Маркиз и графиня при встрече раскланялись с самым любезным видом.
   — Боже мой, господин де Шовелен, — сказала графиня с одной из тех обоюдоострых улыбок, лезвия которых так умеют оттачивать придворные, — до чего вы красны! Можно подумать, что у вас вот-вот будет апоплексический удар. Маркиз, маркиз, покажитесь Борде: без Борде нет спасения.
   И, обернувшись к королю с улыбкой, способной погубить самого папу, она добавила:
   — Спросите хоть у короля.
   Господин де Шовелен поклонился:
   — Я, разумеется, не премину это сделать, сударыня.
   — И выполните тем самым долг верноподданного: вам надо заботиться о своем здоровье, дорогой маркиз, ведь вам предстоит всего на два месяца опередить…
   — Я, наоборот, хотел бы опередить вас, — сказал король, — ибо тогда вы, Шовелен, были бы уверены, что проживете сто лет; поэтому могу лишь повторить вам совет графини: полечитесь у Борде, мой друг, полечитесь у Борде.
   — Государь, каков бы ни был назначенный час моей смерти — а один лишь Господь знает час смерти человека, — я обещал моему королю, что умру у его ног.
   — Тьфу, Шовелен! Есть обещания, которые даются, но не выполняются; спросите хоть у этих дам; но если вы будете таким печальным, как сейчас, милый друг, то это мы умрем от огорчения при одном взгляде на вас. Послушайте, Шовелен, будем мы сегодня играть?
   — Как пожелает ваше величество.
   — Хотите выиграть у меня партию в ломбер?
   — Я к услугам вашего величества.
   Господин де Шовелен и король сели друг против друга за отдельный столик.
   — Ну, Шовелен, будьте внимательны, — сказал король, — и готовьтесь к отпору; если вы больны, то я никогда так хорошо себя не чувствовал. Мне хочется безумного веселья; а главное — берегите хорошенько ваши деньги: мне надо расплатиться с Ротье за зеркало и с Бёмером за бриллиантовую диадему.
   Госпожа Дюбарри поджала губы.
   Но маркиз не ответил и с трудом привстал со стула.
   — Государь, здесь очень натоплено! — пробормотал он.
   — Это правда, — ответил король (вместо того чтобы рассердиться, подобно Людовику XIV, на такое нарушение законов этикета, он вышел из затруднения, призвав на помощь эгоизм), — да, слава Богу, здесь жарко, ведь в марте прохладные вечера.
   Вымученно улыбнувшись, маркиз с трудом взял карты. Король продолжал:
   — Ну, вам начинать, Шовелен.
   — Да, государь, — пробормотал маркиз и склонил голову.
   — У вас хорошая игра? Посмотрим-ка. Тьфу, черт возьми, как говорил мой предок Генрих Четвертый, до чего же вы скучны сегодня!
   Потом, посмотрев в свои карты, король прибавил:
   — А! Думаю, что на этот раз, милый друг, вы будете разорены.
   Маркиз сделал страшное усилие, пытаясь заговорить; лицо его так покраснело, что король в страхе запнулся.
   — Да что с вами, Шовелен? — спросил он. — Послушайте, ответьте же! Господин де Шовелен вытянул руки, уронил карты и со вздохом упал лицом на ковер.
   — Боже мой! — вскричал король.
   — Апоплексический удар! — пробормотали несколько засуетившихся придворных.
   Маркиза подняли, но он больше не шевелился.
   — Уберите, уберите это, — сказал король в ужасе, — уберите!
   И, с нервной дрожью отойдя от стола, он вцепился в руку графини Дюбарри, и она увела его к себе; ни разу не повернул он головы, чтобы взглянуть на друга, без кого еще накануне не мог обойтись.
   Когда ушел король, никто больше не думал о несчастном маркизе.
   Его тело продолжало оставаться опрокинутым на кресло: маркиза подняли, чтобы убедиться в его смерти, а потом уронили навзничь.
   Странное впечатление производил этот труп — один в покинутой гостиной, среди струящихся огнями люстр и благоухающих цветов.
   Через мгновение на пороге опустевшей гостиной появился человек. Он оглядел комнату, увидел маркиза, опрокинутого на кресло, подошел к нему, приложил руку к его сердцу и в ту самую минуту, когда на больших стенных часах пробило семь, сказал сухим и отчетливым голосом:
   — Он скончался. Прекрасная смерть, клянусь телом Христовым! Прекрасная смерть!
   Это был доктор Ламартиньер.

XI. ВИДЕНИЕ

   Утром того же дня отец Делар прибыл в Гробуа пораньше с намерением отслужить мессу в часовне, чтобы не дать остыть в глазах ангелов добрым намерениям, какие маркиз выказал накануне. И тут г-жа де Шовелен со слезами на глазах рассказала ему обо всех своих страхах по поводу столь сомнительного теперь спасения неофита, ускользнувшего от них при первом же слове дружбы, присланном ему королем.
   Она оставила своего духовника обедать, чтобы подольше поговорить с ним и почерпнуть в его мудрых советах мужество, а она так нуждалась в этом после своего нового разочарования.
   Выйдя из-за стола, г-жа де Шовелен и отец Делар довольно долго прогуливались в парке; они велели принести себе стулья на берег красивого пруда, чтобы подышать там первым весенним ветерком после достаточно жаркого дня.
   — Преподобный отец, — говорила маркиза, — несмотря на все утешительное, что я нахожу в ваших словах, этот отъезд господина де Шовелена меня сильно беспокоит. Я знаю, насколько он привязан к жизни двора; я знаю, что король имеет полную власть не только над его умом, но и над его сердцем, а поведение его величества столь далеко от образцового… Я думаю, святой отец, что вовсе не будет грехом сказать так. Увы, скандал становится слишком гласным!
   — Уверяю вас, сударыня, что господин маркиз испытал благотворное впечатление; это лишь начало; время и Провидение сделают остальное. Я говорил об этом сегодня утром с нашим преподобным настоятелем он распорядился возносить молитвы в монастыре; молитесь и вы, дочь моя, вы, более всех участвующая в этом великом деле, пусть молятся ваши дети, будем молиться все. Я отслужил с этой целью мессу в часовне замка и буду делать это ежедневно.
   — За двадцать лет моего союза с господином де Шовеленом, — отвечала маркиза, — не было ни одного часа, когда я не просила бы Бога тронуть его сердце. До сих пор Господь не внял моим мольбам. Я жила одна, чаще всего в печали и слезах; вы это знаете, святой отец. Я страдала в одиночестве от страхов, не в силах их преодолеть; Бог, по-видимому, не считал меня достаточно безгрешной, чтобы даровать мне победу. Мне надо было страдать еще, чтобы купить эту милость. Я буду страдать. Да сбудется воля Вседержителя!
   Тем временем позади маркизы и отца Делара с детьми прогуливался наставник и, почти столь же юный, как они; аббату было всего восемнадцати лет, и он делил с ними их забавы.
   — Брат мой, — сказал старший, — вы знаете, какая игра сейчас в моде при дворе?
   — Да, конечно, отец сказал мне вчера за ужином: это ломбер.
   — Что ж, сыграем в ломбер!
   — Это невозможно; прежде всего нужны карты, а кроме того, мы не знаем, как в него играют.
   — Один начинает.
   — А другой?
   — Ну… а другой, наверное, боится и поэтому проигрывает.
   — Брат мой, — сказал старший, — не будем говорить о картах; вы знаете, что наша мать не любит этого, она утверждает, что карты приносят несчастье.
   В это время г-жа де Шовелен поднялась.
   — Маменька уходит в парк, — ответил младший, провожая ее глазами, — и поэтому нас не увидит. К тому же с нами господин аббат, он предупредил бы нас, если бы это было дурно.
   — Всегда дурно, — сказал наставник, — доставлять огорчение своей матери.
   — О! Но мой отец играет в карты, — возразил ребенок с той неуступчивой логикой, которая, как всякая слабость, цепляется за любую мало-мальски надежную опору. — Значит, мы можем играть, раз мой отец играет.
   Аббат не нашелся, что ответить, и ребенок продолжал:
   — А-а, вот маменька прощается с отцом Деларом; она провожает его к воротам… он собирается уходить. Подождем: маменька, как только отец Делар уйдет, вернется в свою молельню, и мы возвратимся в замок вслед за ней, велим подать карты и сыграем.
   Дети провожали глазами мать: удаляясь, она исчезала в сгущавшихся сумерках.
   Стоял один из тех прелестных вечеров, которые предшествуют весенней жаре; деревья были еще обнажены, но в их набухших и пушистых почках таилось предчувствие будущей листвы. На некоторых, самых торопливых, например на каштанах и липах, почки начинали лопаться, бросая навстречу дневному свету спрятанное в них весеннее сокровище.
   Воздух был тих; в нем начали появляться поденки, рождающиеся вместе с весной и исчезающие вместе с осенью. Видно было, как они тысячами резвятся в последних лучах заходящего солнца, превращавшего реку в широкую пурпурно-золотую ленту, в то время как на востоке, то есть в той стороне парка, куда углубилась г-жа де Шовелен, все предметы начали смешиваться, приобретая тот прекрасный синеватый колорит, что составляет привилегию лишь некоторых времен года.
   Во всей природе был разлит безмерный покой, царило бесконечное великолепие.
   Среди этой тишины пробило семь часов на башне замка; звуки долго дрожали в вечернем ветре.
   Внезапно маркиза, прощавшаяся с камальдульцем, громко вскрикнула.
   — Что случилось? — спросил преподобный отец, возвращаясь, — что с вами, госпожа маркиза?
   — Со мной? Ничего, ничего! О Боже мой! Маркиза заметно побледнела.
   — Но вы кричали!.. Но вы испытали какое-то страдание!.. Да вы и сейчас еще бледны. Что с вами? Во имя Неба, что с вами?
   — Невозможно. Мои глаза меня обманывают.
   — Что вы видите? Скажите, скажите, сударыня.
   — Нет, ничего. Камальдулец настаивал.
   — Ничего, ничего, говорю я вам, — отвечала г-жа де Шовелен, — ничего! Голос замер на ее устах, взгляд был неподвижен, в то время как рука, белая, точно из слоновой кости, медленно поднималась, чтобы указать на что-то, чего не видел монах.
   — Сделайте милость, сударыня, — настаивал отец Делар, — скажите мне, что вы видите.
   — О, я не вижу ничего, нет, нет, это безумие! — воскликнула г-жа де Шовелен, — и тем не менее… о! Но посмотрите же, посмотрите же!
   — Куда?
   — Там, там, видите?
   — Я ничего не вижу.
   — Вы ничего не видите вон там, там?..
   — Решительно ничего; но вы, сударыня, скажите, что видите вы?
   — О, я вижу… я вижу… Но нет, это невозможно.
   — Скажите.
   — Я вижу господина де Шовелена в придворном платье, но бледного и идущего медленными шагами; он прошел вон там, там.
   — Боже милостивый!
   — Он прошел, не видя меня! Вы понимаете? А если и видел, то не заговорил со мной! Это еще более странно.
   — А в эту минуту вы по-прежнему его видите?
   — По-прежнему.
   И палец, и глаза маркизы указывали направление, в каком шел маркиз, оставаясь невидимым для взгляда отца Делара.
   — Но куда он идет, сударыня?
   — В сторону замка; он проходит там, возле большого дуба, там… Смотрите, смотрите, вот он приближается к детям; за купой деревьев он поворачивает. Он исчезает. О, если дети все еще там, где они были, не может быть, чтобы они его не видели.
   В то же мгновение раздался крик, заставивший г-жу де Шовелен вздрогнуть.
   Это был крик обоих детей.
   Он прозвучал так печально и так мрачно в темнеющем пространстве, что маркиза едва не упала навзничь.
   Отец Делар подхватил ее.
   — Вы слышите? — прошептала она. — Вы слышите?
   — Да, — ответил отец Делар, — в самом деле был чей-то крик.
   Почти тотчас маркиза увидела или, вернее, почувствовала, что к ней подбегают дети. Слышен был их стремительный бег по песку аллей.
   — Маменька! Маменька! Вы видели? — кричал старший.
   — Маменька! Маменька! Вы видели? — кричал младший.
   — О сударыня, не слушайте их! — говорил аббат (он бежал сзади и запыхался, стараясь их догнать: настолько быстрым был их бег).
   — Ну, дети, что случилось? — спросила г-жа де Шовелен. Но они не отвечали и лишь прижались к ней.
   — Да ну же, — сказала она, лаская их, — что произошло? Говорите!
   Дети переглянулись.
   — Говори ты, — сказал старший младшему.
   — Нет, говори ты.
   — Ну хорошо, маменька, — сказал старший, — ведь вы видели его, как и мы?
   — Вы слышите? — воскликнула маркиза, воздев руки к небу. — Вы слышите, святой отец?
   И она сжала холодными как лед руками дрожащую руку камальдульца.
   — Видели? Кого видели? — с трепетом спросил тот.
   — Нашего отца, — сказал младший, — разве вы его не видели, маменька? Однако он шел с вашей стороны, он должен был пройти совсем близко от вас.
   — О! Какое счастье! — воскликнул старший, хлопая в ладоши. — Вот папа и вернулся!
   Госпожа де Шовелен повернулась к аббату.
   — Сударыня, — сказал он, поняв ее вопросительный взгляд, — могу заверить вас, что эти господа ошибаются, утверждая, будто видели господина маркиза. Я был рядом с ними, и я заявляю, что никто…
   — А я, сударь, — перебил старший, — говорю вам, что только что видел отца, как вижу вас.
   — Фи, господин аббат, фи! Как некрасиво лгать! — сказал младший.
   — Это странно! — произнес отец Делар. Маркиза покачала головой.
   — Они ничего не видели, сударыня, — повторил наставник, — ничего, решительно ничего.
   — Подождите, — сказала маркиза.
   И, обратившись к сыновьям с той материнской нежностью в голосе, которая заставляет улыбаться самого Бога, сказала:
   — Дети мои, вы говорите, что видели своего отца?
   — Да, маменька, — ответили оба вместе.
   — Как он был одет?
   — На нем был красный придворный кафтан, голубая лента, белый вышитый золотом камзол, кюлоты из такого же бархата, что и кафтан, шелковые чулки, башмаки с пряжками, а на боку была шпага.
   По мере того как старший перечислял детали костюма отца, младший кивал в знак подтверждения.
   И при каждом кивке младшего г-жа де Шовелен холодеющей рукою сжимала руку камальдульца. Именно таким она видела своего мужа.
   — Скажите, не было ли во внешности вашего отца чего-нибудь особенного?
   — Он был очень бледен, — сказал старший.
   — О да, очень бледен, — подтвердил младший, — его можно было принять за мертвеца.
   Все вздрогнули: мать, аббат, духовник — настолько сильным было выражение ужаса, слышавшееся в словах ребенка.
   — Куда он направлялся? — спросила наконец маркиза, тщетно пытаясь придать твердость голосу.
   — В сторону замка, — сказал старший.
   — А я, — добавил младший, — на бегу обернулся и видел, как он всходил на крыльцо.
   — Слышите? Слышите? — шептала мать на ухо монаху.
   — Да, сударыня, слышу, но, признаюсь, не понимаю. Как прошел господин де Шовелен пешком в ворота и не остановился перед вами? Как прошел он мимо своих сыновей, опять-таки не остановившись? Как, наконец, вошел он в замок, причем никто из прислуги его не заметил и сам он никого не позвал?
   — Вы правы, — сказал аббат, — все это поистине удивительно.
   — Впрочем, — продолжал отец Делар, — проверить это можно очень просто.
   — Мы пойдем посмотрим! — закричали дети, готовясь бежать к замку.
   — И я тоже, — сказал аббат.
   — И я тоже, — прошептала маркиза.
   — Сударыня, — сказал камальдулец, — вы так возбуждены, так бледны от страха: ведь если это господин де Шовелен — я допускаю, что это он, — то есть ли из-за чего пугаться?
   — Святой отец, — сказала маркиза, взглянув на монаха, — если он появился вот так, таинственно, один, разве не находите вы это происшествие весьма странным?
   — Вот поэтому-то все мы ошибаемся, сударыня; вот поэтому-то, несомненно, следует полагать, что сюда проник кто-то посторонний, может быть, злоумышленник.
   — Но злоумышленник, какой бы злой умысел он ни питал, — сказал аббат, — обладает телом, и это тело вы бы увидели, да и я тоже, святой отец; между тем как — и вот это действительно странно — госпожа маркиза и эти господа его видели, а мы с вами — только мы! — нет.
   — Это не имеет значения, — ответил монах, — но в любом случае, может быть, лучше, чтобы госпожа маркиза и дети удалились в оранжерею, а что касается нас, мы пойдем в замок; позовем слуг и убедимся, кто же такой этот пришелец. Идемте, сударыня, идемте.
   У маркизы не было сил; бессознательно подчинившись, она вместе с сыновьями, ни на миг не теряя из виду окон замка, ушла в оранжерею.
   Там, встав на колени, она сказала:
   — Помолимся пока, сыновья мои, ибо есть душа, которая в этот миг просит моей молитвы.

XII. ЧЕРНАЯ ПЕЧАТЬ

   Тем временем монах и аббат продолжали путь к замку; однако, подойдя к главному входу, они остановились и стали совещаться, не следует ли сначала отправиться к службам и позвать слуг, собравшихся в этот час за ужином, чтобы они обыскали здания.
   Такое предложение внесено было благоразумным камальдульцем, и аббат готов был уже с ним согласиться, как вдруг они увидели, что отворилась маленькая дверь и появился Бонбонн; старый управляющий бежал к ним так быстро, как только позволял его преклонный возраст. Он был бледен, дрожал, размахивал руками и разговаривал с самим собой.
   — В чем дело? — спросил аббат, делая несколько шагов ему навстречу.
   — Ах, Боже мой! Боже мой! — восклицал Бонбонн.
   — Да что с вами случилось? — в свою очередь спросил камальдулец.
   — Случилось то, что у меня было ужасное видение. Монах и аббат переглянулись.
   — Видение? — повторил монах.
   — Полноте! Это невозможно, — сказал аббат.
   — Но это так, говорю вам, — настаивал Бонбонн.
   — И что за видение? Скажите.
   — Да, что вы видели?
   — Я видел… по правде говоря, еще и сам не знаю что, но, как бы то ни было, — видел.
   — В таком случае объяснитесь.
   — Ну так вот. Я был в комнате, где обычно работаю: она находится под большим кабинетом господина маркиза и, как вы знаете, соединена с этим кабинетом потайной лестницей. Я еще раз перелистывал документы, чтобы убедиться, что мы ничего не забыли, составляя завещание, столь необходимое для будущего всей семьи. Только что пробило семь часов; внезапно я слышу, что кто-то ходит в комнате, которую я вчера запер за господином маркизом и ключ от которой у меня в кармане. Я прислушиваюсь: да, это точно шаги. Снова прислушиваюсь: шаги раздаются у меня над головой. Наверху кто-то есть! И это еще не все; я слышу, как открывают ящики бюро господина де Шовелена. Я слышу, как двигают кресло, стоящее перед бюро, и притом без каких-либо предосторожностей. Это кажется мне все более и более удивительным. Моя первая мысль: в замок проникли воры. Но эти воры очень уж неосторожны или очень уверены в себе. Итак, что делать? Позвать слуг? Они в своих помещениях на другом конце дома. Пока я буду ходить за ними, у воров хватит времени скрыться. Я беру свое двуствольное ружье и поднимаюсь по маленькой лестнице, ведущей из моей комнаты в кабинет господина маркиза; пробираюсь на цыпочках и, приближаясь к последним ступенькам, все больше напрягаю слух. Я слышу, как кто-то не только все время двигается, но еще и стонет, хрипит, наконец, произносит бессвязные слова, проникающие в самую глубину моей души, ибо, надо вам признаться, чем ближе я подходил, тем больше мне казалось, что я слышу и узнаю голос господина маркиза.
   — Странно! — воскликнул аббат.
   — Да, да, странно! — повторил монах. — Продолжайте, Бонбонн, продолжайте.
   — Наконец, — вновь заговорил управляющий, подойдя ближе к своим собеседникам как бы в поисках защиты, — наконец я посмотрел в замочную скважину и увидел в комнате яркий свет, хотя снаружи было совсем темно, да и ставни были закрыты, я сам их закрывал.
   — Что было дальше?
   — Звуки продолжались. Это были жалобы, похожие на предсмертный хрип. От моей смелости и следа не осталось. Однако я хотел досмотреть до конца. Сделав над собой усилие, я снова приник глазом к своему наблюдательному пункту и ясно увидел восковые свечи, зажженные вокруг фоба.
   — О! Да вы с ума сошли, дорогой господин Бонбонн, — сказал монах, невольно вздрогнув.
   — Я видел, видел, святой отец.
   — Но, может быть, вы плохо видели, — сказал аббат.
   — Говорю вам, господин аббат, что я видел это, как вижу вас; говорю вам, что я не потерял ни присутствия духа, ни здравого смысла.
   — И тем не менее вы в ужасе убежали!
   — Вовсе нет; наоборот, я остался, моля Бога и моего небесного заступника дать мне силы. Но внезапно послышался сильный грохот, свечи погасли, и все вновь погрузилось в темноту. Только тогда я спустился, вышел наружу и увидел вас. Теперь мы вместе. Вот ключ от кабинета. Вы духовное лицо и, следовательно, свободны от суеверных страхов. Хотите пойти со мной? Мы сами убедимся в том, что происходит.
   — Идемте, — сказал камальдулец.
   — Идемте, — повторил аббат.
   И все трое вошли в замок — не через маленькую дверь, выпустившую Бонбонна, а через главный вход, впустивший маркиза.
   В вестибюле, проходя мимо больших стенных фамильных часов, увенчанных гербом Шовеленов, управляющий поднял вверх только что зажженную им свечу.
   — Ах! Этого еще недоставало! — сказал он, — очень странно. Наверное, кто-то трогал эти часы и испортил их.
   — Почему это?
   — Потому что я с детства вижу их в замке и с детства знаю, что они всегда ходят.
   — И что же?
   — Что же? Разве вы не видите, что они остановились?
   — В семь часов, — сказал монах.
   — В семь часов, — повторил аббат. И оба еще раз переглянулись.
   — Итак!.. — прошептал аббат.
   Монах произнес несколько слов, похожих на молитву.
   Затем они поднялись по парадной лестнице и прошли по апартаментам маркиза, закрытым и пустынным. Эти огромные комнаты, освещаемые дрожащим огнем единственного светильника, который нес управляющий, выглядели торжественно и пугающе.
   С сильно бьющимся сердцем подошли они к двери кабинета, остановились и внимательно прислушались.
   — Вы слышите? — спросил управляющий.
   — Прекрасно слышу, — сказал аббат.
   — Что? — спросил монах.
   — Как! Вы не слышите этого хрипа, подобного тому, какой издает человек в агонии?
   — Да, правда, — сказали в один голос оба спутника управляющего.
   — Значит, я не ошибался? — снова спросил тот.
   — Дайте мне ключ, — сказал отец Делар, осеняя себя крестным знамением, — мы мужчины, честные люди, христиане и не должны ничего бояться; войдем!
   Он отпер дверь; при этом, как ни веровал в Господа служитель Божий, рука его дрожала, когда он вставлял ключ в замок. Дверь открылась, и все трое остановились на пороге.
   Комната была пуста.
   Медленно вошли они в огромный кабинет, уставленный книгами и увешанный картинами. Все вещи были на своих местах, кроме портрета маркиза; этот портрет, переломив державший его гвоздь, сорвался со стены и лежал на полу; холст на месте головы был разорван.
   Аббат показал управляющему на портрет и перевел дух.
   — Вот причина вашего страха, — сказал он.
   — Да, что касается шума, — ответил управляющий, — но эти жалобы, которые мы слышали? Разве их издавал портрет?
   — Действительно, — сказал монах, — мы слышали стоны.
   — А что на этом столе? — внезапно воскликнул Бонбонн.
   — Что? Что такое на этом столе? — спросил аббат.
   — Только что погашенная свеча, — сказал Бонбонн, — это свеча — она еще дымится! И пощупайте эту палочку сургуча — она даже не остыла.
   — Правда, — сказали оба свидетеля происшествия, похожего на чудо.
   — И вот печатка, — продолжал управляющий, — господин маркиз носил ее на часовой цепочке, а вот запечатанный конверт, адресованный нотариусу.
   Аббат, ни жив ни мертв, упал на стул: у него не было сил бежать.
   Монах остался стоять, не обнаруживая страха, с видом человека, равнодушного к делам этого мира; он пытался проникнуть в загадку, причины которой не знал и действие которой видел, не понимая, однако, ее цели.
   Тем временем управляющий — ему придала храбрости его преданность — переворачивал одну за другой страницы завещания, которое он изучал накануне со своим хозяином.
   Когда он дошел до последней страницы, лоб его покрылся холодным потом.
   — Завещание подписано, — прошептал он.
   Аббат подскочил на стуле, монах склонился над столом; управляющий смотрел то на того, то на другого.
   Трое мужчин на мгновение замолчали, и безмолвие это было страшным; даже самый смелый из них чувствовал, что у него волосы встают дыбом.
   Наконец взгляды всех троих вновь обратились к завещанию.
   К нему была добавлена приписка; чернила, которыми она была сделана, еще не успели высохнуть.
   Она гласила:
   «Моя воля, чтобы тело мое было погребено в церкви кармелитов на площади Мобер, подле моих предков.
   Совершено в замке Гробуа, 27 марта 1774 года, в семь часов вечера.
   Подписано: Шовелен».
   Обе подписи и приписка были сделаны менее твердою рукой, чем текст завещания, но вполне разборчиво.
   — Прочтем «De profundis» 4, господа, — сказал управляющий, — ибо несомненно, что господин маркиз умер.
   Все трое благоговейно опустились на колени и вместе прочли заупокойную молитву; затем, после нескольких минут торжественной сосредоточенности, поднялись.
   — Мой бедный хозяин! — сказал Бонбонн. — Он обещал мне вернуться сюда, чтобы подписать это завещание, и сдержал свое слово. Да смилуется Господь над его душою!
   Управляющий вложил завещание в конверт и, снова взяв свой светильник, знаком показал спутникам, что можно уходить.
   Вслух он добавил:
   — Здесь нам больше нечего делать; вернемся к вдове и сиротам.
   — Но вы не отдадите этот конверт маркизе? — сказал аббат. — О Боже мой, не вздумайте сделать что-нибудь подобное, заклинаю вас Небом!