— Убийца! — закричал Мариус.
   И он стремглав бросился догонять того, кто, очевидно, только что совершил преступление.
   К несчастью, Мариус потерял убийцу из виду сразу же, как только тот скрылся за кипарисами; зато он воспользовался временем, потраченным злоумышленником на то, чтобы прийти в себя после падения, и приблизился к нему: он уже слышал шум его шагов и его порывистое дыхание.
   Они оба бежали к тому месту, какое совсем недавно избрал молодой человек, желая понаблюдать за шале, бежали по темному проходу, тянувшемуся за кипарисами, и оба оказались там, где находился Мариус в ту минуту, когда раздался первый крик.
   Здесь Мариус перестал различать какие-либо звуки, но внезапно увидел преследуемого им человека на верху общей для обоих владений ограды; цепляясь за неровности стены, юноша, не без усилий, тоже взобрался на ее гребень. Человек этот уже спрыгнул в сад г-на Кумба, и, поскольку все это происходило как раз в сосняке, любимом владельцем домика, Мариус увидел, как ветки сосен сомкнулись за спиной беглеца. Не теряя ни секунды, молодой человек соскользнул на землю. Сосняк не был слишком большим для поисков — Мариус пересек его в два или три шага; но, оказавшись на другом его конце и не увиден там никого, он на какое-то мгновение заколебался и огляделся вокруг.
   Взгляд его упал на уличную калитку, распахнутую настежь; теперь у него не было никаких сомнений, что тот, кого он преследовал, выбрал именно это направление; он в самом деле заметил тень, заворачивающую за угол ограды деревенского домика, и устремился к калитке.
   Тень эта опережала его на всю ширину ограды.
   Погоня возобновилась.
   Беглец достиг уже пустырей, расположенных на Красной косе, где, вне всякого сомнения, он надеялся спрятаться в углублениях какой-нибудь скалы. Мариус разгадал его замысел и, вместо того чтобы бежать за ним по прямой, свернул в сторону таким образом, чтобы перерезать своему противнику дорогу к морю.
   Не прошло и нескольких минут, как он заметил, что в скорости бега у него было явное преимущество перед преследуемым и что очень скоро ему удастся настигнуть его.
   И действительно, в ту минуту, когда оба они оказались на одной возвышенности, отделенные друг от друга не более чем двадцатью шагами, причем Мариус находился ближе к морю, а убийца — к деревне, тот внезапно остановился.
   Молодой человек бросился к нему с возгласом:
   — Сдавайся, негодяй!
   Но едва он сделал пять или шесть шагов навстречу убийце, как что-то со свистом пронеслось в воздухе, словно молния, и лезвие ножа оставило след на бедре Мариуса.
   Нож, который бандит прятал в рукаве, был брошен им, словно дротик. Вне всякого сомнения, только то, что убийца задыхался от бега, помешало ему воспользоваться этим оружием с привычной для мужчин Прованса ловкостью и рана, нанесенная им, оказалась легкой.
   Мариус с неистовой силой набросился на того, кто только что попытался убить его, и оба покатились по земле. Сделав невероятное усилие, бандит попытался было подняться на ноги, но незаурядная сила позволила Мариусу удержать противника на земле и прижать его правую руку, которой тот попытался, правда весьма безуспешно, схватить какое-либо другое орудие смерти.
   — Черт побери! — воскликнул убийца, убедившись в бесполезности предпринимаемых им усилий. — Не надо делать глупостей, мой голубок! Я сдаюсь, а раз сдаюсь, то, лишаю вас права убить меня; это наше с гильотиной дело: позвольте нам самим выпутываться из него.
   При звуке этого голоса Мариус почувствовал, как кровь застыла у него в жилах; на несколько секунд дыхание его полностью остановилось, и он, без сомнения, стал бледнее того, кто был прижат его коленом к земле.
   «Нет, это невозможно!» — прошептал он про себя.
   И, схватив бандита за голову, повернул ее так, чтобы она вышла из тени, отбрасываемой им самим, и на нее упал слабый свет звезд.
   Долго рассматривал он это безобразное лицо, ставшее еще более безобразным из-за страха, который заставил, несмотря на напускное бахвальство преступника, дрожать его сердце; после этого он замер на несколько мгновений, низвергнутый в скорбь, как если бы его разум отказывался верить в то, что удостоверяли его глаза, и у него еще могли оставаться сомнения. Затем из груди Мариуса вырвался вздох: из-за душевных мучений молодого человека он прозвучал ужаснее тех предсмертных криков, какие недавно раздавались в шале; мышцы Мариуса расслабились сами по себе, руки разомкнулись, и тело его, словно подчиняясь какой-то неведомой силе, оказалось отодвинутым от человека, которого он прижимал к земле.
   Сомнений быть не могло, этот человек был не кем иным, как нищим, встреченным им среди прибрежных скал. Это был Пьер Мана, это был его родной отец!
   А тот, едва почувствовав себя освобожденным от сжимавших объятий, силу которых он успел оценить, вскочил на ноги и приготовился к бегству.
   — Эх, черт побери! — воскликнул он, относя эту передышку на счет ножевого удара, нанесенного им противнику. — Разговоры кончились, хватит. Сдается мне, что я вставил вам перо в нижнюю часть корпуса и что рука старика не дрожит скорее на дальнем расстоянии, чем вблизи! Прощай, голубок! Наилучшие пожелания от меня господину комиссару и господам жандармам, если вы останетесь на этом свете, и передайте привет от меня господину из шале на том свете, если вы перейдете туда; что же касается меня, то я смываюсь.
   — Не убегайте! — обратился к нему Мариус срывающимся, дрожащим голосом, какой бывает у больного горячкой во время сильнейшего приступа. — Не убегайте! Будьте спокойны, я не выдам вас.
   — Складно врешь, однако все же не так, чтобы такой стреляный воробей, как я, позволил себя провести. Прощай, голубок; чего я тебе пожелаю, так это отличного здоровья! Рассуждая трезво, я должен был бы еще разок пустить тебе кровь, как сделал это только что, и не покидать тебя до той поры, пока твой язык не излечится от зуда болтать; но, если уж этого не случилось, это значит, что ты столкнулся с порядочным человеком. Однажды ночью ты оказал мне услугу там, на берегу, поэтому я пощажу тебя; мы квиты, и я не заставляю тебя говорить мне «До свидания».
   — О, убейте меня, убейте! — возбужденно воскликнул Мариус, судорожно вцепившись в свои волосы руками. — Только освободите меня от этого опостылевшего мне существования. Я благословлю вас за это, и мой последний вздох на этой земле будет пожеланием счастья вам.
   Нищий остановился в удивлении — в голосе Мариуса было столько искренности, что невозможно было заподозрить молодого человека во лжи.
   — Ай-ай, бедняжка! — воскликнул бандит. — Да что же это творится в твоей голове? Эх, черт побери! Думаю, что во время погони, которую ты мне устроил, у тебя буссоль забарахлила в нактоузе, но это уж вовсе не мои дела. Я вижу, как там, внизу, мигают огни: этой ночью воздух побережья не слишком полезен для меня, так что прощай, приятель!
   — Тем не менее вы отсюда не уйдете, пока не выслушаете меня! — сказал Мариус, вставая рядом с бандитом и хватая его за руку.
   Тот сделал было резкое движение, чтобы освободиться, но молодой человек скрутил ему руку с такой силой, какая должна была доказать его противнику, что полученное ранение ничуть не убавило мощи у того, кто так упорно только что преследовал его; бандит подавил крик, вызванный болью, и пригнулся к земле, чтобы вырваться.
   — Черт побери! Такое рукопожатие делает честь тому, кому вы его делаете, молодой человек… Ну же, отпустите меня, я сделаю все, что вы захотите. Я всю жизнь слышал о том, что не надо ни в чем отказывать детям и сумасшедшим… Только, пожалуйста, давайте немного пригнемся, поскольку оставаться стоять вот так, в полный рост, на берегу, когда столько охотничьих собак разыскивают мою бедную особу, несколько рискованно.
   И, не ожидая ответа Мариуса, Пьер Мана присел позади скалы и знаком предложил молодому человеку последовать его примеру; однако Мариус оставался стоять и сохранял молчание.
   — Ну, чего вы хотите, черт побери? — спросил бандит. — Вы полная противоположность маленькому барабанщику из Касиса, которому надо дать два су за то, чтобы он постучал по своей ослиной коже, и четыре су, чтобы заставить его умолкнуть. У вас было желание поболтать; я согласен сыграть для нас роль красной тряпки, и нот, извольте, вы немы как рыба.
   — Пьер Мана, — сказал Мариус, стараясь побороть свое волнение, — послушайте меня.
   Нищий вздрогнул и устремил свой взгляд на Мариуса; его глаза горели в темноте, как два уголька.
   — Вы знаете, как меня зовут? — прошептал он глухо и угрожающе.
   — Пьер Мана, — продолжал молодой человек, — вы были плохим мужем и плохим отцом, вы бросили свою жену и своего ребенка.
   — Черт побери! — воскликнул нищий. — Ты, случаем, не хочешь, чтобы я тебе исповедался?
   И он разразился бесстыдным смехом. Мариус продолжал:
   — Вы только что совершили преступление, добавив тем самым еще одно к тем, какими вы уже осквернили свою жизнь.
   — Это твоя вина, мой мальчик, — ответил нищий, — если бы ты тогда дал мне двадцать франков, я бы отказался от мысли пойти к мадемуазель; но чего ты хочешь ожидать от человека, получившего твои несчастные сорок су? Не увидя никого в ее комнате, я изо всех сил набивал свои карманы, учитывая проявленное ею ко мне чувство милосердия, пока этот дурак, оказавшийся вдруг рядом, не нашел дурным, что я привел в беспорядок его секретер. Теперь ты прекрасно видишь, что это преступление по праву принадлежит тебе и что, если б у тебя было хоть немного совести, ты бы покаялся вместо меня.
   — Пьер Мана, — торжественным тоном продолжал молодой человек, — приближается час, когда вам придется дать отчет перед судом Божьим за все преступления, совершенные вами. Разве мысль об этом не приводит вас в трепет? И неужели, если не угрызения совести, то боязнь страшного наказания, какое вас ожидает, не проникает вам в сердце?
   — Это смотря по обстоятельствам, — ответил бандит.
   — Послушайте, — не успокаивался Мариус, — ведь как бы ни очерствело ваше сердце, вы не можете не признать вмешательства Провидения в то, что происходит этим вечером; другой мог бы бежать за вами следом, другой, а не я, тот, кто не мог и не хотел бы вас упустить и силой удержал бы вас; но нет, Господь избрал не кого-нибудь другого, а именно меня; значит, Всевышний желает дать вам возможность раскаяться. Пьер Мана, воспользуйтесь ею.
   — Эх, ну надо же, ты говоришь о раскаянии, мой мальчик! Я напрасно натирал им свой хлеб, оно не придало ему вкуса, какой способна придать одна долька чеснока.
   — Подумайте над тем, что я нам только что сказал, Пьер Мана, — упорствовал Мариус, совершенно раздавленный бесстыдством бандита и ощущавший, что он впадает от этого в глубочайшее уныние, — я вам обещаю скрыть ваше имя; обещаю вам заранее: чтобы спасти вас, я пойду даже на ложь; я дам об убийце, чьи следы несу на своем теле, такое описание примет, что в течение нескольких дней с вас будут сняты подозрения; воспользуйтесь всем этим, чтобы бежать, пересечь границу и покинуть родину.
   — Именно это я и намереваюсь сделать, — ответил негодяй, — поэтому и решился во что бы то ни стало наложить лапу на кубышку.
   И, сказав это, Пьер Мана порылся, ухмыляясь, в кармане своих штанов; но, без сомнения, он не нашел там того, что искал, поскольку, застыв в неподвижной позе, он стал судорожно шарить руками по всей одежде; потом из уст его вырвалось ужасное богохульство.
   — Я потерял это! — воскликнул он. Затем он схватил Мариуса за горло:
   — Ты украл это у меня! Признайся, что ты это сделал, негодяй и лицемер ты эдакий!
   Молодой человек вовсе не отбивался от него и даже не пытался избавиться от его мертвой хватки, несмотря на боль, которую причиняли ему впившиеся в горло ногти убийцы.
   — Обыщите меня, — сказал он бандиту сдавленным голосом.
   Спокойствие, с каким это было сказано, заставило Пьера Мана понять, что он ошибался насчет Мариуса и что деньги не украдены, а потеряны им самим.
   Тогда он стал вновь посылать проклятия судьбе, но перестал обвинять молодого человека в потере своей добычи.
   Мариус же, оставаясь в горестном спокойствии, предоставил нищему возможность излить свое отчаяние.
   Затем он произнес:
   — Все еще можно поправить. Я не богат, но кое-какие сбережения у меня есть; я передам вам их завтра с тем, чтобы облегчить вам возможность покинуть Францию.
   — Черт побери! — воскликнул Пьер Мана. — Какой все-таки счастливый у меня сегодня вечер! А что, эти ваши сбережения значительные?
   — Когда отдают последнее, то у того, кто берет, нет права требовать еще больше, — ответил Мариус, чувствовавший, вопреки связи, соединявшей его с этим человеком, непреодолимое отвращение к нему.
   — Да, ты прав, голубок. Но все же, ответь мне, что за причина побуждает тебя быть столь заинтересованным в моей судьбе? Будь ты женщиной, я бы решил, что нахожусь еще в том возрасте, когда способен вызвать страсть у представительниц слабого пола, — продолжал он, гнусно ухмыляясь.
   — Какое вам дело до причины, побуждающей меня действовать, если я делаю все для вашей пользы? Завтра у вас будут деньги, разве это не все, что вам нужно?
   — Так здорово сказано, что это стоило бы даже записать. Затем, словно пораженный неожиданной догадкой, бандит внезапно спросил, пристально глядя на Мариуса:
   — А сколько вам лет?
   Молодой человек понял, на что был направлен этот вопрос, и вздрогнул от неожиданности.
   — Двадцать шесть, — ответил он.
   У Мариуса было такое мужественное лицо, что он вполне мог прибавить себе несколько лет, и названный им возраст не показался бандиту невероятным.
   — Двадцать шесть лет… Тогда это не может быть то, что я подумал, — совсем тихо прошептал Пьер Мана, однако не так тихо, чтобы Мариус не расслышал его слов.
   Несколько минут старый бандит пребывал в задумчивости.
   Во время этих размышлений нищего душа молодого человека испытывала муки ада.
   Он спрашивал самого себя, имел ли он право, каким бы ни был опустившимся негодяем и преступником его отец, отрекаться от него, отказываться от его ласк и, наконец, хранить молчание; быть может, обретя вновь жену и сына, Пьер Мана раскрыл бы свою душу новым чувствам? Поведение бандита, когда он, несомненно, сопоставил возраст того, с кем вел разговор, с возрастом, какого должен был достичь к этому времени брошенный им сын, доказывало, что еще не все отцовские инстинкты угасли в нем; используя этот рычаг, разве было не дозволено поверить в возможность облагородить эту падшую душу? На мгновение Мариус испытал искушение броситься ему в ноги с криком «Отец мой!».
   Но тут к нему пришло воспоминание о Милетте. Он смутно ощутил, какие последствия могло иметь такое его признание для нее; он охотно согласился бы пожертвовать собой, но никак не мог пойти на то, чтобы принести в жертву, быть может совершенно напрасно, собственную мать.
   — О чем вы думаете? — почти нежно спросил он Пьера Мана, видя, что тот продолжает хранить молчание.
   — Ах, черт побери! — грубо отвечал бандит. — О чем я думаю, голубок? Я размышляю над тем, к каким средствам ты сможешь прибегнуть, чтобы доставить мне эти деньги, поскольку их у тебя нет при себе, как я полагаю.
   При этих словах все иллюзии молодого человека насчет нравственного возрождения закоренелого злодея исчезли как дым.
   — Да, их нет, — ответил он сухо, — но вам стоит только назначить мне на завтра встречу среди скал, и я сам принесу вам эти деньги.
   — Ха-ха, я прямо сейчас вижу, как ты туда идешь, хитрец ты эдакий, — произнес Пьер Мана, — ты хочешь меня сцапать, не так ли? Признавайся тотчас же!
   — Если бы мои намерения были такими, несчастный вы человек, — сказал Мариус, — то разве так бы я себя повел? Вы же признаете, что я сильнее вас. Я бы тогда схватил вас за горло и держал так до тех пор, пока бы не подошли вызванные мною таможенники.
   — Это верно, черт побери! Но какого дьявола вам хочется сделать для меня столько добра?
   — Дело совсем не в этом… В котором часу я найду вас завтра среди скал?
   — О, только не там. После сегодняшнего вечернего дельца здешние прибрежные скалы превратились в заповедник диких кроликов, где будут обшаривать все норы; я предпочитаю попробовать встретиться в Марселе: итак, если вы желаете исправить совершенную вами ошибку, вынудившую меня чуток убить этого шельмеца, который явился помешать моей работе у вашей доброй подружки, то вы найдете меня завтра между полуднем и часом дня на Новой площади.
   — На Новой площади, в порту! — воскликнул Мариус, удивленный тем, что Пьер Мана помышляет показаться в наиболее людном месте Марселя.
   — Без сомнения, там, — ответил Пьер Мана, — в этот час площадь заполнена грузчиками и матросами: ведь только когда рыбка плавает одна, ее легко поймать на крючок.
   — Пусть будет так, — ответил Мариус, — завтра между полуднем и часом дня.
   — У вас с собой есть какая-нибудь мелочь? — спросил Пьер Мана с тягучей и гнусавой интонацией нищего. — Дайте ее мне, голубок, это несколько вдохновит мое терпение.
   Мариус вытащил кошелек из кармана и бросил к ногам убийцы.
   Тот поднял его и взвесил на руке.
   — Эх, черт побери! — со вздохом сказал он. — Этот кошелек далеко не так тяжел, как кошелек мадемуазель. Да, определенно, знакомство с ней приятнее, чем с тобой, голубок; теперь же необходимо, чтобы ты первым убрался отсюда.
   — Прощайте, — бросил Мариус, не в силах отыскать какие-то другие слова в своей душе, приходящей во все большее отчаяние.
   — Нет, не «прощайте», черт побери, а «до свидания», и до завтра. И не продавайте меня; вы видели, как славно я владею ножом, и если вы попытаетесь меня предать, то убегайте хоть на тридцать шагов, спасайтесь бегством хоть за спинами десяти жандармов, — я клянусь сделать дырку в вашем сердце.
   Глубоко опечаленный, Мариус столь быстро удалялся от этого места, что он не услышал половины угроз, которые нищий адресовал ему вместо благодарности.
   К тому же со стороны деревни доносился неясный гул голосов: горящие соломенные жгуты и факелы отбрасывали на окрестности шале мрачные, дымные отблески. Зрелище всеобщего волнения всколыхнуло в сердце молодого человека воспоминание о Мадлен, и образ той, которую он любил, придал ему немного мужества. И хотя только что состоявшаяся встреча сына Милетты с его настоящим отцом унесла из его сердца смутные надежды, которые, быть может, еще хранились там, относительно планов их брака, столь бережно лелеянных им, оно все так же пылало, когда Мариусу надо было перейти от зрелища человеческой низости к печальной последней миссии, какую ему осталось выполнить, — утешить любимую им женщину, прежде чем навсегда покинуть ее.
   И Мариус ускорил шаг.
   Подойдя ближе, он с удивлением обнаружил, что все эти крики, которые сопровождались колыхавшимися всполохами огней, доносились вовсе не из сада шале, а с владений г-на Кумба.
   С тревожно бьющимся сердцем он вошел на эту территорию, с трудом прокладывая себе путь среди жителей Монредона, стоявших группками и обменивавшихся разными толками по поводу убийства, только что происшедшего в их деревне; наконец, он вошел в дом.
   Обе комнаты первого этажа были заполнены посторонними людьми и блюстителями порядка. Господин Кумб, склонив голову, бледный, онемевший и оцепеневший, будто его поразило ударом молнии, с наручниками на запястьях, сидел на краю дивана между двумя жандармами.

XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН КУМБ, НЕ ЖЕЛАЯ НИКОГО СПАСАТЬ, СОВЕРШИЛ ТЕМ НЕ МЕНЕЕ СВОЙ КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Вернемся немного назад и объясним, что же все-таки произошло. Господин Кумб предположил, что Мариус, проникнув в сад соседей, встретит там не мадемуазель Риуф, которую он жаждал увидеть, а г-на Риуфа, к встрече с которым он вовсе не стремился; из этого воспоследуют объяснения, угрозы и вызовы, а это непременно вновь придаст отношениям с соседями тот враждебный характер, какой был у них до того, как, по выражению бывшего грузчика, в дело впуталась любовь; он очень рассчитывал, что в результате бурной ссоры, какая просто не могла не состояться, гнусные поползновения молодых людей к брачному союзу исчезнут сами собой.
   Истинный Капулетти, г-н Кумб отвергал любой союз одного из своих ближних с Монтекки.
   Драматическая развязка, которая должна была последовать за гармоничным согласием, установившимся, вопреки его желаниям, между двумя молодыми людьми, заранее радовала его. И в самом деле, такая развязка была на пользу его закоренелой ненависти к дому Риуфов; к тому же она приятно льстила его самолюбию. И какими бы ребяческими ни были его расчеты, какая бы роль в них ни была предоставлена случаю, г-н Кумб был, тем не менее, удовлетворен макиавеллиевским глубокомыслием, с каким он построил козни и утаил письмо Мадлен; полагая себя в недавнем прошлом хвастуном, теперь он расценивал себя не иначе как соперником Талейранов и Меттернихов; тщеславие г-на Кумба, задетое его садоводческими неудачами, пускало в ход все, что только попадалось ему под руку.
   Но, как всякий знает, победа бывает полной лишь при условии, если наслаждаешься ею лично. Сформулировав себе общеизвестную истину, г-н Кумб отказался ставить свои снасти в море в этот вечер и решил, что станет незримым, но не беспристрастным зрителем того спектакля, какой он не только предвидел, но и столь искусно подстроил.
   И в то время как все считали, что г-н Кумб вышел в море, он, напротив, вскарабкался на скалу, с вершины которой можно было обозревать владения врага, и стал ожидать дальнейших событий с тем терпением, какое стало его счастливой способностью вследствие двадцатилетних занятий искусством ловли рыбы на удочку.
   Однако не на занятом им посту начались страсти г-на Кумба, о коих было объявлено нами в заглавии данной главы; первые минуты, проведенные им на вершине скалы в наблюдениях, показались ему даже довольно приятными. Воображение его, подобно лошади Дон Кихота, закусило удила и мчалось среди розово-лазурных облаков. Стоит воображению броситься во владения мечты, и его уже не остановить: г-н Кумб видел разрушение шале, его собственного Карфагена; он почти не сомневался, что г-н Жан Риуф, узнав о планах своей сестры вступить в неравный брак, принудит ее покинуть их жилище, и он уже смутно видел, как мистраль колышет выросшие на развалинах ненавистных стен чертополох и крапиву.
   Именно в то время как он наслаждался столь радужными картинами будущего, Пьер Мана, до той поры прятавшийся к сосняке, предпринял вылазку, которая должна была привести его к краже со взломом.
   Мы слышали, как бандит сам рассказывал Мариусу о том, что дверь в контору торгового дома Риуфов была для него наполовину открыта, а по части воображения Пьер Мана не уступал даже самому г-ну Кумбу — он мечтал о горах банкнот и водопадах золота и серебра. К несчастью, из наведенных им справок он узнал, что один из служащих конторы, свирепый дракон, вооруженный двумя пистолетами, охраняет этот сад гесперид, а привратник и один из курьеров ночуют в пределах досягаемости человеческого голоса, всегда готовые оказать вооруженную поддержку своему товарищу. Тогда Пьер Мана устремил свои мечты к шале, сделав вывод (отдадим должное логике его мышления), что столь широкая денежная река предполагает и притоки. Ну а Пьер Мана был исполнен здравомыслия: он смирился с необходимостью испить из притоков, не имея возможности напиться из самой реки. Прибыль в этом деле была бы меньше, но меньше были бы и опасности; бандит предполагал удостовериться, что мадемуазель Риуф находится одна со служанкой в своем шале в Монредоне, и на это рассчитывал.
   И действительно, начало предпринятого им дела окрылило его. Пьер Мана бесшумно открыл застекленную дверь, ведущую с первого этажа прямо в сад, снял ботинки и, взяв их в руки, поднялся по главной лестнице, проскользнул в комнату с окном, в котором он накануне увидел мадемуазель Риуф, еще до того предположив, что это ее окно. Туго набитый кошелек, который он прибрал к рукам, как только открыл первый ящик, подтвердил, что его предположения не были ошибочными. К несчастью, построив одно правильное умозаключение, человек непременно хочет сделать еще более удачное. Так произошло и на этот раз: ощупывая в темноте предметы, Пьер Мана наткнулся на секретер, который, как показалось ему при одном лишь прикосновении, должен был заключать в своем чреве сокровища Перу; пальцы его задрожали, и это отозвалось у него головокружением; он сразу вспомнил, что в угловой части дома видел освещенное окно, однако он предполагал, что это было окно комнаты, где спала служанка; тут Пьер Мана рассчитывал на свою испытанную сноровку. Если, впрочем, на беду, эта женщина явится, подумал он, то тем хуже для нее — зачем ей вмешиваться в дела, которые ее не касаются? На этот случай у Пьера Мана были надежные средства заставить ее замолчать; он взял из своего снаряжения стамеску и с силой нажал на створку искушавшего его секретера. Однако этот предмет не был той мебелью, что дает вторгаться в себя бесшумно; его створки расцепились с таким чудовищным треском, что Жан Риуф, спокойно что-то читавший, ожидая возвращения сестры, мгновенно появился в комнате вместо служанки, которую предполагал увидеть Пьер Мана.