Страница:
— Ваша мысль превосходна, — ответил Уолтер.
— Вы согласны? — с сияющими от радости глазами воскликнул Гергард.
— Но есть лишь одно препятствие, ибо, говоря по совести, я не могу ее осуществить.
— Как это? Почему? — удивился Гергард.
— Потому что именно я посоветовал королю Эдуарду не разрешать вывозить ни одного тюка шерсти из портов Англии. (Гергард вздрогнул от изумления.) Но пусть то, что я вам сказал, вас не беспокоит, мой славный спутник, — усмехаясь, продолжал Уолтер, — хорошо, что вы купили ваши триста мешков, увозите их с собой, но поверьте человеку, дающему вам дружеский совет: пусть это будет ваша последняя незаконная сделка. Я же, как вы угадали, больше занимаюсь делами рыцарскими, чем торговыми, а так как два этих состояния несовместимы, то я делаю свой выбор и желаю оставаться рыцарем. Роберт, дайте мне Осторожного.
Сказав эти слова, Уолтер посадил на левую руку сокола прекрасной Алике и, переехав на другую сторону дороги, оставил старшину цеха ткачей ехать в одиночестве; Гергард был совершенно изумлен тем, как было встречено его предложение, столь естественное по его мнению, что на месте Уолтера он посчитал бы его весьма выгодным.
Оставим теперь их молчаливо продолжать путь на Харидж и для понимания последующих событий и новых героев, коих мы скоро выведем на сцену, бросим взгляд на Фландрию — благословенную землю, где в средние века царили три короля западной торговли — города Ипр, Брюгге и Гент.
Междуцарствие, наступившее после смерти Конрада, казненного в 1268 году по приказу Карла Анжуйского, брата Людовика Святого, вызвало в Германии долгие споры по поводу того, кого избрать императором, постепенно позволив сеньорам, как мы уже сказали, избавиться от власти Империи; в свою очередь и города, наученные поданным им примером, приняли меры, чтобы выскользнуть из рук феодальной державы. Майнц, Страсбург, Вормс, Шпейер, Базель и все остальные города от Рейна до Мозеля заключили между собой наступательный и оборонительный союз, ставящий целью противостоять насилию владычествующих над ними сеньоров, одни из которых зависели от Империи, другие — от Франции. К этой защите от феодалов города подвигла прежде всего любовь к собственности, внушенная им огромными богатствами, что благодаря торговле скапливались у банкиров. В ту далекую от нас эпоху, когда путь вокруг мыса Доброй Надежды не был открыт Бартоломеу Диасом и пройден Васко да Гамой, все перевозки осуществлялись караванами; караваны отправлялись из Индии, где накапливались все дары ее океана, поднимались на север по берегам Персидского залива, достигая Родоса или Суэца, своих главных складов; в двух этих местах караванщики пересаживались на грузовые суда, доставлявшие их в Венецию. Там все товары сначала выставлялись на великолепных базарах Светлейшей республики, которая затем с помощью тысячи своих кораблей переправляла их в другие порты Средиземного моря, но, чтобы направлять к океану торговую реку, питавшую страны, лежавшие к северу и западу от Венеции, снова снаряжала караваны. Путь этих новых караванов лежал через независимые графства Тироль и Вюртемберг, шел по берегам Рейна до Базеля, под Страсбургом пересекал реку, пролегал через архиепископство Трирское, Люксембург и Брабант, заканчиваясь во Фландрии; по дороге эти караваны наполняли рынки Констанца, Штутгарта, Нюрнберга, Аугсбурга, Франкфурта и Кёльна, этих городов-гостиниц, караван-сараев Запада. Поэтому Брюгге, Ипр и Гент превратились в богатые филиалы Венеции; со складов этих городов вывозили в Бургундию, Францию и Англию пряности с Борнео, ткани из Кашмира, жемчуг из Гоа и алмазы из Гуджарата. Монополию же на торговлю страшными ядами с острова Целебес оставила за собой Италия. В обмен на эти товары ганзейские города получали кожи из Франции и шерсть из Англии — они производились почти исключительно в этих странах, — и те вместе с отдохнувшими караванами доставлялись в глубь Индии, где и находился исток этого караванного пути.
Поэтому легко понять, что богатые горожане, способные соперничать в роскоши с князьями Империи и вельможами Англии и Франции, с трудом мирились с бесчинствами своих герцогов и графов. И посему феодалы почти всегда находились в состоянии войны с горожанами, если не воевали против Франции.
При Филиппе Красивом, в 1297 году, эти столкновения начали принимать серьезный характер. Граф Фландрский объявил королю Франции, что выходит из вассальной зависимости и больше не признает его своим сюзереном. Филипп тотчас послал архиепископа Реймсского и епископа Санлисского отлучить от Церкви графа Фландрского; тот воззвал к папе, решившему самому разобраться в этом деле; но Филипп написал римскому папе, что дела во Французском королевстве подлежат ведению суда пэров, а не святого престола. После чего Филипп собрал армию и двинулся на Фландрию, посеяв в Италии семена великого религиозного раздора, ставшего причиной смерти Бонифация VIII и приведшего к переселению пап в город Авиньон.
Во время похода Филипп Красивый узнал, что император Священной Римской империи идет на помощь фламандцам; он немедля послал к нему своего коннетебля Гоше де Шатийона, который, заплатив большие деньги, купил отступление противника; одновременно и Альбрехт Австрийский получил от Филиппа значительную сумму на то, чтобы удержать Рудольфа в Германии. Филипп, освободившись от духовной власти Бонифация VIII и светской власти императора, открыл военные действия против своих врагов; кампания началась серией побед: Лилль капитулировал, Бетюн был взят штурмом, Дуэ и Куртре сдались без боя, а граф Фландрский разбит в окрестностях Вёрне; но, двигаясь на Гент, король Франции встретил на пути часть бежавших из-под Вёрне войск, которые собрал король Англии Эдуард I, переправившийся через пролив, чтобы помочь фламандцам. Поскольку оба монарха не желали ввязываться в битву, в Турне было на два года подписано перемирие, и по нему к Филиппу отошли Лилль, Бетюн, Куртре, Дуэ и Брюгге. Когда истек срок перемирия, Филипп IV послал своего брата Карла де Валуа возглавить возобновившиеся военные действия; город Гент открыл ворота: из них вышел граф Фландрский с обоими сыновьями и вместе с целой толпой сеньоров; моля о прощении, они пали на колени перед королем Франции. Филипп заточил графа Фландрского и его сыновей в тюрьму; графа Фландрского он отправил в Компьен, Робера — в Шинон, а Вильгельма — в Овернь. Приняв эти меры, король явился в Гент, снизил налоги, даровал городам новые привилегии и, убедившись, что завоевал их любовь, объявил: граф, совершив измену, заслуживает конфискации всех его земель, каковые Филипп и присоединяет к Франции.
Но подобный оборот событий не устраивал фламандцев: они ожидали большего, чем смена правителя. Поэтому они терпеливо дождались отъезда короля и, когда тот уехал, подняли восстание. Ткач Петер Конинк и мясник Брейдель встали во главе бунта, встретившего симпатию почти всего населения и так быстро охватившего всю Фландрию, что известие о его начале едва дошло до Парижа, а Петер Конинк уже взял Брюгге; Гент, Дамме и Ардембург тоже взбунтовались, а принявший сторону простого народа Фландрии племянник графа Вильгельм Юлихский был избран военачальником. Его первыми подвигами было взятие Вёрне, Берга, Венендаля, Касселя, Куртре, Ауденарде и Ипра. Филипп послал против восставших армию, которой командовали коннетабль Рауль де Клермон-де-Нель и Робер, граф Артуа, отец того Робера Артуа, что в изгнании нашел приют при дворе короля Англии; эта армия не смогла взять укрепленный лагерь Вильгельма Юлихского, оставив во рвах коннетабля, не пожелавшего сдаться, Робера Артуа, получившего тридцать две раны, двух маршалов Франции, наследника герцогства Бретань, шесть графов, шестьдесят баронов, тысячу двести дворян и десять тысяч солдат.
На следующий год Филипп сам вступил во Фландрию, чтобы отомстить за это поражение, заставившее все дворянство Франции облачиться в траур, и, взяв Орши, разбил лагерь в Монс-ан-Певеле, между Лиллем и Дуэ. Через два дня, в ту минуту, когда Филипп намеревался сесть за стол, в лагере вдруг поднялся громкий шум; король бросился к выходу из шатра и столкнулся лицом к лицу с Вильгельмом Юлихским, проникшим во французский лагерь с тридцатью тысячами фламандцев; король неминуемо погиб бы, если бы Карл Валуа, его брат, не схватил за горло Вильгельма Юлихского. Пока они боролись врукопашную, Филипп подхватил шлем, латные рукавицы и меч; не взяв копья и щита, он вскочил в седло и, собрав всю свою кавалерию, опрокинул корпус фламандской пехоты, растоптав лошадьми шесть тысяч солдат, а остальных обратив в бегство; после этого, желая закрепить свое преимущество (епь давал слух об этой победе), он осадил город Лилль. Он едва успел разбить свой лагерь, как Иоанн Намюрский, собравший шестьдесят тысяч войска, прислал к нему герольда, чтобы просить почетного мира или бросить ему вызов на битву. Филипп, удивленный быстротой, с какой мятежники оправились после поражения и навербовали новых солдат, согласился заключить предлагаемый ими мир; договоренности состояли в том, что Филипп освободит Робера Бетюнского и отдаст ему графство Фландрия, но при условии, что у того останется лишь пять городов, обнесенных крепостными стенами, которые король даже сможет приказать снести, если сочтет необходимым, и Робер даст ему клятву верности, выплатив в разные сроки двести тысяч ливров; кроме этого, фламандцы должны были отдать Франции Лилль, Дуэ, Орши, Бетюн и все другие города, расположенные по эту сторону реки Лис. Этот договор кое-как соблюдался до 1328 года, когда Людовик де Креси, изгнанный своими подданными, укрылся при дворе Филиппа де Валуа. В течение этого мирного промежутка трон Франции последовательно занимали Людовик X, Филипп V и Карл IV. Филипп де Валуа, наследовавший Карлу IV, тоже предпринял поход против фламандцев, которыми командовал рыботорговец по имени Коллен Зеннекен, приказавший разбить укрепленный лагерь на горе Кассель; новый командующий фламандцев на ограде своего лагеря приказал изобразить петуха и написать следующее двустишие:
Когда этот петух прокричит,
Тогда найденный и победит!note 4
Пока Филипп искал способ заставить петуха пропеть, Зеннекен, переодевшись в торговца рыбой, три дня кряду проникал в лагерь французов, приметив, что король любит посидеть за столом и поспать после обеда, а примеру короля следует вся армия; это внушило Зеннекену мысль внезапно напасть на лагерь. И вот 23 августа, в два часа пополудни, когда весь лагерь спал, Зеннек без шума подвел свои войска к стану французов; застигнутым врасплох часовым перерезали горло, не дав им подать сигнал тревоги, фламандцы рассыпались по лагерю, а Зеннекен с сотней самых решительных солдат направился к палатке Филиппа, когда духовник короля — он один бодрствовал, погруженный в чтение Священного Писания, — услышал шум и поднял тревогу. Филипп приказал протрубить сигнал седлать коней; услышав его, воины проснулись и, схватив оружие, кинулись на фламандцев и перебили, если верить письму, которое сам король написал настоятелю монастыря Сен-Дени, восемнадцать тысяч пятьсот человек. Зеннекен не пожелал оставаться в живых после такого разгрома и покончил с собой. Эта битва отдала Фландрию на милость победителю, разрушившему Ипр, Брюгге и Куртре, предварительно повесив или утопив в реке сотни три жителей этих городов. Фландрия таким образом вновь оказалась завоеванной и возвращена под власть Людовика де Креси (он, все-таки не осмеливаясь иметь резиденцию ни в одном из главных фландрских городов, продолжал жить во Франции, откуда и управлял своим графством).
Именно во время отсутствия этого сеньора Якоб ван Артевелде приобрел такую большую власть, что, глядя на него, можно было бы подумать, будто он владетельный сюзерен Фландрии. В самом деле, это он, как мы уже знаем, отправил посланника к королю Эдуарду с поручением добиться вывоза английской шерсти, главной статьи в торговле ганзейских городов, и посему, мы уже об этом рассказывали, Эдуард, поняв с быстротой гения, какую огромную выгоду он сможет извлечь из старой ненависти, которую еще питали друг к другу Филипп де Валуа и Фландрия, не пренебрег вести переговоры с пивоваром Артевелде как равный с равным.
V
— Вы согласны? — с сияющими от радости глазами воскликнул Гергард.
— Но есть лишь одно препятствие, ибо, говоря по совести, я не могу ее осуществить.
— Как это? Почему? — удивился Гергард.
— Потому что именно я посоветовал королю Эдуарду не разрешать вывозить ни одного тюка шерсти из портов Англии. (Гергард вздрогнул от изумления.) Но пусть то, что я вам сказал, вас не беспокоит, мой славный спутник, — усмехаясь, продолжал Уолтер, — хорошо, что вы купили ваши триста мешков, увозите их с собой, но поверьте человеку, дающему вам дружеский совет: пусть это будет ваша последняя незаконная сделка. Я же, как вы угадали, больше занимаюсь делами рыцарскими, чем торговыми, а так как два этих состояния несовместимы, то я делаю свой выбор и желаю оставаться рыцарем. Роберт, дайте мне Осторожного.
Сказав эти слова, Уолтер посадил на левую руку сокола прекрасной Алике и, переехав на другую сторону дороги, оставил старшину цеха ткачей ехать в одиночестве; Гергард был совершенно изумлен тем, как было встречено его предложение, столь естественное по его мнению, что на месте Уолтера он посчитал бы его весьма выгодным.
Оставим теперь их молчаливо продолжать путь на Харидж и для понимания последующих событий и новых героев, коих мы скоро выведем на сцену, бросим взгляд на Фландрию — благословенную землю, где в средние века царили три короля западной торговли — города Ипр, Брюгге и Гент.
Междуцарствие, наступившее после смерти Конрада, казненного в 1268 году по приказу Карла Анжуйского, брата Людовика Святого, вызвало в Германии долгие споры по поводу того, кого избрать императором, постепенно позволив сеньорам, как мы уже сказали, избавиться от власти Империи; в свою очередь и города, наученные поданным им примером, приняли меры, чтобы выскользнуть из рук феодальной державы. Майнц, Страсбург, Вормс, Шпейер, Базель и все остальные города от Рейна до Мозеля заключили между собой наступательный и оборонительный союз, ставящий целью противостоять насилию владычествующих над ними сеньоров, одни из которых зависели от Империи, другие — от Франции. К этой защите от феодалов города подвигла прежде всего любовь к собственности, внушенная им огромными богатствами, что благодаря торговле скапливались у банкиров. В ту далекую от нас эпоху, когда путь вокруг мыса Доброй Надежды не был открыт Бартоломеу Диасом и пройден Васко да Гамой, все перевозки осуществлялись караванами; караваны отправлялись из Индии, где накапливались все дары ее океана, поднимались на север по берегам Персидского залива, достигая Родоса или Суэца, своих главных складов; в двух этих местах караванщики пересаживались на грузовые суда, доставлявшие их в Венецию. Там все товары сначала выставлялись на великолепных базарах Светлейшей республики, которая затем с помощью тысячи своих кораблей переправляла их в другие порты Средиземного моря, но, чтобы направлять к океану торговую реку, питавшую страны, лежавшие к северу и западу от Венеции, снова снаряжала караваны. Путь этих новых караванов лежал через независимые графства Тироль и Вюртемберг, шел по берегам Рейна до Базеля, под Страсбургом пересекал реку, пролегал через архиепископство Трирское, Люксембург и Брабант, заканчиваясь во Фландрии; по дороге эти караваны наполняли рынки Констанца, Штутгарта, Нюрнберга, Аугсбурга, Франкфурта и Кёльна, этих городов-гостиниц, караван-сараев Запада. Поэтому Брюгге, Ипр и Гент превратились в богатые филиалы Венеции; со складов этих городов вывозили в Бургундию, Францию и Англию пряности с Борнео, ткани из Кашмира, жемчуг из Гоа и алмазы из Гуджарата. Монополию же на торговлю страшными ядами с острова Целебес оставила за собой Италия. В обмен на эти товары ганзейские города получали кожи из Франции и шерсть из Англии — они производились почти исключительно в этих странах, — и те вместе с отдохнувшими караванами доставлялись в глубь Индии, где и находился исток этого караванного пути.
Поэтому легко понять, что богатые горожане, способные соперничать в роскоши с князьями Империи и вельможами Англии и Франции, с трудом мирились с бесчинствами своих герцогов и графов. И посему феодалы почти всегда находились в состоянии войны с горожанами, если не воевали против Франции.
При Филиппе Красивом, в 1297 году, эти столкновения начали принимать серьезный характер. Граф Фландрский объявил королю Франции, что выходит из вассальной зависимости и больше не признает его своим сюзереном. Филипп тотчас послал архиепископа Реймсского и епископа Санлисского отлучить от Церкви графа Фландрского; тот воззвал к папе, решившему самому разобраться в этом деле; но Филипп написал римскому папе, что дела во Французском королевстве подлежат ведению суда пэров, а не святого престола. После чего Филипп собрал армию и двинулся на Фландрию, посеяв в Италии семена великого религиозного раздора, ставшего причиной смерти Бонифация VIII и приведшего к переселению пап в город Авиньон.
Во время похода Филипп Красивый узнал, что император Священной Римской империи идет на помощь фламандцам; он немедля послал к нему своего коннетебля Гоше де Шатийона, который, заплатив большие деньги, купил отступление противника; одновременно и Альбрехт Австрийский получил от Филиппа значительную сумму на то, чтобы удержать Рудольфа в Германии. Филипп, освободившись от духовной власти Бонифация VIII и светской власти императора, открыл военные действия против своих врагов; кампания началась серией побед: Лилль капитулировал, Бетюн был взят штурмом, Дуэ и Куртре сдались без боя, а граф Фландрский разбит в окрестностях Вёрне; но, двигаясь на Гент, король Франции встретил на пути часть бежавших из-под Вёрне войск, которые собрал король Англии Эдуард I, переправившийся через пролив, чтобы помочь фламандцам. Поскольку оба монарха не желали ввязываться в битву, в Турне было на два года подписано перемирие, и по нему к Филиппу отошли Лилль, Бетюн, Куртре, Дуэ и Брюгге. Когда истек срок перемирия, Филипп IV послал своего брата Карла де Валуа возглавить возобновившиеся военные действия; город Гент открыл ворота: из них вышел граф Фландрский с обоими сыновьями и вместе с целой толпой сеньоров; моля о прощении, они пали на колени перед королем Франции. Филипп заточил графа Фландрского и его сыновей в тюрьму; графа Фландрского он отправил в Компьен, Робера — в Шинон, а Вильгельма — в Овернь. Приняв эти меры, король явился в Гент, снизил налоги, даровал городам новые привилегии и, убедившись, что завоевал их любовь, объявил: граф, совершив измену, заслуживает конфискации всех его земель, каковые Филипп и присоединяет к Франции.
Но подобный оборот событий не устраивал фламандцев: они ожидали большего, чем смена правителя. Поэтому они терпеливо дождались отъезда короля и, когда тот уехал, подняли восстание. Ткач Петер Конинк и мясник Брейдель встали во главе бунта, встретившего симпатию почти всего населения и так быстро охватившего всю Фландрию, что известие о его начале едва дошло до Парижа, а Петер Конинк уже взял Брюгге; Гент, Дамме и Ардембург тоже взбунтовались, а принявший сторону простого народа Фландрии племянник графа Вильгельм Юлихский был избран военачальником. Его первыми подвигами было взятие Вёрне, Берга, Венендаля, Касселя, Куртре, Ауденарде и Ипра. Филипп послал против восставших армию, которой командовали коннетабль Рауль де Клермон-де-Нель и Робер, граф Артуа, отец того Робера Артуа, что в изгнании нашел приют при дворе короля Англии; эта армия не смогла взять укрепленный лагерь Вильгельма Юлихского, оставив во рвах коннетабля, не пожелавшего сдаться, Робера Артуа, получившего тридцать две раны, двух маршалов Франции, наследника герцогства Бретань, шесть графов, шестьдесят баронов, тысячу двести дворян и десять тысяч солдат.
На следующий год Филипп сам вступил во Фландрию, чтобы отомстить за это поражение, заставившее все дворянство Франции облачиться в траур, и, взяв Орши, разбил лагерь в Монс-ан-Певеле, между Лиллем и Дуэ. Через два дня, в ту минуту, когда Филипп намеревался сесть за стол, в лагере вдруг поднялся громкий шум; король бросился к выходу из шатра и столкнулся лицом к лицу с Вильгельмом Юлихским, проникшим во французский лагерь с тридцатью тысячами фламандцев; король неминуемо погиб бы, если бы Карл Валуа, его брат, не схватил за горло Вильгельма Юлихского. Пока они боролись врукопашную, Филипп подхватил шлем, латные рукавицы и меч; не взяв копья и щита, он вскочил в седло и, собрав всю свою кавалерию, опрокинул корпус фламандской пехоты, растоптав лошадьми шесть тысяч солдат, а остальных обратив в бегство; после этого, желая закрепить свое преимущество (епь давал слух об этой победе), он осадил город Лилль. Он едва успел разбить свой лагерь, как Иоанн Намюрский, собравший шестьдесят тысяч войска, прислал к нему герольда, чтобы просить почетного мира или бросить ему вызов на битву. Филипп, удивленный быстротой, с какой мятежники оправились после поражения и навербовали новых солдат, согласился заключить предлагаемый ими мир; договоренности состояли в том, что Филипп освободит Робера Бетюнского и отдаст ему графство Фландрия, но при условии, что у того останется лишь пять городов, обнесенных крепостными стенами, которые король даже сможет приказать снести, если сочтет необходимым, и Робер даст ему клятву верности, выплатив в разные сроки двести тысяч ливров; кроме этого, фламандцы должны были отдать Франции Лилль, Дуэ, Орши, Бетюн и все другие города, расположенные по эту сторону реки Лис. Этот договор кое-как соблюдался до 1328 года, когда Людовик де Креси, изгнанный своими подданными, укрылся при дворе Филиппа де Валуа. В течение этого мирного промежутка трон Франции последовательно занимали Людовик X, Филипп V и Карл IV. Филипп де Валуа, наследовавший Карлу IV, тоже предпринял поход против фламандцев, которыми командовал рыботорговец по имени Коллен Зеннекен, приказавший разбить укрепленный лагерь на горе Кассель; новый командующий фламандцев на ограде своего лагеря приказал изобразить петуха и написать следующее двустишие:
Когда этот петух прокричит,
Тогда найденный и победит!note 4
Пока Филипп искал способ заставить петуха пропеть, Зеннекен, переодевшись в торговца рыбой, три дня кряду проникал в лагерь французов, приметив, что король любит посидеть за столом и поспать после обеда, а примеру короля следует вся армия; это внушило Зеннекену мысль внезапно напасть на лагерь. И вот 23 августа, в два часа пополудни, когда весь лагерь спал, Зеннек без шума подвел свои войска к стану французов; застигнутым врасплох часовым перерезали горло, не дав им подать сигнал тревоги, фламандцы рассыпались по лагерю, а Зеннекен с сотней самых решительных солдат направился к палатке Филиппа, когда духовник короля — он один бодрствовал, погруженный в чтение Священного Писания, — услышал шум и поднял тревогу. Филипп приказал протрубить сигнал седлать коней; услышав его, воины проснулись и, схватив оружие, кинулись на фламандцев и перебили, если верить письму, которое сам король написал настоятелю монастыря Сен-Дени, восемнадцать тысяч пятьсот человек. Зеннекен не пожелал оставаться в живых после такого разгрома и покончил с собой. Эта битва отдала Фландрию на милость победителю, разрушившему Ипр, Брюгге и Куртре, предварительно повесив или утопив в реке сотни три жителей этих городов. Фландрия таким образом вновь оказалась завоеванной и возвращена под власть Людовика де Креси (он, все-таки не осмеливаясь иметь резиденцию ни в одном из главных фландрских городов, продолжал жить во Франции, откуда и управлял своим графством).
Именно во время отсутствия этого сеньора Якоб ван Артевелде приобрел такую большую власть, что, глядя на него, можно было бы подумать, будто он владетельный сюзерен Фландрии. В самом деле, это он, как мы уже знаем, отправил посланника к королю Эдуарду с поручением добиться вывоза английской шерсти, главной статьи в торговле ганзейских городов, и посему, мы уже об этом рассказывали, Эдуард, поняв с быстротой гения, какую огромную выгоду он сможет извлечь из старой ненависти, которую еще питали друг к другу Филипп де Валуа и Фландрия, не пренебрег вести переговоры с пивоваром Артевелде как равный с равным.
V
Теперь, пренебрегая скукой, что всегда вызывает событийная история и хронология, лишенные подробностей, мы посвящаем половину этой главы рассказу о том, какие события вознесли пивовара Артевелде на ту ступень власти, где он стоял, и поэтому не будем удивляться, увидев, как он выходит из зала магистрата (в нем представители ремесленных цехов обычно обсуждали дела города и провинции) в окружении свиты, составившей бы честь владетельному принцу. Едва он показался на пороге зала — чтобы выйти на улицу, ему еще надо было пройти через двор, — как два десятка вооруженных палками слуг бросились вперед, прокладывая ему дорогу в толпе простолюдинов, всегда скапливающихся в тех местах, где он должен был появиться. Подойдя к воротам, где множество пажей и оруженосцев держали под уздцы лошадей, он приблизился к своей лошади, умело подобрал поводья и вскочил в седло с большей легкостью, чем можно было бы ожидать от человека его положения, полноты и возраста. Справа от него ехал на великолепном боевом коне, достойном везти столь знатного и столь могущественного рыцаря, маркиз Юлих, сын того Вильгельма Юлихского, который в сражении при Монс-ан-Певеле проник в шатер Филиппа Красивого, а слева на коне для парадных выездов (мягкий ход коня указывал на его предназначение) восседал брат маркиза, мессир Вальран, архиепископ Кёльнский; позади них следовали сир де Фокемон и отважный рыцарь, коего звали Куртрейцем, ибо происходил он из города Куртре и даже был более известен под этим именем, нежели под своим родовым именем Сигер. Наконец, вслед за названными нами двумя благородными господами двигались толпой, без различия званий, представители славных городов Фландрии и старшины цехов.
Этот кортеж был таким многолюдным, что никто и не заметил, как на углу улицы к нему присоединились два новых лица; то ли вновь прибывшие из любопытства желали оказаться поближе к Якобу ван Артевелде, то ли сочли, что их положение в обществе позволяет им занять подобное место, но им удалось очень ловко вклиниться сразу же за сиром де Фокемоном и Куртрейцем. Так они ехали вслед за ними примерно с четверть часа; потом голова колонны остановилась перед домом в несколько этажей: он одновременно был и мастерскими и дворцом; все спешились, слуги забрали лошадей, коих отвели в большие сараи, предназначенные служить приютом для четвероногих. Это был дом Якоба ван Артевелде; обернувшись, чтобы пригласить сопровождавших его людей, пивовар заметил вновь прибывших.
— Ах, это вы, метр Гергард! — громко воскликнул Артевелде. — Добро пожаловать! Я сожалею, что вы опоздали всего на несколько часов и не успели присоединиться к нам. Вы стали бы свидетелем принятого нами решения, гарантирующего славным городам Фландрии свободу торговли с Венецией и Родосом, решения, в осуществлении которого мессир Юлих и его брат, преосвященство архиепископ Кёльнский, могут оказать и окажут нам столь великую помощь не только на всем пространстве их земельных владений, что раскинулись от Дюссельдорфа до Ахена но еще и тем влиянием, какое они имеют на других сеньоров — их родственников и друзей, — среди коих надлежит числить и августейшего императора Римского — Людвига Четвертого Баварского. Я уверен, что вам доставило бы удовольствие видеть, с каким желанием и каким единодушием славные наши города передали мне всю ту власть, что принадлежала Людовику Фландрскому перед бегством его к родственнику, королю Франции.
Потом, подойдя к Гергарду Дени и отведя его в сторону, тихо прибавил:
— Ну что, дорогой мой Дени, какие вести привез ты из Англии? Встретился ли с королем Эдуардом? Не расположен ли он снять введенный им запрет? Будем ли мы получать его шерсть из Уэльского края и его кожи из графства Йоркшир? Отвечай шепотом и так, как будто мы болтаем о пустяках.
— Я исправно исполнил все твои наказы, Жакмар, — ответил старшина цеха ткачей, намеренно обращаясь к Артевелде на «ты» и называя тем именем, каким называли Якоба близкие ему люди. — Я встречался с королем Англии, и его так поразили наблюдения, какие я передал ему от твоего имени, что он посылает к нам одного из самых преданных своих людей, чтобы напрямую договориться об этом деле с тобой, желая вести дела только с тобой, и он прекрасно понимает, что к другим обращаться бесполезно, ибо чего хочешь ты, того желает и Фландрия.
— И, клянусь честью, он прав! Но где его посланец?
— Вон, видишь высокого молодого человека, полушатена, полурыжего: он стоит на той стороне улицы, прислонившись к колонне, и играет со своим соколом, словно барон Империи или пэр Франции. По-моему, да простит меня Бог, все англичане считают себя потомками Вильгельма Завоевателя.
— Неважно, надо льстить их тщеславию. Пригласи от моего имени этого молодого человека на ужин, что я даю в честь архиепископа Кёльнского, маркиза Юлиха и представителей славных городов Фландрии. Посади его за стол на такое место, чтобы его самолюбие было польщено, но так, чтобы он не был слишком на виду, между Куртрейцем — он ведь рыцарь — и собой, старшиной цеха. Проследи, чтоб он не оказался рядом со мной, не вызывай догадок о значительности его особы, но устрой так, чтоб он сидел слишком далеко от меня, дабы я мог получше к нему приглядеться. Посоветуй ему ни слова не говорить о его миссии, подливай ему вина. Я поговорю с ним после ужина.
Гергард Дени понимающе кивнул и поспешил передать
Уолтеру приглашение пивовара; молодой рыцарь воспринял его как любезность, рассчитывать на которую ему давал право его титул, заняв между Куртрейцем и старшиной ткачей место, предназначенное ему Артевелде.
Гостей было почти так же много, а ужин сервирован столь же богато, как и ужин в Вестминстерском дворце, описанием которого началась наша хроника; прислуга была так же многочисленна; от такого же изобилия чеканной серебряной посуды, дорогих пенистых вин и пива ломились столы; только пирующие выглядели иначе, ибо, за исключением маркиза Юлиха и архиепископа Кёльнского, сидящих во главе высокого стола по обе стороны от Артевелде, сира де Фокемона и Куртрейца, восседающих напротив, все остальные принадлежали к простым горожанам, избранным представителями, или к старшинам цехов; поэтому они в порядке иерархии были рассажены вокруг стола пониже, приставленного к столу для почетных гостей. Уолтер же так бесцеремонно оттеснил своего соседа, что занял место среди сеньоров, тогда как Гергард Дени сидел первым среди гостей, пировавших за вторым столом: таким образом Уолтер оказался почти прямо против Артевелде и, пользуясь той мерой предосторожности, которую предусмотрел для себя пивовар, мог спокойно его разглядывать.
Пивовару было примерно лет сорок пять — сорок восемь, он был среднего роста и начал уже полнеть. Волосы у него были подстрижены каре, и, по обыкновению тогдашних дворян, он носил бороду и усы. Хотя его лицо казалось добродушным, изредка в его быстро брошенном взгляде проскальзывал проблеск хитрости, сразу же скрадывавшейся общим благодушным выражением его физиономии. Кстати, одет он был с пышностью, позволительной человеку его положения, и носил короткий кафтан из коричневого сукна, отороченного черно-бурым лисьим мехом и украшенного серебряной вышивкой (золото, беличий и горностаевый меха, бархат имели право носить только рыцари).
Этот осмотр Уолтера прервал слуга, шепнувший ему несколько слов, склонившись к его уху, и одновременно епископ Кёльнский, обратившийся к нему.
— Мессир рыцарь, — сказал епископ, — ибо, по-моему, я не ошибаюсь, обращаясь к вам с подобным титулом…
Уолтер учтиво кивнул головой.
— Не позволите ли вы мне, мессир рыцарь, поближе рассмотреть сокола, коего держит на руке ваш оруженосец? Он кажется мне породистым, хотя я не знаю, какой он породы.
— Я сделаю это с тем большим удовольствием, ваше преосвященство, — ответил Уолтер, — что вы предоставляете мне возможность принести вам мои извинения по поводу нового гостя, для которого Роберт не сумел найти насеста. Он пришел сюда с Осторожным и шепотом спросил у меня, не разрешит ли ваша милость дать ему местечко среди ваших птиц.
— Ну да, верно, — рассмеялся Артевелде, — мы, простые горожане, не держим ни псовой, ни соколиной охоты. Зато в моем доме вы найдете много складов и конюшен, хотя, правда, не отыщете ни псарни, ни соколиного двора. Вместо них у нас есть такие просторные залы, что в них может разместиться целая армия, и, я полагаю, собаки и соколы его преосвященства, епископа Кёльнского, покидая дом Якоба ван Артевелде, не будут жаловаться на гостеприимство, какое им здесь оказали, ибо бедный пивовар сделал все, что в его силах, чтобы его дом был достоин тех гостей, коих он имеет честь принимать.
— Посему все мы, господа, слуги, собаки и соколы, обещаем вам, дорогой мой Жакмар, помнить не только о приеме, какой вы лично нам оказали, — ответил маркиз Юлих, — но и о приеме, оказанном нам представителями славных городов Фландрии и старшинами цехов Гента, — прибавил он, повернувшись к краю нижнего стола и отвесив поклон.
— Вы оказались бы не правы, господин рыцарь, принося нам ваши извинения, — продолжал архиепископ Кёльнский после того, как с видом знатока внимательно рассмотрел сокола. — Эта птица, убежден я, принадлежит к более древней и более чистой породе, чем многие французские дворяне, особенно после того, как Филипп Третий вздумал продать грамоту, жалующую дворянство, ювелиру Раулю, чьими предками, сдается мне, были слитки золота, превращенные им в звонкую монету. Правда, признавая, что сокол породистый, я, несмотря на мои познания в охоте, не могу назвать страну, откуда его привезли.
— Хотя я менее вас сведущ в столь высоком предмете, ваше преосвященство, я посмел бы утверждать, что сокол этот родом с Востока, — вмешался в разговор Артевелде. — Подобных птиц, хотя и там они очень редки, я видел на островах Родос и Кипр, когда ездил туда с его светлостью графом де Валуа.
— И вы, метр, не ошибетесь, — сказал Уолтер. — Он, действительно, происходит из Нубийской земли, которая, как рассказывают, лежит южнее того места, где Моисей перешел Красное море. Пару родителей Осторожного король Кастилии Альфонс Одиннадцатый захватил в обозе султана Гранады Муль эль-Мохаммеда и подарил рыцарю Локхарту, сопровождавшему Джеймса Дугласа в его паломничестве с сердцем короля Роберта Брюса ко Гробу Господню. Когда рыцарь Локхарт вернулся в Англию, он во время стычки англичан с шотландцами был взят в плен графом Ланкастером Кривая Шея, и одно из условий выкупа рыцаря состояло в том, что тот отдаст графу Ланкастеру породистого сокола, привезенного из Испании. Граф Ланкастер, владелец этой ценной птицы, в свою очередь подарил ее красавице Алике Грэнфтон, которая доверила мне сокола, чтобы развлечь меня в поездке. Вы видите, что его родословная полностью известна, она из самых благородных и проверенных.
— Вы мне напомнили о моей встрече с Джеймсом Дугласом, когда он проездом был в Слёйсе, — сказал Куртреец. — Дуглас искал возможность добраться до Святой Земли, и я посоветовал ему ехать через Испанию. По-моему, это было лет семь-восемь назад.
— Говорят, король Роберт Брюс отдал Дугласу сие повеление потому, что считал его самым отважным и честным рыцарем в своем королевстве, — заметил сир де Фокемон.
— Да, верно, он мне часто рассказывал, как все было, — подтвердил Куртреец. — Ведь доверие короля было для него честью, а мне это доставляло удовольствие, как и его благородный рассказ о рыцарских деяниях. Кажется, когда король Роберт был изгнан, он дал клятву, что если отвоюет свое королевство, то совершит паломничество ко Гробу Господню; но вечные войны, которые ему пришлось вести с королями Англии, не позволили королю уехать из Шотландии, а посему на смертном одре он вспомнил о данном обете и во время агонии жестоко терзался тем, что не сумел его исполнить. Тогда он призвал к своему ложу любезного его сердцу рыцаря, мессира Джеймса Дугласа, и в присутствии всех придворных сказал: «Милостивый государь мой, дорогой друг мой, вам известно, что при жизни мне пришлось много трудиться и страдать, дабы подтвердить мои права на это королевство, и в то время, когда мне надо было нести бремя наибольших трудов, я принес обет, что ежели когда-либо война моя завершится и я смогу царствовать спокойно, то сразу же отправлюсь воевать с врагами Господа нашего и всеми противниками веры христианской. Мое сердце всегда стремилось к этой цели, но Господь наш не пожелал внять моему обету и возлагал на меня все больше трудов, а в сей час я столь тяжко болен, что мне, как вы сами видите, а я чувствую, надлежит отойти в мир иной. Поэтому, раз уж суждено, что тело мое бессильно свершить то, чего страстно жаждало мое сердце, я желаю вместо своего тела послать мое сердце в знак свершения обета… И поскольку в моем королевстве я не знаю другого рыцаря, столь же доблестного и более пригодного для исполнения моего обета вместо меня, прошу вас, дражайший друг мой, заклинаю всем святым, согласиться совершить это паломничество ради вашей любви ко мне и упокоить душу мою перед Господом нашим; я сильно надеюсь на вас, на ваше благородство и вашу честность, ведь если вы возьметесь за это дело, то всенепременно его выполните, и, значит, я умру более благостно, с более легким и спокойным сердцем; но если вы возьметесь за это дело, исполните все так, как я вам сейчас скажу. Я желаю, чтобы тотчас после моей кончины вы рассекли мне грудь вашим смелым мечом и, вынув из моего тела сердце, забальзамировали его, а потом положили в серебряную шкатулку, которую я велел для него изготовить; затем вы возьмете из моей казны столько золота, сколько вам понадобится на то, чтобы его хватило на расходы в поездке вам и тем, кого вы захотите взять с собой; посему не скупитесь, будьте щедры, возьмите с собой такую богатую свиту, чтобы повсюду, где вы будете проезжать, люди знали, что вы везете за море сердце короля Роберта Шотландского и делаете это по его собственному велению, ибо немощное его тело не смогло добраться до Святой Земли».
Этот кортеж был таким многолюдным, что никто и не заметил, как на углу улицы к нему присоединились два новых лица; то ли вновь прибывшие из любопытства желали оказаться поближе к Якобу ван Артевелде, то ли сочли, что их положение в обществе позволяет им занять подобное место, но им удалось очень ловко вклиниться сразу же за сиром де Фокемоном и Куртрейцем. Так они ехали вслед за ними примерно с четверть часа; потом голова колонны остановилась перед домом в несколько этажей: он одновременно был и мастерскими и дворцом; все спешились, слуги забрали лошадей, коих отвели в большие сараи, предназначенные служить приютом для четвероногих. Это был дом Якоба ван Артевелде; обернувшись, чтобы пригласить сопровождавших его людей, пивовар заметил вновь прибывших.
— Ах, это вы, метр Гергард! — громко воскликнул Артевелде. — Добро пожаловать! Я сожалею, что вы опоздали всего на несколько часов и не успели присоединиться к нам. Вы стали бы свидетелем принятого нами решения, гарантирующего славным городам Фландрии свободу торговли с Венецией и Родосом, решения, в осуществлении которого мессир Юлих и его брат, преосвященство архиепископ Кёльнский, могут оказать и окажут нам столь великую помощь не только на всем пространстве их земельных владений, что раскинулись от Дюссельдорфа до Ахена но еще и тем влиянием, какое они имеют на других сеньоров — их родственников и друзей, — среди коих надлежит числить и августейшего императора Римского — Людвига Четвертого Баварского. Я уверен, что вам доставило бы удовольствие видеть, с каким желанием и каким единодушием славные наши города передали мне всю ту власть, что принадлежала Людовику Фландрскому перед бегством его к родственнику, королю Франции.
Потом, подойдя к Гергарду Дени и отведя его в сторону, тихо прибавил:
— Ну что, дорогой мой Дени, какие вести привез ты из Англии? Встретился ли с королем Эдуардом? Не расположен ли он снять введенный им запрет? Будем ли мы получать его шерсть из Уэльского края и его кожи из графства Йоркшир? Отвечай шепотом и так, как будто мы болтаем о пустяках.
— Я исправно исполнил все твои наказы, Жакмар, — ответил старшина цеха ткачей, намеренно обращаясь к Артевелде на «ты» и называя тем именем, каким называли Якоба близкие ему люди. — Я встречался с королем Англии, и его так поразили наблюдения, какие я передал ему от твоего имени, что он посылает к нам одного из самых преданных своих людей, чтобы напрямую договориться об этом деле с тобой, желая вести дела только с тобой, и он прекрасно понимает, что к другим обращаться бесполезно, ибо чего хочешь ты, того желает и Фландрия.
— И, клянусь честью, он прав! Но где его посланец?
— Вон, видишь высокого молодого человека, полушатена, полурыжего: он стоит на той стороне улицы, прислонившись к колонне, и играет со своим соколом, словно барон Империи или пэр Франции. По-моему, да простит меня Бог, все англичане считают себя потомками Вильгельма Завоевателя.
— Неважно, надо льстить их тщеславию. Пригласи от моего имени этого молодого человека на ужин, что я даю в честь архиепископа Кёльнского, маркиза Юлиха и представителей славных городов Фландрии. Посади его за стол на такое место, чтобы его самолюбие было польщено, но так, чтобы он не был слишком на виду, между Куртрейцем — он ведь рыцарь — и собой, старшиной цеха. Проследи, чтоб он не оказался рядом со мной, не вызывай догадок о значительности его особы, но устрой так, чтоб он сидел слишком далеко от меня, дабы я мог получше к нему приглядеться. Посоветуй ему ни слова не говорить о его миссии, подливай ему вина. Я поговорю с ним после ужина.
Гергард Дени понимающе кивнул и поспешил передать
Уолтеру приглашение пивовара; молодой рыцарь воспринял его как любезность, рассчитывать на которую ему давал право его титул, заняв между Куртрейцем и старшиной ткачей место, предназначенное ему Артевелде.
Гостей было почти так же много, а ужин сервирован столь же богато, как и ужин в Вестминстерском дворце, описанием которого началась наша хроника; прислуга была так же многочисленна; от такого же изобилия чеканной серебряной посуды, дорогих пенистых вин и пива ломились столы; только пирующие выглядели иначе, ибо, за исключением маркиза Юлиха и архиепископа Кёльнского, сидящих во главе высокого стола по обе стороны от Артевелде, сира де Фокемона и Куртрейца, восседающих напротив, все остальные принадлежали к простым горожанам, избранным представителями, или к старшинам цехов; поэтому они в порядке иерархии были рассажены вокруг стола пониже, приставленного к столу для почетных гостей. Уолтер же так бесцеремонно оттеснил своего соседа, что занял место среди сеньоров, тогда как Гергард Дени сидел первым среди гостей, пировавших за вторым столом: таким образом Уолтер оказался почти прямо против Артевелде и, пользуясь той мерой предосторожности, которую предусмотрел для себя пивовар, мог спокойно его разглядывать.
Пивовару было примерно лет сорок пять — сорок восемь, он был среднего роста и начал уже полнеть. Волосы у него были подстрижены каре, и, по обыкновению тогдашних дворян, он носил бороду и усы. Хотя его лицо казалось добродушным, изредка в его быстро брошенном взгляде проскальзывал проблеск хитрости, сразу же скрадывавшейся общим благодушным выражением его физиономии. Кстати, одет он был с пышностью, позволительной человеку его положения, и носил короткий кафтан из коричневого сукна, отороченного черно-бурым лисьим мехом и украшенного серебряной вышивкой (золото, беличий и горностаевый меха, бархат имели право носить только рыцари).
Этот осмотр Уолтера прервал слуга, шепнувший ему несколько слов, склонившись к его уху, и одновременно епископ Кёльнский, обратившийся к нему.
— Мессир рыцарь, — сказал епископ, — ибо, по-моему, я не ошибаюсь, обращаясь к вам с подобным титулом…
Уолтер учтиво кивнул головой.
— Не позволите ли вы мне, мессир рыцарь, поближе рассмотреть сокола, коего держит на руке ваш оруженосец? Он кажется мне породистым, хотя я не знаю, какой он породы.
— Я сделаю это с тем большим удовольствием, ваше преосвященство, — ответил Уолтер, — что вы предоставляете мне возможность принести вам мои извинения по поводу нового гостя, для которого Роберт не сумел найти насеста. Он пришел сюда с Осторожным и шепотом спросил у меня, не разрешит ли ваша милость дать ему местечко среди ваших птиц.
— Ну да, верно, — рассмеялся Артевелде, — мы, простые горожане, не держим ни псовой, ни соколиной охоты. Зато в моем доме вы найдете много складов и конюшен, хотя, правда, не отыщете ни псарни, ни соколиного двора. Вместо них у нас есть такие просторные залы, что в них может разместиться целая армия, и, я полагаю, собаки и соколы его преосвященства, епископа Кёльнского, покидая дом Якоба ван Артевелде, не будут жаловаться на гостеприимство, какое им здесь оказали, ибо бедный пивовар сделал все, что в его силах, чтобы его дом был достоин тех гостей, коих он имеет честь принимать.
— Посему все мы, господа, слуги, собаки и соколы, обещаем вам, дорогой мой Жакмар, помнить не только о приеме, какой вы лично нам оказали, — ответил маркиз Юлих, — но и о приеме, оказанном нам представителями славных городов Фландрии и старшинами цехов Гента, — прибавил он, повернувшись к краю нижнего стола и отвесив поклон.
— Вы оказались бы не правы, господин рыцарь, принося нам ваши извинения, — продолжал архиепископ Кёльнский после того, как с видом знатока внимательно рассмотрел сокола. — Эта птица, убежден я, принадлежит к более древней и более чистой породе, чем многие французские дворяне, особенно после того, как Филипп Третий вздумал продать грамоту, жалующую дворянство, ювелиру Раулю, чьими предками, сдается мне, были слитки золота, превращенные им в звонкую монету. Правда, признавая, что сокол породистый, я, несмотря на мои познания в охоте, не могу назвать страну, откуда его привезли.
— Хотя я менее вас сведущ в столь высоком предмете, ваше преосвященство, я посмел бы утверждать, что сокол этот родом с Востока, — вмешался в разговор Артевелде. — Подобных птиц, хотя и там они очень редки, я видел на островах Родос и Кипр, когда ездил туда с его светлостью графом де Валуа.
— И вы, метр, не ошибетесь, — сказал Уолтер. — Он, действительно, происходит из Нубийской земли, которая, как рассказывают, лежит южнее того места, где Моисей перешел Красное море. Пару родителей Осторожного король Кастилии Альфонс Одиннадцатый захватил в обозе султана Гранады Муль эль-Мохаммеда и подарил рыцарю Локхарту, сопровождавшему Джеймса Дугласа в его паломничестве с сердцем короля Роберта Брюса ко Гробу Господню. Когда рыцарь Локхарт вернулся в Англию, он во время стычки англичан с шотландцами был взят в плен графом Ланкастером Кривая Шея, и одно из условий выкупа рыцаря состояло в том, что тот отдаст графу Ланкастеру породистого сокола, привезенного из Испании. Граф Ланкастер, владелец этой ценной птицы, в свою очередь подарил ее красавице Алике Грэнфтон, которая доверила мне сокола, чтобы развлечь меня в поездке. Вы видите, что его родословная полностью известна, она из самых благородных и проверенных.
— Вы мне напомнили о моей встрече с Джеймсом Дугласом, когда он проездом был в Слёйсе, — сказал Куртреец. — Дуглас искал возможность добраться до Святой Земли, и я посоветовал ему ехать через Испанию. По-моему, это было лет семь-восемь назад.
— Говорят, король Роберт Брюс отдал Дугласу сие повеление потому, что считал его самым отважным и честным рыцарем в своем королевстве, — заметил сир де Фокемон.
— Да, верно, он мне часто рассказывал, как все было, — подтвердил Куртреец. — Ведь доверие короля было для него честью, а мне это доставляло удовольствие, как и его благородный рассказ о рыцарских деяниях. Кажется, когда король Роберт был изгнан, он дал клятву, что если отвоюет свое королевство, то совершит паломничество ко Гробу Господню; но вечные войны, которые ему пришлось вести с королями Англии, не позволили королю уехать из Шотландии, а посему на смертном одре он вспомнил о данном обете и во время агонии жестоко терзался тем, что не сумел его исполнить. Тогда он призвал к своему ложу любезного его сердцу рыцаря, мессира Джеймса Дугласа, и в присутствии всех придворных сказал: «Милостивый государь мой, дорогой друг мой, вам известно, что при жизни мне пришлось много трудиться и страдать, дабы подтвердить мои права на это королевство, и в то время, когда мне надо было нести бремя наибольших трудов, я принес обет, что ежели когда-либо война моя завершится и я смогу царствовать спокойно, то сразу же отправлюсь воевать с врагами Господа нашего и всеми противниками веры христианской. Мое сердце всегда стремилось к этой цели, но Господь наш не пожелал внять моему обету и возлагал на меня все больше трудов, а в сей час я столь тяжко болен, что мне, как вы сами видите, а я чувствую, надлежит отойти в мир иной. Поэтому, раз уж суждено, что тело мое бессильно свершить то, чего страстно жаждало мое сердце, я желаю вместо своего тела послать мое сердце в знак свершения обета… И поскольку в моем королевстве я не знаю другого рыцаря, столь же доблестного и более пригодного для исполнения моего обета вместо меня, прошу вас, дражайший друг мой, заклинаю всем святым, согласиться совершить это паломничество ради вашей любви ко мне и упокоить душу мою перед Господом нашим; я сильно надеюсь на вас, на ваше благородство и вашу честность, ведь если вы возьметесь за это дело, то всенепременно его выполните, и, значит, я умру более благостно, с более легким и спокойным сердцем; но если вы возьметесь за это дело, исполните все так, как я вам сейчас скажу. Я желаю, чтобы тотчас после моей кончины вы рассекли мне грудь вашим смелым мечом и, вынув из моего тела сердце, забальзамировали его, а потом положили в серебряную шкатулку, которую я велел для него изготовить; затем вы возьмете из моей казны столько золота, сколько вам понадобится на то, чтобы его хватило на расходы в поездке вам и тем, кого вы захотите взять с собой; посему не скупитесь, будьте щедры, возьмите с собой такую богатую свиту, чтобы повсюду, где вы будете проезжать, люди знали, что вы везете за море сердце короля Роберта Шотландского и делаете это по его собственному велению, ибо немощное его тело не смогло добраться до Святой Земли».