Джером Джером Клапка. Школьные годы Поля Келвера

   Во мне боролись два противоположных желания: с одной стороны, я жаждал спасения с вытекающими из него ужином и всеобщим сочувствием, а с другой меня соблазняла мысль провести здесь, в яме, тревожную, полную опасностей ночь. Наконец природа взяла верх над романтикой, я заревел, и приключение закончилось весьма прозаически - теплой ванной и примочками из арники. Но этот случай позволяет мне заключить, что уже с малых лет меня влекло к превратностям и горестям писательского труда.
   Обо всех своих других мечтах я не таясь рассказывал окружающим и долго обсуждал их с теми, кто проявлял интерес. Но во всем, что касалось моего стремления стать писателем, я был удивительно сдержан. За все время я никому ни слова не сказал об этой тайне, кроме двух человек - моей матери и незнакомца с седой бородой. Я скрывал свою мечту даже от отца, хотя мы были с ним большими друзьями. Мне казалось, что он вытащит мою тайну на всеобщее обозрение и начнет подробно и пространно обсуждать ее. От одной этой мысли я содрогался.
   Мой разговор с незнакомцем произошел следующим образом. Однажды вечером я гулял в Виктория-парке - летом это было мое излюбленное место для прогулок. Стоял прекрасный тихий вечер, и я бродил в приятной задумчивости, пока сгущающиеся сумерки не заставили меня подумать о том, который теперь час. Я огляделся вокруг. В парке уже никого не было, только какой-то человек сидел на скамейке у пруда, спиной ко мне. Я подошел ближе. Он не обратил на меня внимания, но я вдруг, сам не знаю почему, заинтересовался им и присел на край его скамейки. Это был красивый человек с запоминающимся лицом, удивительно живыми и ясными глазами и седыми волосами и бородой. Если бы не его руки, скрещенные на набалдашнике трости, белые и тонкие, как у женщины, я принял бы его за капитана, - их тогда часто можно было встретить в этих местах. Он повернулся и посмотрел на меня. Мне показалось, что под его седыми усами шевельнулась улыбка, и я невольно подвинулся чуть ближе.
   - Простите, сэр, - сказал я немного погодя, - не скажете ли вы, который час?
   - Без двадцати восемь, - ответил он, взглянув на часы. Его голос произвел на меня еще более сильное впечатление, чем его мужественное лицо.
   Я поблагодарил его, и мы снова замолчали.
   - Где ты живешь? - неожиданно повернулся он ко мне.
   - Совсем рядом, вон там, - махнул я рукой в сторону торчавших на горизонте труб, - я могу гулять до половины девятого. Я так люблю этот парк, - добавил я, - я часто прихожу сюда по вечерам!
   - А почему тебе здесь нравится? - спросил он. - Расскажи мне.
   - Не знаю, - отвечал я, - я здесь, думаю.
   Я не мог понять, что со мной. Обычно в присутствии чужих я становился застенчивым и молчаливым, но магическая сила его веселых глаз, казалось, развязала мне язык.
   Я сказал ему, как меня зовут, и рассказал, что мы живем на улице, где вечно царит страшный шум и где совсем нельзя сосредоточиться и подумать даже по вечерам, когда в голове начинают бродить всякие мысли.
   - Мама не любит сумерки, - сообщил я, - в сумерках ей всегда хочется плакать. Но, знаете, мама, она... она уже не очень молода, и у нее много забот. Наверно, поэтому так и получается!
   Он положил свою руку на мою. Теперь мы сидели совсем рядом.
   - Бог создал женщин слабыми, чтобы научить нас, мужчин, нежности, сказал он. - Ну, а ты, Поль, ты любишь сумерки?
   - Да, - отвечал я, - очень! А вы?
   - А почему тебе нравятся сумерки? - спросил он.
   - О, - ответил я, - ко мне приходят всякие мысли!
   - Какие же мысли?
   - О, я сочиняю! - признался я. - Когда я вырасту, я хочу стать писателем и писать книги.
   Он взял мою руку и крепко пожал, а затем сказал:
   - Я тоже пишу книги.
   И тогда я понял, почему меня потянуло к нему.
   Так я впервые в жизни узнал, как радостно обсуждать профессиональные вопросы со своим собратом по ремеслу. Я назвал ему своих любимых писателей - Скотта, Дюма и Виктора Гюго, и к своему удовольствию узнал, что это и его любимые писатели; он согласился со мной и в том, что лучше всего рассказы о настоящей жизни, где люди не говорят, а действуют.
   - Вы знаете, когда-то я читал разные глупости, - сознался я, - рассказы об индейцах, и все в таком роде, но мама сказала, что я никогда не смогу стать писателем, если буду читать такую ерунду.
   - То же самое будет открываться во всех случаях жизни, Поль, - ответил он. - Приятные вещи редко оказываются для нас полезными. А что ты читаешь теперь?
   - Сейчас я читаю пьесы Марло и "Признания" де Квинси, - сообщил я ему.
   - К ты их понимаешь?
   - Да, как будто, - ответил я. - Мама говорит, что когда я вчитаюсь, они мне еще больше понравятся. Я очень, очень хочу научиться писать, доверился я ему, - тогда я смогу заработать кучу денег.
   Он улыбнулся.
   - Так ты не веришь в искусство ради искусства, Поль?
   Я был удивлен.
   - А что это значит? - спросил я.
   - У нас, писателей, Поль, это значит, - ответил он, - писать книги ради самого удовольствия их писать, не думая о вознаграждении, не мечтая ни о деньгах, ни о славе.
   Для меня это было новостью.
   - И многие писатели так делают? - спросил я.
   Он откровенно рассмеялся. Смех у него был громкий и веселый. Он разбудил эхо в тихом парке, и, не удержавшись, я засмеялся тоже.
   - Ш-ш! - сказал он, оглянувшись с притворным страхом, что нас могут подслушать. - Говоря между нами, Поль, - прошептал он, придвинувшись ко мне ближе, - я думаю, что никто так не делает, мы только говорим об этом. Но вот что я тебе скажу, Поль, это профессиональная тайна, и ты ее хорошенько запомни: еще ни один писатель не заработал ни денег, ни славы, если он не старался писать как можно лучше. Пусть это будет не так хорошо, как у других, но всегда надо стремиться дать лучшее, что ты можешь, Запомни это, Поль.
   Я обещал запомнить.
   - И нельзя думать только о деньгах и славе, Поль, - прибавил он через минуту, говоря уже серьезно. - Конечно, деньги и слава - вещи хорошие, и только лицемеры могут говорить, что это их не интересует. Но, если ты будешь писать, думая только о деньгах, Поль, тебя ждет разочарование. Их гораздо легче заработать другими способами. Скажи, ведь ты хочешь быть писателем не только из-за денег?
   Я задумался.
   - Мама говорит, что быть писателем - это благородное призвание, припомнил я, - она говорит, что каждый, кто может писать книги, должен гордиться этим и радоваться, потому что он дает людям счастье и заставляет их забывать все неприятности. И еще она говорит, что, если собираешься стать писателем, нужно быть очень хорошим человеком, чтобы быть достойным помогать другим, учить их.
   - И ты стараешься быть хорошим, Поль? - спросил меня незнакомец.
   - Да, - отвечал я, - но очень трудно быть совсем хорошим, - конечно, пока не вырастешь!
   Он улыбнулся, но скорее своим мыслям, чем моим словам.
   - Да, - сказал он, - я тоже считаю, что трудно быть хорошим, пока не вырастешь. Вероятно, все мы станем хорошими только когда будем совсем взрослыми.
   Услышав такие слова от джентльмена с седой бородой, я был озадачен.
   - А что еще говорила тебе твоя мама о литературе, - спросил он, - ты не помнишь?
   Я снова задумался, и мне вспомнились ее слова.
   - Она говорит, что тот, кто может написать великую книгу, более велик, чем сам король, что дар писать книги дается человеку в залог свершения и поэтому писатель никогда не должен забывать, что он - слуга божий.
   Некоторое время он сидел молча, опустив подбородок на скрещенные руки, лежавшие на золотом набалдашнике трости.
   Потом он повернулся ко мне, положил руку мне на плечо, и его живые ясные глаза приблизились к моему лицу.
   - Твоя мать - умная женщина, Поль, - сказал он. - Никогда не забывай ее слов. Вспоминай их, когда станешь взрослым, они будут лучше влиять на тебя, чем болтуны в клубах...
   - Ну, а каких ты читаешь современных писателей? - спросил он, немного помолчав. - Читал ты кого-нибудь - Теккерея, Булвера-Литтона, Диккенса?
   - Я читал "Последнего барона", - сказал я ему, - и мне понравилось. Я был в Барнете и видел ту церковь. И мистера Диккенса я тоже кое-что читал.
   - Ну и что ты думаешь о мистере Диккенсе? - спросил незнакомец, но мне показалось, что этот вопрос его не очень интересовал. Он подобрал с земли горсть камешков и стал сосредоточенно бросать их в воду.
   - Я очень люблю его, - сказал я, - он смешной.
   - Но ведь не всегда же? - он перестал бросать камешки и резко обернулся ко мне.
   - Нет, не всегда, - согласился я, - но больше всего мне нравятся у него смешные места. Я так люблю то место, где мистер Пиквик...
   - К черту мистера Пиквика! - воскликнул он.
   - Разве он вам не нравится? - удивился я.
   - Да нет, в общем я люблю его - или, скорее, любил, - ответил он, просто он мне немного надоел, вот и все. А твоей маме нравятся книги мистера... мистера Диккенса?
   - Только не смешные места, - объяснил я ему, - она считает, что иногда он бывает...
   - А, знаю! - прервал он меня, и мне показалось, что он сказал это с раздражением. - Немного вульгарен, да?
   Меня удивило, как точно он угадал ее слова.
   - По-моему, мама плохо разбирается в юморе, - сказал я, - иногда она не понимает даже папиных шуток.
   Он снова рассмеялся.
   - Ну, а другие места ей нравятся? - спросил он. - Те места, где мистер Диккенс... не вульгарен?
   - Да, - ответил я. - Она говорит, что, когда он хочет, он может писать так тонко и нежно!
   Сумерки сгущались. Я решил снова спросить его, который час.
   - Чуть больше четверти девятого, - сказал он, посмотрев на часы.
   - О, мне так жаль, - воскликнул я, - но мне уже надо идти!
   - И мне очень жаль, Поль, - ответил он. - Может быть, мы еще встретимся. До свидания.
   И, пожимая мне руку, он сказал:
   - Ты так и не спросил, как меня зовут, Поль.
   - Разве? - удивился я.
   - Нет, Поль, - ответил он, - и это заставляет меня думать о твоем будущем с надеждой. Ты эгоист, Поль, а это - начало всякого искусства.
   И он так и не назвал мне своего имени.
   - Может быть, в другой раз, когда мы снова встретимся, - сказал он. До свидания, Поль, желаю тебе счастья!
   И я пошел своей дорогой. На повороте тропинки я оглянулся. Он все еще сидел на скамейке. Его лицо было обращено в мою сторону, и он махал мне рукой. Я тоже помахал в ответ, а потом кусты и ветки деревьев понемногу скрыли его от меня, и в подымающемся тумане зазвучали грубые, хриплые голоса: "Парк закрыт!", "Парк закрыт!".