Страница:
– Вы меня знаете? – изумился Мелькер.
– А как же! – осклабился субъект. – Ваши доклады имели такой успех по всей Америке. Хотя ваш английский звучит весьма старомодно. Где вы ему обучались?
Моисей Мелькер гордо объявил, что знает наизусть «Паломничество» Баньена.
– Наизусть! Черт меня побери! – изумился субъект. – «Паломничество» Баньена?
Я бы порекомендовал вам почитать Хайсмит. А также Эмбле и Хэммита. Или же полистать научно-фантастические книжонки вашей Цецилии.
– Она читает только по-немецки, – заметил Мелькер, удивившись, что этот типчик знает имя его супруги.
– Ну так как насчет обмена? – спросил тот. – Предлагаю за ваше лицо сто тысяч долларов. Сама операция не будет ничего стоить. Я сделаю ее сам, чтобы все было в лучшем виде. И одновременно сделаю операцию и себе. Мы с вами сидели бы рядышком на двух операционных креслах. Я закажу кресла такой конструкции, чтобы мы сидели голова к голове, щека к щеке. А работаю я обеими руками одинаково. И могу оперировать одновременно обоих. Если вам будет угодно, можно покончить с этим делом прямо в Цюрихе. В университетской клинике. Чтобы и студенты чему-то научились.
– Нет, – возразил Моисей Мелькер, – я останусь со своим лицом.
– Но ваши сексуальные инстинкты вполне могут вновь взбунтоваться, господин Мелькер, – сказал субъект. – Как было недавно, в эпизоде с Лизи Блаттер.
Ведь именно так звали девицу, чье тело поплыло вниз по течению речки Грин? У нее был такой умиротворенный вид. И глаза широко открыты.
Мелькер посмотрел в окно.
– Я – Михаэль, – сказал субъект.
Теперь не видно было ни айсбергов, ни судов, ни Гренландии. Только небо.
Кресло рядом с Мелькером опустело, и когда он поздно ночью вернулся в Гринвиль, то еще в деревне увидел, что свет в его спальне горит. Цецилия Мелькер-Ройхлин горой жира лежала на супружеском ложе в прозрачной ночной сорочке, курила сигару, читала детективный роман и жевала шоколадные конфеты.
– Иди ко мне, мой шимпанзе, – сказала она, – лезь под одеяло и молись Великому Старцу, чтобы я не навалилась на тебя и не помогла тебе поскорее приобщиться к наслаждениям Его рая.
Ставни оставались закрытыми. Кожаные кресла, диваны, вольтеровские кресла и роскошные кровати вынесли по подземному переходу и спрятали на чердаке флигеля. Какое-то рекламное агентство в Базеле взялось вербовать постояльцев. На глянцевой бумаге. С иллюстрациями Эрни. «Приют нищеты». В начале мая Моисей Мелькер был письменно извещен о том, что его желание создать приют отдохновения для миллионеров осуществлено приверженцами его теологии, 15 мая состоится открытие пансионата, его присутствие обязательно.
Ему не нужно заниматься решением организационных проблем и следует сосредоточиться исключительно на задаче спасения душ, предоставив все остальное «Обществу». Если бы Моисей Мелькер не выкинул из головы свою встречу с Уриэль в Санта-Моника (если это и в самом деле была Санта-Моника) и его странный разговор с Михаэлем на обратном пути из Соединенных Штатов, он бы призадумался и, весьма возможно, догадался бы, что попался в сеть, сплетенную не по злобе, а потому, что Великий Старец (если это был он) по своей натуре склонен плести такие сети. Он плел их просто так – как паук плетет паутину, вовсе не имея в виду какую-то определенную муху, а только мух как таковых; в натуре же Мелькера было попадать в сети, точно так же как мухи попадают в паутину – по воле случая или по необходимости, это уже вопрос философии, ничем не доказуемый вопрос веры. В пансионат Моисей Мелькер прибыл 13-го. С Цецилией. К его удивлению, даже замешательству, она сама захотела ехать с ним. А вот на чем ехать, оказалось проблемой. Из почтения к своей первой супруге Эмилии Лаубер Мелькер продолжал пользоваться ее «роллс-ройсом». Теперь эта машина выглядела памятником старины. Войти в него можно было не пригибаясь, и если открыть заднюю правую дверцу, наружу выдвигалась лесенка. Тонны шоколадных конфет, съеденных Цецилией Мелькер-Ройхлин, почти лишили ее возможности влезть в «роллс-ройс», но она в него все же втиснулась. Сын хозяина гринвильского гаража Август повез их в пансионат, причем Мелькеру пришлось сесть впереди, так как рядом с Цецилией места не было. В восемь часов утра они выехали из Гринвиля, до Майрингена катили с ветерком, но перевалы «роллс-ройс» еле преодолел. В пять часов вечера, смертельно усталые, добрались до места. Из флигеля к машине приплелся некий тип в шлепанцах и рабочем комбинезоне.
– Есть тут кто-нибудь? – спросил Моисей.
– Я есть, – процедил сквозь зубы этот тип и недоверчиво оглядел «роллс-ройс».
– Я – Моисей Мелькер, – представился тот и вышел из машины.
– Вижу, – опять процедил тип в шлепанцах.
– Мы наконец приехали? – спросила Цецилия. Она до того наелась вишнями в шоколаде, что язык у нее еле ворочался.
– Приехали, приехали, – подтвердил Мелькер. – Пора позвать сюда портье и рассыльного.
– Нет тут ни портье, ни рассыльных, – отрезал тип.
– Как это нет? – удивился Моисей Мелькер.
– Здесь «Приют нищеты», – заявил тип. – Пансионат теперь так называется. Так окрестило его рекламное агентство в Базеле.
Но Моисей Мелькер запротестовал:
– Ведь послезавтра в пансионате – (в «Приюте нищеты», поправил его тип), – ну ладно, в «Приюте нищеты» должно состояться открытие, – продолжал Мелькер.
– У меня были основания ожидать, что прибудет множество постояльцев. И понадобится обслуга, много обслуги. Кто же так глупо распорядился?
– «Швейцарское общество морали», – ответил тот.
– Это общество не имеет здесь никаких прав, – возразил Мелькер.
– Именно оно-то и заправляет всем, – заявил тип. – Оно наняло на работу и меня, и вас тоже.
– Что случилось, когда меня наконец проведут в Восточную башню? – раздался требовательный голос Цецилии изнутри машины. – И куда подевались рассыльные?
– Восточную башню велено не сдавать внаем и не посещать, – откликнулся тип.
– Я могу предложить вам комнату только в Западной башне.
– Чье это распоряжение? – спросила Цецилия.
– Опять-таки «Швейцарского общества морали», – ответил тип.
Цецилия велела Августу везти ее обратно в Гринвиль. Август извлек из машины чемодан Мелькера, закрыл багажник и уехал.
– Придется мне обходиться без супруги, – вздохнул Моисей Мелькер.
– Не вешать носа, – проронил тип в шлепанцах.
– А кто вы, собственно, такой? – спросил Мелькер.
– Директор Крэенбюль, – бросил тот и трусцой вернулся во флигель. Мелькеру пришлось самому тащить чемодан в главное здание. Лифт не работал. Чемодан оттягивал руку – ведь Мелькер взял с собой и рукопись «Цена благоволения», собираясь еще поработать над ней. Добравшись наконец до верхнего этажа, он услышал пение, доносившееся из Восточной башни. Охваченный внезапным и необъяснимым духом противоречия, он потащился с чемоданом в Восточную башню, открыл дверь и вошел. За столом сидели три раввина. Все трое в черных шляпах, длинных черных лапсердаках и темных очках, все трое пели. Борода у среднего была седая, у правого рыжая, у левого черная. И у всех троих веером через всю грудь. За их спинами было окно. Моисей Мелькер присел на чемодан и стал слушать пение раввинов. Потом пение прекратилось. Раввин с седой бородой снял темные очки, но глаза его оставались закрытыми.
– Моисей Мелькер, – начал он, – нарушил запрет и вошел в комнату, предназначенную не для него.
– Прошу прощения, – пробормотал Мелькер. – Меня сбило с толку отсутствие обслуживающего персонала.
– Сбило с толку? – удивился раввин с рыжей бородой и снял темные очки, не открывая глаз. – Моисей Мелькер собирается возглавить обитель утешения и молитвы для богатых и требует, чтобы был обслуживающий персонал?
– Но ведь для этого как раз и нужен обслуживающий персонал, – заявил Мелькер. – Как этого не понять? Я все еще в растерянности. Ведь возглавляя обитель молитв, приходится решать и организационные вопросы.
– Тебе не хватает веры, – заговорил третий, чернобородый, и снял темные очки. У этого глаз вообще не было, лишь пустые глазницы. – В «Приюте нищеты» богачи сами будут себя обслуживать.
Моисей Мелькер встал. В ужасе от своего безверия он помчался в Западную башню с чемоданом в руке, несмотря на его тяжесть.
Гости прибыли главным образом из Соединенных Штатов. В основном – вдовы богачей, предводительствуемые вдовой одного из президентов. Но и Европа была представлена, причем не только вдовами, но также и крупными промышленниками, владельцами банков, генеральными директорами, инвесторами и спекулянтами, магнатами рынка недвижимости, биржевиками. По приезде одни растерянно переминались возле своих чемоданов на площадке перед пансионатом – погода стояла вполне сносная, другие плотной толпой заполнили музыкальный павильон, так много их приехало – целое стадо паломников стоимостью в несколько миллиардов, жаждущее новых развлечений. Водители, доставившие их сюда в такси и роскошных лимузинах, длинными колоннами спускались в ущелье, держа путь домой. Все были встревожены отсутствием персонала. Наконец в портале главного здания появился Моисей Мелькер. Все умолкли. Моисей Мелькер умел говорить так, что слушатели думали, будто он верит в то, что говорит. Для начала он привел слова Иисуса, сохраненные для нас тремя евангелистами:
«Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие», а также ответ Христа на растерянный вопрос апостолов, кто же может спастись: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно». Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, продолжал Мелькер. Нищие – чьим духом? Разве духом Великого Старца (Мелькер имел в виду Бога с бородой)?
Тогда они были бы не блаженными, а злосчастными. Нет, блаженны нищие человеческим духом, то есть бедняки, ибо дух человека – деньги, pecunia по-латыни, и слово это происходит от pecus, что значит «скот». Деньги – это скотство. Обмен «животное на животное», «верблюд на верблюда» превратился в обмен «животное на деньги», «верблюд на деньги», «стоимость на стоимость».
Человек все оценивает деньгами. Поэтому все, что он делает, покоится на деньгах, и культура, и цивилизация, и поэтому же все, что человек делает и осуществляет благодаря деньгам и при их помощи – хорошее и плохое, весь этот мощный кругооборот сделок, дающих хлеб нашим братьям или несущих им голод, сделок с тем, что нас одевает, и с тем, что раздевает, с жизненно важным и смертельно вредным, с непреходящими и с преходящими ценностями, с необходимым и излишним, с искусством и безвкусицей, с кинематографией и порнографией, с любовью самоотверженной и продажной, – все это суета сует, и движет всем этим тщеславие Человека, а не Великого Старца. Но если бедняк, у которого ничего нет за душой, попадет в рай, то тому, кто богат, дорога в рай заказана: собственность приносит ему не счастье, а несчастье, он придавлен своей собственностью, ибо любая собственность – это тяжкий груз, в чем бы она ни состояла – в капитале или в культуре. Потому богатый юноша и удалился от Христа опечаленный, что был очень богат. Он с радостью стал бы бедным, с радостью продал бы все свое имущество и роздал деньги нищим, как потребовал от него Иисус, – но чего бы он добился? У бедных богатство тут же утекло бы между пальцев без всякого толка и смысла, и они вновь впали бы в нищету. Кому предназначено Царство Божие, того Великий Старец не отдаст силам ада. Ну, а тот юноша, он, конечно, стал бы нищим, обанкротился, утратил платежеспособность, разорился, вылетел в трубу. Но душа его все равно не попала бы прямиком в рай: ибо нищим он стал не по воле Великого Старца на Небесах, а по воле самого юноши, то есть по воле человека.
Преднамеренно. Дабы ускользнуть от того, что было ему предназначено свыше:
быть богатым. Иисус искушал его, ибо не только Дьявол, но и Иисус, странствовавший по земле в рубище, тоже подвергает человека искушению.
Потому-то христиане и должны молить Господа: не введи нас в искушение!
Богатый юноша устоял перед искушением изменить своему сословию, ходить в лохмотьях, как Иисус, стать бродягой. Вот почему богатство – это крест христианина, и удел богача печаль, весельем наделены лишь бедные и нищие.
Горе вам, христиане, горе!
Моисей Мелькер умолк. Рухнул на колени. На площадке воцарилась мертвая тишина. Из деревни донесся одинокий собачий лай. Потом вновь тишина. Моисей молча глядел на толпу – на владельцев универмагов и средств информации, на хозяев фабрик, банков, недвижимости, воротил гостиничного бизнеса, на всех этих собственников, столпившихся перед ним. Он глядел на них, они – на него.
– Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас, – прошептал он, и все услышали его шепот. – Человекам это невозможно, а Великому Старцу все возможно. Но на меня сейчас глядит бог Маммон, а не Великий Старец! – вскричал он, вскочив на ноги и ощутив свою власть над толпой. – Откуда бы ни взялось богатство, которое меня окружает, громоздится вокруг и раздавливает, – говорил, ораторствовал, проповедовал он ледяным голосом, делая наводящие ужас паузы, – откуда бы ни проистекал этот поток, который валит меня с ног и перехлестывает через голову – золото, валюта, грязные деньги, пакеты акций, облигаций, займы, номерные счета, векселя, из каких бы источников, чистых или грязных, из каких бы кровавых или бескровных дел, из какого бы добродетельного или порочного лона, из каких бы законных или преступных блужданий он ни проистекал этот поток, бурля и клокоча, – в глазах Великого Старца это всего лишь отбросы, мусор, грязь под ногами. Этот поток им продуман и сочтен слишком легким испытанием. И все же вы, выплеснутые сюда этой жижей, не погибшие люди. Хотя вы как бы сброшены со счетов, в то же время как бы и приближены к Нему Его неизъяснимой милостью, ибо она и есть то невозможное, что возможно только Великому Старцу, то абсолютно незаслуженное, ибо если бы милость была заслужена, она была бы не милостью, а вознаграждением. Милость – это и есть то самое игольное ушко, сквозь которое проходит не только верблюд, но и все, здесь собравшиеся и стенавшие под заклятием богатства. У Великого Старца последние становятся первыми, бедные – богатыми, и бедные будут взысканы его милостью, а богатые прокляты. Но кто ею взыскан, тому Божья милость не нужна, поскольку она ему дана изначально. И поэтому же за богатыми, проклятыми, сытыми остается право на Божью милость, которой они и будут увенчаны, поелику только они, отбросы человечества, действительно в ней нуждаются. Добро пожаловать в «Приют нищеты»! – так закончил свою речь Моисей Мелькер.
Деревня утратила всякий экономический смысл. 15 октября пансионат закрылся.
Утешившиеся гости разъехались по домам, закаленные бедностью, которой вдоволь насладились, и вновь взвалили на себя груз своего богатства. Но и зимой деревне нечего было делать в пансионате. Если раньше сторожа нанимали в деревне, крестьянские дети играли в вестибюле и бегали по коридорам, а мужчины рыскали по винному погребу, теперь место сторожа занял здоровенный детина с каким-то странно застывшим лицом, который говорил по-немецки на цюрихском диалекте и гнал в три шеи всех, кто появлялся поблизости, ибо синдикат не без задней мысли приобрел пансионат при посредничестве «Швейцарского общества морали». Среди членов синдиката всегда находились люди, которым надо было на время исчезнуть. Раньше это не было проблемой:
кого слишком уж интенсивно разыскивала полиция, можно было без труда устранить: разве отыщут его на дне Гудзонова залива, реки Ист-ривер, озера Мичиган, а тем более Тихого океана? Синдикат действовал наверняка, там не терпели халтуры, но его методы отпугивали, первоклассные асы преступного мира, работающие без сучка без задоринки, стали редкостью, а иметь дело с дилетантами повредило бы реноме синдиката и снизило его годовой оборот. Так что пансионат был для синдиката находкой. Выжидали лишь начала зимнего сезона. Когда пансионат закрылся, туда сплавили профессионалов, находившихся в розыске ФБР. Асы-киллеры и звезды киднэппинга разместились в комнатах и роскошных апартаментах, где летом жили богачи. Благостное веселье нищеты сменилось томительной скукой, хотя прежний уют и роскошь обстановки были восстановлены. Синдикат знал, чем он обязан обеспечить своих, но не принял в расчет фон Кюксена. Тот хоть и был в курсе дела, но, живя в окружении шедевров искусства и литераторов из Санкт-Галлена и даже из Цюриха, которых он заманивал к себе всегда роскошно накрытым столом в замке у подножия Трех Сестер, прислал в пансионат книги по искусству и сочинения классиков.
Мафиози, еще владевшие итальянским, растерянно перелистывали «Божественную комедию», «Песнь о Роланде» или «Обрученные» Алессандро Мандзони. Ирландские гангстеры гасили сигары о переплет романа Джойса «Поминки по Финнигану», уголовники с Западного побережья пытались читать по слогам Шекспира и «Потерянный рай». Завзятые гангстеры, сидя в глубоких креслах, мрачно взирали друг на друга и швырялись фолиантами. Покидать стены пансионата им запрещено, их никто не должен видеть, официально пансионат был закрыт. Скука одолевала крутых парней. Телевидения в этом ущелье еще не было. Лишь завывание холодного ветра, за которым следовала метель, сменявшаяся мертвой тишиной последующих ночей, потом опять снегопад и опять мертвая тишина. За плотными шторами резались в карты, пили, курили, – в общем, зверея от безделья, мрачно убивали время. Летом пансионат вновь заполнился богачами, на этот раз еще более богатыми, а когда снова наступила зима, синдикат послал сюда двух специалистов высокой пробы, которые сделали катастрофу неизбежной. Натуры, высоко одаренные в своей области, особенно сильно разлагаются от скуки. Жертвой ее пала Эльзи, пятнадцатилетняя дочка деревенского старосты, в красной шапочке, красном пуловере и голубых джинсах, как-то ноябрьским холодным и бесснежным утром появившаяся перед дверью в кухню, стоя на тележке с бидоном молока, которую тащил огромный пес.
Джо-Марихуана и Джимми-Большой были самыми знаменитыми киллерами Североамериканского континента. Оба высокие и худощавые, но если первый пользовался известностью, то второй – дурной славой, первый был моралист, а второй – эстет. Джо-Марихуана был обязан своим прозвищем манере засовывать в мертвые уста каждой своей жертвы самокрутку с марихуаной, – не потому, что сам курил марихуану, а потому, что хотел дать знать всем: покойник был плохой человек. Кроме того, он прикреплял к груди своих жертв записку, в которой сообщал, на каком основании их прикончил. Однако никогда не указывал истинную причину, известную только синдикату, а называл ту, которой – при его репутации – было достаточно, чтобы брать кого-то в перекрестье нитей оптического прицела: изменял жене, не чтил мать, атеист, скупердяй, педераст, коммунист и т. д. Из-за этого журнал «Тайм», объявивший Джо-Марихуану человеком года, написал, что тот по своим моральным принципам, в сущности, мог бы пристрелить всех, живущих в Соединенных Штатах.
Оставалось загадкой, почему полиции никак не удавалось его схватить. После очередного убийства он вел себя крайне легкомысленно, хотя в то же время и остроумно. И шел на все, чтобы оставить на трупе свой знак, даже если для этого надо было пробраться в дом скорби, в морг судебных медиков или еще куда-нибудь. Никто из его «клиентов» не был защищен от него и после смерти.
Даже когда полиция эксгумировала тело Пепе Рунцеля по заявлению его жены, утверждавшей, что ее муж не покончил с собой, и гроб открыли, то обнаружили в зубах у Пепе самокрутку, а на груди – записку: «Хозяин борделя». В противоположность Джо Большой Джимми не был популярен, более того, полиция долгое время сомневалась, что такой вообще существует, считала, что речь идет о нескольких преступниках. Для Джимми жертвы были безразличны, его интересовала сложность задачи. Его жертвы находили в запертых изнутри кабинках общественных туалетов, в охраняемых полицией больничных палатах, якобы спящими в салонах первого класса самолетов или же сникшими в своих креслах сената или конгресса. Исполнив свою задачу, он укрывался в каком-нибудь борделе и сидел там часто неделями, время от времени отпуская какое-нибудь замечание или проговариваясь во сне, так что полиция мало-помалу утвердилась во мнении, что Большой Джимми действительно существует. Узнав об этом, синдикат предпочел на зиму укрыть его вместе с Джо в пансионате. Заточение далось моралисту легко, а эстету тяжко. Джо стремился к духовной концентрации, Джимми – к эмоциональной разрядке, первый жаждал медитации, второй – женщин. Джо время от времени исчезал ночью, чего никто не замечал, сидел на стропилах полуразвалившейся церкви или в одной из комнат пустого дома священника. Большой Джимми подкарауливал девочку, дважды в неделю доставлявшую в пансионат молоко, – короткие темные, небрежно причесанные волосы, голубые глазки, простодушная и свежая, не подозревающая, что сквозь щели закрытых ставней за ней следят закоренелые преступники, изнывающие от похоти и приговоренные к противоестественному воздержанию.
– А как же! – осклабился субъект. – Ваши доклады имели такой успех по всей Америке. Хотя ваш английский звучит весьма старомодно. Где вы ему обучались?
Моисей Мелькер гордо объявил, что знает наизусть «Паломничество» Баньена.
– Наизусть! Черт меня побери! – изумился субъект. – «Паломничество» Баньена?
Я бы порекомендовал вам почитать Хайсмит. А также Эмбле и Хэммита. Или же полистать научно-фантастические книжонки вашей Цецилии.
– Она читает только по-немецки, – заметил Мелькер, удивившись, что этот типчик знает имя его супруги.
– Ну так как насчет обмена? – спросил тот. – Предлагаю за ваше лицо сто тысяч долларов. Сама операция не будет ничего стоить. Я сделаю ее сам, чтобы все было в лучшем виде. И одновременно сделаю операцию и себе. Мы с вами сидели бы рядышком на двух операционных креслах. Я закажу кресла такой конструкции, чтобы мы сидели голова к голове, щека к щеке. А работаю я обеими руками одинаково. И могу оперировать одновременно обоих. Если вам будет угодно, можно покончить с этим делом прямо в Цюрихе. В университетской клинике. Чтобы и студенты чему-то научились.
– Нет, – возразил Моисей Мелькер, – я останусь со своим лицом.
– Но ваши сексуальные инстинкты вполне могут вновь взбунтоваться, господин Мелькер, – сказал субъект. – Как было недавно, в эпизоде с Лизи Блаттер.
Ведь именно так звали девицу, чье тело поплыло вниз по течению речки Грин? У нее был такой умиротворенный вид. И глаза широко открыты.
Мелькер посмотрел в окно.
– Я – Михаэль, – сказал субъект.
Теперь не видно было ни айсбергов, ни судов, ни Гренландии. Только небо.
Кресло рядом с Мелькером опустело, и когда он поздно ночью вернулся в Гринвиль, то еще в деревне увидел, что свет в его спальне горит. Цецилия Мелькер-Ройхлин горой жира лежала на супружеском ложе в прозрачной ночной сорочке, курила сигару, читала детективный роман и жевала шоколадные конфеты.
– Иди ко мне, мой шимпанзе, – сказала она, – лезь под одеяло и молись Великому Старцу, чтобы я не навалилась на тебя и не помогла тебе поскорее приобщиться к наслаждениям Его рая.
***
Бывший член Национального совета получил от некоего нотариуса в столице кантона извещение о том, что «Швейцарское общество морали» купило на весьма выгодных условиях пансионат и сдало его в аренду на летний сезон с 15 мая по 15 октября Моисею Мелькеру, а на зимний сезон барону фон Кюксену. Старик пенсионер, чья память на недавние события сильно ослабла, позабыл, что был избран председателем правления «Швейцарского общества морали», более того, уже и понятия не имел, что такое общество вообще существует. Он прочел письмо нотариуса, отложил его в сторону и забыл о нем, так что у конторы на Минерваштрассе 33/а оказалось достаточно времени все основательно подготовить. Крэенбюлю было приказано явиться в пансионат, он приехал и, сокрушенно покачивая головой, обошел всю его территорию. Против главного здания вдоль опушки леса на склоне Шпиц Бондера тянулся длинный флигель, в подвале которого находились прачечная и котельная, на первом этаже – кабинет врача и комнаты для массажа, грязелечебница и сауна, а на втором и третьем – комнаты для менее состоятельных гостей. Флигель соединялся с главным зданием подземным переходом. Перед входом в пансионат – площадка с музыкальным павильоном, где летом в послеобеденные часы играли некогда те три чеха, которых Великий Старец услышал в зале ресторана. Крэенбюль с помощью двух раздувшихся от пива толстяков, прибывших из Лихтенштейна, привел в порядок пансионат, но действовал так, чтобы в деревне никто ничего не заметил.Ставни оставались закрытыми. Кожаные кресла, диваны, вольтеровские кресла и роскошные кровати вынесли по подземному переходу и спрятали на чердаке флигеля. Какое-то рекламное агентство в Базеле взялось вербовать постояльцев. На глянцевой бумаге. С иллюстрациями Эрни. «Приют нищеты». В начале мая Моисей Мелькер был письменно извещен о том, что его желание создать приют отдохновения для миллионеров осуществлено приверженцами его теологии, 15 мая состоится открытие пансионата, его присутствие обязательно.
Ему не нужно заниматься решением организационных проблем и следует сосредоточиться исключительно на задаче спасения душ, предоставив все остальное «Обществу». Если бы Моисей Мелькер не выкинул из головы свою встречу с Уриэль в Санта-Моника (если это и в самом деле была Санта-Моника) и его странный разговор с Михаэлем на обратном пути из Соединенных Штатов, он бы призадумался и, весьма возможно, догадался бы, что попался в сеть, сплетенную не по злобе, а потому, что Великий Старец (если это был он) по своей натуре склонен плести такие сети. Он плел их просто так – как паук плетет паутину, вовсе не имея в виду какую-то определенную муху, а только мух как таковых; в натуре же Мелькера было попадать в сети, точно так же как мухи попадают в паутину – по воле случая или по необходимости, это уже вопрос философии, ничем не доказуемый вопрос веры. В пансионат Моисей Мелькер прибыл 13-го. С Цецилией. К его удивлению, даже замешательству, она сама захотела ехать с ним. А вот на чем ехать, оказалось проблемой. Из почтения к своей первой супруге Эмилии Лаубер Мелькер продолжал пользоваться ее «роллс-ройсом». Теперь эта машина выглядела памятником старины. Войти в него можно было не пригибаясь, и если открыть заднюю правую дверцу, наружу выдвигалась лесенка. Тонны шоколадных конфет, съеденных Цецилией Мелькер-Ройхлин, почти лишили ее возможности влезть в «роллс-ройс», но она в него все же втиснулась. Сын хозяина гринвильского гаража Август повез их в пансионат, причем Мелькеру пришлось сесть впереди, так как рядом с Цецилией места не было. В восемь часов утра они выехали из Гринвиля, до Майрингена катили с ветерком, но перевалы «роллс-ройс» еле преодолел. В пять часов вечера, смертельно усталые, добрались до места. Из флигеля к машине приплелся некий тип в шлепанцах и рабочем комбинезоне.
– Есть тут кто-нибудь? – спросил Моисей.
– Я есть, – процедил сквозь зубы этот тип и недоверчиво оглядел «роллс-ройс».
– Я – Моисей Мелькер, – представился тот и вышел из машины.
– Вижу, – опять процедил тип в шлепанцах.
– Мы наконец приехали? – спросила Цецилия. Она до того наелась вишнями в шоколаде, что язык у нее еле ворочался.
– Приехали, приехали, – подтвердил Мелькер. – Пора позвать сюда портье и рассыльного.
– Нет тут ни портье, ни рассыльных, – отрезал тип.
– Как это нет? – удивился Моисей Мелькер.
– Здесь «Приют нищеты», – заявил тип. – Пансионат теперь так называется. Так окрестило его рекламное агентство в Базеле.
Но Моисей Мелькер запротестовал:
– Ведь послезавтра в пансионате – (в «Приюте нищеты», поправил его тип), – ну ладно, в «Приюте нищеты» должно состояться открытие, – продолжал Мелькер.
– У меня были основания ожидать, что прибудет множество постояльцев. И понадобится обслуга, много обслуги. Кто же так глупо распорядился?
– «Швейцарское общество морали», – ответил тот.
– Это общество не имеет здесь никаких прав, – возразил Мелькер.
– Именно оно-то и заправляет всем, – заявил тип. – Оно наняло на работу и меня, и вас тоже.
– Что случилось, когда меня наконец проведут в Восточную башню? – раздался требовательный голос Цецилии изнутри машины. – И куда подевались рассыльные?
– Восточную башню велено не сдавать внаем и не посещать, – откликнулся тип.
– Я могу предложить вам комнату только в Западной башне.
– Чье это распоряжение? – спросила Цецилия.
– Опять-таки «Швейцарского общества морали», – ответил тип.
Цецилия велела Августу везти ее обратно в Гринвиль. Август извлек из машины чемодан Мелькера, закрыл багажник и уехал.
– Придется мне обходиться без супруги, – вздохнул Моисей Мелькер.
– Не вешать носа, – проронил тип в шлепанцах.
– А кто вы, собственно, такой? – спросил Мелькер.
– Директор Крэенбюль, – бросил тот и трусцой вернулся во флигель. Мелькеру пришлось самому тащить чемодан в главное здание. Лифт не работал. Чемодан оттягивал руку – ведь Мелькер взял с собой и рукопись «Цена благоволения», собираясь еще поработать над ней. Добравшись наконец до верхнего этажа, он услышал пение, доносившееся из Восточной башни. Охваченный внезапным и необъяснимым духом противоречия, он потащился с чемоданом в Восточную башню, открыл дверь и вошел. За столом сидели три раввина. Все трое в черных шляпах, длинных черных лапсердаках и темных очках, все трое пели. Борода у среднего была седая, у правого рыжая, у левого черная. И у всех троих веером через всю грудь. За их спинами было окно. Моисей Мелькер присел на чемодан и стал слушать пение раввинов. Потом пение прекратилось. Раввин с седой бородой снял темные очки, но глаза его оставались закрытыми.
– Моисей Мелькер, – начал он, – нарушил запрет и вошел в комнату, предназначенную не для него.
– Прошу прощения, – пробормотал Мелькер. – Меня сбило с толку отсутствие обслуживающего персонала.
– Сбило с толку? – удивился раввин с рыжей бородой и снял темные очки, не открывая глаз. – Моисей Мелькер собирается возглавить обитель утешения и молитвы для богатых и требует, чтобы был обслуживающий персонал?
– Но ведь для этого как раз и нужен обслуживающий персонал, – заявил Мелькер. – Как этого не понять? Я все еще в растерянности. Ведь возглавляя обитель молитв, приходится решать и организационные вопросы.
– Тебе не хватает веры, – заговорил третий, чернобородый, и снял темные очки. У этого глаз вообще не было, лишь пустые глазницы. – В «Приюте нищеты» богачи сами будут себя обслуживать.
Моисей Мелькер встал. В ужасе от своего безверия он помчался в Западную башню с чемоданом в руке, несмотря на его тяжесть.
Гости прибыли главным образом из Соединенных Штатов. В основном – вдовы богачей, предводительствуемые вдовой одного из президентов. Но и Европа была представлена, причем не только вдовами, но также и крупными промышленниками, владельцами банков, генеральными директорами, инвесторами и спекулянтами, магнатами рынка недвижимости, биржевиками. По приезде одни растерянно переминались возле своих чемоданов на площадке перед пансионатом – погода стояла вполне сносная, другие плотной толпой заполнили музыкальный павильон, так много их приехало – целое стадо паломников стоимостью в несколько миллиардов, жаждущее новых развлечений. Водители, доставившие их сюда в такси и роскошных лимузинах, длинными колоннами спускались в ущелье, держа путь домой. Все были встревожены отсутствием персонала. Наконец в портале главного здания появился Моисей Мелькер. Все умолкли. Моисей Мелькер умел говорить так, что слушатели думали, будто он верит в то, что говорит. Для начала он привел слова Иисуса, сохраненные для нас тремя евангелистами:
«Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие», а также ответ Христа на растерянный вопрос апостолов, кто же может спастись: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно». Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, продолжал Мелькер. Нищие – чьим духом? Разве духом Великого Старца (Мелькер имел в виду Бога с бородой)?
Тогда они были бы не блаженными, а злосчастными. Нет, блаженны нищие человеческим духом, то есть бедняки, ибо дух человека – деньги, pecunia по-латыни, и слово это происходит от pecus, что значит «скот». Деньги – это скотство. Обмен «животное на животное», «верблюд на верблюда» превратился в обмен «животное на деньги», «верблюд на деньги», «стоимость на стоимость».
Человек все оценивает деньгами. Поэтому все, что он делает, покоится на деньгах, и культура, и цивилизация, и поэтому же все, что человек делает и осуществляет благодаря деньгам и при их помощи – хорошее и плохое, весь этот мощный кругооборот сделок, дающих хлеб нашим братьям или несущих им голод, сделок с тем, что нас одевает, и с тем, что раздевает, с жизненно важным и смертельно вредным, с непреходящими и с преходящими ценностями, с необходимым и излишним, с искусством и безвкусицей, с кинематографией и порнографией, с любовью самоотверженной и продажной, – все это суета сует, и движет всем этим тщеславие Человека, а не Великого Старца. Но если бедняк, у которого ничего нет за душой, попадет в рай, то тому, кто богат, дорога в рай заказана: собственность приносит ему не счастье, а несчастье, он придавлен своей собственностью, ибо любая собственность – это тяжкий груз, в чем бы она ни состояла – в капитале или в культуре. Потому богатый юноша и удалился от Христа опечаленный, что был очень богат. Он с радостью стал бы бедным, с радостью продал бы все свое имущество и роздал деньги нищим, как потребовал от него Иисус, – но чего бы он добился? У бедных богатство тут же утекло бы между пальцев без всякого толка и смысла, и они вновь впали бы в нищету. Кому предназначено Царство Божие, того Великий Старец не отдаст силам ада. Ну, а тот юноша, он, конечно, стал бы нищим, обанкротился, утратил платежеспособность, разорился, вылетел в трубу. Но душа его все равно не попала бы прямиком в рай: ибо нищим он стал не по воле Великого Старца на Небесах, а по воле самого юноши, то есть по воле человека.
Преднамеренно. Дабы ускользнуть от того, что было ему предназначено свыше:
быть богатым. Иисус искушал его, ибо не только Дьявол, но и Иисус, странствовавший по земле в рубище, тоже подвергает человека искушению.
Потому-то христиане и должны молить Господа: не введи нас в искушение!
Богатый юноша устоял перед искушением изменить своему сословию, ходить в лохмотьях, как Иисус, стать бродягой. Вот почему богатство – это крест христианина, и удел богача печаль, весельем наделены лишь бедные и нищие.
Горе вам, христиане, горе!
Моисей Мелькер умолк. Рухнул на колени. На площадке воцарилась мертвая тишина. Из деревни донесся одинокий собачий лай. Потом вновь тишина. Моисей молча глядел на толпу – на владельцев универмагов и средств информации, на хозяев фабрик, банков, недвижимости, воротил гостиничного бизнеса, на всех этих собственников, столпившихся перед ним. Он глядел на них, они – на него.
– Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас, – прошептал он, и все услышали его шепот. – Человекам это невозможно, а Великому Старцу все возможно. Но на меня сейчас глядит бог Маммон, а не Великий Старец! – вскричал он, вскочив на ноги и ощутив свою власть над толпой. – Откуда бы ни взялось богатство, которое меня окружает, громоздится вокруг и раздавливает, – говорил, ораторствовал, проповедовал он ледяным голосом, делая наводящие ужас паузы, – откуда бы ни проистекал этот поток, который валит меня с ног и перехлестывает через голову – золото, валюта, грязные деньги, пакеты акций, облигаций, займы, номерные счета, векселя, из каких бы источников, чистых или грязных, из каких бы кровавых или бескровных дел, из какого бы добродетельного или порочного лона, из каких бы законных или преступных блужданий он ни проистекал этот поток, бурля и клокоча, – в глазах Великого Старца это всего лишь отбросы, мусор, грязь под ногами. Этот поток им продуман и сочтен слишком легким испытанием. И все же вы, выплеснутые сюда этой жижей, не погибшие люди. Хотя вы как бы сброшены со счетов, в то же время как бы и приближены к Нему Его неизъяснимой милостью, ибо она и есть то невозможное, что возможно только Великому Старцу, то абсолютно незаслуженное, ибо если бы милость была заслужена, она была бы не милостью, а вознаграждением. Милость – это и есть то самое игольное ушко, сквозь которое проходит не только верблюд, но и все, здесь собравшиеся и стенавшие под заклятием богатства. У Великого Старца последние становятся первыми, бедные – богатыми, и бедные будут взысканы его милостью, а богатые прокляты. Но кто ею взыскан, тому Божья милость не нужна, поскольку она ему дана изначально. И поэтому же за богатыми, проклятыми, сытыми остается право на Божью милость, которой они и будут увенчаны, поелику только они, отбросы человечества, действительно в ней нуждаются. Добро пожаловать в «Приют нищеты»! – так закончил свою речь Моисей Мелькер.
***
Мало-помалу они поняли, что никакой обслуги не будет, что им придется обходиться своими силами, что они обрушились в нищету. Поначалу робея, они внесли в дом свои вещи, начали помогать друг другу, таскать чемоданы, распределять комнаты, советоваться, исполнились благодарностью к Моисею Мелькеру, помогавшему им, такому же беспомощному, как они сами, и сплотились под руководством разбогатевшего и слегка впавшего в маразм английского фельдмаршала. Он поговорил по телефону с главой федерального военного ведомства, тот позвонил в столицу кантона дивизионному полковнику, и уже на следующий день прибыли два грузовика со всем необходимым. Потом каждый день приходило по грузовику. Оздоровительный аспект уступил место душеспасительному. Врачу, обычно в летнее время курировавшему пансионат, было отказано за ненадобностью, вода целебного источника использовалась как питьевая. Это было символом нищеты: у кого в кармане пусто, пьет не вино, а воду. Миллионеров и вдов-миллионерш охватило повальное увлечение жизнью бедняков: генеральные директора стелили постели, владельцы банков пылесосили, промышленные магнаты накрывали на стол в общем зале, крупные менеджеры чистили картошку, вдовы миллионеров готовили еду и трудились в прачечной, нефтяные шейхи и владельцы танкерных флотилий косили траву на газонах, пололи и перекапывали грядки, пилили, приколачивали, строгали, красили – и платили за такую жизнь огромные суммы. Возникли и проблемы, ибо работу, которую раньше выполняла деревня, теперь делали постояльцы, которые при этом улыбались, смеялись, напевали, дурачились, горланили и визжали. Для деревни это было трагедией, ведь прежде пансионат и деревня составляли единое экономическое целое. Учение Моисея Мелькера, которое он пропагандировал каждодневно при утренней и вечерней молитве, принесло счастье не деревне, а пансионату. Постояльцы занимались делом, а деревенские потеряли работу. Увлечение бедностью, предполагающее простую пищу, разорило деревенские кондитерские: вместо булочек и кексов им приходилось выпекать лишь простой хлеб. Кондитерские опустели. Пользование такси застопорилось, поездки гостей на знаменитые курорты кантона прекратились. Никто уже не покупал крестьянских шкафов, комодов и столов со стульями, а также больших и маленьких оленей. Кто хочет жить в бедности, не швыряет деньги на ветер.Деревня утратила всякий экономический смысл. 15 октября пансионат закрылся.
Утешившиеся гости разъехались по домам, закаленные бедностью, которой вдоволь насладились, и вновь взвалили на себя груз своего богатства. Но и зимой деревне нечего было делать в пансионате. Если раньше сторожа нанимали в деревне, крестьянские дети играли в вестибюле и бегали по коридорам, а мужчины рыскали по винному погребу, теперь место сторожа занял здоровенный детина с каким-то странно застывшим лицом, который говорил по-немецки на цюрихском диалекте и гнал в три шеи всех, кто появлялся поблизости, ибо синдикат не без задней мысли приобрел пансионат при посредничестве «Швейцарского общества морали». Среди членов синдиката всегда находились люди, которым надо было на время исчезнуть. Раньше это не было проблемой:
кого слишком уж интенсивно разыскивала полиция, можно было без труда устранить: разве отыщут его на дне Гудзонова залива, реки Ист-ривер, озера Мичиган, а тем более Тихого океана? Синдикат действовал наверняка, там не терпели халтуры, но его методы отпугивали, первоклассные асы преступного мира, работающие без сучка без задоринки, стали редкостью, а иметь дело с дилетантами повредило бы реноме синдиката и снизило его годовой оборот. Так что пансионат был для синдиката находкой. Выжидали лишь начала зимнего сезона. Когда пансионат закрылся, туда сплавили профессионалов, находившихся в розыске ФБР. Асы-киллеры и звезды киднэппинга разместились в комнатах и роскошных апартаментах, где летом жили богачи. Благостное веселье нищеты сменилось томительной скукой, хотя прежний уют и роскошь обстановки были восстановлены. Синдикат знал, чем он обязан обеспечить своих, но не принял в расчет фон Кюксена. Тот хоть и был в курсе дела, но, живя в окружении шедевров искусства и литераторов из Санкт-Галлена и даже из Цюриха, которых он заманивал к себе всегда роскошно накрытым столом в замке у подножия Трех Сестер, прислал в пансионат книги по искусству и сочинения классиков.
Мафиози, еще владевшие итальянским, растерянно перелистывали «Божественную комедию», «Песнь о Роланде» или «Обрученные» Алессандро Мандзони. Ирландские гангстеры гасили сигары о переплет романа Джойса «Поминки по Финнигану», уголовники с Западного побережья пытались читать по слогам Шекспира и «Потерянный рай». Завзятые гангстеры, сидя в глубоких креслах, мрачно взирали друг на друга и швырялись фолиантами. Покидать стены пансионата им запрещено, их никто не должен видеть, официально пансионат был закрыт. Скука одолевала крутых парней. Телевидения в этом ущелье еще не было. Лишь завывание холодного ветра, за которым следовала метель, сменявшаяся мертвой тишиной последующих ночей, потом опять снегопад и опять мертвая тишина. За плотными шторами резались в карты, пили, курили, – в общем, зверея от безделья, мрачно убивали время. Летом пансионат вновь заполнился богачами, на этот раз еще более богатыми, а когда снова наступила зима, синдикат послал сюда двух специалистов высокой пробы, которые сделали катастрофу неизбежной. Натуры, высоко одаренные в своей области, особенно сильно разлагаются от скуки. Жертвой ее пала Эльзи, пятнадцатилетняя дочка деревенского старосты, в красной шапочке, красном пуловере и голубых джинсах, как-то ноябрьским холодным и бесснежным утром появившаяся перед дверью в кухню, стоя на тележке с бидоном молока, которую тащил огромный пес.
Джо-Марихуана и Джимми-Большой были самыми знаменитыми киллерами Североамериканского континента. Оба высокие и худощавые, но если первый пользовался известностью, то второй – дурной славой, первый был моралист, а второй – эстет. Джо-Марихуана был обязан своим прозвищем манере засовывать в мертвые уста каждой своей жертвы самокрутку с марихуаной, – не потому, что сам курил марихуану, а потому, что хотел дать знать всем: покойник был плохой человек. Кроме того, он прикреплял к груди своих жертв записку, в которой сообщал, на каком основании их прикончил. Однако никогда не указывал истинную причину, известную только синдикату, а называл ту, которой – при его репутации – было достаточно, чтобы брать кого-то в перекрестье нитей оптического прицела: изменял жене, не чтил мать, атеист, скупердяй, педераст, коммунист и т. д. Из-за этого журнал «Тайм», объявивший Джо-Марихуану человеком года, написал, что тот по своим моральным принципам, в сущности, мог бы пристрелить всех, живущих в Соединенных Штатах.
Оставалось загадкой, почему полиции никак не удавалось его схватить. После очередного убийства он вел себя крайне легкомысленно, хотя в то же время и остроумно. И шел на все, чтобы оставить на трупе свой знак, даже если для этого надо было пробраться в дом скорби, в морг судебных медиков или еще куда-нибудь. Никто из его «клиентов» не был защищен от него и после смерти.
Даже когда полиция эксгумировала тело Пепе Рунцеля по заявлению его жены, утверждавшей, что ее муж не покончил с собой, и гроб открыли, то обнаружили в зубах у Пепе самокрутку, а на груди – записку: «Хозяин борделя». В противоположность Джо Большой Джимми не был популярен, более того, полиция долгое время сомневалась, что такой вообще существует, считала, что речь идет о нескольких преступниках. Для Джимми жертвы были безразличны, его интересовала сложность задачи. Его жертвы находили в запертых изнутри кабинках общественных туалетов, в охраняемых полицией больничных палатах, якобы спящими в салонах первого класса самолетов или же сникшими в своих креслах сената или конгресса. Исполнив свою задачу, он укрывался в каком-нибудь борделе и сидел там часто неделями, время от времени отпуская какое-нибудь замечание или проговариваясь во сне, так что полиция мало-помалу утвердилась во мнении, что Большой Джимми действительно существует. Узнав об этом, синдикат предпочел на зиму укрыть его вместе с Джо в пансионате. Заточение далось моралисту легко, а эстету тяжко. Джо стремился к духовной концентрации, Джимми – к эмоциональной разрядке, первый жаждал медитации, второй – женщин. Джо время от времени исчезал ночью, чего никто не замечал, сидел на стропилах полуразвалившейся церкви или в одной из комнат пустого дома священника. Большой Джимми подкарауливал девочку, дважды в неделю доставлявшую в пансионат молоко, – короткие темные, небрежно причесанные волосы, голубые глазки, простодушная и свежая, не подозревающая, что сквозь щели закрытых ставней за ней следят закоренелые преступники, изнывающие от похоти и приговоренные к противоестественному воздержанию.