Дубровин Евгений Пантелеевич. Марсианка

   – Завтра придешь?
   – Не знаю… – ответил Олег.
   – Почему?
   – Мне надо подумать.
   – О чем? – удивилась она.
   – О том, что произошло.
   – Что же здесь думать? Разве я тебе не нравлюсь?
   – Все как-то неожиданно.
   – Ах, вот ты о чем. Ты, оказывается, с предрассудками. Терпеть не могу все эти ахи да вздохи, прогулки при луне, а кончается все равно одним. Зачем терять время на чепуху?
   – Ты говоришь пошлости.
   – Другой был бы счастлив на твоем месте, а ты рассуждаешь. Терпеть не могу тех, кто рассуждает.
 
   У Глебыча выпала из рук логарифмическая линейка. Олег вздрогнул и заметил, что нарисовал на чертеже возле третьей проекции женскую головку. Он покраснел, оглянулся и быстро стер рисунок. Нет, все было не так, если вспомнить с интонациями и не лгать, не рисоваться перед самим собой.
 
   – Завтра придешь? – спросила она, скорее для того, чтобы что-нибудь спросить. Она была уверена, что он придет.
   – Не знаю, – ответил Олег. Он рисовался, набивал себе цену.
   – Почему? – спросила Ида лениво, без интереса.
   – Мне надо подумать, – эта фраза прозвучала напыщенно, театрально.
   – Что же здесь думать? Разве я тебе не нравлюсь?
   Нет, она сказала не так.
   – Пожалуйста, можешь не приходить, если я тебе не нравлюсь. – Она была немного обижена.
 
   Синеоков, у которого, по общему мнению, были самые точные на заводе часы (привез отец из Швейцарии), возвестил:
   – Братцы, обед!
   Конструкторы задвигались, зашумели. Олег пошел вслед за всеми в столовую. Стоя в очереди, он продолжал вспоминать.
 
   …Когда она смотрела на закат, у нее было вдохновенное лицо.
   – Вот единственное, что не обманет, – закат, – сказала она печально.
   – Ты любишь природу?
   Ида посмотрела на него с презрением.
   – Не терплю, когда в такие минуты мне говорят банальности.
   Олег глотнул из горлышка бутылки вина и стал молча жевать батон. На их ноги накатывались прохладные серебристые волны полыни. Со стуком, грохотом проносились поезда. Ида поднялась, расправила юбку.
   – Мне завтра рано вставать, – сказала она. – Я и так потеряла день. – Лицо ее было тупым, грубым, плебейским.
   Олег шел сзади и с ненавистью смотрел в узкую спину, на широкую покачивающуюся юбку. «Потеряла день!» Он для нее пел, дурачился, рассказывал в лицах про голубую девушку, водил купаться в родник, стоял целых полчаса отвернувшись, пока она там топталась, словно корова, а потом ему пришлось лезть в жидкую грязь. И за все это обозвала его дураком (ясное дело: банальный – значит дурак) и заявила, что потеряла день. Это он потерял день. Мать все глаза высмотрела, ожидая своего сыночка, а он протаскался с первой встречной дурой все воскресенье.
   Олег разжигал себя все больше и больше. Он промолчал до самой станции, молчал и когда ехали в поезде, а потом в автобусе. Ясное дело – они больше не увидятся. Всю дорогу Олег подбирал язвительную фразу, которую он скажет ей на прощанье. У ее дома он протянул Иде руку.
   – Ну что ж, до скорой встречи на Марсе.
   Она задержала его ладонь.
   – А ты интересный. Ты мне еще в автобусе понравился. Особенно глаза. Честные, как у теленка. Ха-ха-ха! Нет, серьезно. Хочешь, я покажу тебе свои альбомы?
   – Но ваши уже спят…
   – А мы в окно…
   – Неудобно…
   – Неудобно на голове ходить.
   – Кто твои родители?
   – Полковники. Ужасно отсталые люди. Если нас застанут вдвоем, из ружья стрельба будет. Но мы не будем зажигать света. Полезем?
   – Нет, мне пора домой.
   – Струсил? Эх ты, теленок!
   Он дошел до остановки, дождался автобуса, а потом вернулся и постучал в Идино окно…
 
   – Ты последний?
   – Да…
   В затылок шумно задышал Ивлев. Он, как всегда, успел в буфете выпить кружку пива и теперь стоит, обливаясь потом, полный, добродушный.
   – Гусев, ты знаешь, что сегодня комсомольское собрание? – Ивлев запыхтел над самым ухом, приятно дыша пивом.
   – Не знаю…
   – Ну так вот, я тебя предупредил, явка строго обязательна. Будем обсуждать план работы.
   – Я не могу сегодня…
   – Никаких «не могу».
   – Серьезно. По семейным обстоятельствам.
   – Вечно ты, Гусев, находишь то, се. – Ивлев вздохнул. – И на дежурства не ходишь. Ты ведь дружинник?
   – Какой я дружинник…
   – Ну, ну. Избрали, значит, молчи. Чего они, умерли там? Тетя Маша, шевелись, миленькая, а то умру, то, се.
   Очередь засмеялась. Начали острить.
   – Ты, Ивлев, как верблюд, месяц прожить можешь за счет собственных отложений.
   – У него в одном горбу пиво, а в другом – каша перловая.
   – Га-га-га! – смеялся громче всех Ивлев, тесня Олега своим большим горячим телом.
   Вот у кого здоровая, счастливая жизнь, думал Гусев, замечательная квартира в центре города, красивая жена и бутуз – уменьшенная копия своего папаши. В КБ все любят Ивлева за веселый, общительный характер, добродушие и отсутствие зазнайства, хотя он отличный конструктор, секретарь комсомольской организации заводоуправления и чемпион города по шашкам.
   – Ивлев, – сказал Олег, – ответь на один щекотливый вопрос: ты знал женщин, кроме своей жены?
   – Еще бы! – загрохотал Ивлев над самым ухом. – Сотни! Тысячи! Я был знаменитый донжуан.
   – Я серьезно, – сказал Олег.
   – И я серьезно! Ха-ха-ха!
   – Видишь, Ивлев. Мне это очень важно знать… Встречал ли ты, понимаешь… таких девушек… легкого поведения.
   – Еще бы!
   – Нет, правда…
   – Правда.
   – Ну, скажи, Ивлев… я очень прошу тебя.
   Секретарь перестал смеяться.
   – Ты что, чокнулся?
   – Скажи… вот ты, умудренный жизнью человек, много ездил и все такое… Скажи, может девушка быть легкого поведения и любить Бернса?
   – Отвяжись с чепухой.
   – Ну, скажи, Ивлев!
   – Советую заниматься, Гусев, гимнастикой и обтираться по утрам мокрым полотенцем. Говорят, помогает. Ваня! Бери и на меня! Котлета, щи и кофе! А то тут люди уже с ума от голода стали сходить!
   Жуя отбивную, Олег думал. Безусловно, он пойдет к ней, что бы ни сказал Ивлев, что бы ему ни посоветовали.
 
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Гусев – ваш комсомолец?
   А. ИВЛЕВ:
   – Да.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Он хороший комсомолец?
   А. ИВЛЕВ:
   – Да так… Знаете, сейчас трудно различить: хороший, плохой… Членские взносы платит исправно, дружинник, то-се.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Вот как. И часто он ходит на дежурства?
   А. ИВЛЕВ:
   – Да нет. Дружина у нас не так давно образовалась. Ни разу еще не дежурил. Он еще в хор записан. Мы хор решили на заводе создать. Наше КБ первое место пока держит по массовости. Гусев также член бюро ДОСААФ. Казначеем, кажется. Минуточку… Сейчас я уточню.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Что вам известно о личной жизни Гусева?
   А. ИВЛЕВ:
   – Молодожен. Я его недавно поздравил с законным браком. Стоит в очереди на квартиру. Ходит часто в кино, любит читать книги, учится в университете культуры, то-се. В общем, жизнью доволен. Все поручения мои выполняет добросовестно. Это его отличительная черта – добросовестность. Хотя инициативы и не проявляет.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – С кем Гусев дружил в КБ?
   А. ИВЛЕВ:
   – Со многими. С Синеоковым, например, со мной. Мы часто с ним разговариваем на разные отвлеченные темы. О любви, например, недавно интересно говорили, о квартире, то-се. Он парень вроде ничего, но идеалист.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Как вел себя Гусев вчера?
   А. ИВЛЕВ:
   – Был очень оживлен, весел. Он только что женился. Мы с Синеоковым поздравили его, то-се, и Гусев ушел домой очень довольный.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Как вы считаете, мог ли Гусев убить человека?
   А. ИВЛЕВ:
   – Что?!

Скандал

   В ресторан Олегу идти не хотелось. Надо было надевать костюм, галстук, тесные остроносые туфли и самое главное – весь вечер разыгрывать из себя человека, которому ходить по ресторанам, пить шампанское и есть конфеты «Ну-ка отними!» самое разобыденное дело. Надо следить за каждым своим словом, жестом, выражением лица, чтобы, чего доброго, тебя не приняли за новичка.
   В городе, где жил Олег, было три ресторана: «Дон», «Молодежный» и «Чернозем». Рестораны объединяло много общего: скверные дорогие блюда, грубость официантов и отсутствие пива (нарочно, чтобы клиенты пили вино и водку).
   Однако при всем том рестораны коренным образом отличались друг от друга. Самым аристократичным был «Дон». Повара здесь выказывали чудеса искусства, лишь бы создать блюда позаковыристей и подороже. Верхом шика и расточительства считалось заказать «Донской салат». Это порционное блюдо готовилось полтора часа и состояло из смеси самых неожиданных вещей, выбираемых поваром по вдохновению. Здесь были куски мяса, яйца, рыба, огурцы, ветчина, лук, укроп, редиска, картофель, сыр. Заливался салат сметаной. В самую вершину горы втыкалась синтетическая роза. Эта роза, хотя и была несъедобной, но взвинчивала и без того баснословную цену в три раза.
   В ресторане «Дон» считалось неприличным платить ровно по счету, надо было обязательно «кинуть» официанту, швейцару и гардеробщику, в противном случае твою физиономию навечно занесут в «черный список».
   Пить дешевые вина тоже было нежелательно. Оркестр играл мало, в основном по заказу, причем сначала надо было пригласить дирижера к своему столику, угостить водкой, называя «маэстро», и заплатить в два раза дороже вывешенного прейскуранта розничных цен на танцевальную музыку.
   Но самое главное, переступив порог ресторана «Дон», надо было перейти на «изысканные» манеры: ходить небрежно, разговаривать сквозь зубы, деньги не класть, а швырять, папиросу держать двумя пальцами и т. д.
   Ресторан «Молодежный» был полной противоположностью «Дону». Отличия начинались прямо с улицы. Например, над входом в ресторан висел плакат:

ИЗГОНИМ АЛКОГОЛЬ!

   Однако настоящий каскад изречений обрушивался на клиента в зале:

СПОЙ, СПЛЯШИ – СОСЕДА РАССМЕШИ!

А НА ЗАКУСКУ – ЗАДОРНУЮ ЧАСТУШКУ!

ПЬЯНЫЙ ПРИШЕЛ – НЕ СМЕШНО!

   До глубокой ночи из ресторана «Молодежный» несся на улицу задорный молодежный смех.
   Третий ресторан – «Чернозем» – был замыслен как соперник «Дону». Там тоже понавешали парчовых штор, изобрели салат «Черноземный», в два раза превосходящий по цене знаменитый «Донской» (повару пришла гениальная мысль вместо одной синтетической розы втыкать две). Но ресторан быстро захирел, и вскоре о соперничестве с роскошным «Доном» и разговора не могло быть.
   Погубила ресторан старушка. Маленькая сгорбленная старушка. Она появилась однажды вечером, толкая перед собой тележку с надписью «Горячие пирожки», осмотрелась и открыла торговлю прямо перед входом в «Чернозем». Вскоре в окна ресторана пополз с улицы запах жаренных в масле пирожков. Не прошло и пятнадцати минут, как из «Чернозема» появился первый посетитель, выкуренный этим запахом. Стыдливо оглядываясь, он взял пяток пирожков, завернул их в газету и скрылся в ресторане. За первым последовал второй, третий, и через полчаса все посетители ресторана жевали горячие пирожки.
   Вскоре стало правилом: идешь в «Чернозем» – бери десяток пирожков. Администрация ресторана всполошилась. Салат «Черноземный» никто не брал, выручка резко упала. За столиками сидели люди и уплетали пирожки, как в простой столовой. Директор куда-то позвонил, чтобы убрали старушку с тележкой. Старушка вынуждена была переместиться за угол, но было уже поздно: люди вкусили запретного плода. Ходить с пирожками в «Чернозем» стало традицией. Хуже того, посетители начали приносить с собой яйца, колбасу, пиво.
   Администрация заседала день и ночь, но придумать ничего не могла. Правда, повесили было плакат:
 

СО СВОЕЙ ЕДОЙ ПРИХОДИТЬ В РЕСТОРАН СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!

 
   Но пришлось его быстро снять: вокруг плаката стали подозрительно виться корреспонденты из областной газеты.
   Один из работников предложил начать самим выпекать пирожки и вообще изготовлять дешевые блюда, но на него зашикали. Это ведь тогда столовая будет, а не ресторан!
   После некоторых колебаний Гусев остановил свой выбор на «Доне».
   В ресторан Ида пришла, как и в первый день их встречи, рыжей. Узкое глухое платье из светлой ткани очень шло ей. Впрочем, ей шло все: Ида умела подбирать наряды под настроение. И под погоду. Вечер был сухой, жаркий, настороженный. Звезды казались светлыми и моргали быстро-быстро, словно сигналили о какой-то опасности. За деревьями временами полыхало сухим бледным пламенем.
   В ресторане открыли все окна, и по залу гулял горячий, пахнущий тополем и пылью ветер. Когда они шли между столиками, на них смотрел весь «Дон». Ида держала голову высоко и презрительно, на губах – неопределенная полуулыбка. Олег заметил, что сегодня она была чем-то возбуждена. Села за стол, высоко закинула ногу на ногу, оттолкнула от себя грязную посуду и крикнула на весь зал:
   – Официант! Уберите со стола!
   Воспитанные, изысканные завсегдатаи «Дона» были шокированы. Правила фешенебельного ресторана еще могли позволить это подвыпившему мужчине, но не женщине. Носы завсегдатаев осуждающе уткнулись в тарелки.
   Олегу хотелось есть, хотелось веселиться, танцевать, хотелось гордиться своей красивой девушкой, смеяться… Но Ида навязала ему длинный, скучный разговор о человечестве.
   – Ненавижу людей, – говорила она, ковыряясь вилкой в салате «Донской». – Все шкурники, подлецы и лицемеры.
   – Нет, почему же, – вяло возражал Олег, – хороших людей много.
   – Назови мне хоть одного!
   – Я их не запоминаю.
   – Вот видишь! Ты не запоминаешь, потому что их нет!
   – Есть.
   – Нет!
   – Есть.
   – Нет! Назови!
   Бессмысленность этого спора стала раздражать Олега. Он отложил вилку.
   – Назвать? Пожалуйста! Мой шеф! Это человек кристальной чистоты.
   – Маска! Наверняка вор и развратник!
   – Слушай! Давай прекратим. Я хочу есть. Просто тебя кто-то сегодня обидел, а ты свою ненависть перенесла на всех.
   Ида выковыряла из салата все огурцы и бросила вилку.
   – Правильно! Обидел один подлец.
   – Кто он?
   – Ты.
   Олег покраснел и пробормотал:
   – Что за чепуху ты говоришь… Ты пьяная…
   – Я пьяная? Ха! Ты не видел меня пьяной! Пьяная я бью посуду.
   – Перестань. На нас смотрят.
   – Кто смотрит? Вот те ублюдки? Это же не люди – воры проклятые. Ты думаешь, сюда ходят те, что живут на зарплату? Черта с два. Это в кино да в газетах пишут, что в ресторане, мол, можно хорошо отдохнуть. Рабочий сюда не ходит. Рабочий пьет водку за углом. Здесь одни воры! Ищут воров да спекулянтов, а они каждый вечер здесь собираются. Ха-ха-ха! Бери и греби всех подряд лопатой!
   – Я не вор.
   – Ты, правильно… ты не вор… Ты благородный и честный. Ты выше всех! Ты хуже! Ты страшнее, потому что сильнее замаскирован. А я вот тебя раскусила. Я ведь сначала тебя за шпика приняла.
   Олег беспомощно оглянулся. Со всех сторон на них смотрели. Официанты шептались в углу. Назревал скандал. Еще не хватало, чтобы их с позором выставили!
   – Пожалуйста, потише.
   – А, наплевать!
   Ида сидела, закинув ногу на ногу, курила и насмешливым взглядом следила за Олегом.
   – Перестань…
   – Перестать? Слушайте, вы! – закричала Ида. – Жрете, пьете на ворованные деньги? Нахапали и жрете? Оделись в черные костюмы? А ну-ка предъявите документы! Я работник угро! Что, сдрейфили? Ха-ха-ха! Жидки на расправу? Ничего, не бойтесь! Я сама такая! Воровка и спекулянтка.
   Оркестр перестал играть. Кто-то возмущенно выговаривал официанту, кто-то смеялся. Из-за портьеры вышел администратор и, склонив набок голову с безукоризненным пробором, направился к их столику. Но он не прошел и половины пути, как рядом с Олегом раздался негромкий голос:
   – Разрешите пригласить на танец вашу даму?
   Олег не заметил, как к ним подошел невысокий человек с квадратными плечами, в спортивном пиджаке. На его широком лице играла добродушная улыбка.
   – Пожалуйста, – с облегчением сказал Олег.
   Человек с квадратными плечами взял Иду за локоть.
   – Разрешите, девушка?
   – Отвали, – спокойно сказала Ида.
   Она сидела, откинувшись на спинку стула, насмешливая, злая, пьяная, и курила.
   – Разрешите? – повторил парень, по-прежнему улыбаясь. Лишь плечи его поднялись, как у орла.
   – Я уже сказала – отвали, – ответила Ида, смотря прямо в глаза приглашавшему. – Надоели мне ваши гадкие рожи. Я за-вя-за-ла.
   Администратор подошел и встал рядом.
   – Не понимаю, почему ты не хочешь пойти? Раз тебя приглашают, – сказал раздраженно Олег.
   Ида бросила на него насмешливый взгляд.
   – Эх ты…
   За соседним столиком восхищенно засмеялись:
   – Сильна девка!
   Ида встала и, не глядя на Олега, пошла к центру зала чуть пошатываясь.
   Олег придвинул к себе меню, подсчитал, положил под пепельницу двадцать рублей и почти побежал к выходу.
 
   Семейство Куликовых играло в картах.
   – Куда суешь шоши? – горячился Павел Игнатьевич, крутя своей лысой головой, на отполированной поверхности которой хорошо отражалась лампочка.
   – Разуй глаза, подними зад, – пыхтела Катерина Иосифовна. – Котора шоша? Эта шоша? Сам ты, черт лысый, шоша!
   Медвежонок Светочка возилась у телевизора. Она пыталась попасть карандашом в рот певице. Певица уворачивалась от карандаша и вопила на весь дом:
   – Во-са-ду-ли! Во-го-ро-ди!
   Наденька, растрепанная, со спущенным чулком, сидела на развороченной кровати и вышивала на пяльцах. При виде Олега она ленивым движением запахнула халат и проводила квартиранта пристальным взглядом.
   Наденька – старая дева. Она довольно хорошенькая. Не вышла замуж лишь из-за своей лености. Хозяйская дочь кончила пединститут, но нигде не работала. Целыми днями сидела она на кровати и вышивала фантастические цветы. Катерина Иосифовна что уж ни делала со своим чадом: и стыдила, и ругала, и буквально за волосы вытаскивала лентяйку на «гулянку», но не могла пересилить Наденькину цельную натуру. Пытались было ухаживать за девушкой несколько парней, но вскоре оставили свои намерения, оскорбленные, так как Наденька зевала в самые интересные моменты свидания. Вот и пришла Куликовым спасительная мысль взять на квартиру холостяка.
   Наденька серьезно влюбилась в Олега. Ее чувство было вызвано главным образом тем обстоятельством, что не надо никуда идти на свидания и любимого человека всегда можно было наблюдать прямо из постели, не прерывая процесса вышивания.
   Олег прошел в свою комнату, не раздеваясь, лег на кровать.
   – Никак пьяный? – услышал он шепот из соседней комнаты.
   – Похоже… Свихиваться начал парень. Жениться ему надо.
   – Если бы эта дура, тудыт ее и обратно, не сидела, как корова…
   – Тише…
   В комнате плавал сизый дым от жарившейся рыбы. Сквозь занавески пробивался желтый свет фонаря. На сундуке добродушно мурлыкал хитрый кот Сержант. Приход Олега застал его врасплох: пришлось бросить под кроватью украденную колбасу. И теперь Сержант ждал, когда их квартирант заснет, чтобы приняться за прерванное дело.
   Сержанту пришлось ждать долго. Человек на кровати лежал очень тихо, не шевелясь, но кот чувствовал своим звериным чутьем, доставшимся ему от далеких предков, что он не спит. И только когда уже в комнате стало совсем светло, Сержант доел колбасу.
 
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Вы, кажется, были невестой вашего квартиранта?
   Н. КУЛИКОВА:
   – Ах, отстаньте от меня! Что вам надо?
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Вы можете дать нам ценные показания. От вашей матери ничего не добьешься. Из-за чего расстроилась ваша свадьба?
   Н. КУЛИКОВА:
   – Из-за моих дорогих родителей, вот из-за кого! Тюлени чертовы! Прикатила к моему жениху бывшая любовница с истерикой, так мои благоверные сбесились. Расстроили свадьбу и от квартиры отказали. А что здесь такого? У какого холостого мужчины нет любовницы? Да это и не мужчина тогда! Моим благоверным надо было выгнать эту сучку, и на том делу конец. А они вздумали Олега выгонять. Выжечь бы ей надо было глаза кислотой.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Ну зачем же? Такими методами нельзя…
   Н. КУЛИКОВА:
   – Да! И вам выжгу, если не отстанете от меня! Шляются тут всякие, допытываются… И так жить не хочется…
   СЛЕДОВАТЕЛЬ:
   – Ваше состояние понятно. Но нам для следствия надо знать, что за человек был Гусев. Расскажите все, что о нем знаете. Например, мог ли ваш квартирант убить человека?
   Н. КУЛИКОВА:
   – Ой, мамочка! Ой, миленькая! Иди сюда! Убил он разлучницу!

Четыре вопроса

   Лев Евгеньевич отложил в сторону кипу чертежей и сказал, ни на кого не глядя:
   – До конца месяца осталось три дня. Машину сдать не успеем.
   В конструкторском бюро наступила тишина. В словах шефа не было и тени упрека, но все чувствовали себя, словно после сильной «проработки». Уж лучше бы Синьков отругал всех.
   – Сгорела премия, – вздохнул Синеоков. – А я хотел мотороллер купить.
   Лев Евгеньевич сидел такой же, как и всегда, седой, красивый, строгий, в безукоризненно выглаженной нейлоновой рубашке, светлых брюках и черных лакированных туфлях. Карандаш, схваченный длинными, как у музыканта, пальцами, привычно бегал по чертежу, выискивая ошибки. Но Олег видел, что возле рта у шефа залегла огорченная морщинка. Раньше ее не было.
   – А что если… оставаться по вечерам? – сказал Олег и запнулся. – Конечно, кто хочет…
   Шеф поднял глаза от чертежа. Взгляд был спокойный, но чуть-чуть удивленный. Очевидно, Синьков ждал этих слов, хотя и от кого-то другого.
   – Идея! – крикнул Синеоков и хлопнул по столу рейсшиной. – Да здравствует мотороллер «Ява»!
   Ивлев заворочался на стуле.
   – А что, пожалуй, верно. Это, пожалуй, выход. Запишем в план работы. Всем комсомольцам обязательно.
   Лев Евгеньевич продолжал водить карандашом по ватману, такой же спокойный и невозмутимый, но морщинка у его рта исчезла.
   После гудка все остались на своих местах. Даже мама Зина продолжала читать книжку на своем высоком табурете.
   – Вы можете идти домой, – сказал ей Лев Евгеньевич.
   Уборщица обидчиво поджала губы:
   – Я буду проявлять синьку.
   – Мама у нас сознательная комсомолка, – хохотнул Синеоков.
   – Вы нам не потребуетесь, – повторил Синьков.
   – Я буду работать без премии, – отрезала мама Зина. – Так что не волнуйтесь! А захламлять помещение я вам не позволю! Потом за вами три дня бумагу вывозить на грузовике надо. Вы уж извините, Лев Евгеньевич, но я вам прямо скажу: чистоты и порядка в вашем бюро нету. Хламят и сорят. Вчера за Синеоковым, нашим уважаемым Александром, три вагона вывезла. Рвет бумагу и мечет под себя и мечет. А зачем ее рвать-то, чистую-то? Опять же Гусев ножиком стол резал, имя вековечил девкино. В старое время хозяин и тому и другому спустил бы штаны да всыпал куда следует. А сегодня все хозяева.
   Шеф только пожал плечами. Вступать в разговоры с мамой Зиной было бесполезно. О старом и новом времени просвещенная уборщица могла рассуждать бесконечно. Зато Синеоков с готовностью вступил в разговор.
   – Вот смотрю я на тебя, Зинаида Ивановна, и удивляюсь: почти пятьдесят лет живешь при Советской власти, а ничего советского в тебе нет. То тебе не так, это не так, хозяев каких-то приплетаешь. Ярко выраженный вредитель. Бери за зебры и греби за решетку.
   Услышав голос своего постоянного противника, мама Зина отложила в сторону книгу.
   – Ишь ты, из молодых, да ранний. Вчера видела я тебя на улице с двумя барышнями. Идете, песни во все горло орете. За шею их обхватил. Народ от вас в сторону шарахается. Это как, по-советски? А в старину дамам ручки целовали.
   – Га-га-га! Ай да мама Зина! Дай я тебе ручку поцелую.
   – Вот сидишь ты, рыгочишь, как молодой бугай, аж стены шатаются, а веник никогда не возьмешь, чтобы за собой убрать. Старая женщина за тобой ходит.
   – Вот это ты уж напрасно, Зинаида Ивановна. Ты за свой веник деньги получаешь. Жирно очень будет ничего не делать да шестьдесят целковых грести.
   – Или взять Гусева, – продолжала мама Зина. – Никогда со старым человеком слова не скажет. Думает, как он конструктор, а я уборщица, так можно и не замечать. За что он меня презирает? Что у меня диплома нет? В старое-то время дипломами не кичились. Пушкин – вон какой образованный был и то няней своей не требовал, сказочки ее слушал. А этот пройдет – руки не подаст.
   У мамы Зины были две слабости: книги про рыцарские времена и страсть к рукопожатиям. Чем выше должность занимал человек, тем сильнее хотелось честолюбивой уборщице поздороваться с ним за руку. Все подсмеивались над этой слабостью мамы Зины, но, входя в КБ, не забывали протянуть руку уборщице, так как иначе можно было нажить острого на язык врага. Лишь один Олег здоровался с уборщицей легким кивком головы. Потому что он знал тайну мамы Зины и не мог побороть в себе чувства брезгливости. Однажды он случайно увидел, как мама Зина воровала тушь. Благородная просвещенная уборщица в красивых очках стояла возле шкафа, задрав платье, и засовывала в рейтузы флаконы. Олег никому не сказал, но руку маме Зине подавать не стал.
   – Как-то еду на поезде – глядь, под насыпью двое бесстыжих милуются. Вино хлыщут, противно смотреть. А на работе из себя благородных корчат, руки простым людям не подают…
   Олег похолодел. Неужели мама Зина видела их? Теперь растреплет по всему заводу.
   – Дружинниками работают…
   Олег поднял голову. Скажет или нет? В глазах уборщицы была каменная решимость.