Страница:
Глава 2
Водил Огастус Уотерс ужасающе. И остановки, и старты получались у него с резким рывком. Когда «тойота»-внедорожник тормозила, я всякий раз чуть не вылетала из-под ремня, а когда он давил на газ, я ударилась затылком о подголовник. Мне бы занервничать – сижу в машине со странным парнем, еду к нему домой, отчетливо ощущая, как мои никуда не годные легкие мешают вовремя предугадать полеты над сиденьем, но Огастус так поразительно плохо вел машину, что ни о чем другом я думать не могла.
Мы проехали примерно милю в таком вот молчании, когда Огастус решил признаться:
– Я три раза заваливал экзамен на права.
– Да не может быть.
Он засмеялся, кивая:
– Я же не чувствую, насколько старый добрый протез давит на педаль, а с левой ноги водить не научился. Врачи говорят, большинство после ампутации водят без проблем, но… не я. Пошел сдавать в четвертый раз, чувствую, фигня. – В полумиле впереди загорелся красный. Огастус ударил по тормозам, бросив меня в треугольные объятия ремня безопасности. – Прости, видит Бог, я старался нежнее. Ну так вот в конце теста я уже не сомневался – снова провалился, а инструктор говорит: «Манера вождения у вас неприятная, но, строго говоря, не опасная».
– Не могу согласиться, – сказала я. – Похоже, тут имел место раковый бонус.
Раковые бонусы – это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а здоровым нет: баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права и тому подобное.
– Ага, – подтвердил Огастус. На светофоре загорелся зеленый. Я приготовилась к рывку. Огастус ударил по газам.
– Знаешь, а ведь для тех, кто не владеет ногами, выпускаются машины с ручным управлением, – сообщила я.
– Знаю, – согласился Огастус. – Может, потом. – Он вздохнул, словно не был уверен в существовании этого «потом». Остеосаркому сейчас успешно лечат, но всякое бывает.
Есть способы узнать приблизительную продолжительность жизни собеседника, не спрашивая напрямую. Я испробовала классический:
– А в школу ты ходишь?
Как правило, родители забирают тебя из школы, если считается, что тебе каюк.
– Да, – ответил он. – В Норт-сентрал. Правда, на год отстал, я в десятом. А ты?
Меня посетило искушение солгать – кому понравится ходячий труп, но все же я сказала правду.
– Нет, родители забрали три года назад.
– Три года? – в изумлении переспросил он.
Я в подробностях расписала историю своего чуда: в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не сказала Огастусу что диагноз поставили через три месяца после первой менструации. Получилось вроде как – поздравляем, ты девушка, а теперь можешь подыхать). Нам сказали – случай некурабельный.
Мне сделали операцию «радикальное иссечение клетчатки шеи», столь же «приятную», как ее название. Потом курс облучения. Потом химию против метастазов в легких. Метастазы уменьшились, потом снова выросли. Мне тогда было четырнадцать. Легкие начали наполняться жидкостью. Я выглядела конкретным трупом: кисти и стопы отекли, кожа потрескалась, губы постоянно были синие. Появилось лекарство, которое позволяло чуть меньше ужасаться невозможности дышать, и мне лили его целыми литрами через ЦВК[2] вместе с десятком других медикаментов. Очень неприятно захлебываться раковым экссудатом, особенно после нескольких месяцев с этим катетером. В конце концов я загремела с пневмонией в отделение интенсивной терапии. Мать стояла на коленях рядом с койкой и повторяла: «Ты готова, детка?» – я говорила – да, готова, отец повторял, что любит меня, и его голос почти не дрожал, потому что давно сел, а я повторяла, что тоже его люблю, и мы все держались за руки, и я не могла отдышаться, и легкие работали на пределе, и я задыхалась и приподнималась на койке, стараясь найти положение, в котором они смогли бы наполниться воздухом, и меня озадачивало отчаянное упорство собственных легких и бесило, что они не желают просто сдаться, и мама говорила, что все хорошо, что со мной все хорошо и будет хорошо, а папа так старался сдерживать рыдания, что, когда это ему не удавалось (через равные промежутки времени), он дергался всем телом, вызывая в палате маленькое землетрясение. Помню, я не хотела, чтобы меня будили.
Все решили, что я пешком отправилась на тот свет, но мой онколог доктор Мария смогла откачать жидкость из легких, а вскоре подействовали антибиотики, которые мне кололи от пневмонии.
Очнувшись, я попала в одну из экспериментальных групп, которыми славится Раковая Республика для Неработающих. Экспериментальное лекарство называлось фаланксифор: его молекулам полагалось прикрепляться к раковым клеткам и замедлять их рост. Семидесяти процентам больных фаланксифор не помогал. А мне помог – опухоли в легких уменьшились.
И больше не росли. Виват, фаланксифор! За последние полтора года метастазы практически не увеличились, оставив мне легкие, которые не способны толком дышать, но по прогнозам продержатся неопределенный период времени с помощью подаваемого кислорода и ежедневного приема фаланксифора.
Разумеется, мое раковое чудо лишь купило мне немного времени (сколько именно, сказать никто не может). Но в разговоре с Огастусом Уотерсом я расписала перспективы самыми розовыми красками, приукрасив масштабы чуда.
– Значит, ты снова пойдешь в школу, – подытожил он.
– Вообще-то не пойду, – сказала я. – Я уже получила аттестат. Я учусь в МСС.
Это был единственный колледж в нашем районе.
– Студентка, – кивнул Огастус Уотерс. – Вот чем объясняется аура учености.
Он смеялся надо мной. Я шутливо пихнула его в плечо, ощутив прекрасные упругие мышцы.
Под визг покрышек мы свернули в переулок с оштукатуренными стенами высотой футов восемь. Дом Уотерсов оказался первым слева – двухэтажный, в колониальном стиле. Мы рывком затормозили на подъездной дорожке.
Я вошла за Огастусом в дом. Деревянная табличка над дверью с гравировкой курсивом «Дом там, где сердце» оказалась лишь началом: подобными изречениями пестрел весь дом. «Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть», – заверяла настенная вешалка. «Настоящая любовь рождается в трудные времена», – говорила игольница в гостиной, обставленной старой мебелью. Огастус перехватил мой взгляд.
– Родители называют их «ободрениями», – пояснил он. – Они тут повсюду.
Отец с матерью называли его Гасом. Они на кухне готовили энчилады (над раковиной висела пластинка витражного стекла с пузырчатыми буквами «Семья навсегда»). Мать клала на тортилльяс курятину, а отец сворачивал блинчик и помещал его в стеклянный сотейник. Они не удивились моему приходу, что я сочла разумным: если Огастус дал мне почувствовать себя особенной, это не значит, что так оно и есть на самом деле. Может, он каждый день водит домой девушек смотреть фильмы и поднимать настроение.
– Это Хейзел Грейс, – представил он меня.
– Просто Хейзел, – поправила я.
– Как дела, Хейзел? – спросил отец Гаса. Он был высоким, почти как Гас, и тощим. Мужчины в его возрасте редко такими бывают.
– Ничего, – ответила я.
– Как там группа поддержки Айзека?
– Обалдеть, – ответил Гас.
– Ну ты вечно всем недоволен, – пожурила его мать. – Хейзел, а тебе там нравится?
Я помолчала секунду, решая, как откалибровать ответ: чтобы понравиться Огастусу или его родителям?
– Большинство участников очень отзывчивые, – произнесла я наконец.
– Именно такое отношение мы встретили в семьях в «Мемориал», когда Гас там лежал, – поделился его отец. – Все были такими добрыми и мужественными. В черные дни Господь посылает в нашу жизнь лучших людей.
– Скорее дайте мне думку и нитки, эту фразу нужно вышить и сделать ободрением, – вскричал Огастус. Отцу это не понравилось, но Гас обнял его длинной рукой за шею и сказал:
– Шучу, пап. Я высоко ценю ваши чертовы ободрения. Признать это открыто мешает переходный возраст.
Отец только округлил глаза.
– Поужинаешь с нами? – спросила мама Гаса, миниатюрная брюнетка, похожая на мышку.
– Наверное, – ответила я. – Только мне домой к десяти. И я, это, не ем мяса.
– Нет проблем, сделаем несколько блинчиков вегетарианскими, – сказала она.
– Так сильно любишь животных? – поинтересовался Гас.
– Просто хочу минимизировать число смертей, за которые несу ответственность, – пояснила я.
Гас открыл рот что-то ответить, но передумал.
Паузу поспешила заполнить его мать:
– Я считаю, это замечательно.
Они немного поговорили о том, что сегодняшние энчилады – это фирменные блинчики Уотерсов, которые нельзя не попробовать, и они с мужем тоже требуют от Гаса приходить не позже десяти, и как они инстинктивно не доверяют людям, у которых дети приходят не в десять, и будь я в школе… – «Она уже в колледже», – вставил Гас, – и погода стоит совершенно необыкновенная для марта, и весной все кажется первозданно новым, и они ни разу не спросили меня о кислородном баллоне или диагнозе, что было необычно и приятно, а потом Огастус объявил:
– Мы с Хейзел посмотрим «“V” значит Вендетта». Хочу показать ее киношного двойника, Натали Портман образца двухтысячного года.
– Телевизор в гостиной к вашим услугам, – с энтузиазмом сказал его отец.
– А почему не на цокольном этаже?
Его отец засмеялся:
– Обяза-ательно. Идите в гостиную.
– Но я хочу показать Хейзел Грейс подвал, – настаивал Огастус.
– Просто Хейзел, – поправила я.
– Покажи просто Хейзел подвал, – согласился отец, – а потом поднимайтесь и смотрите свой фильм в гостиной.
Огастус надул щеки, встал на ногу и покрутил задом, выбрасывая протез вперед.
– Прекрасно, – пробормотал он.
Я спустилась за ним по ступенькам с ковровой дорожкой в огромное помещение под домом. Полка, обегавшая комнату на уровне глаз, была уставлена баскетбольными призами: больше десятка пластиковых позолоченных статуэток мужчин в прыжке, ведущих мяч или делающих бросок в невидимую корзину. Были на полке и подписанные мячи и кроссовки.
– Я раньше в баскетбол играл, – объяснил Гас.
– Вижу, что очень успешно.
– Да, в последних не ходил, но кроссовки и мячи – это все раковые бонусы. – Он подошел к телевизору, где гора DVD и видеоигр отдаленно напоминала пирамиду, и, нагнувшись, вытащил «Вендетту».
– Я, можно сказать, был типичным белым уроженцем Индианы, – сказал он. – Увлекался воскрешением утерянного искусства бросать мяч из статического положения со средней дистанции. Но однажды я отрабатывал броски сериями – стоял на штрафной в спортзале Норт-сентрал, кидал мячи со стойки – и неожиданно перестал понимать, для чего я методично бросаю сферические предметы через тороидальный объект. Мне вдруг показалось, что я занимаюсь несусветной глупостью. Я вспомнил о маленьких детях, снова и снова продевающих цилиндрический колок через круглую дырку целыми месяцами, и решил: баскетбол – всего лишь более аэробическая версия такой же ерунды. В тот раз я очень долго не промахивался – забросил подряд восемь мячей в корзину, мой лучший результат, но, бросая мячи, я все больше чувствовал себя двухлетним. И с тех пор я отчего-то начал думать о беге с препятствиями. Тебе плохо?
Я присела на угол неубранной кровати. Я ни на что не намекала, просто я устаю, когда приходится долго стоять. Я стояла в гостиной, затем были ступеньки, потом опять стояла, суммарного стояния для меня оказалось слишком много, а я не хотела падать в обморок. Обмороками я напоминала леди викторианской эпохи.
– Нормально, – успокоила я. – Заслушалась. Значит, бег с препятствиями?
– Да. Сам не знаю почему. Я начал думать о забегах с прыжками через эти сомнительные препятствия на дорожках. Мне пришло в голову, что про себя бегуны думают – дело пошло бы быстрее, убери они эти барьеры.
– Это было до постановки диагноза? – спросила я.
– Ну, и это тоже. – Он улыбнулся половинкой рта. – День экзистенциально наполненных штрафных бросков случайно совпал с последним днем моей двуногости. Между назначением ампутации и операцией пришлись выходные. Так что я отчасти понимаю, что сейчас чувствует Айзек.
Я кивнула. Огастус Уотерс мне нравился. Очень-очень нравился. Мне понравилось, что свой рассказ он закончил не на себе. Мне нравился его голос. Мне нравилось, что он выполнял экзистенциально наполненные штрафные броски. Мне нравилось, что он штатный профессор кафедры Слегка Асимметричных Улыбок и – на отделении дистанционного обучения – кафедры Голоса, от которого моя кожа становилась чем-то большим, нежели просто кожа. И мне нравилось, что у него два имени. Мне всегда нравились люди с двумя именами – можно выбирать, как называть: Гас или Огастус. Сама я всегда была Хейзел, безвариантная Хейзел.
– У тебя братья-сестры есть? – спросила я.
– А? – переспросил он, явно думая о своем.
– Ну, ты говорил о наблюдении за детской игрой…
– А, да нет. Племянники есть, от сводных сестер, они намного старше. Па-ап, сколько сейчас Джулии и Марте?
– Двадцать восемь!
– Им по двадцать восемь. Живут в Чикаго. Обе вышли замуж за очень прикольных юристов. Или банковских служащих, не помню. У тебя есть брат или сестра?
Я отрицательно покачала головой.
– А какая у тебя история? – спросил он, присаживаясь на кровать на безопасном расстоянии.
– Я уже рассказывала. Мне поставили диагноз, когда мне было…
– Нет, не история болезни. Твоя история. Интересы, увлечения, страсти, фетиши и тому подобное.
– Хм, – задумалась я.
– Только не говори, что ты одна из тех, кто превратился в собственную болезнь. Я таких много знаю. От этого просто руки опускаются. Рак – растущий бизнес, занимающийся поглощением людей, но зачем же уступать ему досрочно?
Мне пришло в голову, что я, пожалуй, так и сделала. Я не знала, как преподнести себя Огастусу в выгодном свете, какие склонности и увлечения сказали бы в мою пользу, и в наступившей тишине мне вдруг показалось, что я не очень интересная.
– Я самая обыкновенная.
– Отвергаю с ходу. Подумай, что тебе нравится? Первое, что придет на ум.
– Ну… чтение.
– А что читаешь?
– Все. От дешевых романов до претенциозной прозы и поэзии. Что попадется.
– А сама стихи пишешь?
– Этого еще не хватало!
– Ну вот! – воскликнул Огастус Уотерс. – Хейзел Грейс, ты единственный подросток в Америке, кто предпочитает читать стихи, а не писать их. Это мне о многом говорит. Ты читаешь много хороших книг, книг с большой буквы?
– Ну наверное.
– А любимая какая?
– Хм, – ответила я.
Среди любимых у меня с большим отрывом лидирует «Царский недуг», но я не хочу говорить о ней людям. Иногда прочтешь книгу, и она наполняет тебя почти евангелическим пылом, так что ты проникаешься убеждением – рухнувший мир никогда не восстановится, пока все человечество ее не прочитает. Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.
Это даже не то чтобы блестяще написанное произведение. Просто автор, Питер ван Хутен, понимает меня до странности и невероятности. «Царский недуг» – моя книга, так же как мое тело – это мое тело, а мои мысли – это мои мысли.
Решившись, я сказала Огастусу:
– А любимая, наверное, «Царский недуг».
– Там зомби есть? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
– А штурмовики?
Я покачала головой:
– Эта книга не об этом.
Огастус улыбнулся:
– Я прочту эту жуткую книгу со скучным названием, в которой даже нет штурмовых отрядов, – пообещал он. Я сразу пожалела о своей откровенности. Огастус обернулся к стопке книг на тумбочке у кровати. Взяв одну, в мягкой обложке, он занес над ней ручку и написал посвящение на титульном листе, говоря:
– Все, о чем я прошу взамен, – прочитай этот блестящий запоминающийся роман по мотивам моей любимой видеоигры.
Он подал мне книгу «Цена рассвета». Я рассмеялась и взяла. Наши руки задержались на книге, соприкоснулись, и Огастус взял меня за руку.
– Холодная, – сказал он, прижав палец к моему бледному запястью.
– Это от недостаточной оксигенации, – решила сумничать я.
– Обожаю, когда ты говоришь со мной на медицинском языке. – Огастус встал и потянул меня за собой, он не отпускал руку, пока мы не подошли к лестнице.
Фильм мы смотрели, сидя в нескольких дюймах друг от друга. Чувствуя себя совершенно как в средней школе, я положила руку на диван между нами, намекая – я не против, если Огастус ее пожмет. Но он даже не попытался. Час спустя после начала фильма вошли его родители и принесли нам энчилады, которые мы съели на диване. Блинчики и в самом деле оказались очень вкусными.
Фильм был о герое в маске, мужественно погибающем за Натали Портман, которая оказалась той еще стервой, очень красивой и нисколько не похожей на мое пухлое от стероидов лицо.
Когда пошли титры, Огастус сказал:
– Здорово, правда?
– Здорово, – согласилась я, хотя так не считала. Это фильм для мальчишек. Не понимаю, отчего мальчишки ожидают, что нам понравятся их фильмы. Мы же не ждем, что они проникнутся женским кино. – Мне домой пора. С утра лекция.
Я сидела на диване, пока Огастус искал ключи. Его мать подсела ко мне и произнесла:
– Мне оно тоже очень нравится.
Я спохватилась, что бездумно разглядываю ободрение над телевизором, изображающее ангела с подписью «Без боли как бы познали мы радость?»
(Глупость и отсутствие глубины этого избитого аргумента из области «Подумай о страданиях» разобрали по косточкам много веков назад; я ограничусь напоминанием, что существование брокколи никоим образом не влияет на вкус шоколада.)
– Да. Премилая мысль.
По дороге домой за руль села я, отправив Огастуса на пассажирское сиденье. Он поставил свою любимую группу «Лихорадочный блеск». Песни были хорошие, но я слушала их в первый раз, и мне они не так понравились, как Огастусу. Я посматривала на его ногу, вернее, на то место, где была его нога, пытаясь представить, как выглядит протез. Я не хотела об этом думать, но отчего-то думала. А он, наверное, размышлял про мой кислородный баллон. Я давно поняла – болезнь отталкивает, и сейчас заподозрила это в Огастусе.
Когда я затормозила у своего дома, Огастус выключил стерео. В воздухе повисло напряжение. Он, наверное, раздумывал о том, поцеловать меня или нет, а я спешно решала, хочу я этого или не очень. Я целовалась с мальчишками, но это было давно, до Чуда.
Я перевела рычаг на паркинг и покосилась на Огастуса. Он был очень красив. Мальчишкам красота не обязательна, но он правда был красавец.
– Хейзел Грейс, – сказал он. Мое имя прозвучало по-новому и удивительно красиво. – Знакомство с тобой оказалось истинным удовольствием.
– И вам того же, мистер Уотерс, – поддержала игру я, не решаясь взглянуть на него. Я не могла выдержать пристального взгляда его голубых, как вода, глаз.
– Могу я снова тебя увидеть? – попросил он с подкупающим волнением в голосе.
– Конечно, – улыбнулась я.
– Завтра? – спросил он.
– Терпение, кузнечик, – посоветовала я. – Ты же не хочешь показаться чересчур напористым.
– Не хочу, поэтому и предлагаю завтра, – сказал Огастус. – Я хотел бы увидеть тебя снова уже сегодня, но я готов ждать всю ночь и большую часть завтрашнего дня. – Я вытаращила глаза. – Серьезно.
– Ты ведь меня совсем не знаешь, – пошла на попятную я, забирая книгу с центральной консоли. – Позвоню, когда дочитаю.
– У тебя нет моего телефона, – напомнил он.
– Подозреваю, ты написал его на титульном листе.
Огастус расплылся в дурацкой улыбке:
– А еще говоришь, мы плохо знаем друг друга!
Мы проехали примерно милю в таком вот молчании, когда Огастус решил признаться:
– Я три раза заваливал экзамен на права.
– Да не может быть.
Он засмеялся, кивая:
– Я же не чувствую, насколько старый добрый протез давит на педаль, а с левой ноги водить не научился. Врачи говорят, большинство после ампутации водят без проблем, но… не я. Пошел сдавать в четвертый раз, чувствую, фигня. – В полумиле впереди загорелся красный. Огастус ударил по тормозам, бросив меня в треугольные объятия ремня безопасности. – Прости, видит Бог, я старался нежнее. Ну так вот в конце теста я уже не сомневался – снова провалился, а инструктор говорит: «Манера вождения у вас неприятная, но, строго говоря, не опасная».
– Не могу согласиться, – сказала я. – Похоже, тут имел место раковый бонус.
Раковые бонусы – это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а здоровым нет: баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права и тому подобное.
– Ага, – подтвердил Огастус. На светофоре загорелся зеленый. Я приготовилась к рывку. Огастус ударил по газам.
– Знаешь, а ведь для тех, кто не владеет ногами, выпускаются машины с ручным управлением, – сообщила я.
– Знаю, – согласился Огастус. – Может, потом. – Он вздохнул, словно не был уверен в существовании этого «потом». Остеосаркому сейчас успешно лечат, но всякое бывает.
Есть способы узнать приблизительную продолжительность жизни собеседника, не спрашивая напрямую. Я испробовала классический:
– А в школу ты ходишь?
Как правило, родители забирают тебя из школы, если считается, что тебе каюк.
– Да, – ответил он. – В Норт-сентрал. Правда, на год отстал, я в десятом. А ты?
Меня посетило искушение солгать – кому понравится ходячий труп, но все же я сказала правду.
– Нет, родители забрали три года назад.
– Три года? – в изумлении переспросил он.
Я в подробностях расписала историю своего чуда: в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не сказала Огастусу что диагноз поставили через три месяца после первой менструации. Получилось вроде как – поздравляем, ты девушка, а теперь можешь подыхать). Нам сказали – случай некурабельный.
Мне сделали операцию «радикальное иссечение клетчатки шеи», столь же «приятную», как ее название. Потом курс облучения. Потом химию против метастазов в легких. Метастазы уменьшились, потом снова выросли. Мне тогда было четырнадцать. Легкие начали наполняться жидкостью. Я выглядела конкретным трупом: кисти и стопы отекли, кожа потрескалась, губы постоянно были синие. Появилось лекарство, которое позволяло чуть меньше ужасаться невозможности дышать, и мне лили его целыми литрами через ЦВК[2] вместе с десятком других медикаментов. Очень неприятно захлебываться раковым экссудатом, особенно после нескольких месяцев с этим катетером. В конце концов я загремела с пневмонией в отделение интенсивной терапии. Мать стояла на коленях рядом с койкой и повторяла: «Ты готова, детка?» – я говорила – да, готова, отец повторял, что любит меня, и его голос почти не дрожал, потому что давно сел, а я повторяла, что тоже его люблю, и мы все держались за руки, и я не могла отдышаться, и легкие работали на пределе, и я задыхалась и приподнималась на койке, стараясь найти положение, в котором они смогли бы наполниться воздухом, и меня озадачивало отчаянное упорство собственных легких и бесило, что они не желают просто сдаться, и мама говорила, что все хорошо, что со мной все хорошо и будет хорошо, а папа так старался сдерживать рыдания, что, когда это ему не удавалось (через равные промежутки времени), он дергался всем телом, вызывая в палате маленькое землетрясение. Помню, я не хотела, чтобы меня будили.
Все решили, что я пешком отправилась на тот свет, но мой онколог доктор Мария смогла откачать жидкость из легких, а вскоре подействовали антибиотики, которые мне кололи от пневмонии.
Очнувшись, я попала в одну из экспериментальных групп, которыми славится Раковая Республика для Неработающих. Экспериментальное лекарство называлось фаланксифор: его молекулам полагалось прикрепляться к раковым клеткам и замедлять их рост. Семидесяти процентам больных фаланксифор не помогал. А мне помог – опухоли в легких уменьшились.
И больше не росли. Виват, фаланксифор! За последние полтора года метастазы практически не увеличились, оставив мне легкие, которые не способны толком дышать, но по прогнозам продержатся неопределенный период времени с помощью подаваемого кислорода и ежедневного приема фаланксифора.
Разумеется, мое раковое чудо лишь купило мне немного времени (сколько именно, сказать никто не может). Но в разговоре с Огастусом Уотерсом я расписала перспективы самыми розовыми красками, приукрасив масштабы чуда.
– Значит, ты снова пойдешь в школу, – подытожил он.
– Вообще-то не пойду, – сказала я. – Я уже получила аттестат. Я учусь в МСС.
Это был единственный колледж в нашем районе.
– Студентка, – кивнул Огастус Уотерс. – Вот чем объясняется аура учености.
Он смеялся надо мной. Я шутливо пихнула его в плечо, ощутив прекрасные упругие мышцы.
Под визг покрышек мы свернули в переулок с оштукатуренными стенами высотой футов восемь. Дом Уотерсов оказался первым слева – двухэтажный, в колониальном стиле. Мы рывком затормозили на подъездной дорожке.
Я вошла за Огастусом в дом. Деревянная табличка над дверью с гравировкой курсивом «Дом там, где сердце» оказалась лишь началом: подобными изречениями пестрел весь дом. «Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть», – заверяла настенная вешалка. «Настоящая любовь рождается в трудные времена», – говорила игольница в гостиной, обставленной старой мебелью. Огастус перехватил мой взгляд.
– Родители называют их «ободрениями», – пояснил он. – Они тут повсюду.
Отец с матерью называли его Гасом. Они на кухне готовили энчилады (над раковиной висела пластинка витражного стекла с пузырчатыми буквами «Семья навсегда»). Мать клала на тортилльяс курятину, а отец сворачивал блинчик и помещал его в стеклянный сотейник. Они не удивились моему приходу, что я сочла разумным: если Огастус дал мне почувствовать себя особенной, это не значит, что так оно и есть на самом деле. Может, он каждый день водит домой девушек смотреть фильмы и поднимать настроение.
– Это Хейзел Грейс, – представил он меня.
– Просто Хейзел, – поправила я.
– Как дела, Хейзел? – спросил отец Гаса. Он был высоким, почти как Гас, и тощим. Мужчины в его возрасте редко такими бывают.
– Ничего, – ответила я.
– Как там группа поддержки Айзека?
– Обалдеть, – ответил Гас.
– Ну ты вечно всем недоволен, – пожурила его мать. – Хейзел, а тебе там нравится?
Я помолчала секунду, решая, как откалибровать ответ: чтобы понравиться Огастусу или его родителям?
– Большинство участников очень отзывчивые, – произнесла я наконец.
– Именно такое отношение мы встретили в семьях в «Мемориал», когда Гас там лежал, – поделился его отец. – Все были такими добрыми и мужественными. В черные дни Господь посылает в нашу жизнь лучших людей.
– Скорее дайте мне думку и нитки, эту фразу нужно вышить и сделать ободрением, – вскричал Огастус. Отцу это не понравилось, но Гас обнял его длинной рукой за шею и сказал:
– Шучу, пап. Я высоко ценю ваши чертовы ободрения. Признать это открыто мешает переходный возраст.
Отец только округлил глаза.
– Поужинаешь с нами? – спросила мама Гаса, миниатюрная брюнетка, похожая на мышку.
– Наверное, – ответила я. – Только мне домой к десяти. И я, это, не ем мяса.
– Нет проблем, сделаем несколько блинчиков вегетарианскими, – сказала она.
– Так сильно любишь животных? – поинтересовался Гас.
– Просто хочу минимизировать число смертей, за которые несу ответственность, – пояснила я.
Гас открыл рот что-то ответить, но передумал.
Паузу поспешила заполнить его мать:
– Я считаю, это замечательно.
Они немного поговорили о том, что сегодняшние энчилады – это фирменные блинчики Уотерсов, которые нельзя не попробовать, и они с мужем тоже требуют от Гаса приходить не позже десяти, и как они инстинктивно не доверяют людям, у которых дети приходят не в десять, и будь я в школе… – «Она уже в колледже», – вставил Гас, – и погода стоит совершенно необыкновенная для марта, и весной все кажется первозданно новым, и они ни разу не спросили меня о кислородном баллоне или диагнозе, что было необычно и приятно, а потом Огастус объявил:
– Мы с Хейзел посмотрим «“V” значит Вендетта». Хочу показать ее киношного двойника, Натали Портман образца двухтысячного года.
– Телевизор в гостиной к вашим услугам, – с энтузиазмом сказал его отец.
– А почему не на цокольном этаже?
Его отец засмеялся:
– Обяза-ательно. Идите в гостиную.
– Но я хочу показать Хейзел Грейс подвал, – настаивал Огастус.
– Просто Хейзел, – поправила я.
– Покажи просто Хейзел подвал, – согласился отец, – а потом поднимайтесь и смотрите свой фильм в гостиной.
Огастус надул щеки, встал на ногу и покрутил задом, выбрасывая протез вперед.
– Прекрасно, – пробормотал он.
Я спустилась за ним по ступенькам с ковровой дорожкой в огромное помещение под домом. Полка, обегавшая комнату на уровне глаз, была уставлена баскетбольными призами: больше десятка пластиковых позолоченных статуэток мужчин в прыжке, ведущих мяч или делающих бросок в невидимую корзину. Были на полке и подписанные мячи и кроссовки.
– Я раньше в баскетбол играл, – объяснил Гас.
– Вижу, что очень успешно.
– Да, в последних не ходил, но кроссовки и мячи – это все раковые бонусы. – Он подошел к телевизору, где гора DVD и видеоигр отдаленно напоминала пирамиду, и, нагнувшись, вытащил «Вендетту».
– Я, можно сказать, был типичным белым уроженцем Индианы, – сказал он. – Увлекался воскрешением утерянного искусства бросать мяч из статического положения со средней дистанции. Но однажды я отрабатывал броски сериями – стоял на штрафной в спортзале Норт-сентрал, кидал мячи со стойки – и неожиданно перестал понимать, для чего я методично бросаю сферические предметы через тороидальный объект. Мне вдруг показалось, что я занимаюсь несусветной глупостью. Я вспомнил о маленьких детях, снова и снова продевающих цилиндрический колок через круглую дырку целыми месяцами, и решил: баскетбол – всего лишь более аэробическая версия такой же ерунды. В тот раз я очень долго не промахивался – забросил подряд восемь мячей в корзину, мой лучший результат, но, бросая мячи, я все больше чувствовал себя двухлетним. И с тех пор я отчего-то начал думать о беге с препятствиями. Тебе плохо?
Я присела на угол неубранной кровати. Я ни на что не намекала, просто я устаю, когда приходится долго стоять. Я стояла в гостиной, затем были ступеньки, потом опять стояла, суммарного стояния для меня оказалось слишком много, а я не хотела падать в обморок. Обмороками я напоминала леди викторианской эпохи.
– Нормально, – успокоила я. – Заслушалась. Значит, бег с препятствиями?
– Да. Сам не знаю почему. Я начал думать о забегах с прыжками через эти сомнительные препятствия на дорожках. Мне пришло в голову, что про себя бегуны думают – дело пошло бы быстрее, убери они эти барьеры.
– Это было до постановки диагноза? – спросила я.
– Ну, и это тоже. – Он улыбнулся половинкой рта. – День экзистенциально наполненных штрафных бросков случайно совпал с последним днем моей двуногости. Между назначением ампутации и операцией пришлись выходные. Так что я отчасти понимаю, что сейчас чувствует Айзек.
Я кивнула. Огастус Уотерс мне нравился. Очень-очень нравился. Мне понравилось, что свой рассказ он закончил не на себе. Мне нравился его голос. Мне нравилось, что он выполнял экзистенциально наполненные штрафные броски. Мне нравилось, что он штатный профессор кафедры Слегка Асимметричных Улыбок и – на отделении дистанционного обучения – кафедры Голоса, от которого моя кожа становилась чем-то большим, нежели просто кожа. И мне нравилось, что у него два имени. Мне всегда нравились люди с двумя именами – можно выбирать, как называть: Гас или Огастус. Сама я всегда была Хейзел, безвариантная Хейзел.
– У тебя братья-сестры есть? – спросила я.
– А? – переспросил он, явно думая о своем.
– Ну, ты говорил о наблюдении за детской игрой…
– А, да нет. Племянники есть, от сводных сестер, они намного старше. Па-ап, сколько сейчас Джулии и Марте?
– Двадцать восемь!
– Им по двадцать восемь. Живут в Чикаго. Обе вышли замуж за очень прикольных юристов. Или банковских служащих, не помню. У тебя есть брат или сестра?
Я отрицательно покачала головой.
– А какая у тебя история? – спросил он, присаживаясь на кровать на безопасном расстоянии.
– Я уже рассказывала. Мне поставили диагноз, когда мне было…
– Нет, не история болезни. Твоя история. Интересы, увлечения, страсти, фетиши и тому подобное.
– Хм, – задумалась я.
– Только не говори, что ты одна из тех, кто превратился в собственную болезнь. Я таких много знаю. От этого просто руки опускаются. Рак – растущий бизнес, занимающийся поглощением людей, но зачем же уступать ему досрочно?
Мне пришло в голову, что я, пожалуй, так и сделала. Я не знала, как преподнести себя Огастусу в выгодном свете, какие склонности и увлечения сказали бы в мою пользу, и в наступившей тишине мне вдруг показалось, что я не очень интересная.
– Я самая обыкновенная.
– Отвергаю с ходу. Подумай, что тебе нравится? Первое, что придет на ум.
– Ну… чтение.
– А что читаешь?
– Все. От дешевых романов до претенциозной прозы и поэзии. Что попадется.
– А сама стихи пишешь?
– Этого еще не хватало!
– Ну вот! – воскликнул Огастус Уотерс. – Хейзел Грейс, ты единственный подросток в Америке, кто предпочитает читать стихи, а не писать их. Это мне о многом говорит. Ты читаешь много хороших книг, книг с большой буквы?
– Ну наверное.
– А любимая какая?
– Хм, – ответила я.
Среди любимых у меня с большим отрывом лидирует «Царский недуг», но я не хочу говорить о ней людям. Иногда прочтешь книгу, и она наполняет тебя почти евангелическим пылом, так что ты проникаешься убеждением – рухнувший мир никогда не восстановится, пока все человечество ее не прочитает. Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.
Это даже не то чтобы блестяще написанное произведение. Просто автор, Питер ван Хутен, понимает меня до странности и невероятности. «Царский недуг» – моя книга, так же как мое тело – это мое тело, а мои мысли – это мои мысли.
Решившись, я сказала Огастусу:
– А любимая, наверное, «Царский недуг».
– Там зомби есть? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
– А штурмовики?
Я покачала головой:
– Эта книга не об этом.
Огастус улыбнулся:
– Я прочту эту жуткую книгу со скучным названием, в которой даже нет штурмовых отрядов, – пообещал он. Я сразу пожалела о своей откровенности. Огастус обернулся к стопке книг на тумбочке у кровати. Взяв одну, в мягкой обложке, он занес над ней ручку и написал посвящение на титульном листе, говоря:
– Все, о чем я прошу взамен, – прочитай этот блестящий запоминающийся роман по мотивам моей любимой видеоигры.
Он подал мне книгу «Цена рассвета». Я рассмеялась и взяла. Наши руки задержались на книге, соприкоснулись, и Огастус взял меня за руку.
– Холодная, – сказал он, прижав палец к моему бледному запястью.
– Это от недостаточной оксигенации, – решила сумничать я.
– Обожаю, когда ты говоришь со мной на медицинском языке. – Огастус встал и потянул меня за собой, он не отпускал руку, пока мы не подошли к лестнице.
Фильм мы смотрели, сидя в нескольких дюймах друг от друга. Чувствуя себя совершенно как в средней школе, я положила руку на диван между нами, намекая – я не против, если Огастус ее пожмет. Но он даже не попытался. Час спустя после начала фильма вошли его родители и принесли нам энчилады, которые мы съели на диване. Блинчики и в самом деле оказались очень вкусными.
Фильм был о герое в маске, мужественно погибающем за Натали Портман, которая оказалась той еще стервой, очень красивой и нисколько не похожей на мое пухлое от стероидов лицо.
Когда пошли титры, Огастус сказал:
– Здорово, правда?
– Здорово, – согласилась я, хотя так не считала. Это фильм для мальчишек. Не понимаю, отчего мальчишки ожидают, что нам понравятся их фильмы. Мы же не ждем, что они проникнутся женским кино. – Мне домой пора. С утра лекция.
Я сидела на диване, пока Огастус искал ключи. Его мать подсела ко мне и произнесла:
– Мне оно тоже очень нравится.
Я спохватилась, что бездумно разглядываю ободрение над телевизором, изображающее ангела с подписью «Без боли как бы познали мы радость?»
(Глупость и отсутствие глубины этого избитого аргумента из области «Подумай о страданиях» разобрали по косточкам много веков назад; я ограничусь напоминанием, что существование брокколи никоим образом не влияет на вкус шоколада.)
– Да. Премилая мысль.
По дороге домой за руль села я, отправив Огастуса на пассажирское сиденье. Он поставил свою любимую группу «Лихорадочный блеск». Песни были хорошие, но я слушала их в первый раз, и мне они не так понравились, как Огастусу. Я посматривала на его ногу, вернее, на то место, где была его нога, пытаясь представить, как выглядит протез. Я не хотела об этом думать, но отчего-то думала. А он, наверное, размышлял про мой кислородный баллон. Я давно поняла – болезнь отталкивает, и сейчас заподозрила это в Огастусе.
Когда я затормозила у своего дома, Огастус выключил стерео. В воздухе повисло напряжение. Он, наверное, раздумывал о том, поцеловать меня или нет, а я спешно решала, хочу я этого или не очень. Я целовалась с мальчишками, но это было давно, до Чуда.
Я перевела рычаг на паркинг и покосилась на Огастуса. Он был очень красив. Мальчишкам красота не обязательна, но он правда был красавец.
– Хейзел Грейс, – сказал он. Мое имя прозвучало по-новому и удивительно красиво. – Знакомство с тобой оказалось истинным удовольствием.
– И вам того же, мистер Уотерс, – поддержала игру я, не решаясь взглянуть на него. Я не могла выдержать пристального взгляда его голубых, как вода, глаз.
– Могу я снова тебя увидеть? – попросил он с подкупающим волнением в голосе.
– Конечно, – улыбнулась я.
– Завтра? – спросил он.
– Терпение, кузнечик, – посоветовала я. – Ты же не хочешь показаться чересчур напористым.
– Не хочу, поэтому и предлагаю завтра, – сказал Огастус. – Я хотел бы увидеть тебя снова уже сегодня, но я готов ждать всю ночь и большую часть завтрашнего дня. – Я вытаращила глаза. – Серьезно.
– Ты ведь меня совсем не знаешь, – пошла на попятную я, забирая книгу с центральной консоли. – Позвоню, когда дочитаю.
– У тебя нет моего телефона, – напомнил он.
– Подозреваю, ты написал его на титульном листе.
Огастус расплылся в дурацкой улыбке:
– А еще говоришь, мы плохо знаем друг друга!
Глава 3
Я не ложилась допоздна, читая «Цену рассвета» (подпорчу удовольствие тем, кто не читал: цена рассвета – кровь). Это, конечно, не «Царский недуг», но протагонист, старший сержант Макс Мейхем, мне чем-то смутно понравился, хотя и убил, по моим подсчетам, не менее ста восемнадцати человек на двухстах восьмидесяти четырех страницах.
Поэтому утром в четверг я проснулась поздно. Маминой политикой было никогда меня не будить: одно из стандартных требований к должности профессионального больного – много спать, поэтому в первую секунду я ничего не поняла, проснувшись как встрепанная от ощущения маминых рук на плечах.
– Уже почти десять, – сообщила она.
– Сон борется с раком, – ответила я. – Я зачиталась.
– Должно быть, интересная книжка, – сказала мама, опускаясь на колени у кровати и отвинчивая меня от большого прямоугольного концентратора кислорода, который я называла Филиппом (ну он чем-то походил на Филиппа).
Мама подключила меня к переносному баллону и напомнила, что у меня занятия.
– Тебе тот мальчик это передал? – вдруг спросила она ни с того ни с сего.
– «Это» означает герпес?
– Ты заговариваешься. Книгу, Хейзел, «это» означает книгу.
– Да, книгу дал мне он.
– Я сразу увидела, что он тебе нравится, – изрекла мама, приподняв брови, будто подобный вывод требовал уникального материнского инстинкта. Я пожала плечами. – Вот видишь, и от группы поддержки есть польза.
– Ты что, весь час на шоссе ждала?
– Да. У меня с собой была работа… Ладно, пора встречать новый день, юная леди.
– Мам. Сон. Борется. С. Раком.
– Дорогая, но ведь есть и лекции, которые надо посещать. К тому же сегодня… – В мамином голосе явственно слышалось ликование.
– Четверг?
– Неужели ты не помнишь?
– Ну не помню, а что?
– Четверг, двадцать девятое марта! – буквально завопила она с безумной улыбкой на лице.
– Ты так рада, что знаешь дату? – заорала я ей в тон.
– Хейзел! Сегодня твой тридцать третий полудень рождения!
– О-о-о, – протянула я.
Вот что мать действительно умеет, так это раздуть любой повод для праздника. Сегодня День дерева! Давайте обнимать деревья и есть торт! Колумб завез индейцам оспу, устроим пикник в честь этого события!
– Ну что ж, поздравляю себя с тридцать третьим полуднем рождения.
– Чем ты хочешь заняться в такой особенный день?
– Вернуться домой с занятий и установить мировой рекорд по непрерывному просмотру выпусков «Адской кухни».
С полки над моей кроватью мама взяла Блуи, синего мягкого мишку, который у меня, наверное, лет с полутора, когда еще допустимо называть друзей по цвету.
– Не хочешь сходить в кино с Кейтлин, или Мэттом, или еще с кем-нибудь?
То есть с моими друзьями.
Идея мне неожиданно понравилась.
– И правда, – поддержала я. – Сброшу Кейтлин сообщение, не хочет ли она сходить в молл после уроков.
Мама улыбнулась, прижимая мишку к животу.
– А что, по-прежнему круто ходить в молл?
– Я очень горжусь своим незнанием того, что круто, а что нет, – ответила я.
Я написала Кейтлин, приняла душ, оделась, и мама отвезла меня на американскую литературу, на лекцию о Фредерике Дугласе в почти пустой аудитории. Было очень трудно не заснуть. Через сорок минут после начала полуторачасовой лекции пришло сообщение от Кейтлин:
«Я потряслась. Поздравлю с полурождением. Каслтон в 15.32 годится?»
У Кейтлин бурная жизнь, которую приходится расписывать по минутам. Я ответила:
«Здорово. Жду там, где кафешки».
С занятий мама отвезла меня в книжный, пристроенный к моллу, где я купила «Полуночный рассвет» и «Реквием по Мейхему», два первых сиквела к «Цене рассвета». В огромном фуд-корте я взяла диетическую колу. На часах было три двадцать одна.
Поглядывая на детей, игравших в детском комплексе в виде пиратского корабля, я читала. Двое ребятишек без устали раз за разом пролезали сквозь один и тот же тоннель, и я снова подумала об Огастусе Уотерсе и его экзистенциально наполненных штрафных бросках.
Мама тоже ждала у кафешек, сидя в одиночестве в углу, где, как ей казалось, я не могу ее видеть, ела сандвич со стейком и сыром и листала какие-то бумаги. Наверное, медицинские. Бумаг была пропасть.
Ровно в три тридцать две мимо «Уок-Хауса» уверенным шагом прошла Кейтлин. Меня она увидела, когда я подняла руку. Сверкнув очень белыми, недавно выпрямленными зубами, Кейтлин направилась ко мне.
Грифельно-серое пальто до колен сидело идеально, огромные темные очки закрывали большую половину лица. Подойдя ко мне обниматься, Кейтлин сдвинула их на макушку.
– Дорогая, – сказала она с еле уловимым британским акцентом, – как ты?
Люди не считали ее акцент странным или неприятным. Кейтлин – умнейшая двадцатипятилетняя британская светская львица, случайно попавшая в тело шестнадцатилетней школьницы из Индианаполиса. Все с этим смирились.
– Хорошо. А ты как?
– Уже и не знаю. Диетическая? – Я кивнула и протянула ей бутылочку. Кейтлин отпила через соломинку. – Очень жалею, что ты не ходишь в школу. Некоторые мальчики стали, можно сказать, вполне съедобными.
– Да что ты? Например? – заинтересовалась я.
Кейтлин назвала пятерых парней, которых я знала с начальной школы, но не могла представить их взрослыми.
– Я уже некоторое время встречаюсь с Дереком Веллингтоном, – поделилась она, – но вряд ли это продлится долго. Он еще такой мальчишка… Но хватит обо мне. Что нового в Хейзелграде?
Поэтому утром в четверг я проснулась поздно. Маминой политикой было никогда меня не будить: одно из стандартных требований к должности профессионального больного – много спать, поэтому в первую секунду я ничего не поняла, проснувшись как встрепанная от ощущения маминых рук на плечах.
– Уже почти десять, – сообщила она.
– Сон борется с раком, – ответила я. – Я зачиталась.
– Должно быть, интересная книжка, – сказала мама, опускаясь на колени у кровати и отвинчивая меня от большого прямоугольного концентратора кислорода, который я называла Филиппом (ну он чем-то походил на Филиппа).
Мама подключила меня к переносному баллону и напомнила, что у меня занятия.
– Тебе тот мальчик это передал? – вдруг спросила она ни с того ни с сего.
– «Это» означает герпес?
– Ты заговариваешься. Книгу, Хейзел, «это» означает книгу.
– Да, книгу дал мне он.
– Я сразу увидела, что он тебе нравится, – изрекла мама, приподняв брови, будто подобный вывод требовал уникального материнского инстинкта. Я пожала плечами. – Вот видишь, и от группы поддержки есть польза.
– Ты что, весь час на шоссе ждала?
– Да. У меня с собой была работа… Ладно, пора встречать новый день, юная леди.
– Мам. Сон. Борется. С. Раком.
– Дорогая, но ведь есть и лекции, которые надо посещать. К тому же сегодня… – В мамином голосе явственно слышалось ликование.
– Четверг?
– Неужели ты не помнишь?
– Ну не помню, а что?
– Четверг, двадцать девятое марта! – буквально завопила она с безумной улыбкой на лице.
– Ты так рада, что знаешь дату? – заорала я ей в тон.
– Хейзел! Сегодня твой тридцать третий полудень рождения!
– О-о-о, – протянула я.
Вот что мать действительно умеет, так это раздуть любой повод для праздника. Сегодня День дерева! Давайте обнимать деревья и есть торт! Колумб завез индейцам оспу, устроим пикник в честь этого события!
– Ну что ж, поздравляю себя с тридцать третьим полуднем рождения.
– Чем ты хочешь заняться в такой особенный день?
– Вернуться домой с занятий и установить мировой рекорд по непрерывному просмотру выпусков «Адской кухни».
С полки над моей кроватью мама взяла Блуи, синего мягкого мишку, который у меня, наверное, лет с полутора, когда еще допустимо называть друзей по цвету.
– Не хочешь сходить в кино с Кейтлин, или Мэттом, или еще с кем-нибудь?
То есть с моими друзьями.
Идея мне неожиданно понравилась.
– И правда, – поддержала я. – Сброшу Кейтлин сообщение, не хочет ли она сходить в молл после уроков.
Мама улыбнулась, прижимая мишку к животу.
– А что, по-прежнему круто ходить в молл?
– Я очень горжусь своим незнанием того, что круто, а что нет, – ответила я.
Я написала Кейтлин, приняла душ, оделась, и мама отвезла меня на американскую литературу, на лекцию о Фредерике Дугласе в почти пустой аудитории. Было очень трудно не заснуть. Через сорок минут после начала полуторачасовой лекции пришло сообщение от Кейтлин:
«Я потряслась. Поздравлю с полурождением. Каслтон в 15.32 годится?»
У Кейтлин бурная жизнь, которую приходится расписывать по минутам. Я ответила:
«Здорово. Жду там, где кафешки».
С занятий мама отвезла меня в книжный, пристроенный к моллу, где я купила «Полуночный рассвет» и «Реквием по Мейхему», два первых сиквела к «Цене рассвета». В огромном фуд-корте я взяла диетическую колу. На часах было три двадцать одна.
Поглядывая на детей, игравших в детском комплексе в виде пиратского корабля, я читала. Двое ребятишек без устали раз за разом пролезали сквозь один и тот же тоннель, и я снова подумала об Огастусе Уотерсе и его экзистенциально наполненных штрафных бросках.
Мама тоже ждала у кафешек, сидя в одиночестве в углу, где, как ей казалось, я не могу ее видеть, ела сандвич со стейком и сыром и листала какие-то бумаги. Наверное, медицинские. Бумаг была пропасть.
Ровно в три тридцать две мимо «Уок-Хауса» уверенным шагом прошла Кейтлин. Меня она увидела, когда я подняла руку. Сверкнув очень белыми, недавно выпрямленными зубами, Кейтлин направилась ко мне.
Грифельно-серое пальто до колен сидело идеально, огромные темные очки закрывали большую половину лица. Подойдя ко мне обниматься, Кейтлин сдвинула их на макушку.
– Дорогая, – сказала она с еле уловимым британским акцентом, – как ты?
Люди не считали ее акцент странным или неприятным. Кейтлин – умнейшая двадцатипятилетняя британская светская львица, случайно попавшая в тело шестнадцатилетней школьницы из Индианаполиса. Все с этим смирились.
– Хорошо. А ты как?
– Уже и не знаю. Диетическая? – Я кивнула и протянула ей бутылочку. Кейтлин отпила через соломинку. – Очень жалею, что ты не ходишь в школу. Некоторые мальчики стали, можно сказать, вполне съедобными.
– Да что ты? Например? – заинтересовалась я.
Кейтлин назвала пятерых парней, которых я знала с начальной школы, но не могла представить их взрослыми.
– Я уже некоторое время встречаюсь с Дереком Веллингтоном, – поделилась она, – но вряд ли это продлится долго. Он еще такой мальчишка… Но хватит обо мне. Что нового в Хейзелграде?