Дюма Александр. Замок Эпштейнов

   Поэтому когда незнакомец обратился к Эберхарду, в его голосе прозвучала уважительность:
   — Кто вы, друг мой?
   — Я сын графини Альбины фон Эпштейн.
   — Сын Альбины… А где сейчас ваша матушка?
   — Для всех она умерла, но, разумеется, не для меня, — серьезно ответил мальчик.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — А разве те, кого мы любим, могут для нас умереть?
   — Значит, Альбина жива и для меня! — с чувством воскликнул незнакомец. — Ибо, видит Бог, я любил ее, эту благородную и святую женщину! Но когда же она умерла?
   — В тот самый день, когда я появился на свет.
   — Что ж, по крайней мере, она оставила после себя след на земле. И теперь позвольте мне, дитя мое, любить вас так, как когда-то я любил ее.
   — Вы знали мою матушку, и вы любили ее — поэтому я не могу испытывать к вам других чувств, кроме любви и благодарности.
   Ребенок и мужчина пожали друг другу руки, как старые друзья.
   — Вы и в самом деле похожи на Альбину, — заметил незнакомец.
   — Правда? О, мне так приятно слышать это!
   — Да, я словно вновь вижу перед собой эти прекрасные, ясные глаза, в которых, как в зеркале, отражалась ее небесная душа. Когда вы говорите, я снова слышу ее голос, и он проникает мне в самую душу. Как вас зовут, дитя мое?
   — Эберхард.
   — Поверьте мне, Эберхард, в вас ваша матушка обрела новую жизнь.
   — Да, она ожила во мне и для меня, сударь, ибо, повторяю, это для других она мертва, а я слышу и вижу ее: она моя собеседница, моя опора в жизни. Это она захотела, чтобы я сразу почувствовал к вам расположение и доверие, хотя обычно я сторонюсь людей. Да вы и не смогли бы меня обмануть: благодаря моей матушке, я вижу людей насквозь.
   Потом Эберхард поведал незнакомцу историю своей жизни, если только можно назвать жизнью это существование между миром мертвецов и миром людей, существование, неотделимое от смерти, существование, где мертвая ни на минуту не покидает живого, настолько вовлекая его в свой мир, что ребенок порой становится призраком, а мать оживает.
   О вы, милые призраки Германии, населяющие природу и жизнь человека: ангелы, нимфы, сильфы, ундины, лесные духи, саламандры! Мне думается, что вы любили и баловали это дитя, и оно было к вам благосклонно! И ты, Германия, старая пантеистка, вера и идеал которой — весь мир, европейская сестра Индии, ты, должно быть, видела свое отражение в этом существе, влюбленном в твои волны и облака, в твои бескрайние просторы, — в этом существе, нежно преданном своей невидимой и вездесущей матери!
   Незнакомец слушал необычную историю Эберхарда серьезно, без улыбки, как человек, который познал ненадежность и слабость человеческого ума, но верил в беспредельность Божьего всевластия. По обыкновению, Эберхард почти не упоминал о графе фон Эпштейне. Тайна ревности Максимилиана и смерти Альбины осталась между ней и Богом, и странник оплакал неожиданную и загадочную смерть Альбины, не подозревая здесь преступления.
   Не меньше незнакомца интересовало все, что касалось семейства смотрителя охоты.
   — Так значит, вы знали ту, которая стала мне второй матерью — Вильгельмину, если ее безвременная кончина так удручает вас? — спросил Эберхард. — Вы говорите о ней и о моей матушке так, как будто они родные сестры.
   — Они и были сестрами… Но вы говорите, что Гаспар Мюден еще жив и что у Вильгельмины и Йонатаса осталась дочь?
   — Да, это Розамунда, моя сестра. Йонатас вчера отправился за ней в Вену. И мне кажется, что с ее возвращением для меня начнется новая жизнь; я так и сказал сегодня ночью матушке.
   — А когда вернется Йонатас?
   — Думаю, совсем скоро. Он должен спешить, чтобы исполнить последнюю просьбу Гаспара. Старик уже не поднимается с постели и перед смертью хотел бы повидаться с внучкой. Ведь мы должны делать все, что в наших силах, чтобы исполнить последнее желание умирающего. Но выполнить вторую просьбу старика под силу лишь Господу Богу: Гаспар хотел узнать, что стало с Ноэми, его второй дочерью, умерла ли она богоугодной смертью или по сей день живет и благоденствует. Но Ноэми во Франции, и нет человека, который мог бы успокоить бедного старика.
   — Есть такой человек.
   — Кто же он?
   — Я.

Часть вторая

I

   Эберхард любезно предложил незнакомцу остановиться в лесном домике Гаспара, и новый друг принял предложение с самой горячей благодарностью.
   — Мне только не хотелось бы показываться на глаза старому Гаспару, пока не приедет Йонатас, — сказал он. — Как только старик увидит внучку и его первое желание исполнится, я обещаю выполнить и его вторую просьбу.
   Незнакомец говорил с Эберхардом доверчиво и убедительно, поэтому мальчик согласился, хотя эти слова и озадачили его. По мере того как они приближались к дому, незнакомец все более замедлял шаг. Грудь его вздымалась от волнения: казалось, ему трудно дышать. Очутившись перед домиком, утопавшим в зелени винограда, он внезапно остановился, не в силах сделать больше ни шагу. Эберхард смотрел на него с удивлением, но расспрашивать не решался. Наконец незнакомец справился с волнением и переступил через порог. Эберхард проводил его в комнату, наиболее удаленную от той, где находился больной; там гость и провел остаток дня, то отдыхая, то принимаясь писать письма. Потом наступила ночь, такая же ясная и светлая, как накануне, и когда Эберхард заглянул вечером к своему новому знакомому, тот попросил отвести его в замок. У мальчика был свой ключ от калитки в парк, и он мог беспрепятственно появляться и исчезать. Мы уже говорили, что двое или трое слуг, оставленных графом Максимилианом в замке, не обращали на его сына никакого внимания, поэтому ему не составляло труда исполнить просьбу незнакомца и провести его в старое обиталище семейства Эпштейнов.
   Сначала они очутились в саду.
   С этого момента Эберхард не переставал удивляться. Казалось, сад воскресил в душе незнакомца тысячи воспоминаний. Он останавливался возле каждого куста, возле каждого дерева. Проходя мимо беседки, он сел на скамью, сорвал ветку жимолости, поднес ее к губам. Выйдя из сада, они попали в замок. После смерти Альбины здесь ничего не изменилось. Незнакомец сразу направился в часовню. Там было темно, только полоска лунного света, проникавшего сквозь цветные стекла окна, падала на обитую бархатом скамеечку для молитвы, где все еще лежала Библия, раскрытая на той самой странице, которую не дочитала Альбина. Незнакомец упал на колени, уронил голову на раскрытую книгу и погрузился в страстную молитву.
   Эберхард стоял в дверях и смотрел на человека, которого он видел впервые, но для которого, казалось, каждый предмет в замке таил в себе какое-то воспоминание. Прошло четверть часа. Незнакомец встал с колен. Теперь он сам вел Эберхарда — и вел прямо в красную комнату.
   Перед входом Эберхард остановил незнакомца, уже взявшегося за дверную ручку:
   — Это была комната моей матушки.
   — Я знаю, — ответил незнакомец.
   И он вошел в комнату. Мальчик двинулся следом. Комнату освещал только лунный свет, но он был достаточным, чтобы можно было различать предметы. Незнакомец оперся на большое дубовое кресло.
   — Это кресло моего дедушки, графа Рудольфа, — сказал Эберхард.
   — Я знаю, — снова ответил незнакомец.
   Он придвинул другое кресло, похожее на первое.
   — Это кресло моей бабушки Гертруды, — сказал мальчик.
   — И это мне известно, — ответил гость.
   Потом незнакомец встал у дверей и стал смотреть на кресла. Видимо, даже то, как они теперь стояли, пробудило в нем какое-то глубокое и давнее воспоминание, потому что он закрыл лицо руками и разрыдался.
   Прошло несколько минут.
   — А теперь, — сказал незнакомец, — спустимся в склеп.
   Эберхард знал только один путь в склеп — через часовню, поэтому он повернулся, намереваясь выйти из комнаты, но рука незнакомца остановила его.
   — Иди сюда, — позвал он.
   Удивленный Эберхард покорно последовал за странным гостем, который, видимо, знал замок лучше, чем он сам. Незнакомец подошел к гобелену, висевшему между окном и изголовьем кровати, и прикоснулся рукой к стене. К великому изумлению Эберхарда, стена пришла в движение; в лицо ему ударил влажный ветер, и его глаза, привыкшие видеть в темноте, подобно глазам диких зверей, с которыми он проводил ночи в лесу, различили ступени какой-то лестницы.
   — Иди за мной, — сказал незнакомец.
   Все больше и больше удивляясь, мальчик последовал за гостем.
   По мере того как наши ночные странники спускались по ступеням этого своеобразного коридора, проложенного вдоль стены, они все явственнее различали мерцающий внизу слабый свет. Это была лампа, горевшая в склепе: по распоряжению одного из предков Эберхарда она должна была гореть постоянно.
   Эберхард и незнакомец оказались перед небольшой решетчатой дверцей. Она была заперта, но спутник Эберхарда пошарил рукой за колонной, вынул оттуда висевший на гвозде ключ и открыл замок. Эберхард вспомнил, что не раз замечал эту дверцу, когда бывал в склепе, но никогда не интересовался, куда она ведет.
   Мальчик преклонил колена возле могилы своей матери, незнакомец — возле гроба графа Рудольфа. Затем незнакомец, остановившись вначале перед могилой графини Гертруды, направился к могиле Альбины и подошел к мальчику, который молился так самозабвенно, что не заметил его приближения.
   Подойдя к Эберхарду, незнакомец некоторое время наблюдал за ним. То, что он услышал, поразило его: это была не молитва, а обычный разговор. Невозможно было поверить, что мальчик обращается к усопшей: он говорил с матерью так, как будто она была жива. Порой он замолкал и с улыбкой прислушивался к чему-то. Незнакомец встал на колени напротив Эберхарда.
   Так, словно забыв друг о друге, они оставались достаточно долгое время.
   Наконец незнакомец поднялся и взял Эберхарда за плечо.
   — Пойдем, — сказал он. — Уже поздно, и ты, наверное, устал.
   Склонив голову на могилу матери, мальчик спал…
   Шли дни. Незнакомец относился к Эберхарду как к родному сыну, и мальчик, помня о том, что произошло в склепе, привязался к нему. Когда их отношения стали более задушевными, гость попытался расспросить мальчика об отце, но, увы, Эберхард ничего не мог ему сообщить.
   — По правде говоря, я даже не уверен, что смог бы сейчас его узнать. Он уехал неожиданно, и с тех пор прошло много лет. Граф всегда заботился только о моем старшем брате Альбрехте, и это, наверное, правильно. Я не жалуюсь: ведь таким образом он полностью препоручил меня матушке, а она любит меня за двоих.
   Незнакомец уже заметил, что мальчик говорит о матери как о живой, словно отказываясь признавать тот факт, что она умерла, и пытаясь оспорить материнскую любовь у смерти; это наблюдение еще больше заинтересовало незнакомца, к тому времени уже сильно привязавшегося к Эберхарду.
   Их дружба росла с каждым днем, но незнакомец стал не без удивления замечать, что мальчик совсем необразован, хотя было очевидно, что он обладает глубоким, гибким и даже утонченным умом. Однажды гость случайно упомянул имя Наполеона, и Эберхард спросил его, кто этот человек. В то время имя Наполеона было на устах у всех, и Эберхард оказался, наверное, единственным человеком в Европе, которому оно ни о чем не говорило. Тогда незнакомец рассказал ему о блистательной эпопее, з которой Египет был лишь главой, а Аустерлиц — частным эпизодом. Он сказал мальчику, что Наполеон — один из тех редких гениев, подобных Цезарю и Карлу Великому, — гениев, которые появляются в назначенный час и проносятся над землей словно метеоры, пророча будущее и освещая путь целым народам. Но имена Цезаря и Карла Великого звучали для мальчика так же непривычно, как имя Наполеона.
   Незнакомец рассказывал ему об Альпах, Италии, Египте; все эти рассказы, ставшие первыми сведениями о внешнем мире для маленького отшельника, вызывали у него такое же наивное удивление, как если бы это были сказки «Тысячи и одной ночи». Но жизнь приучила Эберхарда к чудесному и бескрайнему, ум его был глубок и пытлив, поэтому вскоре мальчик перестал изумляться и только восхищался.

II

   Смерть Гаспара Мюдена была прекрасна; не все короли, окруженные принцами и свитой, удостаиваются такой кончины. Возле кровати Гаспара как воплощение невидимых ангелов-хранителей — Вильгельмины и Ноэми — стояли Конрад фон Эпштейн и Розамунда; в своих руках они держали руку умирающего. Эберхард и Йонатас рыдали, стоя у изножья кровати.
   Оба предсмертных желания Гаспара были исполнены. Его нелегкую жизнь увенчала поистине счастливая смерть, и последний вздох умирающего был озарен блаженной улыбкой, будто лучи небесного света коснулись его лица.
   И скорбь детей, потерявших отца, смягчалась светлой верой в то, что эта кончина, спокойная и прекрасная, как осенний закат, была для Гаспара наградой. Когда на следующий день ранним утром, согласно деревенскому обычаю, они шли за гробом старика, их горе изливалось в слезах, полных бесконечной надежды.
   Сквозь эти слезы, просветленные верой, Эберхард различал белое, сияющее лицо Розамунды. Как мы уже говорили, он наивно ожидал увидеть веселую, смеющуюся девочку, которую он знал когда-то. Он представлял себе, как возьмет ее за руку, скажет ей «ты», как и раньше, и по-братски обнимет ее при встрече. Но девочка превратилась в девушку. Эберхард робко поглядывал на это создание, прекрасное, как сама мечта, не осмеливаясь даже подойти к сестре, — так изменилась Розамунда. Охваченный порывом безмолвного восторга, он даже забыл — правда, всего на одну минуту — и о смерти старика, который был ему другом, и о дядюшке, которого недавно обрел.
   В самом деле, Розамунда была восхитительна. В свои пятнадцать лет она была высокой, вполне сформировавшейся девушкой. С первого взгляда вы были бы поражены тем сочетанием блеска и очарования, ума и доброты, которое придавало ее лицу одновременно важное и милое выражение. Чистые и изящные черты ее лица были удивительно спокойны. Гладкий лоб и голубые глаза казались воплощением нежности и умиротворенности; она напоминала вечную красоту статуй, но не мертвую, а оживленную выражением сдержанной веселости и гордого изящества. Только небесные мадонны Рафаэля могли сравниться с ней.
   Легко вообразить, как глубоко был потрясен Эберхард этим сияющим видением! Розамунда держалась просто, и ее наряд не отличался великолепием, но мальчику она показалась королевой, феей, ангелом. Впервые открыв для себя неземную красоту, нелюдимый обитатель леса Эпштейнов почувствовал, что его душа охвачена неведомым доселе смятением. Ему, сыну графа, чудилось, что эта простая крестьянская девочка вознеслась на недосягаемую для него высоту, а то простодушное восхищение, которое она в нем вызывала, внутренне отдаляло его от Розамунды и создавало ощущение, что между ними пролегла непреодолимая пропасть.
   Но Розамунда, заметив, что друг детства как будто не узнает ее, сама подошла к нему, протянула маленькую белую ручку и ласково сказала:
   — Здравствуй, Эберхард.
   Волшебство рассыпалось в прах. И все же в первых словах Эберхарда, обращенных к сестре, прозвучала та необъяснимая почтительность, которую он испытал, едва увидев ту, кого до сих пор звал сестрой. Разговаривая с Розамундой, мальчик смущался и краснел; впрочем, их тихий разговор вскоре прервали: в этот день умер Гаспар, и потому полагалось молиться, размышлять и плакать. Вечером всех ожидал семейный ужин, прошедший в молчании.
   На следующий день, вернувшись с кладбища, Розамунда уединилась в комнате Вильгельмины, где стояла скамеечка для молитвы, принадлежавшая ее покойной матери, и обратилась душой к Богу. В это время Конрад фон Эпштейн отозвал в сторону Эберхарда и Йонатаса, чтобы попрощаться с ними и кое о чем сообщить. Долг призывал его незамедлительно вернуться во Францию; смерть отца Ноэми и так уже слишком задержала его. Но перед отъездом он хотел поведать этим людям — сыну Альбины и мужу Вильгельмины — историю своей жизни и рассказать о том, что он собирается делать в дальнейшем.
   — Я одинок, — начал он. — У меня нет никого на свете, нет даже семьи. Кроме вас, я никого в мире не интересую, поэтому только вам и известно о моем существовании. Я решил исчезнуть, будучи живым, умереть, стереть самого себя с лица земли, уничтожить свое имя и свою личность. Моя печальная и роковая история отчасти вам известна; мне хотелось бы рассказать ее до конца. Отец изгнал меня за то, что я полюбил святой и чистой любовью. Тогда я нашел убежище во Франции и стал жить, не видя вокруг ничего, кроме своей любви. Я скрывал свое дворянское происхождение за именем простолюдина, словно незаконнорожденный. Обо мне забыли, а через некоторое время я сам стал забывать о том, что существую на свете. Но над Францией гремел гром Революции, и от ее яростного ветра нелегко было уберечь чистое пламя любви. К тому же, я сам был безотчетно наэлектризован идеями, которые носились в грозовом воздухе: я читал Жан Жака и Мирабо, был хорошо знаком с неистовыми мыслителями восемнадцатого века, а ученые занятия и размышления, которым я предавался в юности, помогли мне быстро освоиться с новыми веяниями. Я был немцем, от которого отреклась Германия, я был знатным изгоем среди аристократии, и вот философия заменила мне семью, а свобода — отчизну. Я сбросил бремя предрассудков и предубеждений, которые мне внушали с детства, и смог со стороны вернее судить тех, кто изгнал меня из своего общества. Я видел их достоинства, но видел также их прошлые ошибки, их ненадежное и противоречивое будущее. Тогда, вместо шпаги графа, я взял в руки саблю солдата и посвятил остаток своей жизни молодой Республике. Ноэми не отговаривала меня, а только грустно улыбалась: ее чуткое сердце провидело будущее лучше, чем мой непокорный рассудок. Ноэми была великодушна: она испытывала почти что счастье, видя, что я снова воскрес для жизни. Когда я женился на ней, я только исполнял свой долг, но она поклялась, что заплатит мне за это своим счастьем, своей жизнью, своей душой. И она сдержала слово! Ноэми поддерживала мои увлечения, потому что они вселяли в меня надежду, и делала вид, что тоже увлечена моими фантазиями, из-за которых я совсем забросил ее. Она не жаловалась, а я не смог оценить ее самоотречения. О, как я был слеп! Меня не насторожило ее спокойствие, но я поплатился за свои иллюзии. Даже самые изысканные вина пьянят — так и от воздуха свободы у Франции помутился рассудок. Вскоре, лежа на тюремной соломе, я увидел всю тщету своих мечтаний.
   Вы знаете, чем завершились мои несчастья. Моя Ноэми и перед лицом смерти сохранила преданность мне. Я дал ей свое имя, и она заплатила за него жизнью. Не помню, что было со мной в первые три-четыре страшные года этого страшного вдовства; что я делал, о чем думал, какие сны видел — не знаю.
   Оцепенение спало с меня, когда пронесся слух о первых победах Бонапарта. Я был живым трупом, но чувство восторга оживило меня. Так, значит, идеи, в которые я верил когда-то, не были химерой: они воплотились в этом человеке и шли по миру победным маршем. Я почувствовал, что моя обездоленная, погибшая жизнь еще может на что-то пригодиться. В великие эпохи каждый может совершить нечто значительное и нужное, пусть даже так, как это сделал Курций.
   Я никому и ничем не был обязан, ничто меня не связывало. И я принес свою не имеющую значения жизнь в жертву тому, что называли императорским честолюбием. Я отрекся от своего прошлого, от старых убеждений, наконец, от своей индивидуальности, чтобы раствориться в том человеке, которому было суждено воплотить в себе дух целой эпохи. Я стал чернорабочим его гения, инструментом в его руках. Мне казалось, что, подчиняясь ему, я исполняю волю неумолимой судьбы. Он вел за собой меня, а его вел сам Бог.
   Таких, как я, много; это люди, которые пойдут за ним, повинуясь одному его слову, одному движению его руки. Его взгляд завораживает тех, на кого он обращается, притягивая людей, как магнит — железо. И все же я имею смелость полагать, что пошел за ним, будучи в здравом уме, а не в безрассудном упоении, как другие.
   Куда он приведет нас? Я не знаю. Но я пойду за ним хоть на край света. Думаю даже, что смерть не придет ко мне, пока я не исполню свой долг до конца и этот человек не перестанет нуждаться во мне.
   Он не замедлил обратить на меня внимание, ибо от него ничто не ускользает, и заметил, что моя безоговорочная покорность была глубоко осознанной. Теперь ему известно, что он смысл моей жизни, мой хозяин, моя семья, моя отчизна. Он скажет: «Иди!» — и я пойду. Он скажет: «Сделай!» — и я сделаю. Он скажет: «Умри!» — и я умру без единого слова протеста. Он — моя воля.
   Вас, может быть, удивляет, что потомок графов фон Эпштейнов способен так раболепствовать? Но я уже не Конрад фон Эпштейн: он умер. Как вам удалось узнать меня, Йонатас? И почему вы называете меня чужим именем? Повторяю вам: Конрад умер! Он дважды мертв! Сначала он умер, когда его прогнал отец, потом — когда не стало его жены. А сейчас перед вами находящийся на службе у императора французский полковник, возвращающийся из Вены, где он был с тайной миссией.
   Наполеону я всегда нужен был на поле битвы. Но на этот раз он решил использовать мой ум: он отправил меня на переговоры — и я, как всегда, повиновался. Меня, носящего простое имя, приняли здесь лучше, чем если бы я представился сыном графа Рудольфа фон Эпштейна. Австрия, кажется, решила превратить Германию во вторую Испанию: старая австрийская династия завидует только что возникшей империи и собирается поддержать вооруженное восстание на полуострове. Она наводнила Германию шпионами и листовками, собрала четырехсоттысячную армию и возобновила свой союз с Англией. Я приехал, чтобы потребовать объяснений, но в Вене все отрицают. Так что не пройдет и года, а может быть, и шести месяцев, как мы объявим войну моей бывшей отчизне. Но я больше привязан к своей новой родине — к той, которую выбрал сам, а не к той, которую дал мне случай. Мысль заменила мне мать, ибо мысль подарила мне новую жизнь.
   Йонатас, Эберхард! Теперь вы знаете все. Я счел своим долгом облегчить последние минуты отца Ноэми, однако мне трудно было удержаться от того, чтобы не поведать вам, людям простым и сердечным, историю моей жизни. Но, заклинаю вас, храните все, что я рассказал вам, в тайне. Во мне живут два человека, и первого их них я хочу забыть. Мне хотелось бы, чтобы месяц, проведенный в вашем доме, остался в моей памяти счастливым сном. Теперь я проснулся, и любимых призраков, преследовавших меня, больше нет. Я снова приступаю к своему делу и возвращаюсь в то обличье, которое стало моим «я». Друзья, ни слова больше о том, что было между нами, умоляю вас. Пусть память обо мне умрет в ваших сердцах. Я не хочу, чтобы Максимилиан узнал о моем появлении здесь. Если бы с ним случилось несчастье, как с вами, Йонатас, я бы, наверное, не удержался и прижал бы его к своему сердцу. Но я знаю, что он счастлив, так не будем тревожить его покой. Прощайте же, друзья мои! Мне пора в путь. Увидимся ли мы вновь? Не знаю: на все воля Божья. И все же я чувствую, что покидаю замок Эпштейнов не навсегда. Поэтому до свидания, Йонатас! Вы попросите милую Розамунду хранить тайну, не правда ли? А тебе, Эберхард, я должен открыть еще кое-что. Хочешь проводить меня? Мы поднимемся по Рейну до Вормса — это займет несколько дней. Совсем тихо Конрад добавил:
   — Мы поговорим о твоей матушке.
   — Ах, милый дядюшка, конечно, хочу. Ведь я так люблю вас!
   — Решено: выходим через час. А через неделю ты уже будешь дома. Эберхард радовался, что хотя бы на время покидает замок Эпштейнов — особенно потому (поверите ли?), что это удаляло его от Розамунды. Он словно боялся и ее, и самого себя. При мысли о встрече с ней его бросало в дрожь, и он с удовольствием согласился бы на все, что могло отсрочить их свидание наедине. Поэтому он быстро и весело собрался в путь. Присутствие Конрада избавило его от смущения при расставании с Розамундой, и он не заметил того наивного разочарования, которое отразилось на лице девушки, когда она увидела, как легко и радостно он покидает ее.

III

   Через неделю, как и рассчитывал Конрад, Эберхард вернулся из Майнца. За одну эту неделю он узнал свой родной край лучше, чем за все предшествующие годы.
   Перед тем как направиться домой, Эберхард, по обыкновению, зашел в свое лесное пристанище. Там он сел и задумался.
   Сколько всего произошло за этот месяц! Отъезд Йонатаса, появление Конрада, необыкновенные его рассказы, смерть Гаспара, возвращение Розамунды, признание дядюшки о его первом возвращении в замок Эпштейнов, за полгода до появления Эберхарда на свет. Перед мальчиком открылся реальный мир, прояснилось прошлое, но будущее было окутано тайной. Сколько впереди событий, сколько новых замыслов!