Страница:
Родители Шанталь со своей младшей дочерью Катрин жили в современном многоквартирном доме над заливом. Квартира у них была большая, дорогая, из каждого окна открывался вид или на море, или на старый замок, или на панораму прибрежных гор. По-сле беспросветной серости мягкой лондонской зимы здешняя синева, зелень и белизна, столь ошеломляюще яркие, заставляли чувствовать себя вдвойне живым. Все было пронизано ослепительным ясным светом. Я видел, как сильно это действует на Шанталь. Она стала проще, живее, естественнее, исчезла ее заторможенность. Нам обоим оказалось полезно вырваться из невротической школьной скуки. Эдварда она ждала почти с таким же нетерпением, как я. Мы рассказали ее родителям, зачем он приедет. Они, как и большинство жителей этого побережья, считали совершенно естественным, что знаменитый иностранный писатель, тот же Тиррел, пожелал жить среди них - при этом совершенно немыслимо, чтобы они стали читать его книги. Столь же естественным они сочли и то, что наш друг - единственный писатель, за тридцать лет приглашенный великим отшельником для беседы, словно в Англии нет множества других, которые дорого бы дали, чтобы оказаться на его месте. По инициативе Шанталь я стал звонить Эдварду с предложением остановиться у них, но услышал лишь автоответчик видимо, он уже уехал. Он говорил, что хочет провести несколько дней в Париже и лишь потом отправиться на юг. Я вздохнул с облегчением, ибо подозревал, что он предпочтет поселиться самостоятельно, а отказ выслушивать не хотелось.
Однажды, еще до его приезда, мы с Шанталь отправились в Вильфранш - без определенной цели, просто посмотреть. Мы ехали в маленьком поезде, который курсирует вдоль берега за рядами домов. Мне казалось неприличным смотреть на дома со стороны заднего двора - развешанное белье, мусорные баки, крошащаяся кирпичная кладка и грязный бетон, - это так же, как подглядывать за человеком в несвежем и рваном нижнем белье. Я не любитель подглядывать, пытался я объяснить Шанталь, но она только смеялась.
Однако я был вознагражден редкостным видом на Вильфранш с вокзала, вырубленного в сплошной скале. Нам открылся прекрасный естественный залив, с одной стороны окаймленный старым городом с его разновысокими зданиями, красными крышами и белым римско-мавританским фортом, а с другой - мысом Ферра, который закруглялся, как громадная защищающая рука; там, где кулак, - скалы и зелень. Мыс густо зарос деревьями и кустарником, сквозь которые виднелись белые стены многочисленных вилл. Те, что ближе к морю, пороскошнее, те, что выше, - поменьше, зато более уединенные. Даже новые многоквартирные дома и отели, построенные у подножия отрога горы, не слишком портили пышную красоту этого места. Неудивительно, что Тиррел захотел здесь жить, - удивительно, что он продолжал здесь работать. Я бы только смотрел, смотрел и смотрел, до самой смерти, погруженный в сон длиною в жизнь.
Мы бродили по узким крутым улочкам старого города и по сплошному туннелю из магазинов и порталов, который, очевидно, весьма помогал защитникам города во время сарацинских набегов. На небольшой площади толпился народ: шли съемки. Две девушки в шубах то садились в красную машину, то выходили из нее. Наверное, рекламировался автомобиль, но меня куда больше увлекала беззаботная красота девушек. В Англии такого не увидишь, разве что в Лондоне. Не бывает в Англии таких надменно красивых режиссеров, нагловато-обаятельных, которые с дымящейся во рту галуазиной объясняют что-то, по-галльски мрачно пожимая плечами и скорбно жестикулируя. А девушки явно скучали.
Неподалеку мы нашли место, где можно пообедать, - ресторанчик с узким фасадом, похожий на бар; мы вошли, и там оказалось хорошо. На столах простые белые бумажные скатерти, маленький бар из старого полированного дерева, служивший также кассой и сырным прилавком. За первым зальчиком шел второй, более тесный и темный. Шанталь, я думаю, осталась бы где светлее, но я люблю уединенность, и мы прошли во внутренний. Оттуда просматривался внешний зал, и из окна - мощеная улочка, спускавшаяся к морю.
Войдя с яркого света в сумрак этого зальчика, мы не сразу поняли, что не одни в нем. Запах сигарного дыма и тихий разговор привлекли наше внимание к высокому пожилому седому мужчине, который боком сидел на стуле, прислонясь затылком к стене. С ним была женщина гораздо моложе его; она сидела к нам спиной и то и дело взмахивала рукой, высвобождая из-за спинки стула длинные черные волосы, завязанные в конский хвост. Замолчав, мужчина вновь стал зажигать сигару, обламывая спички непослушными пальцами. Женщина произнесла что-то; возникла пауза. Он ответил - и снова пауза. Словно бы между ними шел какой-то давний, надоевший, безнадежный и бесцельный торг.
Как только глаза привыкли к полумраку, я узнал Тиррела. Сигара, рассыпающиеся седые волосы, прекрасное лицо, изрезанное морщинами, властный профиль - все это было знакомо по множеству воскресных газет, которые к тому же, как правило, приводили не больше его высказываний, чем мог бы я. Я сказал об этом Шанталь, и мы рассмеялись. Это было естественно до смешного, это было невероятно уместно. Это был знак провиденциального одобрения наших каникул, показатель того, что мир в самом деле существует для нас. Я предвкушал, как расскажу об этом Эдварду.
В какой-то момент наш смех - от счастья, от того, что мы, в Вильфранше ли, в Антибе ли, вкусно обедаем в хороших ресторанах и радуемся друг другу вдалеке от Лондона и от школы, - зазвенел слишком громко, и спутница Тиррела повернулась к нам. Я не успел хорошо ее разглядеть, но лицо показалось мне отчетливо привлекательным - не скучной красотой "автомобильных моделей", на которых словно бы стоит клеймо "Не трогать!", но пытливым, живым умом. Разумеется, мы решили, что это и есть юная, таинственная подруга Тиррела.
Из первого зала послышался шум: голоса, смех, звук сдвигаемых столов и стульев, хлопанье пробок. Это пришла съемочная группа, о типичной галльскости которой я только что распространялся; пришлось взять свои слова назад и запить глотком вина: выяснилось, что все они англичане. Над этим мы тоже смеялись. Тиррел повернулся на шум, и я увидел его анфас. У него было старое, мудрое лицо, ассимметричное, изрезанное морщинами; оно, однако, имело такую лепку, что возраст не ощущался. Оно было полно жизни, а под чудовищно разросшимися седыми бровями блестели яркие голубые глаза - как у Эдварда. Он сказал что-то женщине; она кивнула и снова поправила волосы. Вскоре они ушли.
Мы тоже не задержались. Встретив соотечественников за рубежом, всегда испытываешь неловкость: интонации и словечки Слоун-сквер или Уордор-стрит режут ухо. Кроме того, в тесном пространстве ресторанчика их непомерно громкие голоса и все эти превосходные степени и взвизги просто-таки оглушали. Мы с истинным облегчением закрыли за собой дверь и побрели к порту.
В этот послеполуденный час все в городе закрывалось и даже море, казалось, дремало. Я хотел осмотреть форт, но тут Шанталь увидела на другой стороне улицы Тиррела и его спутницу - они медленно шли вдоль уступа горы, направляясь к мысу Ферра.
- Так вот где он живет, - сказала она. - Давай пойдем за ними? Тогда мы сможем рассказать Эдварду, как туда добраться.
Вокруг было немноголюдно, и мы держались на почтительном расстоянии. Тиррел шел очень медленно, женщина вела его под руку. Он был выше и клонился к ней, качая белой головой, - издалека казалось, что она его поддерживает. Возможно, так оно и было. Удивительно, как человек в его возрасте решился на такую длинную прогулку пешком, не говоря уже о крутом подъеме в гору, приблизившись к мысу, мы увидели этот подъем. Длинные пролеты бетонных ступенек вели вверх, мимо огромных вилл, к перекрестку двух дорог. Они часто останавливались, и мы были вынуждены делать то же самое. Порой казалось, что она заставляет его идти; во время одного такого отдыха он как будто от нее вырвался. Позволив ему пройти несколько шагов, она догнала его и снова подхватила под руку. Каждый раз, как они останавливались, мы отворачивались и делали вид, что любуемся пейзажем. Лазурные небеса, спокойное мерцающее море, древние белые постройки форта, зелень деревьев, покрывавших мыс, три рыбацкие лодки, вытянутые на берег, и высокий старинный дом, вырастающий, казалось, прямо из моря, - все это было как на открытке. И снова мы шли за высоким стариком в коричневых вельветовых брюках и женщиной в широкой белой юбке, с голыми загорелыми ногами и длинными черными волосами, завязанными в хвост.
Дойдя до перекрестка с дорогой, которая вела вниз, к подножию горы, мы увидели еще один подъем. Тиррел с женщиной пересекли дорогу и пошли вверх по тропе, вьющейся между деревьями. Тропа превратилась в узкую улочку под названием Chemin des Moulins, которая шла по самому хребту мыса; на ней стояло несколько коттеджей и скромных вилл. Машина здесь проехать не могла, что, вероятно, делало это место безопасным, хотя, судя по количеству установок сигнализации, не настолько уж. Нам нужно было приблизиться, чтобы увидеть, в какую калитку они войдут. Они шли все медленнее.
- Она убьет его этими подъемами, - сказала Шанталь.
Одной рукой обнимая женщину за плечи, другой Старик хватался за столбики оград, мимо которых они шли. Дважды остановившись - он отдыхал, прислонившись к забору, - они наконец свернули к небольшой деревянной калитке. Когда они исчезли из вида, мы подошли к ограде. Дом был старый и не очень большой, хотя трудно было судить, насколько велика та часть, которая выходила на другой склон горы. Толстые оштукатуренные стены, маленькие окна и красная черепичная крыша. С одной стороны был надстроен еще один этаж, с окнами на залив и Вильфранш. Сад с оливами широкими ступенями спускался вниз и, вероятно, круто обрывался к дороге, чего уже не было видно. По другую сторону улицы был столь же крутой обрыв, заросший оливами и неухоженным кустарником; возможно, он тоже принадлежал Тиррелу - больше на него, похоже, никто не претендовал. И все это на фоне береговой линии с набегающими барашками прибоя - до самого Монте-Карло. С верхнего этажа надстройки, должно быть, открывался вид на обе стороны мыса одновременно.
Мы стояли, любуясь видом; вдруг похолодало. Черная туча, внезапно возникшая над мысом, быстро поглотила солнце. Залив из голубого превратился в темно-синий, и вода стала зловеще гладкой - она колыхалась, словно ковер, под которым дует ветер. Я вспомнил, как Тиррел писал о шквалах, которые здесь в это время года налетают внезапно непонятно откуда, и как море мгновенно вскипает и чернеет, заглатывая яхты и лодки - словно ветер просто сметает их с поверхности воды.
- Сейчас будет дождь, - сказала Шанталь. - Пошли.
Она не любила дождя, а я наоборот. Дождь опьяняет; он бывает разный, он передает множество оттенков настроения. Особенно я люблю теплый моросящий дождик в Англии весной. Но сейчас предполагалось явно что-то другое, так что мы поспешили вниз, к дороге. На улочке негде было укрыться, и мы надеялись найти что-нибудь там. Пройдя несколько ярдов, я оглянулся. Со стороны Вильфранша в надстройке одно под другим было два французских окна, разделенных балконом. В верхнем стояла женщина. Я был слишком далеко, чтобы ясно видеть ее лицо, но опять ее черты показались мне резкими почти по-птичьи. Она медленно закинула обнаженные руки за голову, распустила свой конский хвост и тряхнула головой, не отводя глаз от гладкой тяжелой поверхности моря и черной тучи, накрывшей залив. В нижней комнате стоял Тиррел, ссутулившись, руки в карманах. И тоже смотрел, как сгущается апокалиптическая темнота.
Упали первые неправдоподобно крупные капли дождя. Шанталь позвала меня она обнаружила за поворотом лестницы полуразрушенный старый сарай. Я двинулся к ней, и вдруг небо раскололось вспышкой молнии. Вода залива стала еще темнее и тяжелее, туча еще чернее и больше, и старый форт на фоне моря и неба светился ирреальной белизной. Снова вспыхнула молния, загремел гром, дождь закапал чаще.
В верхней комнате женщина опять подняла руки над головой, поворачивая ладони и глядя на свои растопыренные пальцы; с поднятыми руками повернулась спиной к окну, шагнула в глубину комнаты, как в объятие, и исчезла. В окне под ней стоял Старик, мрачно глядя перед собой, и когда снова ударил гром и дождь пошел всерьез, он закрыл лицо руками.
Глава III
В тот день мы с Шанталь едва не поссорились - единственный раз до свадьбы. Она спряталась в сарае, но ржавая железная крыша протекала, и у нее намокли волосы. Она рассердилась, потому что я не сразу пришел на ее зов, хотя вряд ли она была бы суше, будь я рядом; промок-то я, пока бежал эти десять ярдов. Дождь хлестал со всех сторон - казалось, с особенной яростью, обращенной кон-кретно на меня. Он бил меня по щекам, по голове и только что не сносил дома. Старое сравнение со стальными прутьями вовсе не казалось преувеличением. Но я смеялся, что ее раздражало, и очень настойчиво хотел рассказать об увиденном, что бесило ее еще больше. Между нами появилась трещинка - раньше я не замечал этой глубоко скрытой недоброты. Словно море, спокойное и чистое, вдруг на мгновение стало зловещим.
- Не будь глупцом, - сказала она, подчеркивая последнее слово.
Но это длилось лишь миг, и скоро она уже по-матерински ругала меня за то, что промок. Тогда меня восхищали эти ярко выраженные проявления материнства, эта тяга опекать и подсказывать. Я наслаждался заботой и вниманием.
Вскоре приехал Эдвард. Он позвонил и сказал, что поселился в Антибе, в какой-то маленькой гостинице, не найдя в Вильфранше ничего подходящего - все закрыто на зиму. Тиррел остановиться у себя не предлагал. Он не собирался встречаться с нами до визита к Тиррелу, но я настаивал, что нам есть что рассказать, и вечером мы втроем ужинали у Энглера, неподалеку от старого форта. В несезон этот ресторанчик - отдохновенное место, где можно целый день просидеть над чашечкой кофе с газетой или с книгой. Если бы я был писателем, я бы работал только в таких ресторанчиках - сидел бы за столиком у окна и смотрел, в покое и безопасности, как течет жизнь, или не смотрел, если бы не хотелось.
В тот вечер за ужином и за разговором мы с Шанталь вдруг поняли, что, в сущности, соскучились по Лондону, не отдавая себе в этом отчета. Эдвард был в пиджаке и при галстуке - обычно он одевался менее строго, но скоро это перестало казаться неуместным, и к концу вечера мы чувствовали себя так, словно он здесь хозяин, а мы приезжие. Он говорил на хорошем французском лучшем, чем мой; оказалось, что школьные каникулы он часто проводил у родственников в Шантильи. Впервые я задумался о том, как мало о нем знаю, - и поразился. Он был из Йоркшира, его отец имел там адвокатскую практику; мать, кажется, тоже оттуда - хотя они разведены; у него были брат и сестра, с которыми он мало общался. Большинство людей часто вспоминают свое прошлое Эдвард почти никогда. Собственно, он вообще очень мало говорил о себе, куда охотнее о книгах или о других людях; обычно он старался разговорить собеседника, за счет чего слыл общительным, хотя сам, по сути дела, всегда оставался в тени. А его расспрашивать язык не поворачивался: он как-то умел создать впечатление, что вещи, важные для всех остальных, его мало волнуют. Мелочи жизни его не занимали - только лишь великие замыслы, о которых он тоже не мог говорить, чтобы не нарушить правила не обсуждать незаконченную работу.
Когда мы добрались до рассказа о встрече с Тиррелом, эта встреча казалась уже куда менее значительной. Должно быть, у Эдварда сложилось впечатление, что нам удалось по меньшей мере поговорить с ним, или же Тиррел просил ему что-то передать, -а я просто хотел описать то, что видел во время дождя. Я повторялся и тонул в излишних подробностях, и рассказ получился бессвязным. Эдвард выслушал - ни один мускул не дрогнул на его красивом лице, - и это обескуражило меня куда больше, чем если бы он выказал нетерпение или неловкость, как Шанталь. Я закончил настоятельным советом как можно скорее встретиться с Тиррелом, пока тот не умер от сердечного приступа или не покончил с собой. Он ответил, что встреча назначена на завтрашний вечер, и предложил, по доброте своей, встретиться здесь же, у Энглера, послезавтра.
Я не стану рассказывать о том, что было дальше, в той последовательности, как это открывалось мне, не то, читая, вы окажетесь в столь же густом тумане, в каком я сам прожил столько лет. Нам свойственно думать, что мы знаем, где мы, и ясно видим то, что видим, - пока люди или события не докажут обратное, что почти всегда и происходит. Когда случается с другими, мы невозмутимы; когда же с нами, то ощущаем это как чудовищную несправедливость, почти предательство - наверное, так воспринимается смерть. И даже теперь, оглядываясь назад, я знаю, что не в силах увидеть всего.
Наутро после встречи Эдварда с Тиррелом - то есть в тот день, когда мы договорились вместе поужинать, - объявили, что ночью Тиррел умер. Мы с Шанталь весь день не знали об этом - возможно, это был знак; впрочем, знак скорее для меня, чем для нее. Такова одна из примет нашего времени - мы узнаем о событиях, случившихся на других континентах, практически в тот же миг, и можем не заметить смерти соседа, от которого нас отделяет всего лишь стена ванной комнаты. Не то чтобы Тиррел был тем соседом, но его смерть всего в нескольких милях от нас была событием международного значения, о котором мы ничего не знали, потому что не озаботились включить телевизор или радио, а те, кто включил, не находили удовольствия пересказывать новости, и так всем известные. Таким образом, днем мы ничего не знали и тем самым избежали обсуждения событий, которые прибавили обитателям этого места сознания собственной значительности. Почти целый день мы с Шанталь гуляли, и никто из нас ни разу не вспомнил о Тирреле.
И только когда мы уже уходили на встречу с Эдвардом, Катрин, младшая сестра Шанталь, сказала:
- Вам повезло - вы успели увидеть того английского писателя. Интересно, он умер прямо в присутствии вашего друга?
Мы поспешили к Энглеру, но Эдварда там не было. Мы решили, что он позвонил бы, если бы не смог прийти, а поскольку он этого не сделал, то я сам позвонил ему в гостиницу. Мне сказали, что его номер не отвечает. Я рвался пойти туда, но Шанталь разумно настояла, чтобы мы сначала поели. Меня охватил иррациональный страх, что Эдвард имеет отношение к смерти Тиррела, что он обвинен в убийстве. Шанталь едва не задохнулась от смеха. Почему, спрашивала она, я подозреваю Эдварда в совершении насилия? Он производит впечатление весьма спокойного, вежливого и мирного человека. Я не мог объяснить, что меня беспокоит не вероятность (или как бы это лучше назвать) того, что Эдвард убил Тиррела, - любопытно, что я каким-то образом изначально исходил из того, что он на это способен, - меня беспокоит, не случилось ли что-нибудь с ним.
После ужина мы пошли в гостиницу, но его комната по-прежнему не отвечала. Я предложил попросить у отца Шанталь машину и поехать на мыс Ферра. Она не могла понять, с чего это я так разволновался. Эдвард не дитя, он умеет пользоваться телефоном, и если ему нужна помощь, он позвонит. А Тиррел умер, и какой смысл таращиться в темноте на его дом? Она сказала, что никогда не видела меня таким, что я хуже, чем мать-наседка, - совсем глупый (она опять употребила это слово). Однако я уперся, и мы взяли машину, попутно удостоверившись, что Эдвард не звонил.
Ночь была тихая, до мыса Ферра мы ехали недолго. Я думал, что Шанталь опять будет сердиться, но ее это все скорее забавляло - или она просто смирилась. На небе сверкала тяжелая россыпь звезд, а от дороги, бежавшей вдоль подножия горы, через весь залив к старому форту тянулась лунная дорожка. Мы остановились у ступенек, где были застигнуты бурей.
- Я подожду здесь, - сказала Шанталь.
И когда я один стал взбираться по ступенькам, меня поразила абсурдность того, что я делаю. Точнее, сознание того, как нелепо я, должно быть, выгляжу со стороны, - притом я ощущал правильность своего поступка, хотя и не могу объяснить почему. Я не ме-диум, не экстрасенс - во всяком случае, не в большей степени, чем большинство людей; у меня нет телепатических способностей или чего-то в этом роде, да я и не особенно во все это верю. Всеми силами я стараюсь зафиксировать то, что случилось; может быть, "случилось" еще нельзя сказать, может быть, это все еще длится. Но по прошествии стольких лет мне не всегда ясно, что же действительно произошло, а что нет, особенно если это было не вполне ясно в тот самый момент. Вопреки распространенному мнению, повседневный язык, которым мы пользуемся, чтобы описать, что с нами происходит, прекрасно подходит для этой цели; он точен - во всяком случае, его можно сделать точным. Куда труднее описать полумир, где полупроисходят какие-то вещи, где нечто становится видимым - только если ищешь, слышимым только если вслушиваешься, наличествующим - только если ожидаешь. Однако вряд ли можно писать об этих полусобытиях как о продукте одинокого легко внушаемого воображения, если и все остальные - случайно или намеренно - постоянно на них натыкаются. Я думаю, подобное явление хорошо известно физикам: субатомные частицы не занимают места, но обладают скоростью, направлением и определенной моделью поведения, которое изменяется уже самим фактом наблюдения за ними.
В этот вечер я чувствовал себя как такая частица. Ступени были неровные, на них наползал кустарник, но я вдруг нашел то место над сараем, где застал меня дождь. В одном-двух окнах дома был свет, но не в тех, где я видел Тиррела и женщину; луна светила так ярко, что мне было немного видно, что происходит внутри. Некоторое время я постоял в замешательстве. Не знаю почему, но я явно ждал чего-то, а поскольку ничего не происходило, был сильно разочарован, даже чувствовал себя обманутым и упрямо продолжал смотреть в эти большие темные окна. В траве шелестела какая-то живность; ветерок шевелил ветви олив. Мне было стыдно, что за-ставляю ждать Шанталь, но я все смотрел. Меня влекло к этим окнам - я вдруг понял, что еще не дошел до места назначения. В нескольких шагах от меня была дырка в ограде - несколько планок отошли и висели косо. Я пролез в дырку, упал в высокую траву и залег. Мне казалось, что я создаю много шума. Я отдавал себе отчет в том, что в доме люди, что меня могут арестовать как вора и я не смогу дать никаких правдоподобных объяснений, но я полз, пока не оказался ярдах в двадцати от дома перед этими двумя окнами. О том, что светит луна, я не думал.
Не могу сказать определенно, что я увидел что-то, но все же, кажется, увидел. Но убежден, даже по прошествии стольких лет, что меня заметили. Волнение, которое не покидало меня целый вечер и без всякой видимой цели привело сюда, испарилось. Я чувствовал себя так, словно выполнил свое предназначение. Я не боялся и не особенно волновался, я не думал больше об Эдварде. Я продолжал смотреть на эти окна, но уже спокойно, без былой настойчивости, и через некоторое время мне показалось, что в верхнем окне я снова вижу женщину - она стоит и смотрит на меня. Я говорю "показалось", потому что не уверен, действительно ли видел ее или просто очень остро ощутил ее присутствие. Это неважно; уже через мгновение я не смог бы описать ее лица. Но точно могу сказать, что чувствовал на себе ее острый вопрошающий взгляд.
Может быть, это была просто игра лунного света, а может быть, это ощущение имело под собой материальную основу. В какой-то момент оно исчезло; мне показалось, что она отвернулась - обнаженные руки взметнулись вверх, опять словно бы раскрывая объятие. Возможно, мне почудилась мужская фигура у нее за спиной, в глубине комнаты. После этого ничего уже не происходило, и я почувствовал, что больше меня здесь ничто не держит. Я пошел назад, вылез через дырку в заборе и стал медленно спускаться по лестнице к Шанталь. На ее вопрос, видел ли я что-нибудь, я ответил "нет".
Больше я не волновался за Эдварда, и когда на следующее утро, возвращаясь с рынка, увидел его в окне у Энглера, даже не удивился. Он сидел с сигарой за чашечкой кофе, перед ним на столе лежали бумага и ручка. Раньше я не видел, чтобы он курил.
Мы пожали друг другу руки - чего никогда не делали в Англии. Я посмотрел на бумагу - она была исчерчена большими кругами и многочисленными волнистыми линиями.
- Я тебя ждал,- сказал он.
Похоже, таким образом он отсекал вопросы, почему вчера не позвонил и не пришел. Словно его присутствие здесь служило достаточным извинением всему.
Я сел рядом.
- Я не знал, что ты куришь.
Он взял сигару в рот и пожал плечами - локти на столе, верхняя пуговица рубашки расстегнута, рукава закатаны, и утром он явно не брился.
- Что случилось?- спросил я чуть раздраженно.
- Мы славно пообедали и славно поговорили. Когда я ушел, у него начался сердечный приступ. Его нашли утром.
- У меня была дикая мысль, что каким-то образом ты оказался к этому причастен и попал под подозрение полиции.
- Мне пришлось сделать заявление: я был последним, кто его видел.
- А эта женщина?
- Не считая ее.
- Кто она такая?
- Причем здесь она. Речь о нем и обо мне.
"О нем и обо мне", с намеком на битву гладиаторов, кажется, и стало темой вечера. Из того, что далее рассказал мне Эдвард, следовало, что он победил в этой битве, и при этом его уважение к оппоненту только усугубилось. Остальное я узнал многие годы спустя при совсем других обстоятельствах, и к тому времени было уже совершенно ясно, что ни битва, ни ее исход не были тем, чем ему представлялись.
Однажды, еще до его приезда, мы с Шанталь отправились в Вильфранш - без определенной цели, просто посмотреть. Мы ехали в маленьком поезде, который курсирует вдоль берега за рядами домов. Мне казалось неприличным смотреть на дома со стороны заднего двора - развешанное белье, мусорные баки, крошащаяся кирпичная кладка и грязный бетон, - это так же, как подглядывать за человеком в несвежем и рваном нижнем белье. Я не любитель подглядывать, пытался я объяснить Шанталь, но она только смеялась.
Однако я был вознагражден редкостным видом на Вильфранш с вокзала, вырубленного в сплошной скале. Нам открылся прекрасный естественный залив, с одной стороны окаймленный старым городом с его разновысокими зданиями, красными крышами и белым римско-мавританским фортом, а с другой - мысом Ферра, который закруглялся, как громадная защищающая рука; там, где кулак, - скалы и зелень. Мыс густо зарос деревьями и кустарником, сквозь которые виднелись белые стены многочисленных вилл. Те, что ближе к морю, пороскошнее, те, что выше, - поменьше, зато более уединенные. Даже новые многоквартирные дома и отели, построенные у подножия отрога горы, не слишком портили пышную красоту этого места. Неудивительно, что Тиррел захотел здесь жить, - удивительно, что он продолжал здесь работать. Я бы только смотрел, смотрел и смотрел, до самой смерти, погруженный в сон длиною в жизнь.
Мы бродили по узким крутым улочкам старого города и по сплошному туннелю из магазинов и порталов, который, очевидно, весьма помогал защитникам города во время сарацинских набегов. На небольшой площади толпился народ: шли съемки. Две девушки в шубах то садились в красную машину, то выходили из нее. Наверное, рекламировался автомобиль, но меня куда больше увлекала беззаботная красота девушек. В Англии такого не увидишь, разве что в Лондоне. Не бывает в Англии таких надменно красивых режиссеров, нагловато-обаятельных, которые с дымящейся во рту галуазиной объясняют что-то, по-галльски мрачно пожимая плечами и скорбно жестикулируя. А девушки явно скучали.
Неподалеку мы нашли место, где можно пообедать, - ресторанчик с узким фасадом, похожий на бар; мы вошли, и там оказалось хорошо. На столах простые белые бумажные скатерти, маленький бар из старого полированного дерева, служивший также кассой и сырным прилавком. За первым зальчиком шел второй, более тесный и темный. Шанталь, я думаю, осталась бы где светлее, но я люблю уединенность, и мы прошли во внутренний. Оттуда просматривался внешний зал, и из окна - мощеная улочка, спускавшаяся к морю.
Войдя с яркого света в сумрак этого зальчика, мы не сразу поняли, что не одни в нем. Запах сигарного дыма и тихий разговор привлекли наше внимание к высокому пожилому седому мужчине, который боком сидел на стуле, прислонясь затылком к стене. С ним была женщина гораздо моложе его; она сидела к нам спиной и то и дело взмахивала рукой, высвобождая из-за спинки стула длинные черные волосы, завязанные в конский хвост. Замолчав, мужчина вновь стал зажигать сигару, обламывая спички непослушными пальцами. Женщина произнесла что-то; возникла пауза. Он ответил - и снова пауза. Словно бы между ними шел какой-то давний, надоевший, безнадежный и бесцельный торг.
Как только глаза привыкли к полумраку, я узнал Тиррела. Сигара, рассыпающиеся седые волосы, прекрасное лицо, изрезанное морщинами, властный профиль - все это было знакомо по множеству воскресных газет, которые к тому же, как правило, приводили не больше его высказываний, чем мог бы я. Я сказал об этом Шанталь, и мы рассмеялись. Это было естественно до смешного, это было невероятно уместно. Это был знак провиденциального одобрения наших каникул, показатель того, что мир в самом деле существует для нас. Я предвкушал, как расскажу об этом Эдварду.
В какой-то момент наш смех - от счастья, от того, что мы, в Вильфранше ли, в Антибе ли, вкусно обедаем в хороших ресторанах и радуемся друг другу вдалеке от Лондона и от школы, - зазвенел слишком громко, и спутница Тиррела повернулась к нам. Я не успел хорошо ее разглядеть, но лицо показалось мне отчетливо привлекательным - не скучной красотой "автомобильных моделей", на которых словно бы стоит клеймо "Не трогать!", но пытливым, живым умом. Разумеется, мы решили, что это и есть юная, таинственная подруга Тиррела.
Из первого зала послышался шум: голоса, смех, звук сдвигаемых столов и стульев, хлопанье пробок. Это пришла съемочная группа, о типичной галльскости которой я только что распространялся; пришлось взять свои слова назад и запить глотком вина: выяснилось, что все они англичане. Над этим мы тоже смеялись. Тиррел повернулся на шум, и я увидел его анфас. У него было старое, мудрое лицо, ассимметричное, изрезанное морщинами; оно, однако, имело такую лепку, что возраст не ощущался. Оно было полно жизни, а под чудовищно разросшимися седыми бровями блестели яркие голубые глаза - как у Эдварда. Он сказал что-то женщине; она кивнула и снова поправила волосы. Вскоре они ушли.
Мы тоже не задержались. Встретив соотечественников за рубежом, всегда испытываешь неловкость: интонации и словечки Слоун-сквер или Уордор-стрит режут ухо. Кроме того, в тесном пространстве ресторанчика их непомерно громкие голоса и все эти превосходные степени и взвизги просто-таки оглушали. Мы с истинным облегчением закрыли за собой дверь и побрели к порту.
В этот послеполуденный час все в городе закрывалось и даже море, казалось, дремало. Я хотел осмотреть форт, но тут Шанталь увидела на другой стороне улицы Тиррела и его спутницу - они медленно шли вдоль уступа горы, направляясь к мысу Ферра.
- Так вот где он живет, - сказала она. - Давай пойдем за ними? Тогда мы сможем рассказать Эдварду, как туда добраться.
Вокруг было немноголюдно, и мы держались на почтительном расстоянии. Тиррел шел очень медленно, женщина вела его под руку. Он был выше и клонился к ней, качая белой головой, - издалека казалось, что она его поддерживает. Возможно, так оно и было. Удивительно, как человек в его возрасте решился на такую длинную прогулку пешком, не говоря уже о крутом подъеме в гору, приблизившись к мысу, мы увидели этот подъем. Длинные пролеты бетонных ступенек вели вверх, мимо огромных вилл, к перекрестку двух дорог. Они часто останавливались, и мы были вынуждены делать то же самое. Порой казалось, что она заставляет его идти; во время одного такого отдыха он как будто от нее вырвался. Позволив ему пройти несколько шагов, она догнала его и снова подхватила под руку. Каждый раз, как они останавливались, мы отворачивались и делали вид, что любуемся пейзажем. Лазурные небеса, спокойное мерцающее море, древние белые постройки форта, зелень деревьев, покрывавших мыс, три рыбацкие лодки, вытянутые на берег, и высокий старинный дом, вырастающий, казалось, прямо из моря, - все это было как на открытке. И снова мы шли за высоким стариком в коричневых вельветовых брюках и женщиной в широкой белой юбке, с голыми загорелыми ногами и длинными черными волосами, завязанными в хвост.
Дойдя до перекрестка с дорогой, которая вела вниз, к подножию горы, мы увидели еще один подъем. Тиррел с женщиной пересекли дорогу и пошли вверх по тропе, вьющейся между деревьями. Тропа превратилась в узкую улочку под названием Chemin des Moulins, которая шла по самому хребту мыса; на ней стояло несколько коттеджей и скромных вилл. Машина здесь проехать не могла, что, вероятно, делало это место безопасным, хотя, судя по количеству установок сигнализации, не настолько уж. Нам нужно было приблизиться, чтобы увидеть, в какую калитку они войдут. Они шли все медленнее.
- Она убьет его этими подъемами, - сказала Шанталь.
Одной рукой обнимая женщину за плечи, другой Старик хватался за столбики оград, мимо которых они шли. Дважды остановившись - он отдыхал, прислонившись к забору, - они наконец свернули к небольшой деревянной калитке. Когда они исчезли из вида, мы подошли к ограде. Дом был старый и не очень большой, хотя трудно было судить, насколько велика та часть, которая выходила на другой склон горы. Толстые оштукатуренные стены, маленькие окна и красная черепичная крыша. С одной стороны был надстроен еще один этаж, с окнами на залив и Вильфранш. Сад с оливами широкими ступенями спускался вниз и, вероятно, круто обрывался к дороге, чего уже не было видно. По другую сторону улицы был столь же крутой обрыв, заросший оливами и неухоженным кустарником; возможно, он тоже принадлежал Тиррелу - больше на него, похоже, никто не претендовал. И все это на фоне береговой линии с набегающими барашками прибоя - до самого Монте-Карло. С верхнего этажа надстройки, должно быть, открывался вид на обе стороны мыса одновременно.
Мы стояли, любуясь видом; вдруг похолодало. Черная туча, внезапно возникшая над мысом, быстро поглотила солнце. Залив из голубого превратился в темно-синий, и вода стала зловеще гладкой - она колыхалась, словно ковер, под которым дует ветер. Я вспомнил, как Тиррел писал о шквалах, которые здесь в это время года налетают внезапно непонятно откуда, и как море мгновенно вскипает и чернеет, заглатывая яхты и лодки - словно ветер просто сметает их с поверхности воды.
- Сейчас будет дождь, - сказала Шанталь. - Пошли.
Она не любила дождя, а я наоборот. Дождь опьяняет; он бывает разный, он передает множество оттенков настроения. Особенно я люблю теплый моросящий дождик в Англии весной. Но сейчас предполагалось явно что-то другое, так что мы поспешили вниз, к дороге. На улочке негде было укрыться, и мы надеялись найти что-нибудь там. Пройдя несколько ярдов, я оглянулся. Со стороны Вильфранша в надстройке одно под другим было два французских окна, разделенных балконом. В верхнем стояла женщина. Я был слишком далеко, чтобы ясно видеть ее лицо, но опять ее черты показались мне резкими почти по-птичьи. Она медленно закинула обнаженные руки за голову, распустила свой конский хвост и тряхнула головой, не отводя глаз от гладкой тяжелой поверхности моря и черной тучи, накрывшей залив. В нижней комнате стоял Тиррел, ссутулившись, руки в карманах. И тоже смотрел, как сгущается апокалиптическая темнота.
Упали первые неправдоподобно крупные капли дождя. Шанталь позвала меня она обнаружила за поворотом лестницы полуразрушенный старый сарай. Я двинулся к ней, и вдруг небо раскололось вспышкой молнии. Вода залива стала еще темнее и тяжелее, туча еще чернее и больше, и старый форт на фоне моря и неба светился ирреальной белизной. Снова вспыхнула молния, загремел гром, дождь закапал чаще.
В верхней комнате женщина опять подняла руки над головой, поворачивая ладони и глядя на свои растопыренные пальцы; с поднятыми руками повернулась спиной к окну, шагнула в глубину комнаты, как в объятие, и исчезла. В окне под ней стоял Старик, мрачно глядя перед собой, и когда снова ударил гром и дождь пошел всерьез, он закрыл лицо руками.
Глава III
В тот день мы с Шанталь едва не поссорились - единственный раз до свадьбы. Она спряталась в сарае, но ржавая железная крыша протекала, и у нее намокли волосы. Она рассердилась, потому что я не сразу пришел на ее зов, хотя вряд ли она была бы суше, будь я рядом; промок-то я, пока бежал эти десять ярдов. Дождь хлестал со всех сторон - казалось, с особенной яростью, обращенной кон-кретно на меня. Он бил меня по щекам, по голове и только что не сносил дома. Старое сравнение со стальными прутьями вовсе не казалось преувеличением. Но я смеялся, что ее раздражало, и очень настойчиво хотел рассказать об увиденном, что бесило ее еще больше. Между нами появилась трещинка - раньше я не замечал этой глубоко скрытой недоброты. Словно море, спокойное и чистое, вдруг на мгновение стало зловещим.
- Не будь глупцом, - сказала она, подчеркивая последнее слово.
Но это длилось лишь миг, и скоро она уже по-матерински ругала меня за то, что промок. Тогда меня восхищали эти ярко выраженные проявления материнства, эта тяга опекать и подсказывать. Я наслаждался заботой и вниманием.
Вскоре приехал Эдвард. Он позвонил и сказал, что поселился в Антибе, в какой-то маленькой гостинице, не найдя в Вильфранше ничего подходящего - все закрыто на зиму. Тиррел остановиться у себя не предлагал. Он не собирался встречаться с нами до визита к Тиррелу, но я настаивал, что нам есть что рассказать, и вечером мы втроем ужинали у Энглера, неподалеку от старого форта. В несезон этот ресторанчик - отдохновенное место, где можно целый день просидеть над чашечкой кофе с газетой или с книгой. Если бы я был писателем, я бы работал только в таких ресторанчиках - сидел бы за столиком у окна и смотрел, в покое и безопасности, как течет жизнь, или не смотрел, если бы не хотелось.
В тот вечер за ужином и за разговором мы с Шанталь вдруг поняли, что, в сущности, соскучились по Лондону, не отдавая себе в этом отчета. Эдвард был в пиджаке и при галстуке - обычно он одевался менее строго, но скоро это перестало казаться неуместным, и к концу вечера мы чувствовали себя так, словно он здесь хозяин, а мы приезжие. Он говорил на хорошем французском лучшем, чем мой; оказалось, что школьные каникулы он часто проводил у родственников в Шантильи. Впервые я задумался о том, как мало о нем знаю, - и поразился. Он был из Йоркшира, его отец имел там адвокатскую практику; мать, кажется, тоже оттуда - хотя они разведены; у него были брат и сестра, с которыми он мало общался. Большинство людей часто вспоминают свое прошлое Эдвард почти никогда. Собственно, он вообще очень мало говорил о себе, куда охотнее о книгах или о других людях; обычно он старался разговорить собеседника, за счет чего слыл общительным, хотя сам, по сути дела, всегда оставался в тени. А его расспрашивать язык не поворачивался: он как-то умел создать впечатление, что вещи, важные для всех остальных, его мало волнуют. Мелочи жизни его не занимали - только лишь великие замыслы, о которых он тоже не мог говорить, чтобы не нарушить правила не обсуждать незаконченную работу.
Когда мы добрались до рассказа о встрече с Тиррелом, эта встреча казалась уже куда менее значительной. Должно быть, у Эдварда сложилось впечатление, что нам удалось по меньшей мере поговорить с ним, или же Тиррел просил ему что-то передать, -а я просто хотел описать то, что видел во время дождя. Я повторялся и тонул в излишних подробностях, и рассказ получился бессвязным. Эдвард выслушал - ни один мускул не дрогнул на его красивом лице, - и это обескуражило меня куда больше, чем если бы он выказал нетерпение или неловкость, как Шанталь. Я закончил настоятельным советом как можно скорее встретиться с Тиррелом, пока тот не умер от сердечного приступа или не покончил с собой. Он ответил, что встреча назначена на завтрашний вечер, и предложил, по доброте своей, встретиться здесь же, у Энглера, послезавтра.
Я не стану рассказывать о том, что было дальше, в той последовательности, как это открывалось мне, не то, читая, вы окажетесь в столь же густом тумане, в каком я сам прожил столько лет. Нам свойственно думать, что мы знаем, где мы, и ясно видим то, что видим, - пока люди или события не докажут обратное, что почти всегда и происходит. Когда случается с другими, мы невозмутимы; когда же с нами, то ощущаем это как чудовищную несправедливость, почти предательство - наверное, так воспринимается смерть. И даже теперь, оглядываясь назад, я знаю, что не в силах увидеть всего.
Наутро после встречи Эдварда с Тиррелом - то есть в тот день, когда мы договорились вместе поужинать, - объявили, что ночью Тиррел умер. Мы с Шанталь весь день не знали об этом - возможно, это был знак; впрочем, знак скорее для меня, чем для нее. Такова одна из примет нашего времени - мы узнаем о событиях, случившихся на других континентах, практически в тот же миг, и можем не заметить смерти соседа, от которого нас отделяет всего лишь стена ванной комнаты. Не то чтобы Тиррел был тем соседом, но его смерть всего в нескольких милях от нас была событием международного значения, о котором мы ничего не знали, потому что не озаботились включить телевизор или радио, а те, кто включил, не находили удовольствия пересказывать новости, и так всем известные. Таким образом, днем мы ничего не знали и тем самым избежали обсуждения событий, которые прибавили обитателям этого места сознания собственной значительности. Почти целый день мы с Шанталь гуляли, и никто из нас ни разу не вспомнил о Тирреле.
И только когда мы уже уходили на встречу с Эдвардом, Катрин, младшая сестра Шанталь, сказала:
- Вам повезло - вы успели увидеть того английского писателя. Интересно, он умер прямо в присутствии вашего друга?
Мы поспешили к Энглеру, но Эдварда там не было. Мы решили, что он позвонил бы, если бы не смог прийти, а поскольку он этого не сделал, то я сам позвонил ему в гостиницу. Мне сказали, что его номер не отвечает. Я рвался пойти туда, но Шанталь разумно настояла, чтобы мы сначала поели. Меня охватил иррациональный страх, что Эдвард имеет отношение к смерти Тиррела, что он обвинен в убийстве. Шанталь едва не задохнулась от смеха. Почему, спрашивала она, я подозреваю Эдварда в совершении насилия? Он производит впечатление весьма спокойного, вежливого и мирного человека. Я не мог объяснить, что меня беспокоит не вероятность (или как бы это лучше назвать) того, что Эдвард убил Тиррела, - любопытно, что я каким-то образом изначально исходил из того, что он на это способен, - меня беспокоит, не случилось ли что-нибудь с ним.
После ужина мы пошли в гостиницу, но его комната по-прежнему не отвечала. Я предложил попросить у отца Шанталь машину и поехать на мыс Ферра. Она не могла понять, с чего это я так разволновался. Эдвард не дитя, он умеет пользоваться телефоном, и если ему нужна помощь, он позвонит. А Тиррел умер, и какой смысл таращиться в темноте на его дом? Она сказала, что никогда не видела меня таким, что я хуже, чем мать-наседка, - совсем глупый (она опять употребила это слово). Однако я уперся, и мы взяли машину, попутно удостоверившись, что Эдвард не звонил.
Ночь была тихая, до мыса Ферра мы ехали недолго. Я думал, что Шанталь опять будет сердиться, но ее это все скорее забавляло - или она просто смирилась. На небе сверкала тяжелая россыпь звезд, а от дороги, бежавшей вдоль подножия горы, через весь залив к старому форту тянулась лунная дорожка. Мы остановились у ступенек, где были застигнуты бурей.
- Я подожду здесь, - сказала Шанталь.
И когда я один стал взбираться по ступенькам, меня поразила абсурдность того, что я делаю. Точнее, сознание того, как нелепо я, должно быть, выгляжу со стороны, - притом я ощущал правильность своего поступка, хотя и не могу объяснить почему. Я не ме-диум, не экстрасенс - во всяком случае, не в большей степени, чем большинство людей; у меня нет телепатических способностей или чего-то в этом роде, да я и не особенно во все это верю. Всеми силами я стараюсь зафиксировать то, что случилось; может быть, "случилось" еще нельзя сказать, может быть, это все еще длится. Но по прошествии стольких лет мне не всегда ясно, что же действительно произошло, а что нет, особенно если это было не вполне ясно в тот самый момент. Вопреки распространенному мнению, повседневный язык, которым мы пользуемся, чтобы описать, что с нами происходит, прекрасно подходит для этой цели; он точен - во всяком случае, его можно сделать точным. Куда труднее описать полумир, где полупроисходят какие-то вещи, где нечто становится видимым - только если ищешь, слышимым только если вслушиваешься, наличествующим - только если ожидаешь. Однако вряд ли можно писать об этих полусобытиях как о продукте одинокого легко внушаемого воображения, если и все остальные - случайно или намеренно - постоянно на них натыкаются. Я думаю, подобное явление хорошо известно физикам: субатомные частицы не занимают места, но обладают скоростью, направлением и определенной моделью поведения, которое изменяется уже самим фактом наблюдения за ними.
В этот вечер я чувствовал себя как такая частица. Ступени были неровные, на них наползал кустарник, но я вдруг нашел то место над сараем, где застал меня дождь. В одном-двух окнах дома был свет, но не в тех, где я видел Тиррела и женщину; луна светила так ярко, что мне было немного видно, что происходит внутри. Некоторое время я постоял в замешательстве. Не знаю почему, но я явно ждал чего-то, а поскольку ничего не происходило, был сильно разочарован, даже чувствовал себя обманутым и упрямо продолжал смотреть в эти большие темные окна. В траве шелестела какая-то живность; ветерок шевелил ветви олив. Мне было стыдно, что за-ставляю ждать Шанталь, но я все смотрел. Меня влекло к этим окнам - я вдруг понял, что еще не дошел до места назначения. В нескольких шагах от меня была дырка в ограде - несколько планок отошли и висели косо. Я пролез в дырку, упал в высокую траву и залег. Мне казалось, что я создаю много шума. Я отдавал себе отчет в том, что в доме люди, что меня могут арестовать как вора и я не смогу дать никаких правдоподобных объяснений, но я полз, пока не оказался ярдах в двадцати от дома перед этими двумя окнами. О том, что светит луна, я не думал.
Не могу сказать определенно, что я увидел что-то, но все же, кажется, увидел. Но убежден, даже по прошествии стольких лет, что меня заметили. Волнение, которое не покидало меня целый вечер и без всякой видимой цели привело сюда, испарилось. Я чувствовал себя так, словно выполнил свое предназначение. Я не боялся и не особенно волновался, я не думал больше об Эдварде. Я продолжал смотреть на эти окна, но уже спокойно, без былой настойчивости, и через некоторое время мне показалось, что в верхнем окне я снова вижу женщину - она стоит и смотрит на меня. Я говорю "показалось", потому что не уверен, действительно ли видел ее или просто очень остро ощутил ее присутствие. Это неважно; уже через мгновение я не смог бы описать ее лица. Но точно могу сказать, что чувствовал на себе ее острый вопрошающий взгляд.
Может быть, это была просто игра лунного света, а может быть, это ощущение имело под собой материальную основу. В какой-то момент оно исчезло; мне показалось, что она отвернулась - обнаженные руки взметнулись вверх, опять словно бы раскрывая объятие. Возможно, мне почудилась мужская фигура у нее за спиной, в глубине комнаты. После этого ничего уже не происходило, и я почувствовал, что больше меня здесь ничто не держит. Я пошел назад, вылез через дырку в заборе и стал медленно спускаться по лестнице к Шанталь. На ее вопрос, видел ли я что-нибудь, я ответил "нет".
Больше я не волновался за Эдварда, и когда на следующее утро, возвращаясь с рынка, увидел его в окне у Энглера, даже не удивился. Он сидел с сигарой за чашечкой кофе, перед ним на столе лежали бумага и ручка. Раньше я не видел, чтобы он курил.
Мы пожали друг другу руки - чего никогда не делали в Англии. Я посмотрел на бумагу - она была исчерчена большими кругами и многочисленными волнистыми линиями.
- Я тебя ждал,- сказал он.
Похоже, таким образом он отсекал вопросы, почему вчера не позвонил и не пришел. Словно его присутствие здесь служило достаточным извинением всему.
Я сел рядом.
- Я не знал, что ты куришь.
Он взял сигару в рот и пожал плечами - локти на столе, верхняя пуговица рубашки расстегнута, рукава закатаны, и утром он явно не брился.
- Что случилось?- спросил я чуть раздраженно.
- Мы славно пообедали и славно поговорили. Когда я ушел, у него начался сердечный приступ. Его нашли утром.
- У меня была дикая мысль, что каким-то образом ты оказался к этому причастен и попал под подозрение полиции.
- Мне пришлось сделать заявление: я был последним, кто его видел.
- А эта женщина?
- Не считая ее.
- Кто она такая?
- Причем здесь она. Речь о нем и обо мне.
"О нем и обо мне", с намеком на битву гладиаторов, кажется, и стало темой вечера. Из того, что далее рассказал мне Эдвард, следовало, что он победил в этой битве, и при этом его уважение к оппоненту только усугубилось. Остальное я узнал многие годы спустя при совсем других обстоятельствах, и к тому времени было уже совершенно ясно, что ни битва, ни ее исход не были тем, чем ему представлялись.