра!
Человек, придумавший и реализовавший такую штуку, вызывал у капитана невольную симпатию. Хотя Коровин и понимал, что разойтись с террористом будет непросто. Судя по всему, операция замышлялась и готовилась давно, и считать участие в ней префекта Тищенко простой случайностью никак нельзя. У террориста с Тищенко явно есть какие-то счеты. Поэтому любые сведения о личности преступника и его связи с префектом исключительно важны.
А сейчас, пока Коровин ожидал, что кто-нибудь где-нибудь обнаружит хоть какие-то оперативные материалы на Кислицына, он вынужден был констатировать, что в стратегическом плане занятая бандитом позиция весьма выгодна для последнего. Эта чертова комната отдыха когда-то представляла собой помещение для архива и использовалась по назначению. Потом, во времена победившей демократии, ее стали перестраивать. Вместо обитой листовым железом древесностружечной двери с окошечком, выглядывающим в коридор, была установлена настоящая бронированная дверь, которая сейчас наглухо заперта изнутри. Бесшумно вскрыть ее не удастся, и при первой же попытке взлома террорист немедленно начнет расправу с захваченными заложниками. Можно было бы попробовать отвлекающий маневр, но здесь тоже есть свои проблемы. Единственное окно заложено кирпичом. Хозяин комнаты явно хотел максимально отгородиться от внешнего мира, исключив всякую возможность съема информации. Что же касается второй двери – ведущей из комнаты отдыха в рабочий кабинет Тищенко, – то и к ней приблизиться не удастся, потому что террорист ее предусмотрительно распахнул настежь, полностью обеспечив себе обзор всех пятнадцати метров, отделяющих его от входа в кабинет.
Интересно, что сейчас до приемной, где скучает ожидающая приказа группа захвата, из комнаты отдыха доносятся громко исполняемые песни. Поют двое, явно пьяные в дым. Похоже, что это начальник Кислицына и идиот-телохранитель. Уже прозвучали “Подмосковные вечера”, “Вихри враждебные” и песенка Крокодила Гены. После каждого концертного номера эти же двое, явно по команде, троекратно орут “Тищенко – козел”. Пронырливый журналист из “Московского комсомольца”, похоже, успел это зафиксировать до того, как был обнаружен и выдворен.
Один раз террорист вышел на связь. Требований никаких не предъявил. Вежливо пообщался с капитаном Коровиным, спросил, какие русские народные песни он любит. После этого, собственно, и началось пение. Затем капитан дважды звонил террористу сам, пытался выяснить намерения. Но от разговоров Кислицын уклонился, сообщив лишь, что у них происходит процесс поздравления с юбилеем, скоро должен закончиться, и все будет хорошо.
Чем больше тянулось время, тем сильнее казалось капитану, что вся эта история, и вправду, может закончиться с минуты на минуту. Что заложники выйдут живыми. Что самое главное сейчас – не лезть на рожон, не пытаться штурмовать комнату, тем более что совершенно непонятно, как это сделать, и не поддаваться на поступающие из города истерические вопли с требованиями немедленно что-нибудь предпринять. Потому что здесь явно происходит нечто необычное.
Юра жутко устал. В когда-то роскошной комнате отдыха отвратительно воняло. Не спасала и не могла спасти открытая дверь в кабинет, потому что именно туда, к столу Тищенко, он отправлял мочиться качающегося от двух выпитых бутылок водки телохранителя (вход в личный туалет префекта пришлось заблокировать, так как снять внутренний замок Юре, не рискующему расстаться с оружием, не удалось). Там же, в кабинете, по второму разу вывернуло и Льва Алексеевича, не привыкшего к подобным дозам спиртного. Первый фонтан рвоты оросил стол с подарками и валяющееся на полу тело Петра Ивановича Тищенко.
Картина мести, которую Юра так долго вынашивал, померкла и выцвела. Он не стал убивать Тищенко, хотя именно это и планировал с самого начала. Он еще видел, как нажимает курок карабина, и как вырывающаяся из дула картечь с полуметрового расстояния разрывает в клочья брюхо его врага. Но вся его решимость улетучилась, когда первым выстрелом он разнес вдребезги телевизор, и выученная наизусть фраза “смотри, что делает картечь”, потрясла его самого не меньше, чем предполагаемую жертву.
Чем больше времени проходило, тем отчетливее он понимал, что убить не сможет.
И он тянул с развязкой, придумывая самые невероятные вещи, лишь бы хоть чуточку подольше ничего не решать. Он раздел Тищенко, разрезав его одежду ножницами, и избил в кровь прикладом карабина. Потом несколько раз ударил лежащего стулом, развалившимся при втором ударе. Но каждый раз придерживал руку, так как что-то не позволяло ему нанести удар в полную силу. И сейчас скулящий и ворочающийся на полу префект, уже обделавшийся от смертного страха, был намного живее, чем он сам. И безусловно живее, чем два других заложника – мертвецки пьяных и лежащих в обнимку под заложенным кирпичом окном.
Юра прекрасно знал, что время работает против него, и всячески старался поставить в тупик бригаду, которая наверняка блокировала все здание. Идея с песнями пришла ему в голову по наитию и почему-то сразу показалась на редкость удачной. Он следил за тем, чтобы Лев Алексеевич и телохранитель дружно выпивали, потом заедали водку остатками фруктов, называл песню, убеждался, что слова более или менее знакомы, и отдавал приказ к исполнению. Юра сам дирижировал, пиная время от времени ногой Тищенко и заставляя его подтягивать. Когда песня заканчивалась, он давал отмашку, и пьяная парочка орала во все горло: “Тищенко – козел!”
Иногда он развлекался, снимая происходящее на подаренную Тищенко видеокамеру.
Но теперь веселье закончилось. Клоуны перепились, песни иссякли. Осталось только – он сам да голый окровавленный префект Тищенко, извозившийся в кале и блевотине.
Что странно – с каждой минутой Тищенко будто бы набирался сил. Он был гол и беззащитен, грязен и мерзостен, он валялся под столом, и на него было направлено ружье, которое могло в любую секунду размазать его по полу. Но в лице его, еще час назад изуродованном гримасой ужаса, залитом слюной и слезами, уже проявлялась былая сила. Будто бы осознаваемая только и исключительно Юрой невозможность нажать на курок непостижимым образом передалась Тищенко, и он понял, что побеждает.
Эта крепнущая уверенность поверженного врага окончательно добивала Юру, уничтожая энергию, с которой он шел на дело, планируя, просчитывая, ошибаясь и вновь продвигаясь вперед. Он физически почувствовал, что история закончилась, присел перед Тищенко на корточки и, не выпуская карабина из рук, взглянул поверженному префекту в лицо.
– Что, сука? – спросил Юра. – Нормальный юбилей получился? Тебе не интересно узнать, как я докопался до твоих штучек? А? Вохровцу своему спасибо скажи. Дедушке Пискунову. Очень дедушка бабки любит. Только разных людей по-разному ценит. Я ему в двадцать штук обошелся. А ты – всего в три.
Юра помолчал. Посмотрел префекту в глаза и убедился, что слова его услышаны. Потом подошел к телефону, набрал приемную и сказал весело:
– Капитан Коровин? Мы гулять закончили. Минуты через три можете приходить убирать помещение.
Потом подошел к Тищенко, лег рядом с ним, вставил в рот дуло пистолета и нажал на курок.
Что– то вроде послесловия.
Тищенко после всей этой истории довольно долго лечился. Видать, пережитые им минуты ужаса все же не прошли даром. Что вполне понятно. Попробуйте полежать в голом виде под дулом заряженного картечью охотничьего ружья. Да когда еще по голове бьют обломками стула. Потом он вернулся из санатория, немного повалялся дома, связался с приятелями по телефону и узнал, что под него сильно копают. Не то чтобы были претензии – слава богу, в мэрию он перетаскал столько, что претензий никаких нет и быть не может. Но слишком много вокруг него шума из-за этой истории… Газеты. Голый обделавшийся префект – это вроде бы и не префект вовсе. Только тень бросает на московское правительство. Поэтому нашли нового, энергичного. Откуда-то из федеральных структур. Не то чтобы распоряжение уже подписано, но из верных источников известно, что подготовлено. Конечно, не бросят Тищенко – нет, не бросят. Такие люди нужны. Обождать бы малость. А там и предложение соответствующее последует.
Предложение последовало через полгода. Что-то не ладилось в московском бюджете, и Тищенко был брошен на добывание денег. На руководство конторой Льва Алексеевича, которого, в свою очередь, бросили еще куда-то.
Оно, конечно, можно это рассматривать как понижение. Но с другой стороны, мы – люди служивые и идем куда прикажут. Хотя по ночам Петр Иванович ворочался и скрипел зубами, вспоминая о былом величии. Но не все ушло, кое-что и осталось.
Случайно промелькнула в разделе криминальной хроники заметочка о старике-пенсионере, которого нашли на пустыре с перебитыми ногами. Он шел через этот пустырь к себе домой, а на него напали двое, повалили на землю и дважды ломом саданули по ногам. И сказали, уходя, что слишком болтлив стал пенсионер на старости лет. Что они имели в виду, дед так и не понял, долго лежал в военном госпитале, потом вышел на костылях. И сказал на прощание провожавшему его до ворот медперсоналу:
– Юность моя загублена войной с немецкими оккупантами. А старость отравлена приватизацией этой вашей. И демократией. Мать вашу так.
Человек, придумавший и реализовавший такую штуку, вызывал у капитана невольную симпатию. Хотя Коровин и понимал, что разойтись с террористом будет непросто. Судя по всему, операция замышлялась и готовилась давно, и считать участие в ней префекта Тищенко простой случайностью никак нельзя. У террориста с Тищенко явно есть какие-то счеты. Поэтому любые сведения о личности преступника и его связи с префектом исключительно важны.
А сейчас, пока Коровин ожидал, что кто-нибудь где-нибудь обнаружит хоть какие-то оперативные материалы на Кислицына, он вынужден был констатировать, что в стратегическом плане занятая бандитом позиция весьма выгодна для последнего. Эта чертова комната отдыха когда-то представляла собой помещение для архива и использовалась по назначению. Потом, во времена победившей демократии, ее стали перестраивать. Вместо обитой листовым железом древесностружечной двери с окошечком, выглядывающим в коридор, была установлена настоящая бронированная дверь, которая сейчас наглухо заперта изнутри. Бесшумно вскрыть ее не удастся, и при первой же попытке взлома террорист немедленно начнет расправу с захваченными заложниками. Можно было бы попробовать отвлекающий маневр, но здесь тоже есть свои проблемы. Единственное окно заложено кирпичом. Хозяин комнаты явно хотел максимально отгородиться от внешнего мира, исключив всякую возможность съема информации. Что же касается второй двери – ведущей из комнаты отдыха в рабочий кабинет Тищенко, – то и к ней приблизиться не удастся, потому что террорист ее предусмотрительно распахнул настежь, полностью обеспечив себе обзор всех пятнадцати метров, отделяющих его от входа в кабинет.
Интересно, что сейчас до приемной, где скучает ожидающая приказа группа захвата, из комнаты отдыха доносятся громко исполняемые песни. Поют двое, явно пьяные в дым. Похоже, что это начальник Кислицына и идиот-телохранитель. Уже прозвучали “Подмосковные вечера”, “Вихри враждебные” и песенка Крокодила Гены. После каждого концертного номера эти же двое, явно по команде, троекратно орут “Тищенко – козел”. Пронырливый журналист из “Московского комсомольца”, похоже, успел это зафиксировать до того, как был обнаружен и выдворен.
Один раз террорист вышел на связь. Требований никаких не предъявил. Вежливо пообщался с капитаном Коровиным, спросил, какие русские народные песни он любит. После этого, собственно, и началось пение. Затем капитан дважды звонил террористу сам, пытался выяснить намерения. Но от разговоров Кислицын уклонился, сообщив лишь, что у них происходит процесс поздравления с юбилеем, скоро должен закончиться, и все будет хорошо.
Чем больше тянулось время, тем сильнее казалось капитану, что вся эта история, и вправду, может закончиться с минуты на минуту. Что заложники выйдут живыми. Что самое главное сейчас – не лезть на рожон, не пытаться штурмовать комнату, тем более что совершенно непонятно, как это сделать, и не поддаваться на поступающие из города истерические вопли с требованиями немедленно что-нибудь предпринять. Потому что здесь явно происходит нечто необычное.
* * *
Юра жутко устал. В когда-то роскошной комнате отдыха отвратительно воняло. Не спасала и не могла спасти открытая дверь в кабинет, потому что именно туда, к столу Тищенко, он отправлял мочиться качающегося от двух выпитых бутылок водки телохранителя (вход в личный туалет префекта пришлось заблокировать, так как снять внутренний замок Юре, не рискующему расстаться с оружием, не удалось). Там же, в кабинете, по второму разу вывернуло и Льва Алексеевича, не привыкшего к подобным дозам спиртного. Первый фонтан рвоты оросил стол с подарками и валяющееся на полу тело Петра Ивановича Тищенко.
Картина мести, которую Юра так долго вынашивал, померкла и выцвела. Он не стал убивать Тищенко, хотя именно это и планировал с самого начала. Он еще видел, как нажимает курок карабина, и как вырывающаяся из дула картечь с полуметрового расстояния разрывает в клочья брюхо его врага. Но вся его решимость улетучилась, когда первым выстрелом он разнес вдребезги телевизор, и выученная наизусть фраза “смотри, что делает картечь”, потрясла его самого не меньше, чем предполагаемую жертву.
Чем больше времени проходило, тем отчетливее он понимал, что убить не сможет.
И он тянул с развязкой, придумывая самые невероятные вещи, лишь бы хоть чуточку подольше ничего не решать. Он раздел Тищенко, разрезав его одежду ножницами, и избил в кровь прикладом карабина. Потом несколько раз ударил лежащего стулом, развалившимся при втором ударе. Но каждый раз придерживал руку, так как что-то не позволяло ему нанести удар в полную силу. И сейчас скулящий и ворочающийся на полу префект, уже обделавшийся от смертного страха, был намного живее, чем он сам. И безусловно живее, чем два других заложника – мертвецки пьяных и лежащих в обнимку под заложенным кирпичом окном.
Юра прекрасно знал, что время работает против него, и всячески старался поставить в тупик бригаду, которая наверняка блокировала все здание. Идея с песнями пришла ему в голову по наитию и почему-то сразу показалась на редкость удачной. Он следил за тем, чтобы Лев Алексеевич и телохранитель дружно выпивали, потом заедали водку остатками фруктов, называл песню, убеждался, что слова более или менее знакомы, и отдавал приказ к исполнению. Юра сам дирижировал, пиная время от времени ногой Тищенко и заставляя его подтягивать. Когда песня заканчивалась, он давал отмашку, и пьяная парочка орала во все горло: “Тищенко – козел!”
Иногда он развлекался, снимая происходящее на подаренную Тищенко видеокамеру.
Но теперь веселье закончилось. Клоуны перепились, песни иссякли. Осталось только – он сам да голый окровавленный префект Тищенко, извозившийся в кале и блевотине.
Что странно – с каждой минутой Тищенко будто бы набирался сил. Он был гол и беззащитен, грязен и мерзостен, он валялся под столом, и на него было направлено ружье, которое могло в любую секунду размазать его по полу. Но в лице его, еще час назад изуродованном гримасой ужаса, залитом слюной и слезами, уже проявлялась былая сила. Будто бы осознаваемая только и исключительно Юрой невозможность нажать на курок непостижимым образом передалась Тищенко, и он понял, что побеждает.
Эта крепнущая уверенность поверженного врага окончательно добивала Юру, уничтожая энергию, с которой он шел на дело, планируя, просчитывая, ошибаясь и вновь продвигаясь вперед. Он физически почувствовал, что история закончилась, присел перед Тищенко на корточки и, не выпуская карабина из рук, взглянул поверженному префекту в лицо.
– Что, сука? – спросил Юра. – Нормальный юбилей получился? Тебе не интересно узнать, как я докопался до твоих штучек? А? Вохровцу своему спасибо скажи. Дедушке Пискунову. Очень дедушка бабки любит. Только разных людей по-разному ценит. Я ему в двадцать штук обошелся. А ты – всего в три.
Юра помолчал. Посмотрел префекту в глаза и убедился, что слова его услышаны. Потом подошел к телефону, набрал приемную и сказал весело:
– Капитан Коровин? Мы гулять закончили. Минуты через три можете приходить убирать помещение.
Потом подошел к Тищенко, лег рядом с ним, вставил в рот дуло пистолета и нажал на курок.
* * *
Что– то вроде послесловия.
Тищенко после всей этой истории довольно долго лечился. Видать, пережитые им минуты ужаса все же не прошли даром. Что вполне понятно. Попробуйте полежать в голом виде под дулом заряженного картечью охотничьего ружья. Да когда еще по голове бьют обломками стула. Потом он вернулся из санатория, немного повалялся дома, связался с приятелями по телефону и узнал, что под него сильно копают. Не то чтобы были претензии – слава богу, в мэрию он перетаскал столько, что претензий никаких нет и быть не может. Но слишком много вокруг него шума из-за этой истории… Газеты. Голый обделавшийся префект – это вроде бы и не префект вовсе. Только тень бросает на московское правительство. Поэтому нашли нового, энергичного. Откуда-то из федеральных структур. Не то чтобы распоряжение уже подписано, но из верных источников известно, что подготовлено. Конечно, не бросят Тищенко – нет, не бросят. Такие люди нужны. Обождать бы малость. А там и предложение соответствующее последует.
Предложение последовало через полгода. Что-то не ладилось в московском бюджете, и Тищенко был брошен на добывание денег. На руководство конторой Льва Алексеевича, которого, в свою очередь, бросили еще куда-то.
Оно, конечно, можно это рассматривать как понижение. Но с другой стороны, мы – люди служивые и идем куда прикажут. Хотя по ночам Петр Иванович ворочался и скрипел зубами, вспоминая о былом величии. Но не все ушло, кое-что и осталось.
Случайно промелькнула в разделе криминальной хроники заметочка о старике-пенсионере, которого нашли на пустыре с перебитыми ногами. Он шел через этот пустырь к себе домой, а на него напали двое, повалили на землю и дважды ломом саданули по ногам. И сказали, уходя, что слишком болтлив стал пенсионер на старости лет. Что они имели в виду, дед так и не понял, долго лежал в военном госпитале, потом вышел на костылях. И сказал на прощание провожавшему его до ворот медперсоналу:
– Юность моя загублена войной с немецкими оккупантами. А старость отравлена приватизацией этой вашей. И демократией. Мать вашу так.