– Можем взять тебя с собой. В темноте никто не заметит. А как поднимемся в воздух, там никто уже не ссадит. Четыре дня походишь с нами. Как вернемся, прикинешься дурачком, скажешь, что хотел повоевать и тайком пролез в «вертушку»… Не дрейфь, сильно не накажут.
Гурули улыбнулся, подмигнул Гешке, мол, цени мою находчивость и заботу о тебе.
– Нет, – выдавил из себя Гешка. – Я уже не хочу… Перегорело.
И тут же пожалел о сказанном. Гурули заморгал глазами:
– Ты чего, зема? Как это – перегорело?
– А вот так, – буркнул Гешка, испытывая одно-единственное желание – уйти отсюда и больше никогда не приходить.
Сержант резко встал из-за стола, сильно толкнул Гешку плечом и брезгливо поморщился:
– Ты ошибся, Витя. Это дерьмо, – и зашаркал тапочками к двери.
Гешка обхватил голову руками. Стыд душил его.
– Испугался? – тихо спросил Гурули, заметно ошарашенный ответом Гешки.
– Не знаю… Я думал, что все очень просто. – Гешка говорил правду, надеясь, что Гурули его поймет. Но как нелегко было найти эту правду в хаосе собственных чувств, где сплелись усталость, досада, ревность, одиночество, отчаяние: – Я никогда не сомневался в себе… но теперь мне кажется, что я не смогу, как вы.
Он глубоко вздохнул, как пассажир в самолете, который только что коснулся колесами бетонки. Гурули молча крошил крепкими пальцами хлебную корку и ничем не показывал своего отношения к Гешкиной неожиданной исповеди.
Все было поставлено на свои места.
Гурули в конце концов это понял, махнул рукой в сторону двери и негромко сказал:
– Ладно, топай к себе, мне надо проверить ребят.
Выйдя на воздух, Гешка испытал такое облегчение, словно сменил новые тесные ботинки на растоптанные старые.
Гешка провозился со своими форсунками до полуночи. У него сильно устала спина в пояснице, от соляры слезились глаза, но спать не хотелось – днем целых четыре часа провалялся, как под наркозом. Он вымыл в ведре руки и сел у малиновой «буржуйки» в углу палатки. И стал думать над тем, откуда у Гурули письма, адресованные Кочину, как прапорщик объяснил бы начальству, что экипировал Гешку, если тот согласился бы лететь, и не родилась ли эта авантюрная идея в кабинете командира полка.
В хозвзводе появился новичок – маленький, хамоватый, с уголовной рожей. Целый час, пока Гешка мыл в керосине детали форсунки, он допытывался, за что его убрали из разведроты.
– В горах сдох, да? Или под обстрелом облажался? Че молчишь?
Гешка толкнул его в плечо. Тот не обиделся, тоненько заржал и сказал:
– Да че ты пенишься? Я же такой, как и ты, пентюх!
Гешку тошнило от новенького. Сейчас он скрипел на койке за его спиной и негромко рассказывал кому-то:
– Крайнего из меня сделали! Когда в кишлаке кипиш начался, батарейный хотел меня с корректурой туда заслать. Спасибо, говорю, за такое доверие, но я еще мало на свете пожил. Тут в мазу вместо меня один сержантик напросился, а я стал под больного косить. Кровавым поносом, говорю, страдаю. Отправили меня в санчасть, а оттуда сюда перевели… Я человек скромный, героем быть не хочу. Мне и без ордена житуха в кайф…
Гешка слушал эту речь и думал страшную мысль, что если бы этого новенького убили, то он бы радовался.
Было горячо лицу; рассыпчатые, как сахар, желтые угли впитывали в себя холод, темнели, выдувая тепло. Гешке казалось, что он уже начинает плавиться и светиться, что он незаметно перетекает в печь, залитую слепящим жаром затвердевшего огня.
Не раздевшись, он лег на койку, накрылся одеялом с головой. Ничего не видя, лишь ощущая лицом тепло от своего дыхания, Гешка представлял себе голубые, как из бутылочного стекла, горы, альпинистов в ярких оранжевых пуховках, темных очках, их белые, как снег, улыбки в черных бородах. Гешка видел сосредоточенного Сидельникова, раскачивающегося на веревочной лестнице над бездной, слышал его сильные удары молотка по крюку. «Давай!» – кричал Сидельников, пристегнув к крюку карабин, и Гешка, потихоньку стравливая веревку, следил с восторгом, как тот, обнимая отвесную скалу, поднимается в небо…
Гешка отбросил одеяло, глотнул сырого холодного воздуха. Он дышал часто, жадно, как на большой высоте в горах. Несколько равнодушных лиц на секунду повернулись в его сторону. Красные блики скользили по ним, отчего казалось, что лица сжимает, растягивает, уродует жуткая мимика. «Если бы я умирал от удушья, – подумал Гешка, – они смотрели бы на меня такими же глупыми харями… В этой палатке живут те, кто не хотел никого спасать».
Гешка сильно качнулся на койке, та скрипнула, и хари с красными бликами снова повернулись в его сторону.
– Плохо мне! – завыл Гешка. – Подыхаю!.. Плохо!
И прижался к подушке, пряча в ней идиотский смех.
– Нажрался, – прокомментировал кто-то. «Если тебе позвонит Тамара или встретишь ее случайно, передай, пусть черкнет мне хоть пару слов, – писал Гешка матери. – В нашем военторге есть приличные джины (Италия), пусть сообщит мне свой сайз, я уже через полгода смогу такие купить… Или хотя бы пусть она расскажет тебе о своей жизни, а ты мне потом все подробно распиши…»
Гешка вложил письмо в конверт, надписал адрес, потом мельком оглянулся. У него в нагрудном кармане лежало письмо Кочина для Гешкиной матери. Это письмо, о котором Гешка не вспоминал два дня, теперь стало жечь, как горчичник. Он вытащил его, положил сверху на конверт. Лист, сложенный вчетверо. Весь текст только с внутренней стороны, снаружи лишь выпуклые закорючки – когда писал, Кочин сильно давил авторучкой. «Почему матери, а не отцу?» – ни с того ни с сего подумал Гешка, и его любопытство сразу взыграло, оттеснило далеко в сторону все, что еще сдерживало. Гешка перевернул письмо, взял его двумя пальцами, посмотрел на свет. Потом сунул в конверт – будто бы проверял, войдет ли? Вынул, снова положил перед собой. Это подло, сказал Гешка сам себе, но уже понимал, что не успокоится до тех пор, пока не прочтет письмо. Он опять оглянулся, не следит ли кто за ним? И быстро развернул лист.
«Люба, милая, я трижды писал тебе на почтамт до востребования – ответа нет. Не знаю ни телефона твоего, ни адреса. В марте буду в отпуске (в Рузе, по путевке), это совсем рядом с Москвой. Умоляю, приезжай, иначе я не выдержу, отыщу тебя по справочнику и вломлюсь к тебе домой. Пусть потом Лева думает обо мне, что хочет…»
Гешка скомкал письмо, сунул его в карман и вышел на улицу.
«Вот это новость! Любовное послание моей мамочке! – думал он, и ноги носили его вокруг палатки. – От лучшего друга семьи Женечки Кочина! Потрясающе! Здесь белокурая Таня к нему по вечерам ломится, в Москве обаятельная генеральша ждет. Может, я вообще дитя Кочина?»
Гешка засмеялся, сел на вкопанную в землю гильзу, посмотрел на луну. От нее тянуло сырым холодом, как из открытого морозильника. «Бедный папик! За мое благополучие, оказывается, он заплатил значительно больше, чем две бутылки коньяка. И мне, маленькому пакостнику, надо было прочесть чужое письмо, чтобы разглядеть рожки на его челе… Мама миа! А вдруг… вдруг Кочин – мой родной отец??»
Из палатки вдруг донеслось громкое ржание людей, которым и без орденов была житуха в кайф. «Они все слышали! – обомлел Гешка. – Я думал вслух…»
Он бежал по черному плацу, сгорая от жгучего стыда. Над его головой неподвижно висела луна, потому он не чувствовал своего движения и тяжело дышал, как тогда, накрывшись с головой одеялом.
Гурули, в бушлате, накинутом на плечи, сидел на ступеньках у входа в казарму. Гешка узнал его сразу по худощавой фигуре, наголо остриженной голове и по тому, что сидел он тихо, без никого.
– Не спится? – вполголоса спросил прапорщик.
Гешка тяжело и шумно дышал, согнувшись пополам. Он не устал, он только делал вид, что не может ответить сразу. А Гурули ждал, хотя так умел понимать людей, что обмануть его было почти невозможно.
– Надоело мне там, – неопределенно сказал Гешка.
– Обижают?
– Кого? – вспылил Гешка. – Меня? Пусть попробуют!
– Может, подеремся? – вкрадчиво предложил старшина.
Дурея от счастья, Гешка кинулся на Гурули, схватился за его пропыленный, пропотевший, выжженный солнцем бушлат, повалил легкого от своей силы старшину на асфальт. Они катались по нему, кряхтели, побеждая и поддаваясь одновременно.
Как раз в это время после двухчасового сна в штаб полка вошел подполковник Кочин.
– Последние сведения, Евгений Петрович: в районе Нангархара остались незначительные группировки противника. Часть их несколько часов назад выдвинулась по ущельям на север, как раз в направлении районов десантирования. Уверен, что и двух дней на всю операцию нам будет вот так, – и он провел ребром ладони по горлу.
Когда кто-нибудь из офицеров штаба начинал называть сроки ликвидации банд или прогнозировать действия рот, Кочин всегда испытывал суеверный страх. Впервые он познал это чувство, когда увидел опубликованную в газете фотографию с портретами участников злополучной арктической экспедиции итальянца Нобиле. Перегните фотографию пополам, предлагал автор заметки, на левой части ее окажутся портреты погибших участников, на правой, – оставшихся в живых… Мрачный секрет фотографии заключался в том, что она была смонтирована, как утверждалось в заметке, до того, как произошла трагедия во льдах.
«Давайте обойдемся без прогнозов», – морщась, прерывал Кочин «оптимистов», а после окончания операции, принимая донесения о погибших и раненых, старался не вспоминать чужие прогнозы, боясь совпадения.
Утро штаб встречал на командном пункте, оборудованном накануне взводом саперов. Пока было темно, офицеры сидели на бруствере, который, как и весь земляной пол, был покрыт масксетью. Когда небо стало светлеть, на нем проступили плоские очертания гор, словно аппликация на темно-синем стекле, и кто-то из офицеров, взглянув на часы, негромко сказал:
– Сейчас.
Он угадал с точностью почти до секунды. Все офицеры штаба одновременно вздрогнули и с почтительным восторгом, как мальчишки, уставились на реактивные установки, открывшие залп из всех стволов. Тишины не стало. У военных начался рабочий день.
Полчаса дивизион, замешанный в клубах пыли, изрыгал огонь, вой, шипение. Над командным пунктом повис едкий запах пороховой гари. Реактивные струи посылали снаряды в цель, которую несколько дней назад обрек на погибель начальник артиллерии. Сейчас он был первой фигурой на КП. Прилип глазами к окулярам бинокля, переминаясь с ноги на ногу. «Хороший парень, – мимоходом подумал о нем Кочин. – Правда, слишком любит воевать».
Далеко-далеко, у самого подножия розовых гор, среди серо-зеленых пятен садов и рощиц повисло маленькое облачко. Его едва можно было заметить невооруженным глазом. По цвету оно почти ничем не отличалось от пустыни. Его вполне можно было принять за пылевой вихрь, который раскручивается на кишлачных улочках резвым ветерком. Но только ветра не было в то утро, и облачко еще долго висело над огрызками глинобитных стен и мазанок.
Желтый сетчатый навес, сшитый из длинных лоскутов, а потому похожий на высушенную змеиную кожу, дал командному пункту жиденькую тень. Солнце залило пустыню. Кочин, отведя руки за спину, ходил вдоль ряда столов, застеленных, как скатертями, картами. Хотя он знал, какие команды отдаст штаб полка через десять минут, какие доклады примет через час, когда начнет работать авиация и высаживаться в квадраты десант, но волновался, как режиссер в день премьеры. Потому что не знал одного: на скольких надгробных плитах будет выбит сегодняшний день.
– Из полка вестей нет? – спросил он начальника штаба.
Вести были, но не те, которых Кочин ждал. Сверкающие серебром две маленькие стрелки быстро скользили по небу над горами. Под ними вдруг обломилась невидимая дорожка, и пара бомбардировщиков беззвучно понеслась к земле. Казалось, самолеты намереваются пробить своими тонкими фюзеляжами горы. Перед самой землей они, словно связанные, вновь стали набирать высоту. С них посыпались белые звездочки, какие сыплются в мокрую погоду с трамвайных проводов. Самолеты защищали себя от «стингеров»… Потом на КП прилетел звук. Глухо, совсем безобидно бумкнуло, как в барабан, потом еще и еще раз. Пятисоткилограммовые авиационные бомбы превращали в окрошку камни, металл и людей. Но это было где-то очень далеко, а потому и не страшно.
Вертолеты летели к горам редким строем; так рыбачьи лодки тащатся к берегу после шторма. В сравнении с самолетами они летели неправдоподобно медленно. Затрещали телефоны, прикрытые сверху панамами. Почти все офицеры вышли из-под сетки, чтобы лучше видеть. «Господи! – подумал Кочин. – Лишь бы не падали!» Вертолеты расходились по квадратам, снижались, исчезая за горными хребтами, и спустя несколько томительных минут снова поднимались над горами уже пустыми, освободившись от живого груза.
– Десантирование закончено! Вертолеты целы, идут на базу! Воздействия нет!
Офицеры оживились, десятиминутное напряжение спало. Кочин внешне не изменился. Успешное десантирование для него – не повод для щенячьего восторга. Это – норма. Это – лишь ступенька на огромной лестнице четырехсуточной операции. Но подчиненные не торопятся подражать командиру. Им лучше, чтобы он видел, как они переживают, волнуются и радуются. Вроде как к службе неравнодушны, рвение – ого-го!
Заплясали карандаши над картой. Пошли поправки. Борт «ноль тридцать два» высадил десант на километр восточное. «Ноль восемнадцатый» высадил четверых солдат, после чего вынужден был взлететь – вертолетчикам почудился пулеметный обстрел. Остальные высадились в двух километрах от квадрата. Разведрота, если верить данным ночной сводки, оказалась прямо на пути движения двух бандформирований; соприкосновение сторон возможно через один-два часа…
На КП прибыли командир афганской части и его советник. Оба вальяжные, ненатурально серьезные. Советник возит пальцем по карте, что-то говорит афганцу. Тот кивает головой, но в глазах пустота, будто его так и подмывает спросить: «Товарищи, а что, собственно говоря, тут происходит?» Кочин ядовито усмехается.
– Есть проблемы? – спрашивает он советника. Тот нервно двигает желваками.
– Проблемы старые. Афганский батальон отказывается прочесывать «зеленку», пока ваши не спустятся с гор. Со стороны шоссе район мы блокировали надежно, но вперед – ни-ни.
– Завтра к полудню роты выйдут в долину, – утверждает начальник штаба. – К этому сроку и готовьте свои подразделения.
«Сукин кот! – ругается в уме Кочин. – Завтра к полудню! Какая точность! Шестьдесят километров пешком по горам!»
– На всякий случай, майор, – очень дипломатично поправляет Кочин начальника штаба, – завтра с утра уточните у нас обстановку и только после этого принимайте окончательное решение.
– Хорошо, – кивнул советник. – Так я и сделаю. Спасибо…
Начальник штаба надолго пристраивается у перископической трубы, делая вид, что не услышал слов командира полка.
Время сыплется, как песок в колбе. Полдень, первый час!
– Воздействия противника не было, – докладывают дежурные офицеры. – В районе большое количество трупов. Разрушены многие огневые позиции.
– Конкретнее! – требует Кочин.
Суета у телефонов. Начинается бессмысленная трата времени на уточнения. «Какая гадость – считать трупы, – думает Кочин. – Будь прокляты такие цифры, но я ничего не могу поделать. В этих цифрах – смысл моей службы, да и жизни, наверное. Так, во всяком случае, считает начальство».
– Товарищ подполковник! – капитан, не отрывая телефонную трубку от уха, встал со скамейки. На лице – тревога с щепоткой вины.
– Что?
– Пропал солдат. Из хозвзвода пропал солдат…
«Вот оно!» – Кочин сразу почувствовал, как в груди затанцевало сердце.
– Фамилия?
Капитан, естественно, принялся уточнять.
– Ростовцев. Рядовой Ростовцев…
– Запросите разведроту. В дивизию не докладывать!
– Они уже обыскали весь полк, – ответил капитан таким тоном, будто лично искал.
– Нет, – Кочин стянул кепи с головы и сел на лавку. – Не в полку. Запросите разведроту, которая… – он кивнул головой в сторону гор, – там…
Капитан не понял командирской логики, но все же стал настойчиво выходить на связь с и. о. командира разведроты старшим лейтенантом Рыбаковым.
– Дай мне! – Кочин выхватил у капитана трубку. – Норка, это Ноль первый. Доложи обстановку! Прием…
Дребезжащий, невнятный голос Рыбакова, усиленный динамиком, спокойно вещал:
– Спускаемся по южному контрфорсу в «зеленку». Воздействия противника не наблюдаю…
– Норка, Ростовцев с вами?
– С нами, Ноль первый. Он проявил самовольство…
– Ладно, – прервал Рыбакова Кочин. – Потом все объяснишь. Проследи за ним, слышишь?.. Он молодой, чтоб дров не наломал, понял? Спрошу с тебя. Отбой!
Кочин смотрит на карту, отыскивает квадрат «7-А», закрашенный желтым фломастером, проводит несколько раз кончиком карандаша по южному контрфорсу, будто хочет расчистить путь разведроте.
– Василий Иванович! – обращается он к начальнику штаба. – Внесите дополнительно в приказ на операцию рядового Ростовцева Геннадия Львовича, шестьдесят седьмого года рождения.
Начальник штаба вытирает платком вспотевший лоб. По его лицу хорошо заметно, что частота сердечных сокращений и артериальное давление – в норме.
– Ни одного обстрела, Евгений Петрович, – говорит он, сдержанно улыбаясь. – Не удивлюсь, если…
– Организуйте-ка чайку, – неожиданно перебивает его Кочин. – Пить до смерти хочется.
Через час Кочин уснул в командирской летучке. Спал он совсем немного…
– Евгений Петрович! – тряс его за плечо начальник штаба. – Клименко передал, что слышит в районе Рыбакова стрельбу…
– Ребята, может, нас в Союз высадили?
И. о. командира роты замполит Рыбаков, навьюченный оружием, боеприпасами, ракетницами, флягами, как гималайский шерпа, с легким раздражением в голосе сказал Гешке:
– Ростовцев, по возвращении в полк напишете объяснительную на имя командира полка, каким образом вы здесь оказались. Становитесь в строй. Идти след в след, не болтать!
– Шаг вправо, шаг влево – расстрел, – пробормотал Гешка, подбросив на себе рюкзак, поправляя лямки, повесил автомат на шею, как это сделали ребята. Гурули с тяжелым пулеметом на плече встал за Гешкой.
– Мы в одной тройке. Что делаю я, то и ты.
– Что-то вроде альпинистской связки? – уточнил Гешка.
– Веселишься, сынок?..
– Не толпись, как на базаре, вытягивайся по тройкам! – кричал Игушев откуда-то спереди, однако его трудно было найти в одноликой цепи.
– Дозор, на пятьдесят метров вперед, бегом – арррш! – вторил с другой стороны Рыбаков.
«Птиц не слышно, – Гешка стоял, задрав голову кверху, ждал Гурули, который замыкал цепочку. – И тумана нет. А в остальном почти Серебряный Бор».
То, что происходило сейчас в этом афганском Серебряном Бору, напоминало Гешке телерепортажи из Анголы, Никарагуа или Кампучии, но только не про лубочно-парадную родную армию. Беззвучно шли люди в защитных грубых спецовках, в бронежилетах, безрукавках, напичканных боеприпасами, с гранатными подсумками и флягами на боку, с квадратными тяжелыми рюкзаками за плечами, с радиостанцией, автоматами и пулеметами, стволы которых шарили по сторонам, как фонари в темноте. Неподдельная осторожность, размеренные, экономные шаги, короткие реплики в тишине:
– Мифтяхов, поторопите дозор!
– Разхубин, не звякай каской! Тебя, как барана в горах, за километр слышно.
– Тесно в затылок идти, Панаркин?
– Я Мараимову на ноги наступаю, товарищ сержант.
– Сто раз объяснял – два шага дистанция!.. – Эти короткие переговоры не прекращались ни на минуту. Сержанты и «старики» сейчас особенно старательно напоминали молодым, кто здесь правит бал. Рыбаков, исходя из собственных, не всем понятных соображений, шел первым сразу за дозором, не вмешиваясь в воспитательный процесс. Те, кто уже больше года шастал по этим горам, знали все премудрости и тонкости подобной прогулки не хуже офицера. Возможно, что не хуже офицера учили они этим премудростям молодых.
Гешка шел перед Гурули, который замыкал группу. Он не совсем еще понимал, что с ним происходит. Еще полчаса назад он дрожал вместе с вертолетом на высоте облаков, просматривая через залапанный иллюминатор мозаику темных латок земли, кишлаков, похожих на угловатые графы кроссвордов, гладких рыжих гор, с трудом скрывал от полусонных глаз Гурули свои трясущиеся коленки и изо всех сил держался влажными руками за рифленую скамейку, будто вертолет собирался выполнять мертвую петлю. А сейчас все волнения и страхи остались позади, под ногами, как спички, хрустели высушенные иголки, сквозь широченные, как парапланы, сосновые ветви проглядывала лазуритовая синь неба, и кружил голову легкий запах плавленной на солнцепеке смолы. И Гешка шел в редком, просторном сосняке к далекому кишлаку Нангархар, с тяжелым рюкзаком за плечами, как по домбайской долине вместе с Сидельниковым навстречу голубым льдам островерхих пиков.
Тропа потихоньку уводила группу вниз, в ущелье, и сосны остались вверху. Теперь в плотной тени Гешка мог различить лишь темные силуэты огромных валунов да трех-четырех солдат, идущих впереди него. Повеяло сыростью. Влажные, холодные, как мороженое мясо, скалы круто уходили вверх по обе стороны от тропы. Гешка смотрел на них, как голодный на еду.
– Что ты там увидел? – спросил Гурули.
– Посмотри, какая стеночка! И о чем только думают власти? Здесь же готовое место для международного альплагеря!
Прапорщик чертыхнулся:
– Не болтай, экономь силы.
Цепочка застопорилась. «Стой! Садись!» – прокатилась команда.
Прапорщик продолжал идти широкими шагами вниз. Гешка сел на камни, перешнуровал ботинок, потом стал рассматривать автомат. Яныш прохаживался по тропе, пулемет висел у него на уровне пуза, по локоть обнаженные руки, как на школьной парте, лежали на нем.
– Устал? – заботливо спросил Яныш. Гешка сильно кивнул и сделал измученное лицо. Яныш клюнул. – Может, помочь? – осторожно спросил он, на всякий случай тоже делая усталую физиономию, но Гешка в три секунды стащил с себя рюкзак.
– Так и знал, что ты мне поможешь… Вот рюкзачок… Плечи натер, гад.
Яныш, проклиная себя за милосердие, с сожалением вздохнул:
– Не, рюкзачок – это многовато будет…
Рыбаков водил дымящейся сигаретой над картой:
– Здесь – мы. Здесь – рубеж вероятной встречи с противником. Наша задача: занять выгодные рубежи…
– Короче, – перебил его Гурули, покусывая высохшую травинку. – Надо переться в горы. Я правильно вас понял?
Пепел с сигареты упал на кишлак Нангархар. Рыбаков стиснул тонкие губы:
– Да, если тебе так понятней, надо переться…
– Ты соблюдаешь питьевой режим? – спросил Яныш Гешку.
– А как это?
– Делаешь маленький глоток, полощешь рот, потом еще один. И еще. Жажда ослабевает, и ты не пьешь до тех пор, пока сможешь сдержаться.
– И где ты всему этому обучился? – изо всех сил удивился Гешка.
– Встали! – сказал Рыбаков и махнул рукой дозору.
Земля не хотела отпускать людей. После привала они сильнее стали ощущать свой вес.
«Нет, небо здесь не такое голубое, как в Серебряном Бору», – подумал Гешка. Он стал замечать легкий налет дискомфорта, будто сбился с пути и бредет сейчас совсем не туда, куда надо.
– Шире шаг! – поторапливал Рыбаков. Нетерпение вынуждало его все время выходить из строя, что было небезопасно, и сопровождать взглядом солдат, как стрелочник поезд. Он равнял парней по себе: нашла усталость – значит, жди, что молодые начнут отрываться от строя, как виноградины от спелой грозди. Только успевай их поднимать, разгружать да уговаривать по-доброму или матом. И ничего, действует. Как Иисус и разбойники на Голгофу – кряхтят, пыхтят, пóтом заливаются, но идут.
А Гешке это напомнило массовое восхождение на Эльбрус, когда из-за ураганного ветра на леднике замерзла группа чехов. Гешка поднимался в авангарде, в одной связке с опытными инструкторами, и, может быть, потому восхождение показалось ему весьма заурядным, а пасмурный день – не таким уж мрачным. По пути вниз инструкторы примкнули к спаскоманде, а Гешка спустился в лагерь один. Туристы-горнолыжники встретили Гешку как героя, немедля дали ему водки, раздели, растерли руки-ноги випротоксом, напоили горячим чаем, и Гешка вынужден был войти в роль, изображать смертельную усталость, недомогание, отчего ему по-настоящему стало гадко. Он презирал себя за то, что не пошел с инструкторами, и уже собрался было этой ночью подняться к Приюту Одиннадцати, чтобы утром перебраться на ледник, но спасатели неожиданно вернулись. Три истощенных, обмороженных с ног до головы альпиниста едва шли, опираясь на плечи спасателей. Еще двоих, уже остывших, тащили волоком в застегнутых на всю «молнию» спальных мешках…
Гурули улыбнулся, подмигнул Гешке, мол, цени мою находчивость и заботу о тебе.
– Нет, – выдавил из себя Гешка. – Я уже не хочу… Перегорело.
И тут же пожалел о сказанном. Гурули заморгал глазами:
– Ты чего, зема? Как это – перегорело?
– А вот так, – буркнул Гешка, испытывая одно-единственное желание – уйти отсюда и больше никогда не приходить.
Сержант резко встал из-за стола, сильно толкнул Гешку плечом и брезгливо поморщился:
– Ты ошибся, Витя. Это дерьмо, – и зашаркал тапочками к двери.
Гешка обхватил голову руками. Стыд душил его.
– Испугался? – тихо спросил Гурули, заметно ошарашенный ответом Гешки.
– Не знаю… Я думал, что все очень просто. – Гешка говорил правду, надеясь, что Гурули его поймет. Но как нелегко было найти эту правду в хаосе собственных чувств, где сплелись усталость, досада, ревность, одиночество, отчаяние: – Я никогда не сомневался в себе… но теперь мне кажется, что я не смогу, как вы.
Он глубоко вздохнул, как пассажир в самолете, который только что коснулся колесами бетонки. Гурули молча крошил крепкими пальцами хлебную корку и ничем не показывал своего отношения к Гешкиной неожиданной исповеди.
Все было поставлено на свои места.
Гурули в конце концов это понял, махнул рукой в сторону двери и негромко сказал:
– Ладно, топай к себе, мне надо проверить ребят.
Выйдя на воздух, Гешка испытал такое облегчение, словно сменил новые тесные ботинки на растоптанные старые.
Гешка провозился со своими форсунками до полуночи. У него сильно устала спина в пояснице, от соляры слезились глаза, но спать не хотелось – днем целых четыре часа провалялся, как под наркозом. Он вымыл в ведре руки и сел у малиновой «буржуйки» в углу палатки. И стал думать над тем, откуда у Гурули письма, адресованные Кочину, как прапорщик объяснил бы начальству, что экипировал Гешку, если тот согласился бы лететь, и не родилась ли эта авантюрная идея в кабинете командира полка.
В хозвзводе появился новичок – маленький, хамоватый, с уголовной рожей. Целый час, пока Гешка мыл в керосине детали форсунки, он допытывался, за что его убрали из разведроты.
– В горах сдох, да? Или под обстрелом облажался? Че молчишь?
Гешка толкнул его в плечо. Тот не обиделся, тоненько заржал и сказал:
– Да че ты пенишься? Я же такой, как и ты, пентюх!
Гешку тошнило от новенького. Сейчас он скрипел на койке за его спиной и негромко рассказывал кому-то:
– Крайнего из меня сделали! Когда в кишлаке кипиш начался, батарейный хотел меня с корректурой туда заслать. Спасибо, говорю, за такое доверие, но я еще мало на свете пожил. Тут в мазу вместо меня один сержантик напросился, а я стал под больного косить. Кровавым поносом, говорю, страдаю. Отправили меня в санчасть, а оттуда сюда перевели… Я человек скромный, героем быть не хочу. Мне и без ордена житуха в кайф…
Гешка слушал эту речь и думал страшную мысль, что если бы этого новенького убили, то он бы радовался.
Было горячо лицу; рассыпчатые, как сахар, желтые угли впитывали в себя холод, темнели, выдувая тепло. Гешке казалось, что он уже начинает плавиться и светиться, что он незаметно перетекает в печь, залитую слепящим жаром затвердевшего огня.
Не раздевшись, он лег на койку, накрылся одеялом с головой. Ничего не видя, лишь ощущая лицом тепло от своего дыхания, Гешка представлял себе голубые, как из бутылочного стекла, горы, альпинистов в ярких оранжевых пуховках, темных очках, их белые, как снег, улыбки в черных бородах. Гешка видел сосредоточенного Сидельникова, раскачивающегося на веревочной лестнице над бездной, слышал его сильные удары молотка по крюку. «Давай!» – кричал Сидельников, пристегнув к крюку карабин, и Гешка, потихоньку стравливая веревку, следил с восторгом, как тот, обнимая отвесную скалу, поднимается в небо…
Гешка отбросил одеяло, глотнул сырого холодного воздуха. Он дышал часто, жадно, как на большой высоте в горах. Несколько равнодушных лиц на секунду повернулись в его сторону. Красные блики скользили по ним, отчего казалось, что лица сжимает, растягивает, уродует жуткая мимика. «Если бы я умирал от удушья, – подумал Гешка, – они смотрели бы на меня такими же глупыми харями… В этой палатке живут те, кто не хотел никого спасать».
Гешка сильно качнулся на койке, та скрипнула, и хари с красными бликами снова повернулись в его сторону.
– Плохо мне! – завыл Гешка. – Подыхаю!.. Плохо!
И прижался к подушке, пряча в ней идиотский смех.
– Нажрался, – прокомментировал кто-то. «Если тебе позвонит Тамара или встретишь ее случайно, передай, пусть черкнет мне хоть пару слов, – писал Гешка матери. – В нашем военторге есть приличные джины (Италия), пусть сообщит мне свой сайз, я уже через полгода смогу такие купить… Или хотя бы пусть она расскажет тебе о своей жизни, а ты мне потом все подробно распиши…»
Гешка вложил письмо в конверт, надписал адрес, потом мельком оглянулся. У него в нагрудном кармане лежало письмо Кочина для Гешкиной матери. Это письмо, о котором Гешка не вспоминал два дня, теперь стало жечь, как горчичник. Он вытащил его, положил сверху на конверт. Лист, сложенный вчетверо. Весь текст только с внутренней стороны, снаружи лишь выпуклые закорючки – когда писал, Кочин сильно давил авторучкой. «Почему матери, а не отцу?» – ни с того ни с сего подумал Гешка, и его любопытство сразу взыграло, оттеснило далеко в сторону все, что еще сдерживало. Гешка перевернул письмо, взял его двумя пальцами, посмотрел на свет. Потом сунул в конверт – будто бы проверял, войдет ли? Вынул, снова положил перед собой. Это подло, сказал Гешка сам себе, но уже понимал, что не успокоится до тех пор, пока не прочтет письмо. Он опять оглянулся, не следит ли кто за ним? И быстро развернул лист.
«Люба, милая, я трижды писал тебе на почтамт до востребования – ответа нет. Не знаю ни телефона твоего, ни адреса. В марте буду в отпуске (в Рузе, по путевке), это совсем рядом с Москвой. Умоляю, приезжай, иначе я не выдержу, отыщу тебя по справочнику и вломлюсь к тебе домой. Пусть потом Лева думает обо мне, что хочет…»
Гешка скомкал письмо, сунул его в карман и вышел на улицу.
«Вот это новость! Любовное послание моей мамочке! – думал он, и ноги носили его вокруг палатки. – От лучшего друга семьи Женечки Кочина! Потрясающе! Здесь белокурая Таня к нему по вечерам ломится, в Москве обаятельная генеральша ждет. Может, я вообще дитя Кочина?»
Гешка засмеялся, сел на вкопанную в землю гильзу, посмотрел на луну. От нее тянуло сырым холодом, как из открытого морозильника. «Бедный папик! За мое благополучие, оказывается, он заплатил значительно больше, чем две бутылки коньяка. И мне, маленькому пакостнику, надо было прочесть чужое письмо, чтобы разглядеть рожки на его челе… Мама миа! А вдруг… вдруг Кочин – мой родной отец??»
Из палатки вдруг донеслось громкое ржание людей, которым и без орденов была житуха в кайф. «Они все слышали! – обомлел Гешка. – Я думал вслух…»
Он бежал по черному плацу, сгорая от жгучего стыда. Над его головой неподвижно висела луна, потому он не чувствовал своего движения и тяжело дышал, как тогда, накрывшись с головой одеялом.
Гурули, в бушлате, накинутом на плечи, сидел на ступеньках у входа в казарму. Гешка узнал его сразу по худощавой фигуре, наголо остриженной голове и по тому, что сидел он тихо, без никого.
– Не спится? – вполголоса спросил прапорщик.
Гешка тяжело и шумно дышал, согнувшись пополам. Он не устал, он только делал вид, что не может ответить сразу. А Гурули ждал, хотя так умел понимать людей, что обмануть его было почти невозможно.
– Надоело мне там, – неопределенно сказал Гешка.
– Обижают?
– Кого? – вспылил Гешка. – Меня? Пусть попробуют!
– Может, подеремся? – вкрадчиво предложил старшина.
Дурея от счастья, Гешка кинулся на Гурули, схватился за его пропыленный, пропотевший, выжженный солнцем бушлат, повалил легкого от своей силы старшину на асфальт. Они катались по нему, кряхтели, побеждая и поддаваясь одновременно.
Как раз в это время после двухчасового сна в штаб полка вошел подполковник Кочин.
* * *
Если бы Кочину доложили, что Ахматшах привел в Нангархар всю свою армию и бои в этом районе затянутся на месяц, это показалось бы ему более правдоподобным, нежели подозрительно-оптимистичная реплика начальника штаба:– Последние сведения, Евгений Петрович: в районе Нангархара остались незначительные группировки противника. Часть их несколько часов назад выдвинулась по ущельям на север, как раз в направлении районов десантирования. Уверен, что и двух дней на всю операцию нам будет вот так, – и он провел ребром ладони по горлу.
Когда кто-нибудь из офицеров штаба начинал называть сроки ликвидации банд или прогнозировать действия рот, Кочин всегда испытывал суеверный страх. Впервые он познал это чувство, когда увидел опубликованную в газете фотографию с портретами участников злополучной арктической экспедиции итальянца Нобиле. Перегните фотографию пополам, предлагал автор заметки, на левой части ее окажутся портреты погибших участников, на правой, – оставшихся в живых… Мрачный секрет фотографии заключался в том, что она была смонтирована, как утверждалось в заметке, до того, как произошла трагедия во льдах.
«Давайте обойдемся без прогнозов», – морщась, прерывал Кочин «оптимистов», а после окончания операции, принимая донесения о погибших и раненых, старался не вспоминать чужие прогнозы, боясь совпадения.
Утро штаб встречал на командном пункте, оборудованном накануне взводом саперов. Пока было темно, офицеры сидели на бруствере, который, как и весь земляной пол, был покрыт масксетью. Когда небо стало светлеть, на нем проступили плоские очертания гор, словно аппликация на темно-синем стекле, и кто-то из офицеров, взглянув на часы, негромко сказал:
– Сейчас.
Он угадал с точностью почти до секунды. Все офицеры штаба одновременно вздрогнули и с почтительным восторгом, как мальчишки, уставились на реактивные установки, открывшие залп из всех стволов. Тишины не стало. У военных начался рабочий день.
Полчаса дивизион, замешанный в клубах пыли, изрыгал огонь, вой, шипение. Над командным пунктом повис едкий запах пороховой гари. Реактивные струи посылали снаряды в цель, которую несколько дней назад обрек на погибель начальник артиллерии. Сейчас он был первой фигурой на КП. Прилип глазами к окулярам бинокля, переминаясь с ноги на ногу. «Хороший парень, – мимоходом подумал о нем Кочин. – Правда, слишком любит воевать».
Далеко-далеко, у самого подножия розовых гор, среди серо-зеленых пятен садов и рощиц повисло маленькое облачко. Его едва можно было заметить невооруженным глазом. По цвету оно почти ничем не отличалось от пустыни. Его вполне можно было принять за пылевой вихрь, который раскручивается на кишлачных улочках резвым ветерком. Но только ветра не было в то утро, и облачко еще долго висело над огрызками глинобитных стен и мазанок.
Желтый сетчатый навес, сшитый из длинных лоскутов, а потому похожий на высушенную змеиную кожу, дал командному пункту жиденькую тень. Солнце залило пустыню. Кочин, отведя руки за спину, ходил вдоль ряда столов, застеленных, как скатертями, картами. Хотя он знал, какие команды отдаст штаб полка через десять минут, какие доклады примет через час, когда начнет работать авиация и высаживаться в квадраты десант, но волновался, как режиссер в день премьеры. Потому что не знал одного: на скольких надгробных плитах будет выбит сегодняшний день.
– Из полка вестей нет? – спросил он начальника штаба.
Вести были, но не те, которых Кочин ждал. Сверкающие серебром две маленькие стрелки быстро скользили по небу над горами. Под ними вдруг обломилась невидимая дорожка, и пара бомбардировщиков беззвучно понеслась к земле. Казалось, самолеты намереваются пробить своими тонкими фюзеляжами горы. Перед самой землей они, словно связанные, вновь стали набирать высоту. С них посыпались белые звездочки, какие сыплются в мокрую погоду с трамвайных проводов. Самолеты защищали себя от «стингеров»… Потом на КП прилетел звук. Глухо, совсем безобидно бумкнуло, как в барабан, потом еще и еще раз. Пятисоткилограммовые авиационные бомбы превращали в окрошку камни, металл и людей. Но это было где-то очень далеко, а потому и не страшно.
Вертолеты летели к горам редким строем; так рыбачьи лодки тащатся к берегу после шторма. В сравнении с самолетами они летели неправдоподобно медленно. Затрещали телефоны, прикрытые сверху панамами. Почти все офицеры вышли из-под сетки, чтобы лучше видеть. «Господи! – подумал Кочин. – Лишь бы не падали!» Вертолеты расходились по квадратам, снижались, исчезая за горными хребтами, и спустя несколько томительных минут снова поднимались над горами уже пустыми, освободившись от живого груза.
– Десантирование закончено! Вертолеты целы, идут на базу! Воздействия нет!
Офицеры оживились, десятиминутное напряжение спало. Кочин внешне не изменился. Успешное десантирование для него – не повод для щенячьего восторга. Это – норма. Это – лишь ступенька на огромной лестнице четырехсуточной операции. Но подчиненные не торопятся подражать командиру. Им лучше, чтобы он видел, как они переживают, волнуются и радуются. Вроде как к службе неравнодушны, рвение – ого-го!
Заплясали карандаши над картой. Пошли поправки. Борт «ноль тридцать два» высадил десант на километр восточное. «Ноль восемнадцатый» высадил четверых солдат, после чего вынужден был взлететь – вертолетчикам почудился пулеметный обстрел. Остальные высадились в двух километрах от квадрата. Разведрота, если верить данным ночной сводки, оказалась прямо на пути движения двух бандформирований; соприкосновение сторон возможно через один-два часа…
На КП прибыли командир афганской части и его советник. Оба вальяжные, ненатурально серьезные. Советник возит пальцем по карте, что-то говорит афганцу. Тот кивает головой, но в глазах пустота, будто его так и подмывает спросить: «Товарищи, а что, собственно говоря, тут происходит?» Кочин ядовито усмехается.
– Есть проблемы? – спрашивает он советника. Тот нервно двигает желваками.
– Проблемы старые. Афганский батальон отказывается прочесывать «зеленку», пока ваши не спустятся с гор. Со стороны шоссе район мы блокировали надежно, но вперед – ни-ни.
– Завтра к полудню роты выйдут в долину, – утверждает начальник штаба. – К этому сроку и готовьте свои подразделения.
«Сукин кот! – ругается в уме Кочин. – Завтра к полудню! Какая точность! Шестьдесят километров пешком по горам!»
– На всякий случай, майор, – очень дипломатично поправляет Кочин начальника штаба, – завтра с утра уточните у нас обстановку и только после этого принимайте окончательное решение.
– Хорошо, – кивнул советник. – Так я и сделаю. Спасибо…
Начальник штаба надолго пристраивается у перископической трубы, делая вид, что не услышал слов командира полка.
Время сыплется, как песок в колбе. Полдень, первый час!
– Воздействия противника не было, – докладывают дежурные офицеры. – В районе большое количество трупов. Разрушены многие огневые позиции.
– Конкретнее! – требует Кочин.
Суета у телефонов. Начинается бессмысленная трата времени на уточнения. «Какая гадость – считать трупы, – думает Кочин. – Будь прокляты такие цифры, но я ничего не могу поделать. В этих цифрах – смысл моей службы, да и жизни, наверное. Так, во всяком случае, считает начальство».
– Товарищ подполковник! – капитан, не отрывая телефонную трубку от уха, встал со скамейки. На лице – тревога с щепоткой вины.
– Что?
– Пропал солдат. Из хозвзвода пропал солдат…
«Вот оно!» – Кочин сразу почувствовал, как в груди затанцевало сердце.
– Фамилия?
Капитан, естественно, принялся уточнять.
– Ростовцев. Рядовой Ростовцев…
– Запросите разведроту. В дивизию не докладывать!
– Они уже обыскали весь полк, – ответил капитан таким тоном, будто лично искал.
– Нет, – Кочин стянул кепи с головы и сел на лавку. – Не в полку. Запросите разведроту, которая… – он кивнул головой в сторону гор, – там…
Капитан не понял командирской логики, но все же стал настойчиво выходить на связь с и. о. командира разведроты старшим лейтенантом Рыбаковым.
– Дай мне! – Кочин выхватил у капитана трубку. – Норка, это Ноль первый. Доложи обстановку! Прием…
Дребезжащий, невнятный голос Рыбакова, усиленный динамиком, спокойно вещал:
– Спускаемся по южному контрфорсу в «зеленку». Воздействия противника не наблюдаю…
– Норка, Ростовцев с вами?
– С нами, Ноль первый. Он проявил самовольство…
– Ладно, – прервал Рыбакова Кочин. – Потом все объяснишь. Проследи за ним, слышишь?.. Он молодой, чтоб дров не наломал, понял? Спрошу с тебя. Отбой!
Кочин смотрит на карту, отыскивает квадрат «7-А», закрашенный желтым фломастером, проводит несколько раз кончиком карандаша по южному контрфорсу, будто хочет расчистить путь разведроте.
– Василий Иванович! – обращается он к начальнику штаба. – Внесите дополнительно в приказ на операцию рядового Ростовцева Геннадия Львовича, шестьдесят седьмого года рождения.
Начальник штаба вытирает платком вспотевший лоб. По его лицу хорошо заметно, что частота сердечных сокращений и артериальное давление – в норме.
– Ни одного обстрела, Евгений Петрович, – говорит он, сдержанно улыбаясь. – Не удивлюсь, если…
– Организуйте-ка чайку, – неожиданно перебивает его Кочин. – Пить до смерти хочется.
Через час Кочин уснул в командирской летучке. Спал он совсем немного…
– Евгений Петрович! – тряс его за плечо начальник штаба. – Клименко передал, что слышит в районе Рыбакова стрельбу…
* * *
На какое-то мгновение Гешка утратил чувство реальности. Раскидистые сосны зеленой стеной окружали площадку, куда несколько минут назад они сиганули из вертолета, зависшего в двух метрах над землей. Это настолько не совпадало с Гешкиным представлением об Афганистане, настолько напоминало московский Серебряный Бор, что он даже застонал от восторга и присел на землю, пересыпая из ладони в ладонь сухие иголки.– Ребята, может, нас в Союз высадили?
И. о. командира роты замполит Рыбаков, навьюченный оружием, боеприпасами, ракетницами, флягами, как гималайский шерпа, с легким раздражением в голосе сказал Гешке:
– Ростовцев, по возвращении в полк напишете объяснительную на имя командира полка, каким образом вы здесь оказались. Становитесь в строй. Идти след в след, не болтать!
– Шаг вправо, шаг влево – расстрел, – пробормотал Гешка, подбросив на себе рюкзак, поправляя лямки, повесил автомат на шею, как это сделали ребята. Гурули с тяжелым пулеметом на плече встал за Гешкой.
– Мы в одной тройке. Что делаю я, то и ты.
– Что-то вроде альпинистской связки? – уточнил Гешка.
– Веселишься, сынок?..
– Не толпись, как на базаре, вытягивайся по тройкам! – кричал Игушев откуда-то спереди, однако его трудно было найти в одноликой цепи.
– Дозор, на пятьдесят метров вперед, бегом – арррш! – вторил с другой стороны Рыбаков.
«Птиц не слышно, – Гешка стоял, задрав голову кверху, ждал Гурули, который замыкал цепочку. – И тумана нет. А в остальном почти Серебряный Бор».
То, что происходило сейчас в этом афганском Серебряном Бору, напоминало Гешке телерепортажи из Анголы, Никарагуа или Кампучии, но только не про лубочно-парадную родную армию. Беззвучно шли люди в защитных грубых спецовках, в бронежилетах, безрукавках, напичканных боеприпасами, с гранатными подсумками и флягами на боку, с квадратными тяжелыми рюкзаками за плечами, с радиостанцией, автоматами и пулеметами, стволы которых шарили по сторонам, как фонари в темноте. Неподдельная осторожность, размеренные, экономные шаги, короткие реплики в тишине:
– Мифтяхов, поторопите дозор!
– Разхубин, не звякай каской! Тебя, как барана в горах, за километр слышно.
– Тесно в затылок идти, Панаркин?
– Я Мараимову на ноги наступаю, товарищ сержант.
– Сто раз объяснял – два шага дистанция!.. – Эти короткие переговоры не прекращались ни на минуту. Сержанты и «старики» сейчас особенно старательно напоминали молодым, кто здесь правит бал. Рыбаков, исходя из собственных, не всем понятных соображений, шел первым сразу за дозором, не вмешиваясь в воспитательный процесс. Те, кто уже больше года шастал по этим горам, знали все премудрости и тонкости подобной прогулки не хуже офицера. Возможно, что не хуже офицера учили они этим премудростям молодых.
Гешка шел перед Гурули, который замыкал группу. Он не совсем еще понимал, что с ним происходит. Еще полчаса назад он дрожал вместе с вертолетом на высоте облаков, просматривая через залапанный иллюминатор мозаику темных латок земли, кишлаков, похожих на угловатые графы кроссвордов, гладких рыжих гор, с трудом скрывал от полусонных глаз Гурули свои трясущиеся коленки и изо всех сил держался влажными руками за рифленую скамейку, будто вертолет собирался выполнять мертвую петлю. А сейчас все волнения и страхи остались позади, под ногами, как спички, хрустели высушенные иголки, сквозь широченные, как парапланы, сосновые ветви проглядывала лазуритовая синь неба, и кружил голову легкий запах плавленной на солнцепеке смолы. И Гешка шел в редком, просторном сосняке к далекому кишлаку Нангархар, с тяжелым рюкзаком за плечами, как по домбайской долине вместе с Сидельниковым навстречу голубым льдам островерхих пиков.
Тропа потихоньку уводила группу вниз, в ущелье, и сосны остались вверху. Теперь в плотной тени Гешка мог различить лишь темные силуэты огромных валунов да трех-четырех солдат, идущих впереди него. Повеяло сыростью. Влажные, холодные, как мороженое мясо, скалы круто уходили вверх по обе стороны от тропы. Гешка смотрел на них, как голодный на еду.
– Что ты там увидел? – спросил Гурули.
– Посмотри, какая стеночка! И о чем только думают власти? Здесь же готовое место для международного альплагеря!
Прапорщик чертыхнулся:
– Не болтай, экономь силы.
Цепочка застопорилась. «Стой! Садись!» – прокатилась команда.
Прапорщик продолжал идти широкими шагами вниз. Гешка сел на камни, перешнуровал ботинок, потом стал рассматривать автомат. Яныш прохаживался по тропе, пулемет висел у него на уровне пуза, по локоть обнаженные руки, как на школьной парте, лежали на нем.
– Устал? – заботливо спросил Яныш. Гешка сильно кивнул и сделал измученное лицо. Яныш клюнул. – Может, помочь? – осторожно спросил он, на всякий случай тоже делая усталую физиономию, но Гешка в три секунды стащил с себя рюкзак.
– Так и знал, что ты мне поможешь… Вот рюкзачок… Плечи натер, гад.
Яныш, проклиная себя за милосердие, с сожалением вздохнул:
– Не, рюкзачок – это многовато будет…
Рыбаков водил дымящейся сигаретой над картой:
– Здесь – мы. Здесь – рубеж вероятной встречи с противником. Наша задача: занять выгодные рубежи…
– Короче, – перебил его Гурули, покусывая высохшую травинку. – Надо переться в горы. Я правильно вас понял?
Пепел с сигареты упал на кишлак Нангархар. Рыбаков стиснул тонкие губы:
– Да, если тебе так понятней, надо переться…
– Ты соблюдаешь питьевой режим? – спросил Яныш Гешку.
– А как это?
– Делаешь маленький глоток, полощешь рот, потом еще один. И еще. Жажда ослабевает, и ты не пьешь до тех пор, пока сможешь сдержаться.
– И где ты всему этому обучился? – изо всех сил удивился Гешка.
– Встали! – сказал Рыбаков и махнул рукой дозору.
Земля не хотела отпускать людей. После привала они сильнее стали ощущать свой вес.
«Нет, небо здесь не такое голубое, как в Серебряном Бору», – подумал Гешка. Он стал замечать легкий налет дискомфорта, будто сбился с пути и бредет сейчас совсем не туда, куда надо.
– Шире шаг! – поторапливал Рыбаков. Нетерпение вынуждало его все время выходить из строя, что было небезопасно, и сопровождать взглядом солдат, как стрелочник поезд. Он равнял парней по себе: нашла усталость – значит, жди, что молодые начнут отрываться от строя, как виноградины от спелой грозди. Только успевай их поднимать, разгружать да уговаривать по-доброму или матом. И ничего, действует. Как Иисус и разбойники на Голгофу – кряхтят, пыхтят, пóтом заливаются, но идут.
А Гешке это напомнило массовое восхождение на Эльбрус, когда из-за ураганного ветра на леднике замерзла группа чехов. Гешка поднимался в авангарде, в одной связке с опытными инструкторами, и, может быть, потому восхождение показалось ему весьма заурядным, а пасмурный день – не таким уж мрачным. По пути вниз инструкторы примкнули к спаскоманде, а Гешка спустился в лагерь один. Туристы-горнолыжники встретили Гешку как героя, немедля дали ему водки, раздели, растерли руки-ноги випротоксом, напоили горячим чаем, и Гешка вынужден был войти в роль, изображать смертельную усталость, недомогание, отчего ему по-настоящему стало гадко. Он презирал себя за то, что не пошел с инструкторами, и уже собрался было этой ночью подняться к Приюту Одиннадцати, чтобы утром перебраться на ледник, но спасатели неожиданно вернулись. Три истощенных, обмороженных с ног до головы альпиниста едва шли, опираясь на плечи спасателей. Еще двоих, уже остывших, тащили волоком в застегнутых на всю «молнию» спальных мешках…