Эдуард Анатольевич Хруцкий. Тени кафе «Домино»

   Лапшин подошел к артельщику.
   – Много собрали?
   – Фунта два бумаги, – засмеялся тот.
   – Давай.
   Лапшин взял деньги.
 
   Он ключом открыл дверь.
   Вошел в комнату. Зажег свечу.
   Достал из шкафа потертый чемодан. Открыл его.
   Аккуратно перевязанные пачки денег занимали половину чемодана.
   Лапшин снял лакированные штиблеты, положил в чемодан. Натянул на полосатые брюки сапоги.
   Поднял половицу, вытащил мешок, открыл его.
   В свете свечи тускло заиграли камни и золото.
   Он разложил все в чемодан. Замотал шею шарфом. Натянул солдатскую шинель.
   На голову нахлобучил потрепанную фуражку. Вынул из кармана кольт, проверил.
   Все. Прощай Банковский переулок.
   Он нажал плечом и обои поддались. Сквозь дыру вышел на черный ход.
   Открыл окно. Внизу, совсем рядом была крыша флигеля.
   Лапшин перекрестился. Кинул вниз чемодан.
   Прислушался.
   Потом прыгнул сам.
 
   Из дверей флигеля вышел незаметный человек в потертой шинели, огляделся и скрылся в лабиринтах проходного двора.

Игорный дом. Леонидов.

   Над столом летали карты.
   В третий раз удача пришла к Леонидову.
   На этот раз он сорвал банк на трефовом валете.
   – Везет вам, господин репортер, – завистливо сказал ему сосед, по всему видно бывший офицер.
   – Мой день нынче, – засмеялся Леонидов.
   – Прервем игру, – поднял руку банкомет, – кто хочет, может пройти в буфет.
   – Замечательно, – Леонидов аккуратно сложил деньги. Их было много. Около трех миллионов, – Я пойду побалуюсь клюковкой. Кто со мной?
   – Будем играть, – злобно сказал человек в купеческой поддевке, – нельзя игру бросать. Фарт уйдет.
   – А где твой фарт, Леха, – засмеялся банкомет.
   Леха расстегнул поддевку. Достал из-под рубашки пачку денег.
   – Ставлю двести тысяч. Кто ответит? Вы, господин репортер?
   – Пока, нет, – пойду в буфетную.
 
   Леонидов подошел к стойке.
   – Налей-ка мне, Андрюша, клюковочки. Нет, не в лафитник…в стакан.
   – С фартом вас, Олег Александрович. Привезла карта.
   – Немного есть.
   – Ну, дай вам Бог. Радуюсь я, когда хорошие господа выигрывают.
   Буфетчик налил полстакана клюковки, положил на ржаную краюху шмат сала, а сверху – здоровый кусок колбасы.
   – А огурчик?
   – Не беспокойтесь, вот он.
   Леонидов медленно выцедил огненную воду, заел огурцом.
   И в это время вылетела дверь.
   В квартиру ворвались люди в кожанках.
   Кто-то выстрелил в потолок. Посыпалась штукатурка.
   Буфетчик Андрей спрятался за шкаф.
   – Всем оставаться на местах! ЧК!
   Леонидов спокойно жевал бутерброд.
   Какой-то человек толкнул его стволом маузера.
   – Руки!
   – Дай доесть.
   – Руки подними, гад!
   Леонидов дожевал бутерброд и поднял руки.

Внутренняя тюрма МЧК. Леонидов.

   Когда-то эта комната, наверно, была залом для танцев. Теперь МЧК использовал ее как КПЗ.
   На полу, по стенкам сидели арестованные игроки.
   – Представьте себе, господа, в тот вечер у меня была необыкновенная пруха, – горестно сообщил человек в пальто с бархатным воротником.
   – И сколько угадал?
   – Пять лимонов.
   Вот на них и погуляют пролетарии всех стран.
   – Это точно.
   Рядом с Леонидовым сидел писатель Арнаутов.
   Он поднял воротник потертого пальто, руки засунул в рукава.
   – Павел Степанович, – спросил Леонидов, – ну, я по репортерской надобности, а вас, как сюда занесло?
   – Ветром… ветром… мой друг. Ветром нищеты.
   – Но вас вся страна знает. В Европе ваши книги печатают…
   – Печатали, Олег Алексеевич, печатали. А сейчас – жалкий паек. А у меня жена… Вы ее знаете. Актриса. На театре копейки получает. Правда, иногда продукты на концертах дают. Вот я продал половину библиотеки…плакал, с книгами расставаясь… Пошел на рынок, за две с половиной тысячи купил фунт сливочного масла, за полторы – три фунта перловки, табака на тысячу… а на остальные решил рискнуть.
   – Ну и как?
   – Семь миллионов взял, а тут ЧК. Плакали мои деньги. Да разве в них дело… Жизнь пошла под откос.
   – Полноте, Павел Степанович, вашими книгами зачитываются и по сей день.
   – Бежать отсюда надо, Олег Алексеевич, бежать.
   – Куда?
   – В Гельсинфорс… Ревель… Ригу… куда быстрее.
 
   Со скрипом отворялась дверь и чекист в коже вызывал задержанных.
   Арнаутов заснул, странно завалившись боком.
   Леонидов прислонился к стене, вытянул ноги.
   – Хорошие у вас ботиночки, господин репортер, – раздался голос из темного угла, – Английские на двойной спиртовой подошве. Не уступите?
   – нет.
   – Я могу дать хорошую цену.
   – Ты сначала выйди отсюда, – засмеялся банкомет, – отсюда вполне можно в гараж попасть, а там обувка ни к чему.
   – И то верно, – прокашлял кто-то.
   – Вы считаете, что нас могут расстрелять? – раздался в темноте дрожащий голос.
   – Натурально.
   – Но это же произвол!
   – О чем вы говорите, батенька, – человек в офицерском кителе встал, потянулся хрустко, – нынче жизнь человеческая – миф, химера, одним словом.
   – Запомните, – Арнаутов проснулся, – поэт сказал: мы дети страшных дней России…
   – Господин сочинитель, кажется? – человек в офицерском кителе подошел к Арнаутову, – смотрел, смотрел я ваши пьески. Как сейчас помню в летнем театре Царского села ставили «Алмазные окна», проблемы пола, декаданс. Как же. Что же теперь вы не пишите для театра? Ваша пьеса «Узник совести» весьма потрафила либеральной публике.
   Вот вы и получили свой социализм. Ночь в танцевальном зале…
   Со скрипом отворилась дверь и чекист в коже крикнул:
   – Нелюбов!
   – Я, – по-строевому четко ответил офицер.
   Он застегнул крючки кителя, поднял с пола шинель, надел, надвинул чуть набекрень выцветшую полевую фуражку.
   – Честь имею, господа. А вы, дорогой сочинитель, напишите новую пьесу «Ночь в ЧК».
   И опять потянулось время.
   – Господа, спросил кто-то из темноты, – ни у кого случайно не осталось часов?
   – Товарищи все, как есть, изъяли…
   – Так который же час?
   – Вот как лампу в коридоре погасят, считай утро.
   – Утро стрелецкой казни, – пробурчал Арнаутов, – вы, Леонидов, необычайно спокойны. Как это понимать?
   – А так и понимайте, я в Гуля-поле у махновцев неделю расстрела ждал, да мало ли куда еще я попадал. Работа у меня такая.
   – Какая же? – ехидно спросил Арнаутов.
   – видеть все собственными глазами. А теперь, простите, я попробую заснуть.
   Леонидов закрыл глаза.
   …И словно исчез бывший танцевальный зал. Загорелись фонарики в листве, их словно раскачивала мелодия вальса.
   Ах, сад «Эрмитаж».
   Полуосвещенные аллеи. Женский смех, волнующий и нежный.
   И себя он увидел в форме «Союза Городов», с новенькой шашкой и звонкими шпорами на сапогах.
   Военный корреспондент Леонидов спешит с букетом цветов к Летнему театру на свидание.
   А над парком горит электрическая надпись «1915».
 
   – Леонидов! Кто здесь Леонидов?
   Арнаутов толкнул его в плечо:
   – Вставайте, ангел смерти за вами.
   – Я Леонидов.
   Олег встал, потянулся.
   – Ты что, заснул, давай на выход.
 

МЧК

   Коридор длинный, покрашенный нелепой розовой краской.
   Он шел по этому коридору, а за ним чекист с рукой на кобуре.
   – Стой! К стене.
   Он повернулся и увидел написанные, полустертые стишки:
   «Как хорошо в краю родном…
   Чекист открыл дверь.
   – Арестованный доставлен.
   – Заводи.
   – Пошел в комнату.
 
   В комнате было светло.
   Леонидов даже зажмурился на мгновение.
   Первый, кого он увидел, был чиновник сыскной полиции Николаев.
   – Александр Иванович, – Леонидов протянул руку, – гора с горой. Так, что ли?
   – Душевно рад вас видеть, Олег Алексеевич, душевно рад.
   – А меня вы не узнаете?
   Из-за стола поднялся красивый молодой человек. Черноволосый, с веселыми светлыми глазами.
   – Как же, как же, – Леонидов поклонился, – начальник уголовной секции МЧК товарищ Мартынов. Здравствуйте.
   – Приветствую короля сенсаций в нашем скромном учреждении.
   Мартынов протянул руку.
   – Вот и встретились, – продолжал он, – ваша статья в питерской «Красной газете» очень в прошлом году помогла нам. Своевременная статья, даже очень. К столу присаживайтесь.
   Леонидов сел.
   На столе были аккуратно разложены: толстая пачка денег, наручные часы, с решеткой, закрывающей стекло циферблата, серебряный портсигар, на крышке которого лошадиная голова и стек, записная книжка в потертом кожаном переплете, карандаш в серебряном футляре, удостоверение «Рабочей газеты», щеголеватый бумажник из крокодиловой кожи, зажигалка из ружейной гильзы, кастет.
   – Ваши вещи? – спросил Мартынов.
   – именно так.
   – И деньги ваши?
   – Естественно.
   – Сколько?
   – Что-то три миллиона с мелочью. Точнее сказать не смогу, очень клюковка и колбаса понравились.
   – Как же так. Денежки счет любят.
   – Это милейший Федор Яковлевич, у купцов так, они счет любят. А наш брат любит тратить не считая.
   Николаев рассмеялся.
   – Истинная правда. Наслышан о ваших загулах в «Эрмитаже» и «Метрополе».
   – Все было, нынче это как сон…
   – А теперь вы решили на подпольных мельницах счастье словить? – поинтересовался Мартынов.
   – Дорогой Федор Яковлевич, меня взяли не за столом, а у буфетной стойки, я там пытал счастья. А постановления об азартных играх не нарушал.
   – Что правда, то правда, – вмешался Николаев, – я первый вошел, а он бутерброд доедал.
   – И зачем же вас на мельницу потянуло? – не унимался Мартынов.
   – Когда-то я написал книгу «Петербургские хулиганы», потом Александр Иванович помог мне книжку сделать о кобурщиках.
   – О ком? – удивился Мартынов.
   – Это такие варшавские жиганы, которые стены хранилищ кобуром пробивали.
   – Вспомнил, спасибо. Так причем здесь «мельница»?
   – Хочу написать о подпольных игорных домах, кстати здесь мой портсигар, хочу взять папиросу.
   – Да забирайте все, только скажите, вы хозяина мельницы давно знаете?
   – Сергея Петровича? – Леонидов закурил со вкусом, – Метельникова?
   – Именно, – прищурился Мартынов.
   – Вижу второй раз. Только когда я писал о банде Корейца, кажется мне, что я его дагерротип видел.
   – Профессиональную память не пропьешь, даже клюковкой, – обрадовался Мартынов. – Кстати, Олег Александрович, зачем вам кастет? Помню вы английским боксом увлекались.
   – Был чемпионом Петербурга, – вмешался Николаев, – в Москве в шестнадцатом году в Сокольниках первенство России выиграл.
   – Вот для этого и ношу кастет, чтобы раз садануть и готов.
   – А приходилось?
   – Пока Бог миловал.
   – Я хочу совет дать, если позволите.
   – Конечно.
   – Пусть Олег Александрович для сотрудников лекцию прочтет о старых делах. Он много знает.
   В это время вошел человек среднего роста.
   Мартынов и Николаев встали.
   – Я-Манцев, начальник МЧК.
   Леонидов сказал:
   – Насчет лекций надо поторговаться.
   – Что? – удивился Манцев.
   Я вам лекцию, а вы мне материал, которого ни у кого нет.
   – Ладно. Вы видели, какое безобразие происходит с трамваями?
   – Сам вчера не доехал до места.
   – Вы думаете это диверсии, саботаж? Нет, на электроподстанции, обеспечивающей током трамвайные пути, группа жуликов требовала от трамвайщиков мзду за электричество. Требовали спирт, табак.
   – Вы дадите мне этот материал?
   – Конечно, – Манцев достал из кармана пиджака сложенный вдвое лист бумаги, – Здесь фамилии и должности.
   – А я могу их увидеть прямо сейчас, чтобы успеть дать статью в номер.
   – Да.

Олег Леонидов.

   Часовой открыл дверь.
   Ее давно не смазывали, и она противно скрипела.
   – Проходи, – сказал он.
   Леонидов вышел на Большую Лубянку. Постоял. Глубоко вздохнул по-осеннему сыроватый воздух свободы.
   Достал портсигар, закурил.
   Ему повезло, мимо ехал извозчик в помятой пролетке.
   – Стой, борода.
   Леонидов запрыгнул в пролетку.
   – Куда, барин?
   – Дом печати знаешь?
   – А как же, бывший особняк Ларионова.
   – Давай туда.
   – Двести рубликов, барин, без запросу.
   – Давай, грабь меня, пролетарий.
 
   Лошадка у извозчика было кормленая. Бежала весело.
   Проплывала мимо Москва.
   Убогая. Неприбранная.
   Только осень красила ее. Багряно-желтым был город.
   Но уже появились еще не яркие, но весьма завлекательные вывески: «парикмахерская. Варшавский шик», «Галантерейные товары. Мануфактура и одежда Киреянова», столовая «Встреча друзей», «Ювелирные изделия».
   Начинал жить город.
   У входа в редакцию Леонидов, рассчитавшись, спрыгнул из пролетки.

Олег Леонидов. Редакция «Рабочей газеты»

   Коридор редакции словно плавал в тумане.
   Дым от печек-буржуек просачивался из кабинетов.
   – Олег, здорово, тебя главный редактор спрашивал, – бросил на ходу пробегавший сотрудник.
   Одна из дверей отворилась.
   – Олег Александрович, – выглянула в корид.ор хорошенькая дама в тулупчике, наброшенном на плечи. – Жалование получите.
 
   Леонидов вошел в большую нелепую комнату бухгалтерии.
   – Вот ведомость, – дама с обожанием смотрела на него, – сто десять рублей вычли за паек, со скидкой.
   – А како-то паек, прелестная Анна Самойловна?
   – Хороший, даже очень: три с половиной фунта сахара, пять коробок спичек, два фунта соли, полфунта табака, полфунта мыла, полфунта кофе и четырнадцать фунтов ржаной муки. Правда, кофе третьего сорта. Но, Олег Александрович, по ценам сухаревского рынка около пятнадцати тысяч. Я все ваше запаковала в две сумки.
   – Как здоровье вашей матушки, Анна Самойловна?
   – По всякому, часто вспоминает всех вас.
   – В газете у Благова она была нашим добрым гением. Вы, пожалуйста, возьмите мой кофе для нее. Она по-прежнему любит его?
   – К сожалению, врачи не рекомендуют, считают, что именно от этого умирают. Мне так неловко…
   – Да перестаньте…
   Леонидов не договорил, в комнату вошел главный редактор.
   Огромный, громогласный человек в военном кителе, кавалерийских галифе и желтых шевровых сапогах с ремешками.
   – Так, товарищ Леонидов, найти вас можно только у кассы.
   – Закон репортера – поближе к кассе, подальше от начальства.
   – Что это с вами Леонидов?. Мятый, небритый, не узнаю вас.
   – Я ночь провел в ЧК.
   – Где? – ахнул главный.
   – В ЧК. И принес сенсационный материал. Сейчас мне в кабинете принесут чай и что-нибудь пожевать и мы откроем номер сенсацией. Вставим фитиль «Правде», «Известиям», «Бедноте». Всем! Всем! Всем!
   – Сколько вам нужно места? – занервничал редактор.
   – Нижний фельетон на первой полосе.

МЧК.

   Николаев ушел, Мартынов и Манцев остались вдвоем.
   – Что скажешь, Федор, о ночной операции?
   – Все срослось, взяли двух вреднейших бандитов и так, по мелочи.
   – Я слышал вы взяли писателя Арнаутова?
   – Сидит милок.
   – Что он там делал?
   – А что делают в игорном доме? Картинки бросал.
   – Удачно?
   – Судя по изъятым у него деньгам, весьма.
   А может это были его деньги?
   Откуда? Семь лимонов. Нет, ему карта привезла.
   – Но он же мог проиграться, – Манцев взял пачку денег, провел по ней большим пальцем.
   – Верно. А Николаев мне шепнул, что Арнаутов еще студентом зарабатывал деньги игрой, ездил даже на нижегородскую ярмарку, чесал купцов на волжских пароходах. Вот теперь за старое взялся от бедности.
   – Арнаутов написал прошение, просит отпустить его в Ригу, там в русском издательстве готовят его собрание сочинений, – задумчиво сказал Манцев, – большой писатель, а мы пока не можем привлечь литераторов к подлинно революционной работе. Я поручил Рослевлевой заняться им.
   – Василий Николаевич, он же не враг. Он уехал из Пятигорска после того, как туда вошли добровольцы. С сытого юга три месяца пробирался в голодную Москву.
   – Ты читал его последний роман?
   – Время мало для чтения, но «Столп огненный» осилил.
   – Как он тебе?
   – Мне понравился.
   Дверь отворилась без стука.
   Вошла начальник отдела МЧК Рослевлева.
   – Здравствуйте, товарищи.
   – И тебе не болеть, товарищ Рослевлева, – с нескрываемой неприязнью ответил Мартынов.
   – Товарищ Мартынов, мне стало известно, что вы сегодня отпустили царского офицера.
   – Вот это номер, – удивился Мартынов, – кого же это?
   Рослевлева положила на стол фотографию.
   Мартынов взглянул, рассмеялся.
   – Это же Леонидов. Журналист. Видишь, погончики у него узкие, серебряные, просвет зигзагом. Звездочка. Это форма Союза Городов, организации гражданской, ее носили все военные корреспонденты.
   – Не знаю, кем был на фронте Леонидов, но погоны он носил не солдатские.
   – Такие же были у товарища Фрунзе…
   – Товарищ Рослевлева, – сказал Манцев, – Леонидов действительно носил погоны. Он год отсидел с солдатами в окопах. Ходил в ночной поиск, вынес раненого солдата. Сам Брусилов распорядился наградить его солдатским Георгием четвертой степени. Его ранили. Он написал книгу «В окопах», за которую и был с фронта изгнан.
   – Товарищи, – Рослевлева открыла портфель, – вот.
   Она положила на стол книгу в рыхлом картонном переплете.
   Мартынов взял ее, прочел вслух.
   – Олег Леонидов. «В стане батьки Махно». Ну и что?
   – Автор пишет о том, как он неделю ждал расстрела, а потом бежал вместе с деникинскими офицерами.
   – Ну и что? – повысил голос Манцев, – я ночью прочел эту книгу. Хорошее сочинение, нужное, разоблачающее преступную сущность анархической вольницы. Кстати, кроме офицеров-добровольцев с ним бежали три красных командира. Парадокс – люди разных идеологий объединились, спасая себя, и разошлись. Не вижу ничего страшного.
   – От вас я не ожидала, товарищ Манцев, Леонидов, постоянно посещающий кафе «Домино»…
   – На Тверской 18, – пояснил Мартынов, – на первом этаже это развеселое кафе, на втором – психлечебница. Очень удобно. В кафе постоянно работают мои люди. Туда, как комары на свет, слетаются бандиты, спекулянты, золотишники.
   – Там собираются творцы. Их настроение мы должны знать. Понял Мартынов?
   – Василий Николаевич, мои секретные сотрудники – люди специфические, они книг не читают, по театрам не ходят, в лучшем случае в кинематограф заглянут. Я на них такое дело повесить не могу. Да и сами поймите, в Москве активизировался уголовный элемент. Цены на Сухаревке ломовые. Знаете, как говорят – кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. Пусть уж товарищ Рослевлева своих людей туда внедряет, только, чтобы моим не мешали.

«Рабочая газета». Леонидов.

   Машинистка принесла последнюю отпечатанную страницу.
   – Лихо. Как всегда лихо.
   – Вам понравилось?
   – Конечно.
   – Вот и прекрасно.
   Леонидов прочел страницу, расписался и пошел к главному.
   Вошел, положил на стол статью.
   – Читайте, а я пойду побреюсь.
   – Давно пора, а то вы напоминаете каторжанина.
   – Спасибо.
 
   Редакционный парикмахер Степан брил и стриг всю богемную Москву.
   – Здесь я при жаловании и пайке, чуть подбородочек поднимите… Вот так. Приходят люди, сколько дадут – спасибо, а в заведении постричься и побриться – стольник, а если с парфюмом, то два.
   Он критически оглядел Леонидова.
   – Вчера приходил Маяковский. Он, правда, хороший поэт?
   – Угу, – промычал Леонидов.
   – Не верю. Помните, когда мы работали у Благова, я стриг и брил перед концертом в «Эрмитаже» Игоря Северянина. Вот это поэт. Фрак, рубликов семьдесят по тем ценам, цветок в петлице… Давайте я вам помою голову…
   Через несколько минут из зеркала на Леонидова глядело вполне приличное лицо.
   – Спасибо, я молод и прекрасен.
   – Хотите чуть, саму малость довоенного одеколона.
   – Спасибо, это будет слишком буржуазно.
   Леонидов вынул деньги, положил на столик.
   – Зачем, Олег Александрович…
   – Затем.
 
   Главный сидел в расстегнутом кителе и пил чай.
   – Садись. Прочел. Класс. Уже набирают. Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать?
   – С хорошей.
   – За этот материал я премирую тебя ордером на дрова.
   – Мерси. Плохая?
   – Вышла твоя книжка «В стане батьки Махно» и она очень не понравилась Бухарину, он готовит тебе отлуп в «Правде».
   – А кому понравилась?
   – Как мне сказали, Дзержинскому и Луначарскому.
   – Это два козыря, а Бухарин так, валет.
   – Валет-то валет, но злопамятный. Сейчас, – главный налил чаю Леонидову, – курьер привезет тебе экземпляры, а ты иди в типографию, вычитывай гранки.

Писатель Арнаутов.

   Арнаутов вошел в квартиру.
   Снял пальто и шляпу в прихожей. Вдоль стен высилась поленица дров.
   В коридор вышла жена, известная актриса Елагина, высокая, красивая женщина.
   – Где ты был, Павел? Я не спала всю ночь.
   – В ЧК.
   – Где?
   – В ЧеКа, разве непонятно?
   – За что?
   Арнаутов вошел в кабинет, Огромную комнату, заставленную книжными шкафами.
   На полу лежали связки книг.
   Арнаутов наклонился, присмотрелся.
   – Я же их продал!
   – А я выкупила обратно.
   – Откуда у тебя деньги?
   – Продала кольцо.
   Арнаутов тяжело сел в кресло.
   – Книги вернулись. Странно.
   – Что ты делал в ЧК?
   – Сидел. Потом меня допрашивала амазонка революции.
   – Что ты сделал?
   – Написал прошение, чтобы меня выпустили в Ригу, там печатают мое собрание сочинений.
   – Ты решил ехать один?
   – Нет. В прошении я указал, что уезжаю всей семьей.
   – А меня ты спросил?
   – Не понимаю.
   – Я вчера получила письмо от Маши Лирской, как раз из Риги, она пишет, как там маются русские артисты. Я не брошу театр.
   – Балаган! – закричал Арнаутов, – Вы играете в стылом зале, при керосиновых лампах, в старых перелицованных костюмах. Это театр?
   – Да. Мы играем. Конечно, трудно, но мы играем.
   – Для кого?
   – Для зрителя. И весьма благодарного. Правда, корзин с цветами не дарят, но подарили дрова, которыми ты будешь отогреваться.
   В кабинет вошел сын, красивый молодой человек в хромовых сапогах, галифе и черной кожаной куртке, на рукавах которой были лазоревые нашивки с буквами «ВЛШ» и значками авиатора.
   – Отец, подслушивать подло, но это получилось случайно. Прости. Я тоже никуда не еду. Через месяц я оканчиваю школу и буду авиатором. Получу хороший паек, большое жалование, ты сможешь писать…
   – О чем? – Арнаутов вскочил.
   – Я не знаю, – растерялся сын.
   – Не знаешь. Я ненавижу эту страну. Ненавижу.
   – Раньше ты говорил и писал совсем другое.
   – То было раньше. Значит, вы меня бросаете.
   – Нет, – ответила жена, – мы просто никуда не поедем.
   – Ненавижу вас. Рабы…холопы.
   Арнаутов вышел, хлопнув дверью.

Кафе «Домино».

   В зале кафе «Домино» окна были завешены тяжелыми портьерами из некогда темновишневого рытого бархата.
   Два десятка столов теснились в зале, который венчала импровизированная эстрада.
   Дымно было в кафе и шумно.
   Непростое это было место. Ах не простое. Именовалось оно кафе поэтов, но колючий ветер революции, потом гражданской войны, заносил сюда всех, кому надо было сесть на душевный ремонт. Как бабочки на свет прилетали сюда дамы, подзабывшие, что такое мораль, которую и вдалбливали в гимназиях.
   Уголовники то же облюбовали это кафе, но вели себя степенно, дружески относились к поэтам, писателям и актерам.
   Ну и конечно люди из ЧК, не могли пропустить столь удобное для оперативной работы место. Здесь поигрывали в карты, спекулянты сбрасывали свой товар, налетчики отдыхали после дела, а творцы, чуть выпив, вели разговоры крамольные.
   Непростое было это кафе. Ах, непростое.
   Арнаутов вошел в зал, расстегнул пальто.
   Стал высматривать знакомых.
   И увидел.
   В углу у эстрады за сдвинутыми столами сидели журналисты во главе с Олегом Леонидовым.
   – Павел Сергеевич, прошу к нам.
   Арнаутов подошел.
   Посмотрел на богато по-нынешнему времени накрытый стол.
   Сел.
   Леонидов налил ему стакан водки.
   – Что это? – Арнаутов понюхал стакан.
   Не бойтесь, пейте смело, чуть разбавленный спирт. У меня праздник. Книжка вышла.
   – Поздравляю.
   Арнаутов одним глотком выпил крепкую смесь.
   Ткнул вилку в блюдо с котлетами.
   – Котлетки-то из-под дуги?
   – Именно. Благословенная конина, – засмеялся журналист с трубкой.
   – А где же книга? – спросил Арнаутов.
   – А вот она.
   – «В стане батьки Махно». Занятно. Когда-то продавали «Похождения великого русского сыщика Путилина», теперь сочинения о Махно. Но все же поздравляю. Я зачитывался вашей книгой «В окопах».
   – Спасибо.
   Внезапно заиграла гармошка.
   В зал вошел элегантнейший донельзя Анатолий Мариенгоф, в роскошном пальто-реглан и в цилиндре, в котором отражались огоньки ламп.
   Рядом с ним тоже в цилиндре, который еле держался на золотистой голове, растягивал меха гармошки Сергей Есенин.
   – Олег, – крикнул он, – я тебе подарок принес. Настоящую тальянку.
   Он подошел к столу и они обнялись.
   Мариенгоф положил на стол несколько книжек Леонидова.
   – Мой подарок.
   – Садитесь, друзья.
   Есенин сел, выпил, повернулся к Арнаутову.