Страница:
Ахаю и прижимаю руку к губам. Дэниел смотрит на уродливое пятно в полной растерянности.
– Что это?
– Не знаю, – лепечу я. – Может, настоящий кофе или разведенная в воде краска для рисования. В любом случае надо будет застирать. – Подхожу к нему ближе, немного наклоняюсь, поджимаю губы. – И на джинсы немного попало… Снимай-ка ты все.
Дэниел медленно качает головой и прижимает руки к груди, будто боится, что я сейчас сама брошусь его раздевать.
– Н-нет… Я, хоть и не страдаю особенной стеснительностью, не могу так сразу…
Меня разбирает смех.
– Думаешь, я тут же стану к тебе приставать?
– Мм… Не думаю, но мне как-то неловко.
Отмечаю, что, когда Дэниел растерян, он еще более мил. Что это со мной? Неужели настала пора задуматься, что, хоть Ричарда больше нет, на свете есть много других, живых мужчин и не грех с одним из них сблизиться и вновь зажить полноценной жизнью? Внутренне содрогаюсь и, придавая своему лицу почти беспечное выражение, спешу прочь из комнаты.
– Раздевайся! – кричу, уже направляясь к своей спальне. – Я принесу тебе какую-нибудь одежду, походишь пока в ней, чтобы не умереть от неловкости!
– Свой пеньюар? Или ночнушку? – громко спрашивает Дэниел.
Смеясь, вхожу в спальню и правда подумываю, не предложить ли ему шутки ради свою шелковую розовую пижаму в белый цветочек. Рассеянным жестом берусь за ручки нижнего комодного ящика и, лишь наполовину его выдвигая, сознаю, что я делаю. Пальцы холодеют, будто в них закачали ледяной воды, сердце замирает.
Медленно, будто приходя в себя после гипнотического сна, кладу руки на выстиранные и сложенные аккуратными стопками мужские рубашки, футболки, джинсы и поглаживаю их, как спинку ласковой кошки…
После того как Ричарда не стало и мы с Лаурой вернулись в свой нью-йоркский дом, я долгое время хранила одежду мужа такой, какой она была еще при его жизни. Две рубашки лежали в корзине для грязного белья, футболка и темно-синие шорты, в которых он ходил вечером накануне отъезда в Вашингтон, висели на спинке стула. Быть может, следовало тогда же выстирать их, погладить и убрать. В этом меня безуспешно пытались убедить подруги, а мама спустя три месяца даже предложила все сделать вместо меня. Близкие люди чуть ли не в голос твердили: главное, память, тряпки ничего не значат… И все в таком духе. Не исключено, их рассуждения более верные и логичные… Только в моем положении не оказывался никто из них.
А душа у меня в груди оглушительно кричала: не троньте! Пусть как можно дольше хранятся на этой земле, в нашем доме следы его жизни, последние напоминания о том, что он тоже дышал, носил обычную одежду. Сердце не слышало разумных объяснений и здравых доводов, не могло их понять.
Лишь полгода назад, когда на рубашках уже стали появляться желтые пятна, я вдруг почувствовала, что Ричардово тепло улетучилось до последней капли, выстирала всю его одежду, заботливо перегладила ее и сложила в этот ящик.
На джинсы падает слезинка, и я сознаю, что плачу. Нет! – велю я себе, качая головой и плотнее сжимая губы. Хватит распускать нюни! Будь веселой и бодрой. Жизнь продолжается. Ты обязана жить.
Машу перед лицом рукой, чтобы скорее высохли слезы, вспоминаю про Дэниела, заставляю себя широко улыбнуться, беру футболку в тонкую сине-зеленую полоску и те самые шорты, задвигаю ящик и решительно выпрямляюсь.
Тряпки. По сути, это действительно просто тряпки. Даже здорово, если они сослужат службу кому-то еще. А мне, наверное, будет отчасти грустно, но отчасти и приятно увидеть их на Дэниеле…
Больше ни о чем не задумываясь, чтобы снова не раскиснуть, выхожу из спальни. Ричард был немного выше Дэниела и примерно такого же сложения. Наверняка шорты и футболка окажутся моему гостю впору.
Подхожу к детской, громко стучу по косяку и, не заглядывая внутрь, протягиваю руку с одеждой. Меня внезапно охватывает странное чувство: кажется, что Дэниел замер и сильно напрягся, хоть я и не вижу его. Во всяком случае, он не торопится взять ни шорты, ни футболку, будто на них высветилась надпись: «Это вещи хозяина, покойного Ричарда Монтгомери».
По моим рукам бегут мурашки. Чтобы отделаться от неприятного ощущения, как можно задорнее кричу:
– Ну что же ты?! Решил отбросить стеснение и пощеголять передо мной в трусах?
– Нет, – тихо отвечает Дэниел, забирая одежду.
В первые минуты я стараюсь не смотреть на Дэниела, чтобы привыкнуть к мысли, что он в футболке и шортах Ричарда. Потом начинаю поглядывать на него боковым зрением и наконец осторожно поворачиваю голову. Сердце больно сжимается, но слез, слава богу, нет.
Мы снова на кухне. Дэниел молча сидит у стола, а я опять грею чай и ставлю на стол чашки и блюдца. Почему он так притих? Может, раздумывает, чью одежду я ему дала, прикидывает, не заявится ли в самую неожиданную минуту ревнивец муж? Не вздумает ли намылить ему физиономию, хоть между нами и ничего не было? Или просто чувствует мое напряжение, как я ни стараюсь казаться улыбчивой?
Надо окончательно прогнать хандру. Нехорошо это, по прошествии столь немалого времени на каждом шагу погружаться в омут скорби.
– Итак! – провозглашаю я, доставая противень с пирогом и ставя его на рабочий стол. – Прошу вас, мастер расчленять подгоревшие кулинарные опусы!
Дэниел секунду-другую смотрит на пирог рассеянным взглядом, будто не помнит о нем или слишком задумался о чем-то постороннем, потом шлепает себя по колену ладонью, с готовностью встает и просит:
– Дай мне самый большой в доме нож.
– Самый большой валяется в сарае, – говорю я. – Со сломанной ручкой.
– Со сломанной ручкой не пойдет, – по-деловому заявляет Дэниел. – Давай поменьше, желательно не из сарая.
Достаю столовый нож с длинным широким лезвием.
– А такой?
– Такой в самый раз. – Дэниел с уверенностью берет нож и так ловко, будто делает это далеко не впервые, аккуратно и быстро отрезает черное дно моего кулинарного творения. Я ставлю на стол большое блюдо, и Дэниел со знанием дела перекладывает на него пирог. – Вот и все! – Он с довольным видом отряхивает с рук мелкие крошки.
Подбочениваюсь и качаю головой.
– Ну и ну! Ты, оказывается, мастер на все руки!
– Так точно, – с мальчишеской важностью отвечает Дэниел, возвращаясь на место. – Имей это в виду. Если что понадобится – прикрутить, склеить или там расколотить, – обращайся.
Сглатываю подкативший к горлу комок горечи, старательно сохраняя внешнее спокойствие и даже улыбаясь. Ричард тоже все умел, во всяком случае мог в два счета уладить любую проблему.
– Непременно обращусь, – полушутливым тоном говорю я. – По какому телефону звонить? Ноль-ноль-ноль?
– По «ноль-ноль-ноль» меня вряд ли застанешь, – с серьезным видом отвечает Дэниел. – Лучше звони по одному из этих.
Он берет джинсы, которые принес с собой и положил на табуретку у входа, и протягивает мне визитку. На ней его имя, какой-то адрес и несколько телефонных номеров.
Киваю.
– Договорились.
Наконец садимся пить чай. Дэниел нахваливает пирог. Мне, хоть я и делаю вид, что не верю ему, ужасно приятно. Даже, как ни странно, хочется, несмотря на то что катастрофически не хватает свободного времени, научиться готовить вкуснее и разнообразнее.
Убираю со стола, мою чашки и застирываю пятна на одежде Дэниела, а он переносит доски в комнату Лауры, берет из ниши, где хранятся инструменты Ричарда, все необходимое и приступает к работе.
На улице морось, поэтому я вешаю джемпер и джинсы на батарею в ванной, потом возвращаюсь на кухню, наливаю в две кружки шоколадного молока и поднимаюсь наверх.
Вообще-то я планировала закупить сегодня продукты в супермаркете и сделать небольшую перестановку в спальне. После трагедии с Ричардом я передвигаю мебель каждые пару месяцев, всякий раз тщетно надеясь, что так будет легче зажить несколько иной жизнью. С одной стороны, я прекрасно понимаю, что все это нелепо: хранить невыстиранные рубашки и без конца переставлять кресла и столики. С другой же – не понимаю ровным счетом ничего.
С закупками можно и потерпеть, решаю про себя. Все равно машина в ремонте, а таскать тяжести… Усмехаюсь, вспоминая слова Дэниела. Верно он говорит: не женское это дело!
Приостанавливаюсь на пороге и стучу в раскрытую дверь.
– Не помешаю?
Дэниел, удерживая рукой стенку шкафа, поворачивает голову.
– Конечно нет. Даже наоборот.
– Шоколадное молоко, – говорю я, приподнимая руку с одной из кружек. – Будешь?
– Холодное? – с улыбкой спрашивает Дэниел.
– Из холодильника.
– Тогда буду. С удовольствием.
Он берет кружку свободной рукой, делает несколько глотков, отставляет молоко в сторону и продолжает работу. Я сажусь на невысокий детский стульчик у окна, и на душе при виде мужчины, который занимается домашним делом, становится теплее.
– Когда возвращается Брэд? – спрашивает он, немного сдвинув брови.
– Скорее всего, сегодня. Или завтра. Его мать живет в Тоттенвилле. Ей восемьдесят один год – дышит на ладан.
– Диванчик можно перенести с ним, – говорит Дэниел. – Он не откажется?
– Брэд? – Смеюсь. – Да он для нас с Лаурой готов горы свернуть. Только мне не очень-то удобно дергать его по каждому пустяку.
– Разве это пустяк? – спрашивает Дэниел. – Где девочке спать, если в комнате нет ни дивана, ни кровати?
Пожимаю плечами.
– Со мной.
По лицу Дэниела скользнула едва уловимая тень. Впрочем, когда я присматриваюсь к нему внимательнее и задумываюсь об этом, решаю, что мне это опять всего лишь примерещилось.
– Ребенок должен спать на своем месте, в собственной комнате, – говорит он.
– У тебя тоже есть дочь или сын? – интересуюсь я.
– У меня? – Дэниел смеясь морщит высокий лоб. – Разве я похож на папашу?
Склоняю голову набок и задумываюсь, могут ли у такого, как он, быть дети.
– Если бы ты сказал, что ты отец, я бы не удивилась.
Дэниел качает головой.
– Нет уж, увольте. – Он кривится. – Роль воспитателя не для меня. Я вообще человек не семейный. Со мной только мучались бы – и жена, и дети.
– Ты что, никогда не был женат? – Делаю глоток молока.
– Был, даже дважды. Но не официально – жил с подругами гражданским браком. И первая, и вторая сбежали от меня, не выдержали и года.
– Верится с трудом, – говорю я, наблюдая, как искусно и легко он собирает детский шкафчик. – Ты сам говоришь: я мастер на все руки. Холостяку и противнику семейной жизни это ни к чему.
– Ошибаешься. Даже у противников семейной жизни есть матери, сестры, братья, у которых, что называется, не оттуда растут руки. Когда надоедает все – любимая работа, встречи с друзьями и со случайными людьми, – милое дело что-нибудь приколотить или, скажем, покрасить.
– Тем более если без этого зудят руки, – с улыбкой добавляю я.
– Вот-вот! – Дэниел кивает.
– Что-то тут не то… – задумчиво бормочу я. – Такое чувство, что ты просто обманываешь – и себя и других. И с ролью воспитателя прекрасно справился бы. Когда ты рассматривал фотографию Лауры, я заметила у тебя во взгляде…
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, а? – резковато перебивает меня Дэниел.
Удивленно хлопаю глазами, решаю про себя, что эта тема для него почему-то мучительна, незаметно вздыхаю и киваю.
– Конечно.
По-видимому, он, хоть и сыплет шуточками, тоже носит внутри и пытается заживить некие сердечные раны, размышляю я, следя за его быстро и уверенно работающими руками. Может, это связано с теми подругами. И, не исключено, он, чтобы не мучиться, дал себе зарок больше ни с кем не сходиться, тем более не обзаводиться детьми. Слишком это больно – прикипеть к кому-то душой и внезапно остаться одному, уж я-то знаю…
Делается грустно. Наклоняю голову над кружкой и смотрю на светло-коричневую жидкость.
– А Лаура? – прежним бодрым голосом спрашивает Дэниел. – Когда она вернется? Сегодня?
Поднимаю на него глаза.
– Должна сегодня. В противном случае я не пекла бы пирог. Сама я к выпечке и сладостям равнодушна.
– А я нет, – с полуулыбкой говорит Дэниел. – В каком-то смысле все никак не расстанусь с детством. У родителей я третий ребенок, младший. Когда изредка появляюсь у мамы, она обращается со мной, как с мальчишкой лет двенадцати. До сих пор не может поверить в то, что я взрослый мужчина, что повидал такое, о чем детям лучше слыхом не слыхивать. – Он мрачно усмехается, а я задумываюсь, что значат его последние слова. Что довелось ему повидать? Какого хлебнуть горя? – Опять мы обо мне! – восклицает он. – Причем я сам же перевел разговор на себя.
Пожимаю плечами.
– И хорошо.
Дэниел качает головой.
– Болтать обо мне не интересно.
– Не интересно для тебя, а мне весьма и весьма любопытно, что за человек добровольно убивает выходной на мебель моей Лауры.
Дэниел бросает на меня быстрый многозначительный взгляд, но я не понимаю, что за чувства он выражает, и слегка хмурюсь.
– Этот человек не представляет собой ничего особенного, уж поверь. Лучше расскажи о себе. И о своей дочери.
– Гм… – Его поведение немного озадачивает. На миг задумываюсь, в самом ли деле он оказался на нашей улице случайно, но тут же отбрасываю бредовую идею. – Лаура… знает все буквы и цифры, для своего возраста неплохо рисует и лепит, в компьютерных играх весьма и весьма разборчива, но привыкла побеждать и вечно затевает что-нибудь немыслимое. – Мои губы при мыслях о малышке Лауре сами собой растягиваются в счастливой улыбке. Порой я представляю, что было бы, если бы я осталась совсем-совсем одна, без единой частицы Ричарда, и от ужаса блекнет весь мир вокруг.
Замечаю краем глаза, что Дэниел тоже улыбается какой-то странной задумчивой улыбкой, и присматриваюсь к нему внимательнее. Он ловит на себе мой взгляд и поводит бровью. Выражение его лица мгновенно меняется – становится несерьезно веселым, почти ироническим.
– А ты? – спрашивает он.
– Я? – Напрягаю память, вспоминая, о чем мы только что беседовали, и смеюсь. – Я рисую и леплю гораздо хуже Лауры. К компьютерным играм равнодушна. А затеять немыслимое… впрочем, тоже могу, но куда реже, от случая к случаю.
Дэниел покатывается со смеху, крепко вцепляясь в стенки шкафа, чтобы они не рухнули.
– Спасибо, что предупредила, – говорит он, насилу успокаиваясь. – Надеюсь, сегодня не такой случай и я уйду из этого дома целый и невредимый.
– Боишься, что мне взбредет в голову попускать петарды, прямо здесь, в этой комнате? – спрашиваю я, вертя в руках кружку.
Дэниел вновь от души смеется.
– Представляю! – Качает головой. – Если честно, я совсем не то имел в виду. О тебе мне хотелось бы узнать другое. Успешно ли ты лепишь из пластилина динозавриков, меня не очень интересует.
– Серьезно? – с наигранным удивлением спрашиваю я. – А что же интересует очень?
Дэниел пожимает плечами.
– Ну… где ты работаешь, чем любишь заниматься в выходные – так сказать, гораздо более приземленные вещи.
Медленно киваю. Разглагольствовать о своей работе у меня нет ни малейшего желания. Я устроилась в эту благотворительную организацию просто потому, что туда меня из жалости позвал отец одного товарища Ричарда, а сил и времени на поиски более приличного места у меня тогда не было. Пока нашу семью не постигло несчастье, я сидела дома и по всем правилам воспитывала дочь. Когда Ричарда не стало, нам понадобились деньги. Мне пришлось пойти работать, а Лауре – отправляться в садик.
Кривлюсь, тяжко вздыхаю и улыбаюсь извинительной улыбкой: поведать ничего занятного, увы, не смогу. Дэниел поглядывает на меня лишь время от времени и ни на минуту не забывает о деле.
– С работой мне, с одной стороны, повезло, – бодро начинаю я. – А с другой… – морщу нос, – не очень.
– Почему? – спрашивает Дэниел, как будто из приличия, но я улавливаю в его голосе нечто такое, что заставляет меня насторожиться. Или мне это снова лишь кажется?
– Повезло потому, что обязанностей у меня не так много, – опять как можно более жизнерадостно произношу я. – И потому, что среди сотрудников есть очень порядочные и добрые люди… – Умолкаю.
– А не повезло? – интересуется Дэниел, сосредоточенно вкручивая винт.
Опять вздыхаю.
– А не повезло… потому, что зарплата довольно низкая, перспектив никаких… К тому же, как выяснилось, благотворительность – это не совсем то, что я думала. Надеюсь, такие неприглядности творятся далеко не в каждой подобной конторе… – Делаю очередной глоток молока и взмахиваю рукой. – Ничего, когда-нибудь обязательно наступят другие времена.
– Зачем тянуть резину? – спрашивает Дэниел, не поворачивая головы.
– Что? – Смотрю на него в полной растерянности.
Дэниел бросает на меня серьезный и выразительный взгляд.
– Зачем держаться за работу, если она не доставляет удовольствия, и ждать у моря погоды? Не разумнее ли целенаправленно поискать что-то более подходящее?
Криво улыбаюсь.
– Все не так просто.
– Может, и не так сложно? – не унимается Дэниел.
– Ты не понимаешь, – бормочу я, борясь с желанием поднести ко рту руку и погрызть ногти. Работа, материальное положение – это моя больная тема.
– Наверное, действительно не понимаю, – говорит Дэниел. – Что тебе мешает? Пожалуйста, объясни.
– Как это – что?! – гневно восклицаю я, вновь заводясь с пол-оборота, но тут же приказывая себе остыть. Дэниел просто интересуется моей судьбой, может чувствует, что мне ой как несладко, и ни в чем не повинен. – Прости… – Смущенно усмехаюсь. – Иногда я сильно горячусь, даже стыдно. Но это только последние два года, после некоторых событий… – Прикусываю губу, боясь, что Дэниел начнет задавать вопросы, но он ни о чем не спрашивает, даже не смотрит на меня. С облегчением вздыхаю и добавляю куда более спокойно, даже с оптимизмом: – Это пройдет. Я себя перевоспитаю. А насчет того, что мне мешает найти другую работу… Понимаешь, у меня дочь. Ее нужно кормить и одевать, потом я регулярно плачу за садик… Вот начнется школа – и тогда…
– Тогда надо будет платить за школу, – говорит Дэниел. – Снова помеха. А родители? Они тебе не могли бы помочь в этом вопросе?
– Не хочется их обременять, – бормочу я, слегка втягивая голову в плечи. – И вообще быть обузой.
– Но ведь это только на время и для пользы дела.
Прищуриваюсь и едва заметно улыбаюсь.
– А почему тебя это так сильно волнует? Ты всего лишь ехал мимо, решил помочь с мебелью. Еще немного – и меня снова начнут одолевать подозрения.
– На кой черт знать грабителю, устраивает ли хозяйку дома, в который он задумал вломиться, ее работа? – спрашивает Дэниел с кривой улыбкой на губах.
Допиваю молоко и ставлю кружку на подоконник.
– Теперь мне в голову полезут другие мысли. Не о грабителях.
– О ком же?
– О каких-нибудь… маньяках. – Слово, невольно слетевшее с моих губ, отдается в сердце приступом боли и ярости. Вспоминаю о проклятом безумце, убившем моего мужа, и невольно прижимаю к лицу ладони. Стук сердца гремит в ушах так громко, что кажется, будто я сейчас оглохну. Надо срочно успокоиться. Подумать о чем-нибудь другом.
Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, представляю улыбающееся личико дочери, заставляю себя поверить, что впереди нас ждет море света и тепла, и медленно опускаю руки. Дэниел как будто несколько напряжен, но, удивительно, продолжает работать так, словно ничего не заметил.
3
– Что это?
– Не знаю, – лепечу я. – Может, настоящий кофе или разведенная в воде краска для рисования. В любом случае надо будет застирать. – Подхожу к нему ближе, немного наклоняюсь, поджимаю губы. – И на джинсы немного попало… Снимай-ка ты все.
Дэниел медленно качает головой и прижимает руки к груди, будто боится, что я сейчас сама брошусь его раздевать.
– Н-нет… Я, хоть и не страдаю особенной стеснительностью, не могу так сразу…
Меня разбирает смех.
– Думаешь, я тут же стану к тебе приставать?
– Мм… Не думаю, но мне как-то неловко.
Отмечаю, что, когда Дэниел растерян, он еще более мил. Что это со мной? Неужели настала пора задуматься, что, хоть Ричарда больше нет, на свете есть много других, живых мужчин и не грех с одним из них сблизиться и вновь зажить полноценной жизнью? Внутренне содрогаюсь и, придавая своему лицу почти беспечное выражение, спешу прочь из комнаты.
– Раздевайся! – кричу, уже направляясь к своей спальне. – Я принесу тебе какую-нибудь одежду, походишь пока в ней, чтобы не умереть от неловкости!
– Свой пеньюар? Или ночнушку? – громко спрашивает Дэниел.
Смеясь, вхожу в спальню и правда подумываю, не предложить ли ему шутки ради свою шелковую розовую пижаму в белый цветочек. Рассеянным жестом берусь за ручки нижнего комодного ящика и, лишь наполовину его выдвигая, сознаю, что я делаю. Пальцы холодеют, будто в них закачали ледяной воды, сердце замирает.
Медленно, будто приходя в себя после гипнотического сна, кладу руки на выстиранные и сложенные аккуратными стопками мужские рубашки, футболки, джинсы и поглаживаю их, как спинку ласковой кошки…
После того как Ричарда не стало и мы с Лаурой вернулись в свой нью-йоркский дом, я долгое время хранила одежду мужа такой, какой она была еще при его жизни. Две рубашки лежали в корзине для грязного белья, футболка и темно-синие шорты, в которых он ходил вечером накануне отъезда в Вашингтон, висели на спинке стула. Быть может, следовало тогда же выстирать их, погладить и убрать. В этом меня безуспешно пытались убедить подруги, а мама спустя три месяца даже предложила все сделать вместо меня. Близкие люди чуть ли не в голос твердили: главное, память, тряпки ничего не значат… И все в таком духе. Не исключено, их рассуждения более верные и логичные… Только в моем положении не оказывался никто из них.
А душа у меня в груди оглушительно кричала: не троньте! Пусть как можно дольше хранятся на этой земле, в нашем доме следы его жизни, последние напоминания о том, что он тоже дышал, носил обычную одежду. Сердце не слышало разумных объяснений и здравых доводов, не могло их понять.
Лишь полгода назад, когда на рубашках уже стали появляться желтые пятна, я вдруг почувствовала, что Ричардово тепло улетучилось до последней капли, выстирала всю его одежду, заботливо перегладила ее и сложила в этот ящик.
На джинсы падает слезинка, и я сознаю, что плачу. Нет! – велю я себе, качая головой и плотнее сжимая губы. Хватит распускать нюни! Будь веселой и бодрой. Жизнь продолжается. Ты обязана жить.
Машу перед лицом рукой, чтобы скорее высохли слезы, вспоминаю про Дэниела, заставляю себя широко улыбнуться, беру футболку в тонкую сине-зеленую полоску и те самые шорты, задвигаю ящик и решительно выпрямляюсь.
Тряпки. По сути, это действительно просто тряпки. Даже здорово, если они сослужат службу кому-то еще. А мне, наверное, будет отчасти грустно, но отчасти и приятно увидеть их на Дэниеле…
Больше ни о чем не задумываясь, чтобы снова не раскиснуть, выхожу из спальни. Ричард был немного выше Дэниела и примерно такого же сложения. Наверняка шорты и футболка окажутся моему гостю впору.
Подхожу к детской, громко стучу по косяку и, не заглядывая внутрь, протягиваю руку с одеждой. Меня внезапно охватывает странное чувство: кажется, что Дэниел замер и сильно напрягся, хоть я и не вижу его. Во всяком случае, он не торопится взять ни шорты, ни футболку, будто на них высветилась надпись: «Это вещи хозяина, покойного Ричарда Монтгомери».
По моим рукам бегут мурашки. Чтобы отделаться от неприятного ощущения, как можно задорнее кричу:
– Ну что же ты?! Решил отбросить стеснение и пощеголять передо мной в трусах?
– Нет, – тихо отвечает Дэниел, забирая одежду.
В первые минуты я стараюсь не смотреть на Дэниела, чтобы привыкнуть к мысли, что он в футболке и шортах Ричарда. Потом начинаю поглядывать на него боковым зрением и наконец осторожно поворачиваю голову. Сердце больно сжимается, но слез, слава богу, нет.
Мы снова на кухне. Дэниел молча сидит у стола, а я опять грею чай и ставлю на стол чашки и блюдца. Почему он так притих? Может, раздумывает, чью одежду я ему дала, прикидывает, не заявится ли в самую неожиданную минуту ревнивец муж? Не вздумает ли намылить ему физиономию, хоть между нами и ничего не было? Или просто чувствует мое напряжение, как я ни стараюсь казаться улыбчивой?
Надо окончательно прогнать хандру. Нехорошо это, по прошествии столь немалого времени на каждом шагу погружаться в омут скорби.
– Итак! – провозглашаю я, доставая противень с пирогом и ставя его на рабочий стол. – Прошу вас, мастер расчленять подгоревшие кулинарные опусы!
Дэниел секунду-другую смотрит на пирог рассеянным взглядом, будто не помнит о нем или слишком задумался о чем-то постороннем, потом шлепает себя по колену ладонью, с готовностью встает и просит:
– Дай мне самый большой в доме нож.
– Самый большой валяется в сарае, – говорю я. – Со сломанной ручкой.
– Со сломанной ручкой не пойдет, – по-деловому заявляет Дэниел. – Давай поменьше, желательно не из сарая.
Достаю столовый нож с длинным широким лезвием.
– А такой?
– Такой в самый раз. – Дэниел с уверенностью берет нож и так ловко, будто делает это далеко не впервые, аккуратно и быстро отрезает черное дно моего кулинарного творения. Я ставлю на стол большое блюдо, и Дэниел со знанием дела перекладывает на него пирог. – Вот и все! – Он с довольным видом отряхивает с рук мелкие крошки.
Подбочениваюсь и качаю головой.
– Ну и ну! Ты, оказывается, мастер на все руки!
– Так точно, – с мальчишеской важностью отвечает Дэниел, возвращаясь на место. – Имей это в виду. Если что понадобится – прикрутить, склеить или там расколотить, – обращайся.
Сглатываю подкативший к горлу комок горечи, старательно сохраняя внешнее спокойствие и даже улыбаясь. Ричард тоже все умел, во всяком случае мог в два счета уладить любую проблему.
– Непременно обращусь, – полушутливым тоном говорю я. – По какому телефону звонить? Ноль-ноль-ноль?
– По «ноль-ноль-ноль» меня вряд ли застанешь, – с серьезным видом отвечает Дэниел. – Лучше звони по одному из этих.
Он берет джинсы, которые принес с собой и положил на табуретку у входа, и протягивает мне визитку. На ней его имя, какой-то адрес и несколько телефонных номеров.
Киваю.
– Договорились.
Наконец садимся пить чай. Дэниел нахваливает пирог. Мне, хоть я и делаю вид, что не верю ему, ужасно приятно. Даже, как ни странно, хочется, несмотря на то что катастрофически не хватает свободного времени, научиться готовить вкуснее и разнообразнее.
Убираю со стола, мою чашки и застирываю пятна на одежде Дэниела, а он переносит доски в комнату Лауры, берет из ниши, где хранятся инструменты Ричарда, все необходимое и приступает к работе.
На улице морось, поэтому я вешаю джемпер и джинсы на батарею в ванной, потом возвращаюсь на кухню, наливаю в две кружки шоколадного молока и поднимаюсь наверх.
Вообще-то я планировала закупить сегодня продукты в супермаркете и сделать небольшую перестановку в спальне. После трагедии с Ричардом я передвигаю мебель каждые пару месяцев, всякий раз тщетно надеясь, что так будет легче зажить несколько иной жизнью. С одной стороны, я прекрасно понимаю, что все это нелепо: хранить невыстиранные рубашки и без конца переставлять кресла и столики. С другой же – не понимаю ровным счетом ничего.
С закупками можно и потерпеть, решаю про себя. Все равно машина в ремонте, а таскать тяжести… Усмехаюсь, вспоминая слова Дэниела. Верно он говорит: не женское это дело!
Приостанавливаюсь на пороге и стучу в раскрытую дверь.
– Не помешаю?
Дэниел, удерживая рукой стенку шкафа, поворачивает голову.
– Конечно нет. Даже наоборот.
– Шоколадное молоко, – говорю я, приподнимая руку с одной из кружек. – Будешь?
– Холодное? – с улыбкой спрашивает Дэниел.
– Из холодильника.
– Тогда буду. С удовольствием.
Он берет кружку свободной рукой, делает несколько глотков, отставляет молоко в сторону и продолжает работу. Я сажусь на невысокий детский стульчик у окна, и на душе при виде мужчины, который занимается домашним делом, становится теплее.
– Когда возвращается Брэд? – спрашивает он, немного сдвинув брови.
– Скорее всего, сегодня. Или завтра. Его мать живет в Тоттенвилле. Ей восемьдесят один год – дышит на ладан.
– Диванчик можно перенести с ним, – говорит Дэниел. – Он не откажется?
– Брэд? – Смеюсь. – Да он для нас с Лаурой готов горы свернуть. Только мне не очень-то удобно дергать его по каждому пустяку.
– Разве это пустяк? – спрашивает Дэниел. – Где девочке спать, если в комнате нет ни дивана, ни кровати?
Пожимаю плечами.
– Со мной.
По лицу Дэниела скользнула едва уловимая тень. Впрочем, когда я присматриваюсь к нему внимательнее и задумываюсь об этом, решаю, что мне это опять всего лишь примерещилось.
– Ребенок должен спать на своем месте, в собственной комнате, – говорит он.
– У тебя тоже есть дочь или сын? – интересуюсь я.
– У меня? – Дэниел смеясь морщит высокий лоб. – Разве я похож на папашу?
Склоняю голову набок и задумываюсь, могут ли у такого, как он, быть дети.
– Если бы ты сказал, что ты отец, я бы не удивилась.
Дэниел качает головой.
– Нет уж, увольте. – Он кривится. – Роль воспитателя не для меня. Я вообще человек не семейный. Со мной только мучались бы – и жена, и дети.
– Ты что, никогда не был женат? – Делаю глоток молока.
– Был, даже дважды. Но не официально – жил с подругами гражданским браком. И первая, и вторая сбежали от меня, не выдержали и года.
– Верится с трудом, – говорю я, наблюдая, как искусно и легко он собирает детский шкафчик. – Ты сам говоришь: я мастер на все руки. Холостяку и противнику семейной жизни это ни к чему.
– Ошибаешься. Даже у противников семейной жизни есть матери, сестры, братья, у которых, что называется, не оттуда растут руки. Когда надоедает все – любимая работа, встречи с друзьями и со случайными людьми, – милое дело что-нибудь приколотить или, скажем, покрасить.
– Тем более если без этого зудят руки, – с улыбкой добавляю я.
– Вот-вот! – Дэниел кивает.
– Что-то тут не то… – задумчиво бормочу я. – Такое чувство, что ты просто обманываешь – и себя и других. И с ролью воспитателя прекрасно справился бы. Когда ты рассматривал фотографию Лауры, я заметила у тебя во взгляде…
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, а? – резковато перебивает меня Дэниел.
Удивленно хлопаю глазами, решаю про себя, что эта тема для него почему-то мучительна, незаметно вздыхаю и киваю.
– Конечно.
По-видимому, он, хоть и сыплет шуточками, тоже носит внутри и пытается заживить некие сердечные раны, размышляю я, следя за его быстро и уверенно работающими руками. Может, это связано с теми подругами. И, не исключено, он, чтобы не мучиться, дал себе зарок больше ни с кем не сходиться, тем более не обзаводиться детьми. Слишком это больно – прикипеть к кому-то душой и внезапно остаться одному, уж я-то знаю…
Делается грустно. Наклоняю голову над кружкой и смотрю на светло-коричневую жидкость.
– А Лаура? – прежним бодрым голосом спрашивает Дэниел. – Когда она вернется? Сегодня?
Поднимаю на него глаза.
– Должна сегодня. В противном случае я не пекла бы пирог. Сама я к выпечке и сладостям равнодушна.
– А я нет, – с полуулыбкой говорит Дэниел. – В каком-то смысле все никак не расстанусь с детством. У родителей я третий ребенок, младший. Когда изредка появляюсь у мамы, она обращается со мной, как с мальчишкой лет двенадцати. До сих пор не может поверить в то, что я взрослый мужчина, что повидал такое, о чем детям лучше слыхом не слыхивать. – Он мрачно усмехается, а я задумываюсь, что значат его последние слова. Что довелось ему повидать? Какого хлебнуть горя? – Опять мы обо мне! – восклицает он. – Причем я сам же перевел разговор на себя.
Пожимаю плечами.
– И хорошо.
Дэниел качает головой.
– Болтать обо мне не интересно.
– Не интересно для тебя, а мне весьма и весьма любопытно, что за человек добровольно убивает выходной на мебель моей Лауры.
Дэниел бросает на меня быстрый многозначительный взгляд, но я не понимаю, что за чувства он выражает, и слегка хмурюсь.
– Этот человек не представляет собой ничего особенного, уж поверь. Лучше расскажи о себе. И о своей дочери.
– Гм… – Его поведение немного озадачивает. На миг задумываюсь, в самом ли деле он оказался на нашей улице случайно, но тут же отбрасываю бредовую идею. – Лаура… знает все буквы и цифры, для своего возраста неплохо рисует и лепит, в компьютерных играх весьма и весьма разборчива, но привыкла побеждать и вечно затевает что-нибудь немыслимое. – Мои губы при мыслях о малышке Лауре сами собой растягиваются в счастливой улыбке. Порой я представляю, что было бы, если бы я осталась совсем-совсем одна, без единой частицы Ричарда, и от ужаса блекнет весь мир вокруг.
Замечаю краем глаза, что Дэниел тоже улыбается какой-то странной задумчивой улыбкой, и присматриваюсь к нему внимательнее. Он ловит на себе мой взгляд и поводит бровью. Выражение его лица мгновенно меняется – становится несерьезно веселым, почти ироническим.
– А ты? – спрашивает он.
– Я? – Напрягаю память, вспоминая, о чем мы только что беседовали, и смеюсь. – Я рисую и леплю гораздо хуже Лауры. К компьютерным играм равнодушна. А затеять немыслимое… впрочем, тоже могу, но куда реже, от случая к случаю.
Дэниел покатывается со смеху, крепко вцепляясь в стенки шкафа, чтобы они не рухнули.
– Спасибо, что предупредила, – говорит он, насилу успокаиваясь. – Надеюсь, сегодня не такой случай и я уйду из этого дома целый и невредимый.
– Боишься, что мне взбредет в голову попускать петарды, прямо здесь, в этой комнате? – спрашиваю я, вертя в руках кружку.
Дэниел вновь от души смеется.
– Представляю! – Качает головой. – Если честно, я совсем не то имел в виду. О тебе мне хотелось бы узнать другое. Успешно ли ты лепишь из пластилина динозавриков, меня не очень интересует.
– Серьезно? – с наигранным удивлением спрашиваю я. – А что же интересует очень?
Дэниел пожимает плечами.
– Ну… где ты работаешь, чем любишь заниматься в выходные – так сказать, гораздо более приземленные вещи.
Медленно киваю. Разглагольствовать о своей работе у меня нет ни малейшего желания. Я устроилась в эту благотворительную организацию просто потому, что туда меня из жалости позвал отец одного товарища Ричарда, а сил и времени на поиски более приличного места у меня тогда не было. Пока нашу семью не постигло несчастье, я сидела дома и по всем правилам воспитывала дочь. Когда Ричарда не стало, нам понадобились деньги. Мне пришлось пойти работать, а Лауре – отправляться в садик.
Кривлюсь, тяжко вздыхаю и улыбаюсь извинительной улыбкой: поведать ничего занятного, увы, не смогу. Дэниел поглядывает на меня лишь время от времени и ни на минуту не забывает о деле.
– С работой мне, с одной стороны, повезло, – бодро начинаю я. – А с другой… – морщу нос, – не очень.
– Почему? – спрашивает Дэниел, как будто из приличия, но я улавливаю в его голосе нечто такое, что заставляет меня насторожиться. Или мне это снова лишь кажется?
– Повезло потому, что обязанностей у меня не так много, – опять как можно более жизнерадостно произношу я. – И потому, что среди сотрудников есть очень порядочные и добрые люди… – Умолкаю.
– А не повезло? – интересуется Дэниел, сосредоточенно вкручивая винт.
Опять вздыхаю.
– А не повезло… потому, что зарплата довольно низкая, перспектив никаких… К тому же, как выяснилось, благотворительность – это не совсем то, что я думала. Надеюсь, такие неприглядности творятся далеко не в каждой подобной конторе… – Делаю очередной глоток молока и взмахиваю рукой. – Ничего, когда-нибудь обязательно наступят другие времена.
– Зачем тянуть резину? – спрашивает Дэниел, не поворачивая головы.
– Что? – Смотрю на него в полной растерянности.
Дэниел бросает на меня серьезный и выразительный взгляд.
– Зачем держаться за работу, если она не доставляет удовольствия, и ждать у моря погоды? Не разумнее ли целенаправленно поискать что-то более подходящее?
Криво улыбаюсь.
– Все не так просто.
– Может, и не так сложно? – не унимается Дэниел.
– Ты не понимаешь, – бормочу я, борясь с желанием поднести ко рту руку и погрызть ногти. Работа, материальное положение – это моя больная тема.
– Наверное, действительно не понимаю, – говорит Дэниел. – Что тебе мешает? Пожалуйста, объясни.
– Как это – что?! – гневно восклицаю я, вновь заводясь с пол-оборота, но тут же приказывая себе остыть. Дэниел просто интересуется моей судьбой, может чувствует, что мне ой как несладко, и ни в чем не повинен. – Прости… – Смущенно усмехаюсь. – Иногда я сильно горячусь, даже стыдно. Но это только последние два года, после некоторых событий… – Прикусываю губу, боясь, что Дэниел начнет задавать вопросы, но он ни о чем не спрашивает, даже не смотрит на меня. С облегчением вздыхаю и добавляю куда более спокойно, даже с оптимизмом: – Это пройдет. Я себя перевоспитаю. А насчет того, что мне мешает найти другую работу… Понимаешь, у меня дочь. Ее нужно кормить и одевать, потом я регулярно плачу за садик… Вот начнется школа – и тогда…
– Тогда надо будет платить за школу, – говорит Дэниел. – Снова помеха. А родители? Они тебе не могли бы помочь в этом вопросе?
– Не хочется их обременять, – бормочу я, слегка втягивая голову в плечи. – И вообще быть обузой.
– Но ведь это только на время и для пользы дела.
Прищуриваюсь и едва заметно улыбаюсь.
– А почему тебя это так сильно волнует? Ты всего лишь ехал мимо, решил помочь с мебелью. Еще немного – и меня снова начнут одолевать подозрения.
– На кой черт знать грабителю, устраивает ли хозяйку дома, в который он задумал вломиться, ее работа? – спрашивает Дэниел с кривой улыбкой на губах.
Допиваю молоко и ставлю кружку на подоконник.
– Теперь мне в голову полезут другие мысли. Не о грабителях.
– О ком же?
– О каких-нибудь… маньяках. – Слово, невольно слетевшее с моих губ, отдается в сердце приступом боли и ярости. Вспоминаю о проклятом безумце, убившем моего мужа, и невольно прижимаю к лицу ладони. Стук сердца гремит в ушах так громко, что кажется, будто я сейчас оглохну. Надо срочно успокоиться. Подумать о чем-нибудь другом.
Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, представляю улыбающееся личико дочери, заставляю себя поверить, что впереди нас ждет море света и тепла, и медленно опускаю руки. Дэниел как будто несколько напряжен, но, удивительно, продолжает работать так, словно ничего не заметил.
3
Может, он правда не обратил внимания на мою странность? – размышляю я, откидываясь на спинку стула и стараясь расслабиться. Может, задумался о чем-то своем или не увидел в моем жесте ничего необычного?
Выглядываю в окно. Во дворе Брэда нет машины. Он заводит ее в гараж только на ночь. Значит, еще не приехал. Мое сердце внезапно сжимается от желания навек спрятаться в своем тесном мирке, где есть только те, кто знает обо мне все и давно не задает лишних вопросов, не бередит мои раны ни умышленно, ни случайно. Где не встречается странных парней, с которыми приходится тщательно подбирать слова и притворяться счастливой, но на каждом шагу спотыкаться и чувствовать себя дурой.
Перевожу взгляд на Дэниела и пытливо всматриваюсь в его сосредоточенно-спокойное лицо. Кто он такой? Зачем послан мне судьбой? Надолго ли?
– Надо что-нибудь придумать, – решительно говорит он.
– В каком смысле? – недоуменно спрашиваю я.
– Насчет твоей работы, – говорит Дэниел. – Чем бы ты хотела заниматься?
– Гм… – Теряюсь.
– К чему у тебя склонности, что интересует? – терпеливо и невозмутимо спрашивает он. – Не торопись – если надо подумать, подумай.
Киваю и погружаюсь в размышления.
– В колледже я изучала историю культуры и искусств… Весьма охотно и успешно. А серьезно работать пошла только… гм… чуть меньше двух лет назад.
– Понятно, – говорит Дэниел. – Культура и искусство… Так-так… – Он кивает и какое-то время корпит над шкафом молча.
Я не знаю, что и думать, уже лелею смутные надежды, боюсь сильно увлекаться мечтами и не понимаю, как человек с улицы умудрился столь легко войти ко мне в доверие.
Когда шкаф почти готов, Дэниел без слов берет с подоконника сотовый, который достал из кармана джинсов, прежде чем я понесла их в ванную, и, ничего мне не объясняя, набирает какой-то номер.
– Хэзер, здравствуй, это Дэниел Суитмен. – Хэзер, кем бы она ни была, что-то отвечает, и Дэниел смеется. – Нет-нет, новостей для тебя нет. Я по другому вопросу…
Он говорит, что его хорошей знакомой, с таким-то образованием нужна работа по душе. Заявляет, что у нее, то есть у меня, привлекательная внешность и приятная манера общаться. Слушаю его, красная от неловкости.
Хэзер затягивает какую-то длинную речь, а Дэниел лишь изредка дакает, давая понять, что следит за ее мыслью. Потом произносит слова благодарности, говорит, что будет надеяться, и на этом их беседа заканчивается. Он смотрит на меня с победным видом.
– Эта мадам – директор галереи современных художников и владелица компании по купле-продаже картин. Сказала, что ничего конкретного предложить пока не может, но на днях станет известно, освободится ли место агента. Нынешняя агентша, не исключено, загнала за астрономическую сумму искусную подделку, причем не случайно – умышленно. Если это предположение подтвердится, ее тотчас попросят. Тогда…
В испуге кручу головой.
– Агент по продаже картин? Да ты что! У меня же в этом деле никакого опыта!
– Главное – базовые знания. Плюс уверенность в себе, смелость и вера в победу, – твердо произносит Дэниел, и я, будто заколдованная, тут же прекращаю спор и только часто моргаю, пока не вполне понимая, что происходит. – Если это место освободится, ты должна будешь попытать счастья, – продолжает Дэниел. – Заодно проверишь, на что ты годишься, и попробуешь на вкус настоящую богемную жизнь. Разве тебе не интересно?
– Интересно, – почти шепотом отвечаю я, с трудом заставляя губы двигаться.
Дэниел счастливо улыбается.
– Думаю, до конца следующей недели этот вопрос решится. Тогда я сразу позвоню. – Он спохватывается. – Кстати, дай мне свой телефон.
Диктую номер сотового и домашнего, и Дэниел вводит их в записную книжку.
– Пока есть время, на всякий случай подготовься, – советует он. – Поинтересуйся, что это за работа, настройся, попредставляй себя в роли агента. Ну сама понимаешь.
– Угу, – мычу я, веря и не веря, что происходящее не плод моего воображения.
Дедушка и бабушка Монтгомери привозят Лауру, когда гарнитур почти собран. Я сбегаю вниз, молясь про себя, чтобы ни мать, ни отец Ричарда не пожелали взглянуть на новую мебель, и придумывая, что бы такое сказать, дабы не обидеть их и при этом поскорее спровадить.
– Ма-а-ам! – кричит Лаура, выскакивая из машины и бросаясь мне на шею так восторженно, будто мы не виделись целую неделю. Впрочем, общаться нам доводится до обидного мало: в пять вечера я забираю дочь из садика, а в девять она уже ложится спать. Что поделать!
– Привет, моя радость! Как отдохнула?
– Очень, очень, очень хорошо! – звонко докладывает Лаура. – Дедушка купил мне новые качели. Мы повесили их в саду, между теми двумя самыми большими деревьями, помнишь? А бабушка…
Она взахлеб рассказывает обо всем, что приключилось с ней за сегодняшний день, а мы, взрослые, лишь переглядываемся и не можем даже поздороваться.
– Ну-ну, балаболка, завелась и не остановить, – наконец с ласковой ворчливостью прерывает ее Роузмари, мать Ричарда. – Дай хоть поздороваться с мамой.
Лаура умолкает, шумно переводит дыхание, смотрит на бабушку с озорной улыбкой и вытягивает вперед ручки.
– Пожалуйста, говори.
– Спасибо, – отвечает Роузмари.
Мы хором смеемся. По-моему, они не намерены гостить у нас ни часа, отмечаю я, бросая быстрый косой взгляд на окна детской. Джералд стоит, опираясь на дверцу машины, Роузмари оставила сумку в машине, а если бы планировала зайти, непременно взяла бы ее. Ведь в сумке телефон, расческа и прочие нужные вещи…
– Здравствуй! – Роузмари подходит и обнимает меня. За ней следом приближается и Джералд.
– Здравствуйте! – восклицаю я, широко улыбаясь, но не спеша пригласить гостей в дом.
Лаура смотрит на свои окна, видимо что-то разглядывает сквозь щель между занавесками и вскидывает в воздух кулачок.
Выглядываю в окно. Во дворе Брэда нет машины. Он заводит ее в гараж только на ночь. Значит, еще не приехал. Мое сердце внезапно сжимается от желания навек спрятаться в своем тесном мирке, где есть только те, кто знает обо мне все и давно не задает лишних вопросов, не бередит мои раны ни умышленно, ни случайно. Где не встречается странных парней, с которыми приходится тщательно подбирать слова и притворяться счастливой, но на каждом шагу спотыкаться и чувствовать себя дурой.
Перевожу взгляд на Дэниела и пытливо всматриваюсь в его сосредоточенно-спокойное лицо. Кто он такой? Зачем послан мне судьбой? Надолго ли?
– Надо что-нибудь придумать, – решительно говорит он.
– В каком смысле? – недоуменно спрашиваю я.
– Насчет твоей работы, – говорит Дэниел. – Чем бы ты хотела заниматься?
– Гм… – Теряюсь.
– К чему у тебя склонности, что интересует? – терпеливо и невозмутимо спрашивает он. – Не торопись – если надо подумать, подумай.
Киваю и погружаюсь в размышления.
– В колледже я изучала историю культуры и искусств… Весьма охотно и успешно. А серьезно работать пошла только… гм… чуть меньше двух лет назад.
– Понятно, – говорит Дэниел. – Культура и искусство… Так-так… – Он кивает и какое-то время корпит над шкафом молча.
Я не знаю, что и думать, уже лелею смутные надежды, боюсь сильно увлекаться мечтами и не понимаю, как человек с улицы умудрился столь легко войти ко мне в доверие.
Когда шкаф почти готов, Дэниел без слов берет с подоконника сотовый, который достал из кармана джинсов, прежде чем я понесла их в ванную, и, ничего мне не объясняя, набирает какой-то номер.
– Хэзер, здравствуй, это Дэниел Суитмен. – Хэзер, кем бы она ни была, что-то отвечает, и Дэниел смеется. – Нет-нет, новостей для тебя нет. Я по другому вопросу…
Он говорит, что его хорошей знакомой, с таким-то образованием нужна работа по душе. Заявляет, что у нее, то есть у меня, привлекательная внешность и приятная манера общаться. Слушаю его, красная от неловкости.
Хэзер затягивает какую-то длинную речь, а Дэниел лишь изредка дакает, давая понять, что следит за ее мыслью. Потом произносит слова благодарности, говорит, что будет надеяться, и на этом их беседа заканчивается. Он смотрит на меня с победным видом.
– Эта мадам – директор галереи современных художников и владелица компании по купле-продаже картин. Сказала, что ничего конкретного предложить пока не может, но на днях станет известно, освободится ли место агента. Нынешняя агентша, не исключено, загнала за астрономическую сумму искусную подделку, причем не случайно – умышленно. Если это предположение подтвердится, ее тотчас попросят. Тогда…
В испуге кручу головой.
– Агент по продаже картин? Да ты что! У меня же в этом деле никакого опыта!
– Главное – базовые знания. Плюс уверенность в себе, смелость и вера в победу, – твердо произносит Дэниел, и я, будто заколдованная, тут же прекращаю спор и только часто моргаю, пока не вполне понимая, что происходит. – Если это место освободится, ты должна будешь попытать счастья, – продолжает Дэниел. – Заодно проверишь, на что ты годишься, и попробуешь на вкус настоящую богемную жизнь. Разве тебе не интересно?
– Интересно, – почти шепотом отвечаю я, с трудом заставляя губы двигаться.
Дэниел счастливо улыбается.
– Думаю, до конца следующей недели этот вопрос решится. Тогда я сразу позвоню. – Он спохватывается. – Кстати, дай мне свой телефон.
Диктую номер сотового и домашнего, и Дэниел вводит их в записную книжку.
– Пока есть время, на всякий случай подготовься, – советует он. – Поинтересуйся, что это за работа, настройся, попредставляй себя в роли агента. Ну сама понимаешь.
– Угу, – мычу я, веря и не веря, что происходящее не плод моего воображения.
Дедушка и бабушка Монтгомери привозят Лауру, когда гарнитур почти собран. Я сбегаю вниз, молясь про себя, чтобы ни мать, ни отец Ричарда не пожелали взглянуть на новую мебель, и придумывая, что бы такое сказать, дабы не обидеть их и при этом поскорее спровадить.
– Ма-а-ам! – кричит Лаура, выскакивая из машины и бросаясь мне на шею так восторженно, будто мы не виделись целую неделю. Впрочем, общаться нам доводится до обидного мало: в пять вечера я забираю дочь из садика, а в девять она уже ложится спать. Что поделать!
– Привет, моя радость! Как отдохнула?
– Очень, очень, очень хорошо! – звонко докладывает Лаура. – Дедушка купил мне новые качели. Мы повесили их в саду, между теми двумя самыми большими деревьями, помнишь? А бабушка…
Она взахлеб рассказывает обо всем, что приключилось с ней за сегодняшний день, а мы, взрослые, лишь переглядываемся и не можем даже поздороваться.
– Ну-ну, балаболка, завелась и не остановить, – наконец с ласковой ворчливостью прерывает ее Роузмари, мать Ричарда. – Дай хоть поздороваться с мамой.
Лаура умолкает, шумно переводит дыхание, смотрит на бабушку с озорной улыбкой и вытягивает вперед ручки.
– Пожалуйста, говори.
– Спасибо, – отвечает Роузмари.
Мы хором смеемся. По-моему, они не намерены гостить у нас ни часа, отмечаю я, бросая быстрый косой взгляд на окна детской. Джералд стоит, опираясь на дверцу машины, Роузмари оставила сумку в машине, а если бы планировала зайти, непременно взяла бы ее. Ведь в сумке телефон, расческа и прочие нужные вещи…
– Здравствуй! – Роузмари подходит и обнимает меня. За ней следом приближается и Джералд.
– Здравствуйте! – восклицаю я, широко улыбаясь, но не спеша пригласить гостей в дом.
Лаура смотрит на свои окна, видимо что-то разглядывает сквозь щель между занавесками и вскидывает в воздух кулачок.