– Кто здесь? Отвечай, во имя небес! Ах, будь ты слеп, как я, ты не был бы так жесток! – воскликнула Нидия и снова заплакала.
– Уведи ее, – велел Бурдон жене. – Терпеть не могу, когда скулят!
– Пойдем! – сказала Стратоника, подталкивая бедную девушку к дверям.
Нидия высвободилась с решительностью и достоинством.
– Послушай, – сказала она, – я повиновалась тебе беспрекословно, а ведь я была воспитана… Ах, мама, моя бедная мама! Думала ли ты, что меня ждет такая участь! – Она вытерла глаза и продолжала: – Приказывай что угодно, я буду повиноваться, но говорю тебе: как бы жестока, сурова и непреклонна ты ни была, я больше туда не пойду, а если меня поведут силой, я буду просить защиты у самого претора[108]. Боги свидетели, я клянусь в этом!
Глаза Стратоники сверкнули. Она вцепилась девушке в волосы одной рукой и занесла другую – огромную правую руку, удар которой мог сокрушить хрупкое и нежное тело. Эта мысль, видимо, пришла в голову ей самой, потому что она удержала руку, потащила Нидию к стене схватила с крюка веревку, которая часто – увы! – употреблялась для этой цели, и через мгновение пронзительные, жалобные крики девушки огласили дом.
Глава III. Главк делает покупку, которая дорого ему обойдется
Глава IV. Бедная черепаха. Новые перемены в судьбе Нидии
Глава V. Счастливая красавица и слепая рабыня
– Уведи ее, – велел Бурдон жене. – Терпеть не могу, когда скулят!
– Пойдем! – сказала Стратоника, подталкивая бедную девушку к дверям.
Нидия высвободилась с решительностью и достоинством.
– Послушай, – сказала она, – я повиновалась тебе беспрекословно, а ведь я была воспитана… Ах, мама, моя бедная мама! Думала ли ты, что меня ждет такая участь! – Она вытерла глаза и продолжала: – Приказывай что угодно, я буду повиноваться, но говорю тебе: как бы жестока, сурова и непреклонна ты ни была, я больше туда не пойду, а если меня поведут силой, я буду просить защиты у самого претора[108]. Боги свидетели, я клянусь в этом!
Глаза Стратоники сверкнули. Она вцепилась девушке в волосы одной рукой и занесла другую – огромную правую руку, удар которой мог сокрушить хрупкое и нежное тело. Эта мысль, видимо, пришла в голову ей самой, потому что она удержала руку, потащила Нидию к стене схватила с крюка веревку, которая часто – увы! – употреблялась для этой цели, и через мгновение пронзительные, жалобные крики девушки огласили дом.
Глава III. Главк делает покупку, которая дорого ему обойдется
– Здравствуйте, храбрецы! – сказал Лепид и, наклонив голову, вошел в низкую дверь таверны Бурдона. – Мы пришли посмотреть, кто из вас оказывает больше чести своему ланисте.
Гладиаторы встали, приветствуя трех знаменитых людей, которые были известны как самые веселые и богатые юноши в Помпеях, – ведь от них во многом зависела репутация гладиаторов.
– Каковы звери! – сказал Клодий Главку. – Достойны быть гладиаторами!
– Жаль, что они не воины, – отозвался Главк.
Забавно было видеть, как избалованный и капризный Лепид, который на пиру морщился от малейшего луча дневного света, а в банях оберегался от дуновения ветерка, человек, в котором природа переплела самым нелепым образом все побуждения, соединив в одно сомнительное целое постыдную изнеженность и житейскую ловкость, теперь был весь нетерпение. Он хлопал по широким плечам гладиаторов своей белой девической рукой, поглаживал и щупал их железные мускулы, охваченный расчетливым восхищением перед этой мужественностью, которую он всю жизнь старательно вытравлял в себе самом.
– А, Нигер! На чем будешь ты сражаться? И с кем? – спросил Лепид.
– Меня вызвал Спор, – отвечал угрюмый гигант. – Будем драться насмерть.
– Уж это само собой, – проворчал Спор, и его маленькие глазки сверкнули.
– Он возьмет меч, я – сеть и трезубец. Бой будет на диво. Надеюсь, тот, кто останется в живых, получит кругленькую сумму и сможет достойно носить свой венок.
– Будь спокоен, мы не поскупимся, мой Гектор[109], – сказал Клодий. – Погоди-ка! Значит, ты сражаешься с Нигером? Главк, я ставлю на Нигера.
– А я что говорил! – воскликнул Нигер с торжеством. – Благородный Клодий меня знает. Считай, что ты уже мертв, мой милый Спор.
Клодий вынул навощенную табличку.
– Ставлю десять тысяч сестерциев. Что скажешь?
– Принимаю, – сказал Главк. – Но кто еще здесь есть? Я раньше никогда не видел этого героя. – И он посмотрел на Лидона, чьи руки были тоньше, чем у его товарища, а в лице сохранилось изящество и даже благородство, которое его профессия еще не успела стереть.
– Это Лидон, новичок. До сих пор он тренировался только деревянным мечом, – ответил Нигер снисходительно. – Но в жилах у него настоящая кровь – он вызвал Тетраида.
– Нет, Тетраид меня, – поправил Лидон. – А я принял вызов.
– Чем же вы будете сражаться? – спросил Лепид. – На твоем месте, мой мальчик, я не спешил бы сразиться с Тетраидом.
Лидон презрительно улыбнулся.
– Он свободный или раб? – спросил Клодий.
– Свободный. Мы все здесь свободные граждане, – ответил Нигер.
– Дай-ка руку, мой милый Лидон, – сказал Лепид с видом знатока.
Гладиатор бросил на своих товарищей многозначительный взгляд, протянул руку, которая хоть и была потоньше, чем у других, но с такими твердыми мускулами и такой красивой формы, что все три гостя издали восторженное восклицание.
– Ну, приятель, каким же оружием вы сражаетесь? – спросил Клодий, держа табличку наготове.
– Сперва будем драться на цестах[110], а потом, если оба останемся живы, на мечах, – сказал Тетраид угрюмо, бросив на Лидона завистливый взгляд.
– На цестах! – воскликнул Главк. – Ты совершаешь ошибку, Лидон, бой на цестах – греческий обычай, я его хорошо знаю, и тебе надо бы сначала обрасти мясом, ты слишком худ. Откажись от цестов.
– Не могу, – отвечал Лидон.
– Но почему?
– Я же сказал – он меня вызвал.
– Но он не станет непременно требовать цестов.
– Моя честь этого требует! – гордо возразил Лидон.
– Ставлю на Тетраида два против одного на цестах, – сказал Клодий. – Принимаешь, Лепид? И один против одного на мечах.
– Если ты даже предложишь три против одного, я все равно не соглашусь, – сказал Лепид. – Лидон умрет прежде, чем дело дойдет до мечей. Нет уж, благодарю.
– А ты что скажешь, Главк? – спросил Клодий.
– Принимаю – три против одного.
– Тридцать тысяч сестерциев против десяти?
– Идет.
Клодий записал ставки на табличке.
– Прости меня, мой благородный покровитель, – сказал тихо Лидон Главку, – но как ты думаешь, сколько получит победитель?
– Сколько? Ну, вероятно, семь тысяч сестерциев.
– Ты уверен, что не меньше?
– Уверен. Но что я слышу! Грек на твоем месте думал бы о славе, а не о деньгах. О италийцы! Вы всегда и всюду остаетесь италийцами!
На смуглых щеках гладиатора показался румянец.
– Ты несправедлив ко мне, благородный Главк. Я думаю и о славе, но, если б не деньги, я никогда не стал бы гладиатором.
– Презренный! Да падешь ты на арене! Жадному не бывать героем.
– Я не жадный, – сказал Лидон гордо и отошел.
– Но я не вижу Бурдона. Где же он? Мне нужно с ним поговорить! – воскликнул Клодий.
– Он там. – Нигер указал на дверь в конце комнаты.
– А Стратоника, наша храбрая старуха, где она? – спросил Лепид.
– Была здесь за минуту перед тем, как вы пришли. Но она услышала какой-то шум и побежала туда. Клянусь Поллуксом, сдается мне, старик Бурдон ухватил в задней комнате какую-то девчонку. Я слышал, как она плакала.
– Ха! Вот это здорово! – засмеялся Лепид.
В этот миг громкий крик боли и страха заставил всех вздрогнуть.
– Пощадите, пощадите, я еще маленькая, я слепая! Неужели вам мало?
– О Паллада! Мне знаком ее голос, это моя бедная цветочница! – воскликнул Главк и бросился на крик.
Он распахнул дверь и увидел, что Нидия извивается в руках разъяренной старухи, веревка, уже окровавленная, вновь была занесена и вдруг повисла в воздухе.
– Фурия! – крикнул Главк и вырвал Нидию из рук Стратоники. – Как ты смеешь бить эту девушку, ведь она еще ребенок! Нидия, бедное дитя!
– Ах, это ты, Главк? – воскликнула девушка с радостью, слезы сразу высохли на ее щеках, она улыбнулась, прильнула к его груди и поцеловала его одежды.
– А как смеешь ты, дерзкий незнакомец, становиться между свободной женщиной и ее рабыней? Клянусь богами, несмотря на твою богатую тунику и благовония, которыми от тебя пахнет, я сомневаюсь даже, римский ли ты гражданин, мой милый!
– Хорошо сказано, хозяюшка, хорошо сказано! – заметил насмешливо Клодий, входя вместе с Лепидом. – Это мой друг и названый брат. Его надо защитить от твоего языка, камни так и сыплются у тебя изо рта.
– Отдай мою рабыню! – заорала сварливая старуха, толкнув грека в грудь могучей рукой.
– Ни за что, даже если все твои сестры фурии слетятся к тебе на помощь, – сказал Главк. – Не бойся, милая Нидия, афиняне никого еще не покидали в беде!
– Эй! – Бурдон неохотно встал из-за стола. – Что за шум из-за какой-то рабыни? Оставь, жена, ради него можно простить дерзкую девчонку.
Говоря это, он отвел или, вернее, оттолкнул свою свирепую супругу в сторону.
– Мне кажется, когда мы вошли, здесь был еще один человек, – сказал Клодий.
– Он ушел.
Жрец Исиды воспользовался благоприятным случаем, чтобы вовремя исчезнуть.
– Это один мой приятель, мы с ним часто выпиваем вместе, он тихий и не любит шума, – сказал Бурдон небрежно. – Ступай же, дитя, ты порвешь тунику господина, если будешь так за него цепляться, ступай, я тебя прощаю.
– О, не покидай меня! – воскликнула Нидия, еще крепче прижимаясь к афинянину.
Тронутый ее горькой судьбой, ее мольбами, ее милой прелестью, грек опустился на одну из грубых скамей. Он целовал Нидию, осушая слезы на ее щеках, шептал ей тысячи утешений, какими успокаивают ребенка. И так красив он был в своем милосердии, что даже злобное сердце Стратоники смягчилось. Его присутствие, казалось, осветило это скверное и грязное логово. Молодой, красивый, блестящий, рядом с девушкой он был как бы символом: счастливец, которого земля одарила всеми благами, утешает обездоленную.
– Кто бы мог подумать, что наша слепая девчонка удостоится такой чести! – сказала старуха, утирая со лба пот.
Главк повернулся к Бурдону.
– Добрый человек, твоя рабыня хорошо поет и умеет ухаживать за цветами. Я хочу подарить ее одной даме. Продай ее мне.
При этих словах он почувствовал, как бедная девушка затрепетала от радости. Она вскочила, откинула с лица растрепанные волосы и огляделась, как будто – увы! – и в самом деле могла видеть.
– Продать нашу Нидию? Ну нет, – рассердилась Стратоника.
Нидия с глубоким вздохом вся поникла и снова ухватилась за тунику своего заступника.
– Вздор! – вмешался Клодий властно. – Вы не посмеете отказать мне. Что это еще за разговоры? Попробуйте оскорбить меня, и вы разорены. Разве ты, Бурдон, не клиент моего родственника Пансы? Разве я не оракул для амфитеатра и для его героев? Довольно мне сказать слово, и можете перебить все свои сосуды с вином – все равно не продадите ни капли. Главк, эта рабыня твоя.
Бурдон поскреб в затылке, он явно был в затруднении.
– Эта девушка мне дороже золота.
– Назови цену, я богат, – сказал Главк.
Древние италийцы все готовы были продать, а тем более бедную слепую девушку, в этом отношении они мало отличались от нынешних итальянцев.
– Я заплатила за нее шесть тысяч сестерциев, а теперь она стоит двенадцать, – пробормотала Стратоника.
– Ты получишь двадцать. Пойдем сейчас же к претору, а потом ко мне за деньгами.
– Я не продал бы нашу дорогую Нидию и за сто тысяч, но мне хочется услужить благородному Клодию, – сказал Бурдон жалобно. – А ты поговоришь с Пансой насчет места распорядителя на играх, благородный Клодий? Оно как раз по мне.
– Ты его получишь, – сказал Клодий и добавил шепотом: – Этот грек может тебя озолотить: деньги сыплются из него, как из сита, отметь этот день белым камешком, мой Приам[111].
– Что ж, по рукам? – спросил Главк, как обычно при заключении сделки.
– По рукам, – ответил Бурдон.
– Значит… значит, я пойду с тобой? Какое счастье! – прошептала Нидия.
– Да, моя красавица. Отныне самой тяжкой твоей обязанностью будет петь греческие гимны красивейшей женщине в Помпеях.
Девушка высвободилась из его рук. Лицо ее, такое радостное мгновение назад, переменилось, она тяжело вздохнула и снова схватила Главка за руку:
– Я думала, ты возьмешь меня к себе!
– Да, на первых порах. Но пойдем, мне недосуг.
Гладиаторы встали, приветствуя трех знаменитых людей, которые были известны как самые веселые и богатые юноши в Помпеях, – ведь от них во многом зависела репутация гладиаторов.
– Каковы звери! – сказал Клодий Главку. – Достойны быть гладиаторами!
– Жаль, что они не воины, – отозвался Главк.
Забавно было видеть, как избалованный и капризный Лепид, который на пиру морщился от малейшего луча дневного света, а в банях оберегался от дуновения ветерка, человек, в котором природа переплела самым нелепым образом все побуждения, соединив в одно сомнительное целое постыдную изнеженность и житейскую ловкость, теперь был весь нетерпение. Он хлопал по широким плечам гладиаторов своей белой девической рукой, поглаживал и щупал их железные мускулы, охваченный расчетливым восхищением перед этой мужественностью, которую он всю жизнь старательно вытравлял в себе самом.
– А, Нигер! На чем будешь ты сражаться? И с кем? – спросил Лепид.
– Меня вызвал Спор, – отвечал угрюмый гигант. – Будем драться насмерть.
– Уж это само собой, – проворчал Спор, и его маленькие глазки сверкнули.
– Он возьмет меч, я – сеть и трезубец. Бой будет на диво. Надеюсь, тот, кто останется в живых, получит кругленькую сумму и сможет достойно носить свой венок.
– Будь спокоен, мы не поскупимся, мой Гектор[109], – сказал Клодий. – Погоди-ка! Значит, ты сражаешься с Нигером? Главк, я ставлю на Нигера.
– А я что говорил! – воскликнул Нигер с торжеством. – Благородный Клодий меня знает. Считай, что ты уже мертв, мой милый Спор.
Клодий вынул навощенную табличку.
– Ставлю десять тысяч сестерциев. Что скажешь?
– Принимаю, – сказал Главк. – Но кто еще здесь есть? Я раньше никогда не видел этого героя. – И он посмотрел на Лидона, чьи руки были тоньше, чем у его товарища, а в лице сохранилось изящество и даже благородство, которое его профессия еще не успела стереть.
– Это Лидон, новичок. До сих пор он тренировался только деревянным мечом, – ответил Нигер снисходительно. – Но в жилах у него настоящая кровь – он вызвал Тетраида.
– Нет, Тетраид меня, – поправил Лидон. – А я принял вызов.
– Чем же вы будете сражаться? – спросил Лепид. – На твоем месте, мой мальчик, я не спешил бы сразиться с Тетраидом.
Лидон презрительно улыбнулся.
– Он свободный или раб? – спросил Клодий.
– Свободный. Мы все здесь свободные граждане, – ответил Нигер.
– Дай-ка руку, мой милый Лидон, – сказал Лепид с видом знатока.
Гладиатор бросил на своих товарищей многозначительный взгляд, протянул руку, которая хоть и была потоньше, чем у других, но с такими твердыми мускулами и такой красивой формы, что все три гостя издали восторженное восклицание.
– Ну, приятель, каким же оружием вы сражаетесь? – спросил Клодий, держа табличку наготове.
– Сперва будем драться на цестах[110], а потом, если оба останемся живы, на мечах, – сказал Тетраид угрюмо, бросив на Лидона завистливый взгляд.
– На цестах! – воскликнул Главк. – Ты совершаешь ошибку, Лидон, бой на цестах – греческий обычай, я его хорошо знаю, и тебе надо бы сначала обрасти мясом, ты слишком худ. Откажись от цестов.
– Не могу, – отвечал Лидон.
– Но почему?
– Я же сказал – он меня вызвал.
– Но он не станет непременно требовать цестов.
– Моя честь этого требует! – гордо возразил Лидон.
– Ставлю на Тетраида два против одного на цестах, – сказал Клодий. – Принимаешь, Лепид? И один против одного на мечах.
– Если ты даже предложишь три против одного, я все равно не соглашусь, – сказал Лепид. – Лидон умрет прежде, чем дело дойдет до мечей. Нет уж, благодарю.
– А ты что скажешь, Главк? – спросил Клодий.
– Принимаю – три против одного.
– Тридцать тысяч сестерциев против десяти?
– Идет.
Клодий записал ставки на табличке.
– Прости меня, мой благородный покровитель, – сказал тихо Лидон Главку, – но как ты думаешь, сколько получит победитель?
– Сколько? Ну, вероятно, семь тысяч сестерциев.
– Ты уверен, что не меньше?
– Уверен. Но что я слышу! Грек на твоем месте думал бы о славе, а не о деньгах. О италийцы! Вы всегда и всюду остаетесь италийцами!
На смуглых щеках гладиатора показался румянец.
– Ты несправедлив ко мне, благородный Главк. Я думаю и о славе, но, если б не деньги, я никогда не стал бы гладиатором.
– Презренный! Да падешь ты на арене! Жадному не бывать героем.
– Я не жадный, – сказал Лидон гордо и отошел.
– Но я не вижу Бурдона. Где же он? Мне нужно с ним поговорить! – воскликнул Клодий.
– Он там. – Нигер указал на дверь в конце комнаты.
– А Стратоника, наша храбрая старуха, где она? – спросил Лепид.
– Была здесь за минуту перед тем, как вы пришли. Но она услышала какой-то шум и побежала туда. Клянусь Поллуксом, сдается мне, старик Бурдон ухватил в задней комнате какую-то девчонку. Я слышал, как она плакала.
– Ха! Вот это здорово! – засмеялся Лепид.
В этот миг громкий крик боли и страха заставил всех вздрогнуть.
– Пощадите, пощадите, я еще маленькая, я слепая! Неужели вам мало?
– О Паллада! Мне знаком ее голос, это моя бедная цветочница! – воскликнул Главк и бросился на крик.
Он распахнул дверь и увидел, что Нидия извивается в руках разъяренной старухи, веревка, уже окровавленная, вновь была занесена и вдруг повисла в воздухе.
– Фурия! – крикнул Главк и вырвал Нидию из рук Стратоники. – Как ты смеешь бить эту девушку, ведь она еще ребенок! Нидия, бедное дитя!
– Ах, это ты, Главк? – воскликнула девушка с радостью, слезы сразу высохли на ее щеках, она улыбнулась, прильнула к его груди и поцеловала его одежды.
– А как смеешь ты, дерзкий незнакомец, становиться между свободной женщиной и ее рабыней? Клянусь богами, несмотря на твою богатую тунику и благовония, которыми от тебя пахнет, я сомневаюсь даже, римский ли ты гражданин, мой милый!
– Хорошо сказано, хозяюшка, хорошо сказано! – заметил насмешливо Клодий, входя вместе с Лепидом. – Это мой друг и названый брат. Его надо защитить от твоего языка, камни так и сыплются у тебя изо рта.
– Отдай мою рабыню! – заорала сварливая старуха, толкнув грека в грудь могучей рукой.
– Ни за что, даже если все твои сестры фурии слетятся к тебе на помощь, – сказал Главк. – Не бойся, милая Нидия, афиняне никого еще не покидали в беде!
– Эй! – Бурдон неохотно встал из-за стола. – Что за шум из-за какой-то рабыни? Оставь, жена, ради него можно простить дерзкую девчонку.
Говоря это, он отвел или, вернее, оттолкнул свою свирепую супругу в сторону.
– Мне кажется, когда мы вошли, здесь был еще один человек, – сказал Клодий.
– Он ушел.
Жрец Исиды воспользовался благоприятным случаем, чтобы вовремя исчезнуть.
– Это один мой приятель, мы с ним часто выпиваем вместе, он тихий и не любит шума, – сказал Бурдон небрежно. – Ступай же, дитя, ты порвешь тунику господина, если будешь так за него цепляться, ступай, я тебя прощаю.
– О, не покидай меня! – воскликнула Нидия, еще крепче прижимаясь к афинянину.
Тронутый ее горькой судьбой, ее мольбами, ее милой прелестью, грек опустился на одну из грубых скамей. Он целовал Нидию, осушая слезы на ее щеках, шептал ей тысячи утешений, какими успокаивают ребенка. И так красив он был в своем милосердии, что даже злобное сердце Стратоники смягчилось. Его присутствие, казалось, осветило это скверное и грязное логово. Молодой, красивый, блестящий, рядом с девушкой он был как бы символом: счастливец, которого земля одарила всеми благами, утешает обездоленную.
– Кто бы мог подумать, что наша слепая девчонка удостоится такой чести! – сказала старуха, утирая со лба пот.
Главк повернулся к Бурдону.
– Добрый человек, твоя рабыня хорошо поет и умеет ухаживать за цветами. Я хочу подарить ее одной даме. Продай ее мне.
При этих словах он почувствовал, как бедная девушка затрепетала от радости. Она вскочила, откинула с лица растрепанные волосы и огляделась, как будто – увы! – и в самом деле могла видеть.
– Продать нашу Нидию? Ну нет, – рассердилась Стратоника.
Нидия с глубоким вздохом вся поникла и снова ухватилась за тунику своего заступника.
– Вздор! – вмешался Клодий властно. – Вы не посмеете отказать мне. Что это еще за разговоры? Попробуйте оскорбить меня, и вы разорены. Разве ты, Бурдон, не клиент моего родственника Пансы? Разве я не оракул для амфитеатра и для его героев? Довольно мне сказать слово, и можете перебить все свои сосуды с вином – все равно не продадите ни капли. Главк, эта рабыня твоя.
Бурдон поскреб в затылке, он явно был в затруднении.
– Эта девушка мне дороже золота.
– Назови цену, я богат, – сказал Главк.
Древние италийцы все готовы были продать, а тем более бедную слепую девушку, в этом отношении они мало отличались от нынешних итальянцев.
– Я заплатила за нее шесть тысяч сестерциев, а теперь она стоит двенадцать, – пробормотала Стратоника.
– Ты получишь двадцать. Пойдем сейчас же к претору, а потом ко мне за деньгами.
– Я не продал бы нашу дорогую Нидию и за сто тысяч, но мне хочется услужить благородному Клодию, – сказал Бурдон жалобно. – А ты поговоришь с Пансой насчет места распорядителя на играх, благородный Клодий? Оно как раз по мне.
– Ты его получишь, – сказал Клодий и добавил шепотом: – Этот грек может тебя озолотить: деньги сыплются из него, как из сита, отметь этот день белым камешком, мой Приам[111].
– Что ж, по рукам? – спросил Главк, как обычно при заключении сделки.
– По рукам, – ответил Бурдон.
– Значит… значит, я пойду с тобой? Какое счастье! – прошептала Нидия.
– Да, моя красавица. Отныне самой тяжкой твоей обязанностью будет петь греческие гимны красивейшей женщине в Помпеях.
Девушка высвободилась из его рук. Лицо ее, такое радостное мгновение назад, переменилось, она тяжело вздохнула и снова схватила Главка за руку:
– Я думала, ты возьмешь меня к себе!
– Да, на первых порах. Но пойдем, мне недосуг.
Глава IV. Бедная черепаха. Новые перемены в судьбе Нидии
Утреннее солнце сияло над маленьким благоухающим садом в перистиле у афинянина. Печальный и задумчивый, он лежал, опираясь локтем на аккуратно подстриженную траву, легкий тент защищал его от знойных лучей.
Во время раскопок этого замечательного дома в саду нашли панцирь черепахи, которая там жила. Это странное звено в цепи творения, существо, лишенное природой всех радостей жизни, кроме пассивного и сонного восприятия окружающего, поселилось там за много лет до того, как Главк купил дом; это событие произошло так давно, что не сохранилось в человеческой памяти, но говорят, что черепахи живут невероятно долго. Дом строили, потом перестраивали, его владельцы менялись и умирали, а черепаха все влачила свое медленное и безразличное существование.
Во время землетрясения, которое за шестнадцать лет до описываемого нами времени разрушило многие здания города и перепугало жителей, дом, в котором теперь жил Главк, сильно пострадал. Обитатели надолго его покинули; вернувшись, они расчистили руины, которые погребли под собой сад, и нашли там черепаху, целую и невредимую, она и не подозревала о том, какое разрушение совершилось вокруг. Казалось, она, со своей холодной кровью и вялыми движениями, была заколдована, но она вовсе не была такой бездеятельной, какой казалась; размеренно и неуклонно ползла она вперед, дюйм за дюймом она вращалась по маленькой своей орбите, и целые месяцы проходили, пока она завершала круг. Она была неутомима, эта черепаха! Терпеливо и с трудом двигалась она по пути, который сама избрала, не проявляя никакого интереса к окружающему, словно философ, погруженный в себя. Было что-то величественное в ее себялюбивом одиночестве! Солнце, которое ее грело, дожди, которые ее мочили, воздух, которым она дышала, были ее единственными радостями. Неприметная смена времен года в этом теплом климате не тревожила ее. Она была защищена панцирем, как святой – своим благочестием, мудрец – своей мудростью, влюбленный – надеждой.
Она не воспринимала перемен и потрясений времени, она сама была как бы символом времени, медленная, неуклонная, вечная, чуждая страстей, волнений и усталости смертных. Бедная черепаха! Ничто, кроме извержения вулкана и содроганий расколотой земли, не могло погасить вяло тлевшую искру твоей жизни. Неотвратимая смерть, которая не щадит ни блеска, ни красоты, проходила мимо, не замечая этого существа, для которого смерть была бы совсем незначительной переменой.
Эта черепаха вызывала у горячего и живого грека удивление и сочувствие. Он мог часами смотреть, как она медленно ползет, и раздумывать о ее судьбе. В радости он презирал ее, в горе – завидовал. И теперь, лежа на траве, афинянин глядел, как она движется почти незаметно для глаза, и говорил себе:
«Орел уронил камень из когтей, думая проломить твой панцирь, но камень размозжил голову поэта[112]. Такова судьба! О ты, глупое существо! У тебя были отец и мать, может быть, много веков назад у тебя был друг. Любили когда-нибудь твои родители или ты сама? Бежала ли твоя ленивая кровь быстрее по жилам, когда ты ползла рядом со своим супругом? Была ли ты способна на привязанность? Огорчало ли тебя, если его не было рядом? Чувствовала ли ты его присутствие? Чего бы я не дал, чтобы узнать тайну твоей бронированной груди, увидеть твои скрытые желания, постичь тонкую, как волос, разницу, которая отделяет для тебя горе от радости! И все же, думается мне, присутствие Ионы ты ощутила бы! Ощутила бы ее приближение, как ветерок, как солнечное тепло. Сейчас я завидую тебе, ибо ты не знаешь, что ее здесь нет, а я… если б я мог уподобиться тебе в то время, когда не вижу ее! Какие сомнения, какие предчувствия меня преследуют! Почему она не хочет меня видеть? Уже столько дней я не слышал ее голоса. В первый раз жизнь мне не мила. Я словно остался один на пиру, светильники погашены, цветы увяли. Ах, Иона, если б ты знала, как я тебя люблю!»
От этих размышлений влюбленного Главка оторвала Нидия. Легкими и осторожными шагами она прошла через мраморный таблин, потом через портик и остановилась около цветов, росших в саду. В руках у нее был сосуд с водой, и она полила жаждущие растения, которые словно ожили при ее появлении. Девушка наклонилась понюхать их. Она прикасалась к ним робко и ласково, ощупывала их стебли, чтобы убедиться, не портит ли их красоты сухой листок или насекомое. Когда она переходила от цветка к цветку, сосредоточенная, изящная, нельзя было себе представить более подходящую служанку для богини сада.
– Нидия, дитя мое! – окликнул ее Главк.
При звуке его голоса она замерла, затаила дыхание и, покраснев, прислушалась. Губы ее приоткрылись, голова повернулась на звук. Потом она поставила сосуд с водой и поспешила на зов; удивительно, как безошибочно она прошла среди цветов кратчайшей дорогой к своему новому хозяину.
– Нидия, – сказал Главк, нежно гладя ее длинные и мягкие волосы, – уже три дня ты живешь под покровительством моих Пенатов. Улыбаются ли они тебе? Хорошо ли тебе здесь?
– Очень, – отвечала рабыня со вздохом.
– А теперь, – продолжал Главк, – когда ты немного оправилась от тяжких воспоминаний о своей прежней жизни, когда на тебе одежда, – и он коснулся ее вышитой туники, – более подходящая для твоей грациозной фигуры, теперь, когда ты привыкла к добру, дорогое дитя, да благословят тебя боги, я хочу просить тебя об одной услуге.
– Скажи, что могу я для тебя сделать? – спросила Нидия, сжимая руки.
– Слушай же, – сказал Главк. – Хоть ты еще ребенок, но будешь моей наперсницей. Слышала ли ты когда-нибудь про Иону?
Слепая девушка вздрогнула и побелела, как одна из статуй, что сверкали в перистиле, и, помолчав, ответила через силу:
– Да, я слышала, что она из Неаполя и очень красива.
– Красива! Ее красота может затмить солнце! Из Неаполя! Нет, она гречанка по происхождению. Только Греция могла породить такое совершенство. Нидия, я люблю ее!
– Я так и думала, – сказала Нидия спокойно.
– Я люблю ее, и ты должна сказать ей об этом. Счастливица Нидия, ты войдешь в ее комнату, услышишь ее голос, будешь греться в лучах ее тепла!
– Как! Неужели ты хочешь послать меня к ней?
– Да, ты пойдешь к Ионе, – сказал Главк таким тоном, словно подразумевал: «Чего еще можешь ты желать?»
Нидия расплакалась. Главк встал, привлек ее к себе и стал утешать, как брат:
– Нидия, дитя мое, ты плачешь, потому что не знаешь, какое счастье тебя ждет. Она нежная, ласковая, как весенний ветерок. Она будет тебе сестрой, она оценит твои таланты, полюбит тебя за изящную простоту, как никто другой, потому что эта простота ей сродни… Ты все еще плачешь, глупенькая? Я не стану тебя принуждать. Окажешь ты мне эту услугу?
– Если я могу служить тебе – приказывай. Видишь, я больше не плачу, я уже спокойна.
– Узнаю мою Нидию, – сказал Главк, целуя ей руку. – Итак, ступай к Ионе. Если ты разочаруешься в ее доброте, если я обманул тебя, можешь вернуться, когда захочешь. Я не дарю тебя ей, а только отдаю на время. Мой дом всегда открыт для тебя, дорогая. Ах, если б он мог быть пристанищем для всех одиноких и несчастных! Но если сердце говорит мне правду, я скоро призову тебя снова, дитя мое. У нас с Ионой будет общий дом, и ты станешь жить с нами.
Дрожь прошла по телу слепой девушки, но она больше не плакала – она покорилась.
– Иди же, моя Нидия, к Ионе, тебя проводят. Отнеси ей самые красивые цветы, какие можешь собрать. Я дам для них вазу. Извинись за то, что они так ничтожны. И еще возьми с собой кифару, которую я подарил тебе вчера, – ведь ты умеешь извлекать из нее такие чудесные звуки – и передай Ионе это письмо, в котором мне после долгих усилий кое-как удалось выразить свои мысли. Лови каждый звук, каждую нотку ее голоса, а потом, когда мы снова увидимся, расскажи мне правду, какова бы она ни была. Вот уже несколько дней, Нидия, Иона не хочет меня видеть. Тут есть какая-то тайна. Меня раздирают сомнения и страхи. Узнай, ведь ты такая умница и хочешь мне помочь, это удесятерит твою проницательность, – узнай причину такой немилости. Говори обо мне с ней как можно чаще, пусть мое имя всегда будет у тебя на устах. Говори ей о моей любви лишь намеками. Замечай, вздохнет ли она при этом, ответит ли тебе. А если она будет меня хулить, то запомни, каким тоном. Будь моим другом, умоли ее не сердиться на меня. О, как щедро заплатишь ты мне этим за то немногое, что я для тебя сделал! Ты меня понимаешь, Нидия? Ты еще ребенок, может быть, я говорил непонятно?
– Нет.
– Сделаешь ты это для меня?
– Да.
– Приди ко мне, когда нарвешь цветы, я дам тебе вазу. Ты найдешь меня в комнате Леды. Ну, моя красавица, ты больше не грустишь?
– Главк, я рабыня, разве я могу грустить или радоваться!
– Что ты говоришь! Нет. Нидия, будь свободна. Я дарю тебе свободу, пользуйся ей как хочешь и прости, что я рассчитывал на твое желание помочь мне.
– Ты обиделся! Ах, за все блага свободы я не обидела бы тебя, Главк! Мой защитник, мой спаситель, мой покровитель, прости бедную слепую девушку! Ее не огорчит даже разлука с тобой, если она может помочь твоему счастью.
– Да вознаградят тебя боги за твое благородное сердце! – оказал Главк, глубоко растроганный, и, не подозревая, какой огонь разжигает, он опять поцеловал ее в лоб.
– Ты прощаешь меня, – молвила Нидия, – и не говори больше про свободу. Мое счастье – быть твоей рабыней! Ты обещал не отдавать меня никому…
– Да, обещал.
– А теперь я пойду собирать цветы…
Молча взяла Нидия из рук Главка дорогую, украшенную драгоценными камнями вазу. Когда голос его умолк, она помедлила, боясь ответить, нашла его руку, поднесла ее к губам, опустила на лицо покрывало и быстро пошла прочь. На пороге она снова остановилась, простерла руки и прошептала:
– Три счастливых дня, три дня невыразимой радости пережила я с тех пор, как переступила тебя, о благословенный порог! Да пребудет над тобой мир! А теперь сердце мое разрывается и твердит одно: «Умри!»
Во время раскопок этого замечательного дома в саду нашли панцирь черепахи, которая там жила. Это странное звено в цепи творения, существо, лишенное природой всех радостей жизни, кроме пассивного и сонного восприятия окружающего, поселилось там за много лет до того, как Главк купил дом; это событие произошло так давно, что не сохранилось в человеческой памяти, но говорят, что черепахи живут невероятно долго. Дом строили, потом перестраивали, его владельцы менялись и умирали, а черепаха все влачила свое медленное и безразличное существование.
Во время землетрясения, которое за шестнадцать лет до описываемого нами времени разрушило многие здания города и перепугало жителей, дом, в котором теперь жил Главк, сильно пострадал. Обитатели надолго его покинули; вернувшись, они расчистили руины, которые погребли под собой сад, и нашли там черепаху, целую и невредимую, она и не подозревала о том, какое разрушение совершилось вокруг. Казалось, она, со своей холодной кровью и вялыми движениями, была заколдована, но она вовсе не была такой бездеятельной, какой казалась; размеренно и неуклонно ползла она вперед, дюйм за дюймом она вращалась по маленькой своей орбите, и целые месяцы проходили, пока она завершала круг. Она была неутомима, эта черепаха! Терпеливо и с трудом двигалась она по пути, который сама избрала, не проявляя никакого интереса к окружающему, словно философ, погруженный в себя. Было что-то величественное в ее себялюбивом одиночестве! Солнце, которое ее грело, дожди, которые ее мочили, воздух, которым она дышала, были ее единственными радостями. Неприметная смена времен года в этом теплом климате не тревожила ее. Она была защищена панцирем, как святой – своим благочестием, мудрец – своей мудростью, влюбленный – надеждой.
Она не воспринимала перемен и потрясений времени, она сама была как бы символом времени, медленная, неуклонная, вечная, чуждая страстей, волнений и усталости смертных. Бедная черепаха! Ничто, кроме извержения вулкана и содроганий расколотой земли, не могло погасить вяло тлевшую искру твоей жизни. Неотвратимая смерть, которая не щадит ни блеска, ни красоты, проходила мимо, не замечая этого существа, для которого смерть была бы совсем незначительной переменой.
Эта черепаха вызывала у горячего и живого грека удивление и сочувствие. Он мог часами смотреть, как она медленно ползет, и раздумывать о ее судьбе. В радости он презирал ее, в горе – завидовал. И теперь, лежа на траве, афинянин глядел, как она движется почти незаметно для глаза, и говорил себе:
«Орел уронил камень из когтей, думая проломить твой панцирь, но камень размозжил голову поэта[112]. Такова судьба! О ты, глупое существо! У тебя были отец и мать, может быть, много веков назад у тебя был друг. Любили когда-нибудь твои родители или ты сама? Бежала ли твоя ленивая кровь быстрее по жилам, когда ты ползла рядом со своим супругом? Была ли ты способна на привязанность? Огорчало ли тебя, если его не было рядом? Чувствовала ли ты его присутствие? Чего бы я не дал, чтобы узнать тайну твоей бронированной груди, увидеть твои скрытые желания, постичь тонкую, как волос, разницу, которая отделяет для тебя горе от радости! И все же, думается мне, присутствие Ионы ты ощутила бы! Ощутила бы ее приближение, как ветерок, как солнечное тепло. Сейчас я завидую тебе, ибо ты не знаешь, что ее здесь нет, а я… если б я мог уподобиться тебе в то время, когда не вижу ее! Какие сомнения, какие предчувствия меня преследуют! Почему она не хочет меня видеть? Уже столько дней я не слышал ее голоса. В первый раз жизнь мне не мила. Я словно остался один на пиру, светильники погашены, цветы увяли. Ах, Иона, если б ты знала, как я тебя люблю!»
От этих размышлений влюбленного Главка оторвала Нидия. Легкими и осторожными шагами она прошла через мраморный таблин, потом через портик и остановилась около цветов, росших в саду. В руках у нее был сосуд с водой, и она полила жаждущие растения, которые словно ожили при ее появлении. Девушка наклонилась понюхать их. Она прикасалась к ним робко и ласково, ощупывала их стебли, чтобы убедиться, не портит ли их красоты сухой листок или насекомое. Когда она переходила от цветка к цветку, сосредоточенная, изящная, нельзя было себе представить более подходящую служанку для богини сада.
– Нидия, дитя мое! – окликнул ее Главк.
При звуке его голоса она замерла, затаила дыхание и, покраснев, прислушалась. Губы ее приоткрылись, голова повернулась на звук. Потом она поставила сосуд с водой и поспешила на зов; удивительно, как безошибочно она прошла среди цветов кратчайшей дорогой к своему новому хозяину.
– Нидия, – сказал Главк, нежно гладя ее длинные и мягкие волосы, – уже три дня ты живешь под покровительством моих Пенатов. Улыбаются ли они тебе? Хорошо ли тебе здесь?
– Очень, – отвечала рабыня со вздохом.
– А теперь, – продолжал Главк, – когда ты немного оправилась от тяжких воспоминаний о своей прежней жизни, когда на тебе одежда, – и он коснулся ее вышитой туники, – более подходящая для твоей грациозной фигуры, теперь, когда ты привыкла к добру, дорогое дитя, да благословят тебя боги, я хочу просить тебя об одной услуге.
– Скажи, что могу я для тебя сделать? – спросила Нидия, сжимая руки.
– Слушай же, – сказал Главк. – Хоть ты еще ребенок, но будешь моей наперсницей. Слышала ли ты когда-нибудь про Иону?
Слепая девушка вздрогнула и побелела, как одна из статуй, что сверкали в перистиле, и, помолчав, ответила через силу:
– Да, я слышала, что она из Неаполя и очень красива.
– Красива! Ее красота может затмить солнце! Из Неаполя! Нет, она гречанка по происхождению. Только Греция могла породить такое совершенство. Нидия, я люблю ее!
– Я так и думала, – сказала Нидия спокойно.
– Я люблю ее, и ты должна сказать ей об этом. Счастливица Нидия, ты войдешь в ее комнату, услышишь ее голос, будешь греться в лучах ее тепла!
– Как! Неужели ты хочешь послать меня к ней?
– Да, ты пойдешь к Ионе, – сказал Главк таким тоном, словно подразумевал: «Чего еще можешь ты желать?»
Нидия расплакалась. Главк встал, привлек ее к себе и стал утешать, как брат:
– Нидия, дитя мое, ты плачешь, потому что не знаешь, какое счастье тебя ждет. Она нежная, ласковая, как весенний ветерок. Она будет тебе сестрой, она оценит твои таланты, полюбит тебя за изящную простоту, как никто другой, потому что эта простота ей сродни… Ты все еще плачешь, глупенькая? Я не стану тебя принуждать. Окажешь ты мне эту услугу?
– Если я могу служить тебе – приказывай. Видишь, я больше не плачу, я уже спокойна.
– Узнаю мою Нидию, – сказал Главк, целуя ей руку. – Итак, ступай к Ионе. Если ты разочаруешься в ее доброте, если я обманул тебя, можешь вернуться, когда захочешь. Я не дарю тебя ей, а только отдаю на время. Мой дом всегда открыт для тебя, дорогая. Ах, если б он мог быть пристанищем для всех одиноких и несчастных! Но если сердце говорит мне правду, я скоро призову тебя снова, дитя мое. У нас с Ионой будет общий дом, и ты станешь жить с нами.
Дрожь прошла по телу слепой девушки, но она больше не плакала – она покорилась.
– Иди же, моя Нидия, к Ионе, тебя проводят. Отнеси ей самые красивые цветы, какие можешь собрать. Я дам для них вазу. Извинись за то, что они так ничтожны. И еще возьми с собой кифару, которую я подарил тебе вчера, – ведь ты умеешь извлекать из нее такие чудесные звуки – и передай Ионе это письмо, в котором мне после долгих усилий кое-как удалось выразить свои мысли. Лови каждый звук, каждую нотку ее голоса, а потом, когда мы снова увидимся, расскажи мне правду, какова бы она ни была. Вот уже несколько дней, Нидия, Иона не хочет меня видеть. Тут есть какая-то тайна. Меня раздирают сомнения и страхи. Узнай, ведь ты такая умница и хочешь мне помочь, это удесятерит твою проницательность, – узнай причину такой немилости. Говори обо мне с ней как можно чаще, пусть мое имя всегда будет у тебя на устах. Говори ей о моей любви лишь намеками. Замечай, вздохнет ли она при этом, ответит ли тебе. А если она будет меня хулить, то запомни, каким тоном. Будь моим другом, умоли ее не сердиться на меня. О, как щедро заплатишь ты мне этим за то немногое, что я для тебя сделал! Ты меня понимаешь, Нидия? Ты еще ребенок, может быть, я говорил непонятно?
– Нет.
– Сделаешь ты это для меня?
– Да.
– Приди ко мне, когда нарвешь цветы, я дам тебе вазу. Ты найдешь меня в комнате Леды. Ну, моя красавица, ты больше не грустишь?
– Главк, я рабыня, разве я могу грустить или радоваться!
– Что ты говоришь! Нет. Нидия, будь свободна. Я дарю тебе свободу, пользуйся ей как хочешь и прости, что я рассчитывал на твое желание помочь мне.
– Ты обиделся! Ах, за все блага свободы я не обидела бы тебя, Главк! Мой защитник, мой спаситель, мой покровитель, прости бедную слепую девушку! Ее не огорчит даже разлука с тобой, если она может помочь твоему счастью.
– Да вознаградят тебя боги за твое благородное сердце! – оказал Главк, глубоко растроганный, и, не подозревая, какой огонь разжигает, он опять поцеловал ее в лоб.
– Ты прощаешь меня, – молвила Нидия, – и не говори больше про свободу. Мое счастье – быть твоей рабыней! Ты обещал не отдавать меня никому…
– Да, обещал.
– А теперь я пойду собирать цветы…
Молча взяла Нидия из рук Главка дорогую, украшенную драгоценными камнями вазу. Когда голос его умолк, она помедлила, боясь ответить, нашла его руку, поднесла ее к губам, опустила на лицо покрывало и быстро пошла прочь. На пороге она снова остановилась, простерла руки и прошептала:
– Три счастливых дня, три дня невыразимой радости пережила я с тех пор, как переступила тебя, о благословенный порог! Да пребудет над тобой мир! А теперь сердце мое разрывается и твердит одно: «Умри!»
Глава V. Счастливая красавица и слепая рабыня
Служанка вошла в комнату Ионы и доложила, что посланная от Главка просит разрешения войти.
Мгновение Иона колебалась.
– Она слепая, – сказала рабыня, – и ни с кем, кроме тебя, не хочет говорить.
Только низкие души безразличны к чужому несчастью. Едва Иона услышала, что пришедшая слепа, она почувствовала, что не может холодно принять ее. Главк выбрал посланную, которая была священна, посланную, которой нельзя было отказать.
«Что ему от меня нужно? Какое поручение мог он дать?»
И сердце Ионы забилось чаще. Занавеси на дверях были отдернуты, тихие шаги раздались по мраморному полу: одна из служанок ввела Нидию, державшую в руках драгоценный подарок.
Мгновение она стояла неподвижно, словно ловила какой-то звук.
– Не соизволит ли благородная Иона сказать что-нибудь, – произнесла она тихо, – чтобы я знала, куда направить мои слепые шаги и положить этот дар у ее ног?
– Прекрасное дитя, – растрогалась Иона, – тебе незачем идти по этому скользкому полу, мои служанки отнесут то, что ты должна мне отдать. – И она сделала служанке знак взять вазу.
– Нет, я могу отдать эту вазу только тебе в руки, – оказала Нидия.
Угадывая направление по голосу, она подошла к Ионе, стала перед ней на колени и протянула вазу.
Иона взяла вазу и поставила ее на столик подле себя. Потом она ласково подняла девушку и хотела усадить ее рядом с собой, но та кротко воспротивилась.
– Я еще не выполнила поручения, – сказала она и вынула из-под одежды письмо Главка. – Быть может, это письмо объяснит тебе, почему тот, кто меня послал, избрал гонца, столь недостойного Ионы.
Неаполитанка взяла письмо, и Нидия сразу почувствовала, что пальцы ее дрожат. Сложив руки и потупив голову, она стояла перед гордой красавицей, быть может, не менее гордая в своей смиренной позе. Иона сделала знак, и служанки вышли. Она снова взглянула на молодую рабыню с удивлением и нежным состраданием, потом, слегка отодвинувшись от нее, вскрыла и прочла письмо:
Мгновение Иона колебалась.
– Она слепая, – сказала рабыня, – и ни с кем, кроме тебя, не хочет говорить.
Только низкие души безразличны к чужому несчастью. Едва Иона услышала, что пришедшая слепа, она почувствовала, что не может холодно принять ее. Главк выбрал посланную, которая была священна, посланную, которой нельзя было отказать.
«Что ему от меня нужно? Какое поручение мог он дать?»
И сердце Ионы забилось чаще. Занавеси на дверях были отдернуты, тихие шаги раздались по мраморному полу: одна из служанок ввела Нидию, державшую в руках драгоценный подарок.
Мгновение она стояла неподвижно, словно ловила какой-то звук.
– Не соизволит ли благородная Иона сказать что-нибудь, – произнесла она тихо, – чтобы я знала, куда направить мои слепые шаги и положить этот дар у ее ног?
– Прекрасное дитя, – растрогалась Иона, – тебе незачем идти по этому скользкому полу, мои служанки отнесут то, что ты должна мне отдать. – И она сделала служанке знак взять вазу.
– Нет, я могу отдать эту вазу только тебе в руки, – оказала Нидия.
Угадывая направление по голосу, она подошла к Ионе, стала перед ней на колени и протянула вазу.
Иона взяла вазу и поставила ее на столик подле себя. Потом она ласково подняла девушку и хотела усадить ее рядом с собой, но та кротко воспротивилась.
– Я еще не выполнила поручения, – сказала она и вынула из-под одежды письмо Главка. – Быть может, это письмо объяснит тебе, почему тот, кто меня послал, избрал гонца, столь недостойного Ионы.
Неаполитанка взяла письмо, и Нидия сразу почувствовала, что пальцы ее дрожат. Сложив руки и потупив голову, она стояла перед гордой красавицей, быть может, не менее гордая в своей смиренной позе. Иона сделала знак, и служанки вышли. Она снова взглянула на молодую рабыню с удивлением и нежным состраданием, потом, слегка отодвинувшись от нее, вскрыла и прочла письмо:
«Главк шлет Ионе больше пожеланий, чем смеет доверить этой табличке. Не заболела ли ты? Твои рабы говорят, что ты здорова, и это меня успокаивает. Может быть, я невольно обидел тебя? Ах, об этом у них бесполезно спрашивать! Вот уже пять дней я лишен возможности тебя видеть. Светило ли солнце? Не знаю. Улыбалось ли небо? Во всяком случае, не мне. Мое солнце и небо – это ты, Иона. Неужели я обидел тебя? Был слишком дерзок? Высказать ли в этом письме то, чего не осмелится выговорить мой язык? Увы! Когда тебя нет рядом, я особенно сильно чувствую твою власть надо мной. И разлука, которая лишает меня счастья, придает мне храбрости. Ты не хочешь меня видеть, ты изгнала всех поклонников, которые увивались вокруг тебя. Неужели ты равняешь меня с ними? Возможно ли это? Ты хорошо знаешь, что я совсем не таков, я не похож на них. Ибо, даже будь я ничтожен, аромат розы проник в меня, я полон тобой, ты облагораживаешь, освящаешь, вдохновляешь меня. Должно быть, меня оклеветали перед тобой, Иона! Но как могла ты поверить клевете? Да если бы сам Дельфийский оракул[113] возвестил, что ты недостойная женщина, я не поверил бы ему, а ведь я не менее недоверчив, чем ты. Я вспоминаю нашу последнюю встречу, песню, которую я тебе пел, и взгляд, который ты на меня бросила. Есть что-то родственное в наших душах, Иона. Этого нельзя скрыть, и наши глаза признались в этом, хотя уста молчали. Позволь мне прийти, выслушай меня, а потом прогони если хочешь. Я не хотел сразу признаться тебе в любви. Но это признание переполнило мое сердце, оно дойдет до тебя. Прими же мою торжественную клятву! Мы встретились впервые в храме Паллады, неужели мы не встретимся у более нежного и древнего алтаря…