Страница:
Стемнело. Уарда перестала плакать и спросила врача:
– А не пошел ли дедушка в город, чтобы занять там ту огромную сумму, которую ты или твой храм потребовали за ваши лекарства? Но ведь у нас есть золотой браслет царевны и еще половина добычи отца, а в сундуке лежит нетронутой плата, полученная бабушкой за два года работы плакальщицей. Неужели всего этого вам мало?
Вопрос девушки прозвучал зло, как упрек, но врач, у которого правдивость давно вошла в привычку, отмалчивался. Он ведь не мог сказать правды. За свою помощь он потребовал большего, чем золото и серебро. Теперь он вспомнил о предостережении Пентаура и, когда начали лаять шакалы, поспешно схватил приспособление для добывания огня142 и зажег несколько заранее приготовленных кусков смолы. Разжигая огонь, он спрашивал себя: какая судьба постигнет Уарду без деда, бабки, без него самого? И фантастический план, вот уже много часов смутно рисовавшийся в его мозгу, начал приобретать теперь ясность и определенность. «Если старик не вернется, – думал Небсехт, – я попрошу колхитов, чтобы они приняли меня в свою касту143, они вряд ли откажутся, зная ловкость моих рук и мои знания». Он решил, женившись на Уарде, жить с ней вдали от людей, целиком посвятив себя новому ремеслу, которое даст ему много материала для исследований. Его не интересовали ни удобства, ни удовольствия, ни даже высокое положение!
Он надеялся, что по новому каменистому пути он быстрее пойдет вперед, чем по старой, гладко укатанной дороге. Ведь он и теперь не испытывал потребности делиться с кем-либо своими мыслями, сообщать другим свои открытия, ибо знание само по себе вполне удовлетворяло его. Он ни минуты не задумывался о своих обязательствах перед Домом Сети. Уже три дня не менял он одежды, бритва не касалась ни его лица, ни головы, ни одна капля воды не омыла его рук и ног. Он чувствовал себя почти одичавшим, он как бы уже превратился в бальзамировщика или колхита, а быть может, даже в самого презренного среди людей – в парасхита. Это пренебрежение жреческими обязанностями доставляло ему какую-то странную радость, так как равняло его с Уардой, а эта девушка, лежавшая со спутанными волосами на соломенной подстилке, слабая и испуганная, как нельзя более подходила для той будущности, которую он рисовал себе сейчас.
– Ты ничего не слышишь? – неожиданно спросила девушка.
Повернувшись в сторону долины, он вместе с ней стал прислушиваться. Вот залаяли собаки, и вскоре сам парасхит со своей женой остановился у ограды хижины, прощаясь со старой Хект, которую они нагнали по дороге, когда она возвращалась из Фив.
– Как долго вас не было! – воскликнула Уарда, когда старики оказались, наконец, возле нее. – Я так испугалась!
– Но ведь с тобой был врач, – сказала старуха, уходя в хижину, чтобы приготовить незатейливый ужин. А старик опустился на колени рядом с внучкой и ласкал ее так нежно и вместе с тем так благоговейно, будто он был ей не кровным родственником, а преданным слугой.
Затем он встал и подал дрожавшему от волнения Небсехту мешочек из грубого полотна, который всегда носил при себе.
– Там сердце, – шепнул он. – Вынь его и верни мне мешочек– в нем ножи, без которых я не могу обойтись.
Трясущимися от волнения руками Небсехт вынул сердце из мешочка, выкинул несколько коробочек из своего ящика с лекарствами, заботливо положил сердце на освободившееся место, сунул руку за пазуху и, подойдя к парасхиту, сказал ему на ухо:
– Вот, возьми мою расписку, повесь ее себе на шею, а когда ты умрешь, то я вложу тебе в пелены, как знатному вельможе, всю книгу «Выхода днем». Но это еще не все. Мой брат, весьма сведущий в разных делах, выплачивает мне проценты с состояния, что досталось мне в наследство, а я уже десять лет не трогал этих доходов. Так вот, все эти деньги я отдаю тебе, пусть у тебя с твоей старухой будет обеспеченная старость.
Парасхит взял мешочек с куском папируса и спокойно выслушал слова врача. Затем, отвернувшись, тихо, но решительно сказал:
– Оставь эти деньги себе – мы с тобой квиты. Разумеется, если девочка выздоровеет, – добавил он с горечью.
– Она… она уже почти здорова, – заикаясь, проговорил врач. – Но почему же ты не хочешь… не хочешь…
– Потому что до сей поры я никогда ничего не брал в долг и не клянчил, – перебил его старик, – и мне не хотелось бы на старости лет заниматься этим… Жизнь за жизнь! А еще я скажу тебе: за то, что я сегодня сделал для тебя, не в силах заплатить даже сам Рамсес всеми своими несметными сокровищами!
Небсехт потупился – он не знал, что ответить.
Тем временем старуха поставила перед мужчинами миску с наскоро разогретой вареной чечевицей, редьку и лук. 144 Затем она отвела Уарду в хижину – девушка не пожелала, чтобы ее несли на руках. Вернувшись, старуха предложила Небсехту разделить с ними ужин. Небсехт охотно принял ее приглашение, так как со вчерашнего вечера ничего не ел.
Когда старуха снова ушла в хижину, он спросил парасхита:
– Чье сердце ты принес мне и как удалось тебе его раздобыть?
– Сначала объясни, зачем ты заставил меня совершить такое тяжкое преступление? – попросил его старик.
– Я хочу изучить строение человеческого сердца, – ответил врач, – чтобы, когда мне попадется больное сердце, уметь вылечить его.
Некоторое время парасхит молча смотрел в землю, затем спросил:
– Ты говоришь правду?
– Да! – решительно отвечал врач.
– Это меня утешает, потому что ты охотно оказываешь помощь бедным, – проговорил старик.
– Так же охотно, как и богатым! Ну, а теперь скажи: у кого ты взял это сердце?
– Я пришел в дом бальзамировщиков, – начал старик, раскладывая перед собой несколько кусков кремня, чтобы сделать из них ножи. – Пришел я туда и увидал три трупа. Я должен был сделать на них своим кремневым ножом восемь предписываемых обычаем надрезов. А когда нагие мертвецы лежат на деревянной скамье, то все они равны, и жалкий нищий так же неподвижен передо мной, как и любимый сын фараона. Но я хорошо знал, кто лежит передо мной. Крепкое тело старика принадлежало умершему пророку храма Хатшепсут, а чуть в стороне, рядком, лежали каменотес из некрополя и одна умершая от чахотки девка из квартала чужеземцев – два жалких, тощих трупа. Пророка этого я хорошо знал – сотни раз попадался он мне навстречу в своих раззолоченных носилках, все называли его богатым Руи. Я сделал, что положено, со всеми тремя, потом меня, как водится, отогнали камнями, после чего я с помощью своих товарищей разложил по порядку внутренности покойников. Внутренности пророка потом попадут в красивые канопы из алебастра, а внутренности каменотеса и девки предстояло вложить обратно в их тела. Вот тут-то я спросил себя: кого же из них мне обидеть, у кого взять сердце? Я подошел к трупам бедняков, остановился было над телом грешной девки… И тут я вдруг услыхал голос духа, взывающий к моему сердцу: «Эта девушка была бедна, презираема, несчастна, как и ты, пока странствовала по телу Геба145, быть может, она найдет прощение и радость в подземном царстве, если ты не совершишь над ней этого святотатства». Когда же я взглянул на худое тело каменотеса, на его руки, где мозолей было еще больше, чем у меня, то дух во мне зашептал то же самое. Тогда я остановился перед тучным телом пророка Руи, умершего от удара, подумал о тех почестях и богатстве, которыми он пользовался на земле. По крайней мере здесь у него было в жизни много счастья и радости. И вот тут-то, едва я остался один, схватил я его сердце, быстро сунул в мешочек, а вместо него положил сердце барана… Быть может, я совершил двойное прегрешение, сыграв эту злую шутку с пророком… Но они ведь увешают тело богатого Руи сотнями амулетов, засунут в него вместо сердца священного скарабея146, умастят его священным маслом да еще снабдят хорошими грамотами, которые защитят его от всех напастей на дорогах Аменти147, в то время как этим несчастным беднякам никто не даст спасительного талисмана. Ну, а затем… Ты ведь поклялся, что на том свете перед лицом Осириса возьмешь мою вину на себя…
– Да, да, я поклялся, – сказал Небсехт, протягивая старику руку. – Знаешь, на твоем месте я поступил бы точно так же. Возьми вот эту жидкость, раздели ее на четыре части148 и давай Уарде по одной части четыре вечера подряд. Начнешь сегодня же; думаю, что послезавтра она уже будет совершенно здорова. Я скоро снова приду проведать ее. А теперь иди спать, а мне позволь прилечь где-нибудь здесь. Я покину вас еще до того, как погаснет звезда Исиды149, а то меня давно уже ждут в храме.
Когда на другое утро парасхит вышел из хижины, врача уже не было. Лишь разложенный у остатков костра платок с большим пятном крови посередине говорил старику, что нетерпеливый Небсехт не удержался и осмотрел сердце пророка, а может быть, даже разрезал его.
Парасхита охватил ужас, и, дрожа от страха, он упал на колени, когда бог солнца появился на небе в своей золотой ладье. Он молился горячо, сначала за Уарду, а потом – за спасение своей души, которой грозила страшная кара. Ощутив после молитвы прилив бодрости и убедившись, что внучка чувствует себя гораздо лучше, он распрощался с женщинами и, захватив свои ножи из кремня и бронзовый крючок150, ушел, чтобы вновь приняться за свое печальное ремесло.
Строения, где почти все жители Фив подвергались после смерти бальзамированию и превращались в мумии, стояли в голой пустыне, далеко от хижины парасхита. Они образовывали к югу от Дома Сети, у самой подошвы горы, целый большой квартал, обнесенный грубой стеной из обожженного на солнце нильского кирпича.
Покойников доставляли через главные ворота, со стороны Нила, для жрецов же, парасхитов, тарихевтов151, ткачей и всяких рабочих, как и для бесчисленного количества водоносов, таскавших сюда нильскую воду, был устроен боковой вход.
На севере этого квартала высилось красивое деревянное строение с отдельным входом, где принимали заказы от родственников умерших, а также и от живых, заблаговременно заботившихся о собственном погребении152 в соответствии со своим вкусом.
В этом доме всегда толпились люди. Сейчас здесь было человек пятьдесят мужчин и женщин разных сословий не только из Фив, но и из многих мелких городов Верхнего Египта – они приехали, чтобы сделать покупки или сдать необходимые заказы сидящим там чиновникам.
Этот рынок товаров для мертвых был очень богат и разнообразен. Вдоль стен рядами стояли гробы всех форм, от простых ящиков до раззолоченных и красиво расписанных саркофагов, изготовленных по форме мумии. На деревянных полках громоздились кипы грубого и тонкого полотна, из которого изготовляли бинты для мумий. Полотно это ткали с благословения богинь Нейт, Исиды и Нефтиды, покровительниц ткацкого дела, специальные ткачи при доме для бальзамирования или же его привозили издалека, преимущественно из Саиса.
Посетителям предлагали на выбор образцы всевозможных саркофагов и бинтов, а также ожерелья, скарабеев, столбики джед – символ вечности, амулеты глаз-уджа – символ благополучия, а также и другие амулеты в виде лент, подголовников, треугольников, угольников, расщепленных колец, лестниц и других священных символов. 153
Обычно их клали прямо на мумию или между пеленами.
Здесь было также множество печаток из обожженной глины, которые закапывали в землю, чтобы в случае возможных споров из-за могильных участков эти печатки указали, где граница родовой усыпальницы. Были тут и фигурки богов – их зарывали в песок, дабы очистить его, так как считалось, что песок принадлежит Сетху; и фигурки ушебти – их клали по одной или по нескольку штук в небольшие ящики, чтобы они помогли покойному работать мотыгой, нести мешок семян или идти за плугом на нивах блаженных праведников.
Вдова умершего Руи, пророка храма Хатшепсут, приехавшая сюда вместе со своим домоправителем и одним знатным жрецом, оживленно разговаривала с чиновниками. Она выбирала для покойного самый дорогой из всех имевшихся гробов; обычно мумию, обернутую полосками папируса, клали в деревянный ящик, а ящик – в каменный саркофаг. Выбирала она и тончайшее полотно, и амулеты из малахита, лазурита, халцедона, сердолика, зеленого полевого шпата, и роскошные алебастровые каноны. Чиновники записывали на специальной восковой табличке имя умершего вместе со всеми его титулами, имена его родителей, супруги и детей, указывали, какие тексты следует начертать на его гробу, а какие – на свитках папируса с именем покойного, которые будут положены вместе с ним. Что же касается надписей на стенах гробницы, на пьедестале статуи, которая будет установлена в усыпальнице, а также и на стеле, которая будет там установлена, то это предстояло еще обдумать. Сочинить эти надписи поручили одному жрецу Дома Сети, он же должен был составить список щедрых посмертных пожертвований покойного. Этот список, правда, он мог составить лишь позднее, когда после раздела станет известна стоимость оставленного им имущества. Одно только изготовление мумии с применением лучших масел и эссенций, пелен, амулетов, а также гробов, не считая каменного саркофага, стоило целую ношу серебра. 154
На вдове было длинное траурное одеяние, лоб ее был слегка измазан нильским илом. Торгуясь с чиновниками и называя их цены неслыханными и грабительскими, она по временам испускала громкие жалобные вопли, как того требовал обычай.
Более скромные горожане гораздо быстрее делали свои заказы, причем нередко случалось так, что для бальзамирования главы семьи, отца или матери, им приходилось жертвовать доходами целого года.
Бальзамирование бедняков стоило дешево, а самых неимущих колхиты должны были бальзамировать бесплатно, в виде подати фараону; ему же они должны были отдавать определенную часть полотна из своих ткацких мастерских.
Своеобразная приемная была тщательно отделена от остальных помещений, доступ в которые непосвященным был строжайшим образом закрыт. Колхиты представляли собой замкнутую касту из многих тысяч человек, возглавляемую несколькими жрецами, выбиравшими из своей среды главу. Жрецы эти пользовались большим почетом; тарихевты, непосредственно занимавшиеся бальзамированием, тоже имели право показываться среди жителей города, хотя в Фивах люди с робостью их сторонились. Лишь над одними парасхитами, производившими вскрытие трупов, тяготело ужасное проклятие, которое превращало их в нечистых.
Само собой разумеется, что помещения здесь были мрачные. Выложенный камнем зал, где вскрывали покойников, и комнаты, где их бальзамировали, сообщались с различными препараторскими, лабораториями и складами для всевозможных снадобий.
В одном дворе, защищенном от солнца лишь легким навесом из пальмовых ветвей, был облицованный камнем большой бассейн с раствором соды, где тела покойников вымачивали, а затем сушили в каменном туннеле в искусственно созданном потоке горячего воздуха.
Мастерские ткачей, гробовщиков и лакировщиков помещались в многочисленных деревянных домиках вблизи помещений, где выставлялись образцы их изделий. Поодаль от всех этих построек находилось низкое, но необычайно длинное каменное здание с прочной и толстой крышей: здесь препарированные трупы обертывали пеленами, снабжали амулетами и всем необходимым для дальней дороги в другой мир. Все, что происходило в этом доме, куда непосвященных впускали всего лишь на несколько минут, было очень таинственно, и казалось, будто сами боги участвуют в подготовке тел усопших к отправке в подземное царство.
Из узких окон, обращенных к дороге, день и ночь доносились молитвы, гимны и жалобные вопли. Работавшие здесь жрецы-чиновники носили маски богов подземного царства. 155 Среди них часто встречался бог Анубис с головой шакала, а прислуживали ему мальчики с лицами так называемых детей Гора. В головах и в ногах у каждой мумии стояли или сидели на корточках две плакальщицы – одна с эмблемой Нефтиды на голове, а другая– с эмблемой Исиды.
Каждый член тела покойника с помощью священных масел, амулетов и изречений посвящался какому-нибудь божеству. Для каждого мускула предназначался специально приготовленный кусок ткани, за каждое снадобье и каждую пелену нужно было благодарить какое-нибудь божество156, а разноголосые песнопения, снующие взад и вперед фигуры в масках, резкий аромат всевозможных благовоний действовали на посетителей одуряюще.
Сам дом бальзамировщиков и его окрестности были пропитаны резким запахом разных смол, сладким ароматом розового масла, мускуса и других благовоний.
Когда дул юго-западный ветер, он порой доносил эти запахи через Нил до самых Фив, и это считалось дурным знаком, причем не без основания, потому что с юго-запада дул ветер из пустыни; он лишал людей сил, грозил караванам гибелью. Перед домом с образцами кучками стояли люди – они собрались вокруг тех, кому пришли выразить свое искреннее соболезнование по поводу тяжкой утраты. Но вот появился еще один человек – это был управитель жертвенной бойни храма Амона. Многие из присутствующих, видимо, знали его, так как почтительно ему кланялись. Прежде чем выразить свое coбoлeзнование вдове пророка Руи, он в ужасе сообщил, что на той стороне Нила, в самом храме царя богов – Амона, произошло страшное событие, несомненно, предвещающее несчастье.
Окруженный толпой любопытных слушателей, он поведал им вот что: везир Ани, возликовав после победы своих отрядов, посланных им в Эфиопию, велел выдать всем воинам фиванского гарнизона, а также стражникам храма вдоволь вина; но пока все они пировали, в стойла священных овнов бога Амона ворвались волки. Несколько животных счастливо избежали гибели в их зубах, но великолепного барана, присланного в дар храму самим Рамсесом из Мендеса157, еще когда он отправлялся на войну, барана, которого бог Амон избрал вместилищем своей души, стражники нашли растерзанным. Обезумев от страха, они тотчас же разнесли по городу эту печальную весть. Но этого мало – в тот же час из Мемфиса пришло известие о кончине священного быка Аписа.
Едва управитель жертвенной бойни закончил свой рассказ, как собравшиеся огласили всю местность горестными воплями, причем сам он, а также вдова пророка Руи присоединили свои голоса к этому хору.
Из дома выбежали продавцы и чиновники, из зал для бальзамирования – тарихевты, парасхиты и их помощники, из ткацких мастерских – рабочие, работницы и надсмотрщики. Узнав о случившемся, все они тоже принялись выражать свою скорбь, крича и завывая, посыпая себе головы пылью и размазывая ее по лицу.
Поднялся дикий, невыносимый шум.
Когда страсти несколько утихли и все разошлись по своим местам, явственно послышался доносимый свежим восточным ветерком жалобный вой жителей некрополя, а может быть, даже голоса жителей Фив с того берега Нила.
– Ну, теперь-то уж дурные вести от фараона не заставят себя долго ждать, – торжественно изрек управитель бойни. – А смерть овна, нареченного нами его именем, огорчит его много больше, чем кончина Аписа. Да, дурное, очень дурное предзнаменование!
– Мой покойный супруг Осирис-Руи давно уже предвидел все это, – столь же торжественно заявила вдова пророка. – Если бы я только посмела, то могла бы рассказать вам такое, что многим пришлось бы не по вкусу.
Управитель бойни ухмыльнулся, так как знал, что пророк храма Хатшепсут был ярым приверженцем свергнутой династии.
– Рамсеса-Солнце могут, пожалуй, закрыть облака, но его заката не дождутся ни те, кто его страшится, ни те, кто об этом мечтает, – грозно сказал он.
Холодно откланявшись, он направился к дому ткачей, где у него было дело, а вдова села в свои носилки, ожидавшие ее у ворот.
Старый парасхит Пинем вместе со своими товарищами, выразив свою скорбь по поводу гибели священных животных, сидел теперь в зале для вскрытия трупов, прямо на каменном полу, намереваясь подкрепиться, ибо уже настало время обеда.
– А не пошел ли дедушка в город, чтобы занять там ту огромную сумму, которую ты или твой храм потребовали за ваши лекарства? Но ведь у нас есть золотой браслет царевны и еще половина добычи отца, а в сундуке лежит нетронутой плата, полученная бабушкой за два года работы плакальщицей. Неужели всего этого вам мало?
Вопрос девушки прозвучал зло, как упрек, но врач, у которого правдивость давно вошла в привычку, отмалчивался. Он ведь не мог сказать правды. За свою помощь он потребовал большего, чем золото и серебро. Теперь он вспомнил о предостережении Пентаура и, когда начали лаять шакалы, поспешно схватил приспособление для добывания огня142 и зажег несколько заранее приготовленных кусков смолы. Разжигая огонь, он спрашивал себя: какая судьба постигнет Уарду без деда, бабки, без него самого? И фантастический план, вот уже много часов смутно рисовавшийся в его мозгу, начал приобретать теперь ясность и определенность. «Если старик не вернется, – думал Небсехт, – я попрошу колхитов, чтобы они приняли меня в свою касту143, они вряд ли откажутся, зная ловкость моих рук и мои знания». Он решил, женившись на Уарде, жить с ней вдали от людей, целиком посвятив себя новому ремеслу, которое даст ему много материала для исследований. Его не интересовали ни удобства, ни удовольствия, ни даже высокое положение!
Он надеялся, что по новому каменистому пути он быстрее пойдет вперед, чем по старой, гладко укатанной дороге. Ведь он и теперь не испытывал потребности делиться с кем-либо своими мыслями, сообщать другим свои открытия, ибо знание само по себе вполне удовлетворяло его. Он ни минуты не задумывался о своих обязательствах перед Домом Сети. Уже три дня не менял он одежды, бритва не касалась ни его лица, ни головы, ни одна капля воды не омыла его рук и ног. Он чувствовал себя почти одичавшим, он как бы уже превратился в бальзамировщика или колхита, а быть может, даже в самого презренного среди людей – в парасхита. Это пренебрежение жреческими обязанностями доставляло ему какую-то странную радость, так как равняло его с Уардой, а эта девушка, лежавшая со спутанными волосами на соломенной подстилке, слабая и испуганная, как нельзя более подходила для той будущности, которую он рисовал себе сейчас.
– Ты ничего не слышишь? – неожиданно спросила девушка.
Повернувшись в сторону долины, он вместе с ней стал прислушиваться. Вот залаяли собаки, и вскоре сам парасхит со своей женой остановился у ограды хижины, прощаясь со старой Хект, которую они нагнали по дороге, когда она возвращалась из Фив.
– Как долго вас не было! – воскликнула Уарда, когда старики оказались, наконец, возле нее. – Я так испугалась!
– Но ведь с тобой был врач, – сказала старуха, уходя в хижину, чтобы приготовить незатейливый ужин. А старик опустился на колени рядом с внучкой и ласкал ее так нежно и вместе с тем так благоговейно, будто он был ей не кровным родственником, а преданным слугой.
Затем он встал и подал дрожавшему от волнения Небсехту мешочек из грубого полотна, который всегда носил при себе.
– Там сердце, – шепнул он. – Вынь его и верни мне мешочек– в нем ножи, без которых я не могу обойтись.
Трясущимися от волнения руками Небсехт вынул сердце из мешочка, выкинул несколько коробочек из своего ящика с лекарствами, заботливо положил сердце на освободившееся место, сунул руку за пазуху и, подойдя к парасхиту, сказал ему на ухо:
– Вот, возьми мою расписку, повесь ее себе на шею, а когда ты умрешь, то я вложу тебе в пелены, как знатному вельможе, всю книгу «Выхода днем». Но это еще не все. Мой брат, весьма сведущий в разных делах, выплачивает мне проценты с состояния, что досталось мне в наследство, а я уже десять лет не трогал этих доходов. Так вот, все эти деньги я отдаю тебе, пусть у тебя с твоей старухой будет обеспеченная старость.
Парасхит взял мешочек с куском папируса и спокойно выслушал слова врача. Затем, отвернувшись, тихо, но решительно сказал:
– Оставь эти деньги себе – мы с тобой квиты. Разумеется, если девочка выздоровеет, – добавил он с горечью.
– Она… она уже почти здорова, – заикаясь, проговорил врач. – Но почему же ты не хочешь… не хочешь…
– Потому что до сей поры я никогда ничего не брал в долг и не клянчил, – перебил его старик, – и мне не хотелось бы на старости лет заниматься этим… Жизнь за жизнь! А еще я скажу тебе: за то, что я сегодня сделал для тебя, не в силах заплатить даже сам Рамсес всеми своими несметными сокровищами!
Небсехт потупился – он не знал, что ответить.
Тем временем старуха поставила перед мужчинами миску с наскоро разогретой вареной чечевицей, редьку и лук. 144 Затем она отвела Уарду в хижину – девушка не пожелала, чтобы ее несли на руках. Вернувшись, старуха предложила Небсехту разделить с ними ужин. Небсехт охотно принял ее приглашение, так как со вчерашнего вечера ничего не ел.
Когда старуха снова ушла в хижину, он спросил парасхита:
– Чье сердце ты принес мне и как удалось тебе его раздобыть?
– Сначала объясни, зачем ты заставил меня совершить такое тяжкое преступление? – попросил его старик.
– Я хочу изучить строение человеческого сердца, – ответил врач, – чтобы, когда мне попадется больное сердце, уметь вылечить его.
Некоторое время парасхит молча смотрел в землю, затем спросил:
– Ты говоришь правду?
– Да! – решительно отвечал врач.
– Это меня утешает, потому что ты охотно оказываешь помощь бедным, – проговорил старик.
– Так же охотно, как и богатым! Ну, а теперь скажи: у кого ты взял это сердце?
– Я пришел в дом бальзамировщиков, – начал старик, раскладывая перед собой несколько кусков кремня, чтобы сделать из них ножи. – Пришел я туда и увидал три трупа. Я должен был сделать на них своим кремневым ножом восемь предписываемых обычаем надрезов. А когда нагие мертвецы лежат на деревянной скамье, то все они равны, и жалкий нищий так же неподвижен передо мной, как и любимый сын фараона. Но я хорошо знал, кто лежит передо мной. Крепкое тело старика принадлежало умершему пророку храма Хатшепсут, а чуть в стороне, рядком, лежали каменотес из некрополя и одна умершая от чахотки девка из квартала чужеземцев – два жалких, тощих трупа. Пророка этого я хорошо знал – сотни раз попадался он мне навстречу в своих раззолоченных носилках, все называли его богатым Руи. Я сделал, что положено, со всеми тремя, потом меня, как водится, отогнали камнями, после чего я с помощью своих товарищей разложил по порядку внутренности покойников. Внутренности пророка потом попадут в красивые канопы из алебастра, а внутренности каменотеса и девки предстояло вложить обратно в их тела. Вот тут-то я спросил себя: кого же из них мне обидеть, у кого взять сердце? Я подошел к трупам бедняков, остановился было над телом грешной девки… И тут я вдруг услыхал голос духа, взывающий к моему сердцу: «Эта девушка была бедна, презираема, несчастна, как и ты, пока странствовала по телу Геба145, быть может, она найдет прощение и радость в подземном царстве, если ты не совершишь над ней этого святотатства». Когда же я взглянул на худое тело каменотеса, на его руки, где мозолей было еще больше, чем у меня, то дух во мне зашептал то же самое. Тогда я остановился перед тучным телом пророка Руи, умершего от удара, подумал о тех почестях и богатстве, которыми он пользовался на земле. По крайней мере здесь у него было в жизни много счастья и радости. И вот тут-то, едва я остался один, схватил я его сердце, быстро сунул в мешочек, а вместо него положил сердце барана… Быть может, я совершил двойное прегрешение, сыграв эту злую шутку с пророком… Но они ведь увешают тело богатого Руи сотнями амулетов, засунут в него вместо сердца священного скарабея146, умастят его священным маслом да еще снабдят хорошими грамотами, которые защитят его от всех напастей на дорогах Аменти147, в то время как этим несчастным беднякам никто не даст спасительного талисмана. Ну, а затем… Ты ведь поклялся, что на том свете перед лицом Осириса возьмешь мою вину на себя…
– Да, да, я поклялся, – сказал Небсехт, протягивая старику руку. – Знаешь, на твоем месте я поступил бы точно так же. Возьми вот эту жидкость, раздели ее на четыре части148 и давай Уарде по одной части четыре вечера подряд. Начнешь сегодня же; думаю, что послезавтра она уже будет совершенно здорова. Я скоро снова приду проведать ее. А теперь иди спать, а мне позволь прилечь где-нибудь здесь. Я покину вас еще до того, как погаснет звезда Исиды149, а то меня давно уже ждут в храме.
Когда на другое утро парасхит вышел из хижины, врача уже не было. Лишь разложенный у остатков костра платок с большим пятном крови посередине говорил старику, что нетерпеливый Небсехт не удержался и осмотрел сердце пророка, а может быть, даже разрезал его.
Парасхита охватил ужас, и, дрожа от страха, он упал на колени, когда бог солнца появился на небе в своей золотой ладье. Он молился горячо, сначала за Уарду, а потом – за спасение своей души, которой грозила страшная кара. Ощутив после молитвы прилив бодрости и убедившись, что внучка чувствует себя гораздо лучше, он распрощался с женщинами и, захватив свои ножи из кремня и бронзовый крючок150, ушел, чтобы вновь приняться за свое печальное ремесло.
Строения, где почти все жители Фив подвергались после смерти бальзамированию и превращались в мумии, стояли в голой пустыне, далеко от хижины парасхита. Они образовывали к югу от Дома Сети, у самой подошвы горы, целый большой квартал, обнесенный грубой стеной из обожженного на солнце нильского кирпича.
Покойников доставляли через главные ворота, со стороны Нила, для жрецов же, парасхитов, тарихевтов151, ткачей и всяких рабочих, как и для бесчисленного количества водоносов, таскавших сюда нильскую воду, был устроен боковой вход.
На севере этого квартала высилось красивое деревянное строение с отдельным входом, где принимали заказы от родственников умерших, а также и от живых, заблаговременно заботившихся о собственном погребении152 в соответствии со своим вкусом.
В этом доме всегда толпились люди. Сейчас здесь было человек пятьдесят мужчин и женщин разных сословий не только из Фив, но и из многих мелких городов Верхнего Египта – они приехали, чтобы сделать покупки или сдать необходимые заказы сидящим там чиновникам.
Этот рынок товаров для мертвых был очень богат и разнообразен. Вдоль стен рядами стояли гробы всех форм, от простых ящиков до раззолоченных и красиво расписанных саркофагов, изготовленных по форме мумии. На деревянных полках громоздились кипы грубого и тонкого полотна, из которого изготовляли бинты для мумий. Полотно это ткали с благословения богинь Нейт, Исиды и Нефтиды, покровительниц ткацкого дела, специальные ткачи при доме для бальзамирования или же его привозили издалека, преимущественно из Саиса.
Посетителям предлагали на выбор образцы всевозможных саркофагов и бинтов, а также ожерелья, скарабеев, столбики джед – символ вечности, амулеты глаз-уджа – символ благополучия, а также и другие амулеты в виде лент, подголовников, треугольников, угольников, расщепленных колец, лестниц и других священных символов. 153
Обычно их клали прямо на мумию или между пеленами.
Здесь было также множество печаток из обожженной глины, которые закапывали в землю, чтобы в случае возможных споров из-за могильных участков эти печатки указали, где граница родовой усыпальницы. Были тут и фигурки богов – их зарывали в песок, дабы очистить его, так как считалось, что песок принадлежит Сетху; и фигурки ушебти – их клали по одной или по нескольку штук в небольшие ящики, чтобы они помогли покойному работать мотыгой, нести мешок семян или идти за плугом на нивах блаженных праведников.
Вдова умершего Руи, пророка храма Хатшепсут, приехавшая сюда вместе со своим домоправителем и одним знатным жрецом, оживленно разговаривала с чиновниками. Она выбирала для покойного самый дорогой из всех имевшихся гробов; обычно мумию, обернутую полосками папируса, клали в деревянный ящик, а ящик – в каменный саркофаг. Выбирала она и тончайшее полотно, и амулеты из малахита, лазурита, халцедона, сердолика, зеленого полевого шпата, и роскошные алебастровые каноны. Чиновники записывали на специальной восковой табличке имя умершего вместе со всеми его титулами, имена его родителей, супруги и детей, указывали, какие тексты следует начертать на его гробу, а какие – на свитках папируса с именем покойного, которые будут положены вместе с ним. Что же касается надписей на стенах гробницы, на пьедестале статуи, которая будет установлена в усыпальнице, а также и на стеле, которая будет там установлена, то это предстояло еще обдумать. Сочинить эти надписи поручили одному жрецу Дома Сети, он же должен был составить список щедрых посмертных пожертвований покойного. Этот список, правда, он мог составить лишь позднее, когда после раздела станет известна стоимость оставленного им имущества. Одно только изготовление мумии с применением лучших масел и эссенций, пелен, амулетов, а также гробов, не считая каменного саркофага, стоило целую ношу серебра. 154
На вдове было длинное траурное одеяние, лоб ее был слегка измазан нильским илом. Торгуясь с чиновниками и называя их цены неслыханными и грабительскими, она по временам испускала громкие жалобные вопли, как того требовал обычай.
Более скромные горожане гораздо быстрее делали свои заказы, причем нередко случалось так, что для бальзамирования главы семьи, отца или матери, им приходилось жертвовать доходами целого года.
Бальзамирование бедняков стоило дешево, а самых неимущих колхиты должны были бальзамировать бесплатно, в виде подати фараону; ему же они должны были отдавать определенную часть полотна из своих ткацких мастерских.
Своеобразная приемная была тщательно отделена от остальных помещений, доступ в которые непосвященным был строжайшим образом закрыт. Колхиты представляли собой замкнутую касту из многих тысяч человек, возглавляемую несколькими жрецами, выбиравшими из своей среды главу. Жрецы эти пользовались большим почетом; тарихевты, непосредственно занимавшиеся бальзамированием, тоже имели право показываться среди жителей города, хотя в Фивах люди с робостью их сторонились. Лишь над одними парасхитами, производившими вскрытие трупов, тяготело ужасное проклятие, которое превращало их в нечистых.
Само собой разумеется, что помещения здесь были мрачные. Выложенный камнем зал, где вскрывали покойников, и комнаты, где их бальзамировали, сообщались с различными препараторскими, лабораториями и складами для всевозможных снадобий.
В одном дворе, защищенном от солнца лишь легким навесом из пальмовых ветвей, был облицованный камнем большой бассейн с раствором соды, где тела покойников вымачивали, а затем сушили в каменном туннеле в искусственно созданном потоке горячего воздуха.
Мастерские ткачей, гробовщиков и лакировщиков помещались в многочисленных деревянных домиках вблизи помещений, где выставлялись образцы их изделий. Поодаль от всех этих построек находилось низкое, но необычайно длинное каменное здание с прочной и толстой крышей: здесь препарированные трупы обертывали пеленами, снабжали амулетами и всем необходимым для дальней дороги в другой мир. Все, что происходило в этом доме, куда непосвященных впускали всего лишь на несколько минут, было очень таинственно, и казалось, будто сами боги участвуют в подготовке тел усопших к отправке в подземное царство.
Из узких окон, обращенных к дороге, день и ночь доносились молитвы, гимны и жалобные вопли. Работавшие здесь жрецы-чиновники носили маски богов подземного царства. 155 Среди них часто встречался бог Анубис с головой шакала, а прислуживали ему мальчики с лицами так называемых детей Гора. В головах и в ногах у каждой мумии стояли или сидели на корточках две плакальщицы – одна с эмблемой Нефтиды на голове, а другая– с эмблемой Исиды.
Каждый член тела покойника с помощью священных масел, амулетов и изречений посвящался какому-нибудь божеству. Для каждого мускула предназначался специально приготовленный кусок ткани, за каждое снадобье и каждую пелену нужно было благодарить какое-нибудь божество156, а разноголосые песнопения, снующие взад и вперед фигуры в масках, резкий аромат всевозможных благовоний действовали на посетителей одуряюще.
Сам дом бальзамировщиков и его окрестности были пропитаны резким запахом разных смол, сладким ароматом розового масла, мускуса и других благовоний.
Когда дул юго-западный ветер, он порой доносил эти запахи через Нил до самых Фив, и это считалось дурным знаком, причем не без основания, потому что с юго-запада дул ветер из пустыни; он лишал людей сил, грозил караванам гибелью. Перед домом с образцами кучками стояли люди – они собрались вокруг тех, кому пришли выразить свое искреннее соболезнование по поводу тяжкой утраты. Но вот появился еще один человек – это был управитель жертвенной бойни храма Амона. Многие из присутствующих, видимо, знали его, так как почтительно ему кланялись. Прежде чем выразить свое coбoлeзнование вдове пророка Руи, он в ужасе сообщил, что на той стороне Нила, в самом храме царя богов – Амона, произошло страшное событие, несомненно, предвещающее несчастье.
Окруженный толпой любопытных слушателей, он поведал им вот что: везир Ани, возликовав после победы своих отрядов, посланных им в Эфиопию, велел выдать всем воинам фиванского гарнизона, а также стражникам храма вдоволь вина; но пока все они пировали, в стойла священных овнов бога Амона ворвались волки. Несколько животных счастливо избежали гибели в их зубах, но великолепного барана, присланного в дар храму самим Рамсесом из Мендеса157, еще когда он отправлялся на войну, барана, которого бог Амон избрал вместилищем своей души, стражники нашли растерзанным. Обезумев от страха, они тотчас же разнесли по городу эту печальную весть. Но этого мало – в тот же час из Мемфиса пришло известие о кончине священного быка Аписа.
Едва управитель жертвенной бойни закончил свой рассказ, как собравшиеся огласили всю местность горестными воплями, причем сам он, а также вдова пророка Руи присоединили свои голоса к этому хору.
Из дома выбежали продавцы и чиновники, из зал для бальзамирования – тарихевты, парасхиты и их помощники, из ткацких мастерских – рабочие, работницы и надсмотрщики. Узнав о случившемся, все они тоже принялись выражать свою скорбь, крича и завывая, посыпая себе головы пылью и размазывая ее по лицу.
Поднялся дикий, невыносимый шум.
Когда страсти несколько утихли и все разошлись по своим местам, явственно послышался доносимый свежим восточным ветерком жалобный вой жителей некрополя, а может быть, даже голоса жителей Фив с того берега Нила.
– Ну, теперь-то уж дурные вести от фараона не заставят себя долго ждать, – торжественно изрек управитель бойни. – А смерть овна, нареченного нами его именем, огорчит его много больше, чем кончина Аписа. Да, дурное, очень дурное предзнаменование!
– Мой покойный супруг Осирис-Руи давно уже предвидел все это, – столь же торжественно заявила вдова пророка. – Если бы я только посмела, то могла бы рассказать вам такое, что многим пришлось бы не по вкусу.
Управитель бойни ухмыльнулся, так как знал, что пророк храма Хатшепсут был ярым приверженцем свергнутой династии.
– Рамсеса-Солнце могут, пожалуй, закрыть облака, но его заката не дождутся ни те, кто его страшится, ни те, кто об этом мечтает, – грозно сказал он.
Холодно откланявшись, он направился к дому ткачей, где у него было дело, а вдова села в свои носилки, ожидавшие ее у ворот.
Старый парасхит Пинем вместе со своими товарищами, выразив свою скорбь по поводу гибели священных животных, сидел теперь в зале для вскрытия трупов, прямо на каменном полу, намереваясь подкрепиться, ибо уже настало время обеда.