Джон Бересфорд
Только женщины

I

   – Куда это девчонки ушли? – допытывался мистер Гослинг.
   – На Хай-Род, походить по магазинам. Они сейчас должны вернуться.
   – Да. Как же! – сказал Гослинг. Он стоял, прислонясь к шкафчику для посуды; в кухне было душно, парно; он вытащил из заднего кармана сюртука огромный красный платок и громко высморкался. – Это платок, которым я вытираюсь после нюхательного табака; я принес его домой, чтоб отдать в стирку, – пояснил он и затем вынул другой платок, белый и чистый, которым отер вспотевший лоб.
   – Что за грязная привычка – нюхать табак, – заметила миссис Гослинг.
   – Как же быть-то? На службе ведь курить не позволяют.
   – А что-нибудь делать для препровождения времени необходимо – так, что ли?
   После этого разговора, повторявшегося с буквальной точностью каждую неделю уже четверть столетия, Гослинг вернулся к прежней теме.
   – Очень уж они много заглядываются на витрины и не успокоятся, пока чего-нибудь не купят. Зачем они туда ходят?
   – Как зачем? На будущей неделе начнутся распродажи. При наших средствах с этим надо считаться. Ну, однако, ты уходи отсюда. Поди-ка лучше умойся и переоденься. Обед мигом поспеет. Я девочек и ждать не буду, если они до тех пор не вернутся.
   – Все эти распродажи – одно надувательство, – заметил Гослинг, но распространяться об этом не стал. Он пошел наверх, снял свой «служебный» утренний пиджак, заменил его коротеньким домашним, из альпага, снял манжеты, вложил их одна в другую и поставил на обычное место, на комод; заменил сапоги вышитыми туфлями, пригладил щеткой волосы, тщательно прикрыв лысую макушку длинными прядями седых волос; затем прошел в ванную вымыть руки.
   Было время в жизни Джорджа Гослинга, когда он менее заботился о том, чтобы иметь приличный вид. Но теперь он был человеком с положением, и его дочери настаивали на соблюдении всех этих церемоний.
   Гослинг начал жизнь учеником народной школы и прошел – последовательно все градации от мальчишки рассыльного до старшего конторщика, пока не занял, наконец, своего нынешнего ответственного положения – заведующего счетной частью, с жалованьем 26 фунтов в месяц. Он нанимал квартиру в Вистерия-Грэв, Брондсбери, за 45 фунтов в год, был старостой в церкви Св. Евангелиста Иоанна в Кильберне, членом разных комитетов, и в минуты откровенности признался даже, что он не прочь выставить свою кандидатуру в Окружном Совете. Словом, Гослинг был солидный, трезвый, во всех отношениях достойный уважения человек, с безукоризненной репутацией; теперь уже растолстевший, облысевший – кроме кустиков волос за ушами и длинной пряди, которой он безуспешно силился прикрыть все расползавшуюся лысину.
   Таков был Джордж Гослинг в глазах своей жены, дочерей, соседей и директоров оптового склада, на который он сорок один год работал в Барбикане. И, однако же, в нем сидел другой человек, о присутствии которого сам Гослинг, пожалуй, не подозревал – очевидно, так мало заявлявший о себе, что даже лучшие приятели Джорджа Гослинга не упомянули бы о нем, если б им пришлось детально разобрать характер своего сослуживца.
   И, тем не менее, когда Гослинг громко хохотал над каким-нибудь анекдотом, рассказанным одним из этих сослуживцев, вы могли быть уверены, что этого анекдота он не расскажет своим дочерям – разве, может быть, жене, и то не всякий. Если б вы вздумали понаблюдать за Джорджем Гослингом на улице, вы заметили бы, что он с большим и непонятным интересом заглядывается на ножки проходящих дам. А если б Гослинг осуществил на деле многие свои желанья и мечты, викарий церкви Св. Евангелиста Иоанна с омерзением уволил бы своего старосту. Комитеты исключили бы его из состава членов, а жена и дочери сочли бы его последним мерзавцем.
   К счастью, Гослингу никогда в жизни не встречалось таких искушений, устоять перед которыми было бы свыше его сил. В пятьдесят пять лет он мог бы уже считать себя застрахованным от всяких искушений. На мысли свои, в часы досуга, он не налагал узды; но, все же, у него был идеал, управлявший его жизнью – идеал респектабельности. Джордж Гослинг считал себя – и другие его считали – человеком не менее достойным уважения, чем любой из его сограждан. И возможно, что в Лондоне было около четверти миллиона других людей, не хуже и не лучше его и не менее его достойных уважения.

II

   Вытирая руки, Гослинг услыхал внизу стук двери и затем голоса своих дочерей в коридоре, покрытые резким окриком из кухни: «Ну, девочки, поторапливайтесь. Обед уже готов, и отец вас дожидается».
   Гослинг мелкими шажками спустился вниз и поздоровался с дочерьми. Он заметил, что на этот раз их поцелуи были горячее обыкновенного. И мысленно комментировал это: «Деньги понадобились на разные там „фалбалы“. Чудачки эти женщины! Вечно им нужны деньги на фалбалы».
   За обедом он заранее занял оборонительную позицию и все время заводил речь о необходимости экономить. Он не видел, как Бланш через стол подмигивала Милли и не заметил тех красноречивых взглядов, которыми обменивались обе девицы с матерью. Подкрепившись обедом, Гослинг развеселился и пришел в обычное свое благодушное настроение, уверенный, несмотря на множество прецедентов, что дочери его по крайней мере убедились в безнадежности попыток выпросить у него денег.
   Доверчивый человек даже позволил им начать атаку и сам помог им изложить свою просьбу.
   Они говорили о помолвке своей подруги, и Гослинг, с недогадливостью, которой он никогда не обнаруживал в делах, заметил: – Когда уж это мои девочки выйдут замуж?
   – Вы это о нас, папочка? – спросила Бланш.
   – Ну, а какие же у меня другие девочки? – я таких не знаю.
   – Как же вы хотите, чтоб мы вышли замуж, когда у нас ни одного приличного платья нет? Нам прямо-таки нечего надеть.
   Гослинг слишком поздно заметил, какое опасное направление принимает разговор.
   – Пфа! Дело не в этом, – поспешил он встать в оборонительную позицию: – когда я ухаживал за вашей матерью, я и не замечал, что на ней надето.
   – Я уверена, что вы не замечали, – возразила Милли, – и большинство молодых людей не замечают, как барышни одеты, а все-таки, все дело в этом.
   – Конечно, в этом, – подтвердила Бланш. – Если девушка плохо одета, в наше время на нее никто и не посмотрит. Кто же захочет взять в жены замарашку?
   – Разумеется, нельзя отрицать, костюм имеет большое значение, – согласилась миссис Гослинг, как бы против воли убежденная.
   – А теперь как раз скоро начнутся распродажи…
   Бедный Гослинг уже знал, что его игра проиграна.
   Пока дочери еще не приступали к прямой атаке на его карман, но он уже знал, что, раз попав на эту соблазнительную тему, его дамы не отступятся от нее, пока, не добьются своего. Бланш уже говорила, что ей стыдно показаться на люди, и отец ее наперед знал, что сейчас она начнет доказывать, что, если не купить на распродаже, потом за то же самое заплатишь вдвое.
   Напрасно Гослинг напускал на себя строгость, откидывался на спинку кресла, хмурил брови, качал головой и придавал своему лицу выражение бесповоротной решимости. Дальше следовало прямое нападение, в виде вопроса: «Разве вам приятно видеть нас оборванными, папаша?» и нерешительный ответ: «Ну, ладно, ладно. Сколько же вам надо? Я положительно не могу…» и затем обычная торговля, завершившаяся тяжким вздохом, после того, как минимальная сумма, потребная девицам – на этот раз целых пять фунтов – была с грустью вынута из кармана и передана в руки Бланш, твердившей: – Нам непременно сегодня нужны деньги, папочка, распродажи начинаются в понедельник.
   В конечном счете он получил все компенсации, какие могли дать ему дочери: ласки и поцелуи, предложения услуг, самых невероятных; девочки притащили ему большое кресло, усадили его, мигом убрали со стола, передвинули лампу как раз так, чтоб ему удобно было читать грошовую газету, которую он купил по дороге и принес с собой в кармане пальто. За газетой, разумеется, бегали тоже дочери. Выходило все чрезвычайно удобно, уютно и приятно, и Гослинг, человек добродушный и покладистый, опять развеселился.
   – Помните только, вы, стрекозы, – заметил он с напускной строгостью, ставя на каминную решетку ноги в ковровых туфлях, – помните, что на эти деньги я смотрю, как на капитал, вложенный в дело. Вы обе должны выйти замуж, и поскорее, не то я обанкрочусь. Не забывайте, что я вам дал денег на ваши фалбалы не даром.
   – Ну, что это, право, вы такое говорите, папочка. Какие ужасы! Словно мы ловим женихов! – надулась Бланш.
   – А что же, разве не ловите. Ведь вы же сами говорили…
   – Совсем не то мы говорили. Просто мы хотим быть мило и прилично одетыми. Я лично вовсе не тороплюсь замуж – покорно вас благодарю.
   – Погоди, пока явится настоящий он, тогда захочешь, – возразила миссис Гослинг и перевела разговор на другую тему, заметив: – Что, отец, какие новости сегодня в газете?
   – Ничего особенно интересного. Это новая моровая язва, по-видимому, усиливается в Китае.
   – И что это, право, нынче все выдумывают новые болезни! Или это просто старые называют по-новому? – вздохнула миссис Гослинг. Дочери ее склонились над листом бумаги, с обгрызком карандаша, который они поминутно слюнили: они были заняты какими-то вычислениями.
   – Нет, эта, по-видимому, новая, – заметил Гослинг. – И странно: заболевают ею одни только мужчины.
   – Ну, тогда нам, значит, беспокоиться нечего, – сказала Милли, больше из любезности, чем потому, что ее интересовал предмет разговора. Бланш была поглощена своими выкладками: ее невидящий взор был прикован к камину; она поминутно брала в губы карандаш, чтобы смочить его, и снова принималась лихорадочно писать.
   – Ты думаешь? – повернул к ней голову отец. – А что с вами было бы и с вами, и со всеми остальными женщинами, если бы у вас не было мужчин, которые заботятся о вас?
   – Я думаю, что, если б так случилось, мы бы отлично обошлись без них, – сказала Милли.
   Гослинг подмигнул жене и вздернул подбородок кверху, как бы дивясь такой наивности. – Интересно знать, кто же тогда вам покупал бы ваши фалбалы?
   – Никто. Сами бы зарабатывали.
   – Посадил бы я тебя или Бланш за мою работу. Я уверен, что она и сейчас сделала с дюжину ошибок в своих вычислениях. Покажи-ка.
   Бланш, неожиданно сброшенная с облаков, поспешно прикрыла рукой бумагу. – Нельзя. Не надо, папочка.
   Гослинг сделал хитрое лицо. – В самом деле, нельзя? – Он притворился удивленным. – Но почему же? Должен же я знать, на что пойдут мои деньги. Я мог бы дать вам и несколько указаний с точки зрения мужчины.
   Бланш покачала головой. – Я еще не подвела итога.
   Гослинг не настаивал; он вернулся к прежней теме. – Не знаю, что бы делали вы, женщины, если б у вас не было мужчин, которые заботятся о вас.
   Миссис Гослинг нежно улыбнулась ему. – Ну, надеюсь, до этого не дойдет. Китай далеко.
   – Кажется, и в России был один случай заболевания. – Гослинг не прочь был развить эту тему: не мешает иной раз припугнуть женщин перспективой истребления мужчин, а то они не всегда помнят, что без мужчин им не прожить.
   Миссис Гослинг незаметно зевнула. Она всячески старалась угодить мужу, но разговор наскучил ей. Она была практическая женщина, весь день работавшая, чтобы держать дом в чистоте; дочери ей в этом очень мало помогали, а она только о том и мечтала, чтобы дочери ее в жизни устроились приблизительно так же, как она сама.
   Милли и Бланш опять ушли в свои расчеты.
   – В России? Подумайте! – сказала миссис Гослинг, чтобы что-нибудь сказать.
   – Да. В Москве. Заболевший – служащий Сибирской железной дороги. «Как только было констатировано, что это – новая болезнь», – читал Гослинг из «Evening News», – «больного тотчас же перевезли в госпиталь для заразных и совершенно изолировали. Через два часа он умер. Принимаются усиленные меры к предотвращению возможности распространения заразы».
   – А он был женатый? – поинтересовалась миссис Гослинг.
   – Не сказано. Но дело не в этом, а в том, что, раз эта эпидемия занесена в Европу, кто ее знает, где она остановится.
   – Ну, уж об этом позаботятся, можешь быть спокоен, – сказала миссис Гослинг, с несокрушимой верой в научные ресурсы цивилизации. – Там ведь даже сказано про это – там, откуда ты читал.
   Но Гослинг стоял на своем. – Возможно. Но представь себе, что эта болезнь появилась в Лондоне, и половина мужчин не работает – как ты думаешь, что было бы с вами, женщинами?
   Мисс Гослинг совершенно неспособна была к разрешению таких отвлеченных задач. – Ну, разумеется, – ответила она, – все знают, что женщине не обойтись без мужчины.
   – Ага! Вот видишь. Вот то-то и оно, – торжествовал Гослинг. – И вы, девочки, не забывайте этого.
   Милли хихикнула, а Бланш сказала: – Хорошо, папочка, не забудем.
   «Девочки» снова занялись своими вычислениями: они теперь вычеркивали все, что не было «безусловно необходимым». На бумаге пять фунтов оказывались суммой очень маленькой.
   Гослинг снова углубился в газету, которая скоро выпала у него из рук. Жена его подняла голову над шитьем и многозначительно приложила палец к губам. Бланш и Милли понизили голоса до шепота: глава семьи, работник и добытчик предался послеобеденному отдыху, оберегаемый подвластными ему и подопечными женщинами.
   В эту минуту в Лондоне было, наверное, не меньше четверти миллиона таких добытчиков, которые, хоть, может быть, и разошлись бы в мнениях с Гослингом касательно реформы тарифов, или талантливости министра Государственного Казначейства, но в том, что он высказал в этот вечер, по существу, были бы с ним вполне согласны.

III

   В половине десятого двойной стук в дверь известил о прибытии последней почты. Милли вскочила первая и побежала вынимать письмо.
   Мистер Гослинг открыл глаза и уперся мутным, как у пьяного, взором в камин; затем, не шевеля остальными членами, машинально потянулся левой рукой за упавшей газетой. Ощупью нашел ее, поднял и сделал вид, будто читает; но глаза у него сами собой слипались.
   – Это почта, дорогой мой, – сказала миссис Гослинг.
   Гослинг зевнул, широко раскрыв рот. – Кому письмо? – спросил он.
   – Милли! Милли! Почему ты не несешь писем сюда?
   Милли, не отвечая, медленно вошла, держа в руках письмо, которое она внимательно рассматривала.
   – Кому письмо, Милли?
   – Папаше. Из-за границы. Почерк как будто знакомый, но никак не могу вспомнить, чей.
   – Давай сюда письмо – вот и узнаем, девочка, – решил Гослинг, и Милли неохотно рассталась с заинтересовавшей ее загадкой.
   – И мне этот почерк знаком. – И Гослинг тоже, вероятно, предался бы разным догадкам и предположениям по этому поводу, если б не его дамы.
   – Ну, папаша, что же вы не распечатываете? – торопила Милли, а миссис Гослинг поверх очков смотрела на мужа, говоря: – Наверное, это деловое письмо – ведь оно из-за границы.
   Наконец, письмо было распечатано. Все три женщины впились глазами в лицо Гослинга.
   – Ну! – не выдержала Милли. – Что же вы, папаша, не говорите нам, от кого письмо?
   – А вот угадайте. Ни за что не угадаете.
   – Кто-нибудь из знакомых?
   – Да, и джентльмен.
   – Ну, папаша, говорите же.
   – От мистера Трэйля, нашего бывшего жильца.
   – О, Боже! Это от нашего привередника? Я думала, его давно и на свете нет.
   – Он уже четыре года, как уехал от нас, – вставила миссис Гослинг.
   – Даже целых пять лет, – поправила Бланш. – Я помню, что, когда он жил у нас, я делала высокую прическу.
   – Что же он пишет? – поинтересовалась Милли.
   – А вот что: «Дорогой мистер Гослинг, наверное, вы удивитесь, получив от меня весточку после пяти летнего молчания»…
   – Я говорила: пять лет, а не четыре, – вскричала Бланш. – Читайте дальше, папочка.
   Папочка продолжал читать: – «… но я все это время странствовал по свету, и у меня не было возможности вести переписку. Теперь пишу, чтобы предупредить вас, что через несколько дней я буду в Лондоне и не прочь был бы опять снять комнату у вас, если найдется».
   – Мне кажется, он мог бы написать об этом мне, – слегка обиделась миссис Гослинг.
   – Конечно, – согласился ее муж. – Но этот Трэйль всегда был чудаком.
   – По-моему, он с пунктиком, – вставила Бланш.
   – И это все? – спросила миссис Гослинг.
   – Нет. Дальше он пишет: «Не могу дать вам адреса, так как, сейчас еду в Берлин, но побываю у вас лично в первый же день приезда. В Восточной Европе сейчас не безопасно. В Москве было уже несколько случаев заболевания новой моровой язвой, но власти всячески замалчивают это и не позволяют об этом писать в газетах. Искренно ваш, Джаспер Трэйль».
   – Еще чего выдумал! Надеюсь, не возьмете же вы его теперь платным жильцом? – сказала Бланш.
   Гослинг и жена его задумчиво переглянулись.
   – Положим… – начал было Гослинг.
   – Он может занести заразу, – подсказала миссис Гослинг.
   – Ну, этого бояться нечего, но жильцов-то нам теперь не нужно. Пять лет назад, когда я еще не был заведующим…
   – Ну, разумеется, папаша. Что сказали бы соседи, если бы узнали, что мы опять сдаем комнаты?
   – Я сам об этом думал. Но, все же, пусть зайдет, так просто, в гости. Тут дурного нет.
   – Конечно, – поддержала миссис Гослинг, – хотя я все же нахожу, что ему следовало написать об этом мне.
   – Я вам говорю: он с пунктиком, – повторила Бланш.
   Гослинг покачал головой. – Ну, это вы напрасно. Он малый с головой.
   – А что, девочки, не пора ли бай-бай? – спросила мать, откладывая свое штопанье.
   Гослинг опять зевнул, потянулся и грузно поднялся с кресла. – Я, по крайней мере, не прочь. – Он опять зевнул и пошел обходить дом, как всегда делал это перед сном.
   Вернувшись в гостиную, он поцеловал дочерей, и они вместе с матерью пошли наверх. Гослинг заботливо вытащил из огня наиболее крупные куски угля и пригреб их к решетке, свернул коврик, лежавший у камина, убедился, что окно заперто на задвижку, погасил лампу и последовал за своим «бабьем».
   – Курьезная история с этой новой эпидемией, – говорил он, раздеваясь, жене. – По-видимому, одни только мужчины заболевают ей.
   – Ну, в Англию ее не пустят.
   – Не пустят-то не пустят – это само собой разумеется, но, все-таки, курьезно – почему же это женщины ею не заражаются?
   Совершенно так же, как Гослинг, судило и огромное большинство населения Англии. Он ничего не боялся, потому что глубоко верил в энергию и бдительность правительства и в то, что оно располагает огромными ресурсами для предотвращения эпидемии. Чего же бояться? Заботиться о таких вещах – дело правительства, а если оно не знает своего дела, на то есть письмо в газеты. Уж газеты заставят властей выполнить свой долг. Как именно власти могут отвратить опасность, никто из многочисленной породы Гослингов толком не знал. Смутно они представляли себе, что тут должен орудовать Медицинский Департамент, или Санитарные Комитеты; смутно связывали их деятельность с местными органами управления, во главе которых, без сомнения, стоит какая-нибудь правящая власть – может быть, даже верховный глава правительства, на которое все нападают, но которое, тем не менее, отечески печется о гражданах страны.

Мнение Джаспера Трейля

   – Боже мой, как я вас завидую, – говорил Морган Гэрней.
   Джаспер Трэйль слегка нагнулся к нему, не вставая с кресла. – Я не вижу причины, почему бы и вам не сделать того же, что сделал я – и даже больше.
   Теоретически, и я не вижу. Но на практике трудней всего начать. Как видите, у меня весьма приличная служба, хорошие перспективы, живется мне удобно, и жизнью своей я доволен. А вот как придет кто-нибудь вроде вас и начнет соблазнять рассказами про дальние края, так и потянет к морю, к приключениям, и захочется увидеть свет. Но это только изредка – а так я, вообще, доволен жизнью. – Посасывая трубочку, он глядел в огонь.
   – Единственное, что действительно важно в жизни, это чувствовать себя физически чистым, сильным и здоровым. А этого чувства вы никогда не испытаете, если проживете всю жизнь в большом городе.
   – Мне случалось так чувствовать себя после хорошей прогулки на велосипеде.
   – Да, но вам некуда было девать накопившуюся энергию. А вот, если бы в такой момент перед вами встала какая-нибудь неотложная и грозная задача, от которой, может быть, зависит ваша жизнь, вы бы действительно кое-что испытали – почувствовали себя частицей жизни – не этой, мертвой, застойной, какой живут в столице, а жизни мировой, вселенской.
   – Верю. Сегодня я почти готов бросить службу и отправиться на поиски тайн и приключений.
   – Но вы этого не сделаете.
   Гэрней вздохнул. Гость его поднялся и стал прощаться. – Ну, мне пора. Надо еще приискать себе какое-нибудь помещение.
   – Я думал, что вы остановитесь у этих, ваших Гослингов.
   – Нет. Не вышло. Старик получает теперь 300 фунтов жалованья, и находит, что в его положении неприлично держать нахлебников.
   Трэйль взял свою шляпу и протянул руку.
   – Но позвольте, старина, почему бы вам не остаться здесь?
   – Я не знал, что у вас есть куда меня сунуть.
   – О, да! Внизу найдется свободная комната.
   Они скоро сговорились, при чем Трэйль настоял, чтобы расходы они делили пополам.
   Когда Трэйль ушел за своим багажом, Гэрней долго еще раздумывал, глядя в огонь. Он раздумывал о том, благоразумно ли он поступил, и полезно ли для человека, состоящего на государственной службе и получающего 600 фунтов в год жалованья, дружить с такой оригинальной и волнующей личностью, как Трэйль, и слушать его рассказы о диких уголках вселенной, не знающих никакой цивилизации. Поставив вопрос ребром, Гэрней мог прийти только к одному выводу: – что было бы дико и глупо с его стороны бросить удобную и выгодную службу и обречь себя на лишения, неудобства и отсутствие прочного заработка. Он знал, что лишения будут ему, по крайней мере, вначале, весьма чувствительны. Друзья сочли бы его сумасшедшим… И все это только для того, чтобы испытать какие-то новые, неизведанные ощущения, почувствовать себя чистым, сильным, здоровым и способным приподнять завесу над еще не раскрытой тайной жизни.
   – Должно быть, во мне сидит поэт, – решил Гэрней. – А неудобств я недолюбливаю… Эх, куда только не заведет человека пылкое воображение!
* * *
   Каждый вечер друзья беседовали, все на ту же тему. Трэйль поучал, Гэрней довольствовался ролью покорного ученика. Ум у него был восприимчивый и в жизни, в сущности, все его интересовало; но фактически его интересы и работа его ума были очень сужены. В двадцать девять лет он уже утратил гибкость ума и тела. Трэйль вернул ему способность мыслить, вырвал его из рамок готовых формул, доказал ему, что, как ни здравы его выводы, у него нет ни одной предпосылки, которой нельзя было бы опровергнуть.
   Трэйль был старше Гэрнея на три года. Восемнадцати лет, получив довольно крупное наследство, он взял из него всего 100 фунтов и пустился в свет – утолять свое ненасытное любопытство и жажду жизни. Он работал в клондайкских рудниках, был скотоводом в Австралии, плантатором на острове Цейлон, рудничным надсмотрщиком в Кимберлее и конторщиком в Гонконге. Простым матросом, расплачиваясь за проезд работой, он приплыл из Сан-Франциско в Соутгэмптон. Девять лет он ездил по свету, не заглянув в Европу, затем вернулся в Лондон и вступил во владение наследством, которое сберегли для него душеприказчики. Швырять деньгами не доставляло ему удовольствия. За полгода, что он прожил в Лондоне, он жил очень скромно, нанимая комнату у Гослингов в Кильберне и, чтоб не сидеть сложа руки, изучал город, забираясь в самые глухие уголки, и писал статьи в газетах. Он мог бы много этим зарабатывать: оригинальность взглядов и свежесть стиля делали его ценным сотрудником в каждой редакции, где ему удалось хоть раз заставить прочесть свою статью, а это нетрудно в Лондоне для человека, у которого есть, что сказать. Но он искал опыта, а не заработка и через полгода принял предложение от «Daily Post» быть ее европейским корреспондентом – из пространства. Ему предлагали 600 фунтов в год за определенное количество работы, но он предпочел сохранить свободу действий и не связывать себя определенным городом, или страной.
   Пять лет он путешествовал по Европе, изредка посылая в свою редакцию статьи – когда ему нужны были деньги. За это время главный его поверенный – адвокат с солиднейшей репутацией – бежал, захватив деньги своих доверителей, и у Трэйля осталось всего 40 фунтов в год. Но он ничуть этим не огорчился.
   Прочитав в газете о банкротстве своего поверенного – впоследствии приговоренного к 14 годам каторжных работ, Трэйль усмехнулся и забыл об этом думать. Он знал, что всегда сумеет заработать себе, сколько ему нужно, и никогда не считался с тем, что у него есть запасной капитал.
   Теперь он вернулся в Лондон с определенной целью – предостеречь Англию насчет грозящей ей большой опасности…
   Еще одна черта, которую следует принять во внимание в характере Джаспера Трэйля, черта, отличавшая его от огромного большинства других мужчин – женщины не интересовали его, не имели над ним власти. Раз в жизни и только один раз он поддался чарам хорошенькой кокотки – это было в Мельбурне. Он сознательно проделал опыт, чувствуя, что нельзя же обойти, не изведав его, такой крупный фактор в жизни. И вынес из этого опыта – отвращение к себе, от которого ему нескоро удалось отделаться.