– Из Клондайка! Да вы Джека Лондона читали?
– Читала!
– Что?
– Не помню, кажется, «Сказание о Кише», – соврала она, потому что слыхала об этом «Кише» по радио в детской передаче.
Валя с сожалением посмотрела на нее:
– Вы мало читали!
– Мало, – согласилась Надя.
– А почему? Не любили?
– Почему не любила? – обиделась Надя. – Книг не было.
Это была правда. До войны Алеша брал книги в детдомовской библиотеке, а потом ее эвакуировали вместе с детдомом. У отца были кое-какие книги, да все малоинтересные.
– Ну, может, это и лучше, – неожиданно поддержала ее немка. – Я всегда говорила: книги – наши враги.
Надя удивленно посмотрела на нее. Она знала другое. В школе ее учили: «Берегите книгу», «Книга – твой лучший друг».
– Да, да, парадоксально, но факт, – продолжала немка. – Начитавшись книг, человек начинает жить в вымышленном мире: он жаждет подвигов, славы, богатства. Он хочет быть честным и правдивым, как герои, о которых читал, ибо порок в книгах осужден и наказан, в то время как в жизни, в реальной действительности, мы видим обратное. Порок всюду торжествует, а почестей и славы добивается тот, кто может, отбросив предрассудки – честь, гордость и порядочность, – идти по головам толпы.
– Ну, уж это ты круто завернула, – возразила Надя. – Что-то не то, не так!
– Ничуть! Вот возьмите хоть этого Клондайка. Палач с ангельским лицом.
– Так уж сразу и палач, – заступилась Надя.
– Палач! Охранник! Он не задумываясь выстрелит в вас, если понадобится.
– Работа такая!
– Вот и я говорю! Зачем он сюда пожаловал? Людей караулить? Значит, нравится…
Надя невесело рассмеялась:
– А ведь верно! Лик-то ангельский, и глаза с поволокой, как у девушки, а душа дьяволу продана… Как у Фауста.
– Неужели вы Гёте читали?
– В опере Гуно «Фауст».
Часто, заготовляя пайки на утро, ночной порой Надя рассказывала немке о своей жизни, вспоминая детство, прошедшие годы. Валя о себе говорила мало, и вообще, по ее рассказам, очутилась она здесь из-за подлого предательства. Родных у нее не было, хлопотать некому, а срок, страшно подумать, 25 лет! Надя, как могла, утешала ее, уверяя, что такого быть не может, чтобы весь срок… Немка слушала, и лицо ее принимало выражение «каменной лисы», но однажды не вытерпела и презрительно сказала:
– Не раньше, чем ваш любимый отец родной в тартарары провалится со всеми своими потрохами!
Надя опешила и даже не нашлась что ответить. Только шепотом произнесла:
– Ну, знаешь!..
– Знаю! Может, долго ждать придется, сама загнусь. Как Бог даст. «Пока травка подрастет, лошадь с голоду подохнет!»
В пекарне у нее завязались дружеские отношения с пекарями. Слух о ее успехе на концерте дошел и туда, и в знак расположения пекари иногда пекли ей колобок из поскребышей – остатков, собранных с квашни. Теплый колобок из ржаного теста казался ей вкуснее всего на свете. Бережно, за пазухой, чтобы не потерял тепла, тащила Надя его через вахту, счастливая уже тем, что может угостить свою напарницу. Однако дальше этого расположение пекарей не шло. Пекарня хоть и работала без конвоя, все ж пекари были зэками, расконвоированные, кроме заведующего Фомки-китайца, и дорожили своими пропусками, своей работой, пусть и каторжной, но в тепле, не в забое шестой шахты. Тяжелый труд изматывал тело, опустошал душу, надежно гасил все другие желания, кроме самых примитивных: поесть, поспать. Фомка, правда, не скупился для своих работяг, но что он мог им дать, кроме лишнего куска хлеба и кружки квасу? Огромные мешки с мукой, замесы вручную и всегда раскаленная печь съедали без остатка все силы, даже у такого богатыря, как Мансур. Вдвоем с Мишаней им приходилось ежедневно разгружать муку, заменяя целую бригаду. Мансур был откуда-то из Средней Азии. Надю называл «сестренкой». Мишаня, парень тульский, откуда-то, где тоже есть шахты. Забрали его прямо со свадьбы, и осталась дома молодая не то жена, не то невеста, но он свято верил, что она ждет его. На будущий год ему освобождаться, и, как говорил Мансур, он «уже одной ногой за вахтой».
Фомка, заведующий пекарней, – на вольном поселении. Срок его ссылки давно истек, но он совсем не спешил вернуться в свои края. Здесь он самый главный и очень уважаемый человек. Маленький, худой, в чем душа держится, а душа-то у него огромная, добрая на редкость. Любили его все, и зэки и вольняшки. Никто не знал его настоящего имени, все звали Фомкой и еще Ходей. На Ходю он немного обижался.
– Засем Ходя? Нет Ходя! Фуоум я! Фома!
– Всех китайцев Ходями зовут, немцев – Фрицами, евреев – Абрамами, русских – Иванами, грузин – кацошками, – смеялся Мансур.
– А вас как зовут? – спрашивала Надя.
– Нас чучмеками, – охотно отвечал Мансур. – Уши девушки жемчугом завешаны, – говорил он, когда Надя старалась не замечать пошлых шуток и брани, которыми иногда перекидывались пекари.
Однажды обожегшись, она теперь относилась с недоверием ко всяким проявлениям внимания к своей особе. Но Фомка в счет не шел, он для нее не имел пола. Безбоязненно брала она его за оттопыренные большие уши и целовала в обе щеки в знак благодарности за лепешку или колобок.
Фомка покрывался густым темным румянцем и маленькими шажками быстро семенил куда-то вглубь пекарни.
– Какой славный китаец, – сказала она однажды. – Повезло вам, ребята, с начальством.
– Откуда ты взяла, что он китаец?
– Все так говорят… Вот и ЧОС наш тоже…
– Свистит, сам не зная что… – презрительно сплюнул Мишаня.
– Японец он, – шепотом произнес Мансур. – Японец-ка-итен. Понятно? – И оглянулся, не слышит ли.
– Кто-кто? – переспросила Надя. – Японец?
– Ка-и-тен, – по слогам произнес Мансур. – Каитен – человек-торпеда.
Надя не поняла, но закивала головой:
– Да-да, – а сама подумала: «Спрошу у немки, та все знает».
– Валь, послушай! Ты знаешь, что такое каитен – человек-торпеда?
– Каитен? – Немка с изумлением воззрилась на Надю. – Где это ты слово такое слыхала?
– Слыхала…
– Да где?
– У тебя на бороде, – пропела Надя, решив поддразнить Валю.
Но хитрая Вольтраут тотчас переменила тон. Ей очень хотелось узнать, с кем ведет подобные разговоры ее напарница. Она была уверена: та все равно не выдержит, проговорится.
– Ты слыхала когда-нибудь о самураях?
– Еще бы! Мы в школе даже песню про них пели:
И в тот вечер, пока резали хлеб, она узнала о людях-торпедах, о камикадзе, которых так боялись союзники, и прониклась уважением к их граничащей с безумием храбрости, фанатичной преданности своей родине, но, к сожалению, образы этих храбрецов, которые возникали в ее воображении, никак не вязались с тщедушным заморышем Фомкой.
«Расспрошу поподробнее ребят, они-то знают», – решила Надя и в следующий свой заезд в пекарню, ожидая, как всегда, выпечку, пристала к Майсуру, а он не заставил себя долго упрашивать.
История Фомки была удивительной. Оказывается, Фомка должен был торпедировать американский эсминец, но его торпеда проскочила буквально в сантиметре от носа эсминца. Расчет был сделан правильно, однако командир корабля вдруг чудом замедлил ход, и, не успев опомниться, Фомка очутился в плену. По правилам, каитен или камикадзе никогда не сдаются в плен – честь обязывает сделать харакири, но бедолага был так оглушен неудачей, что его успели обезоружить. Потом его куда-то отправили, куда – он и сам не знал, потому что говорил только по-японски, по дороге он бежал и попал к нам. Где-то далеко в Японии у ворот своего дома стояла его невеста и красным крестиком вышивала платочек, и все проходящие мимо девушки, у которых женихи и возлюбленные были на войне, ставили ей на платочек свой красный крестик. Таков обычай. По каким казенным местам скитался потом Фомка без всяких документов, он и сам не ведал, пока хоть немного не выучил русский язык. В Воркуту же попал как спецконтингент «иностранного происхождения» – без права выезда до окончания военных действий, когда же эти действия закончились и в комендатуре ему объявили, что он может хлопотать о возвращении домой, Фомка уже был женат на комячке из Инты и слыл нежнейшим мужем, до смерти влюбленным в жену Катю. Наверное, Катя тоже любила своего «китайца», потому что не любить его было невозможно. Так и застрял Фомка в пекарне, ничуть не жалея о случившемся и радуясь жизни. Впрочем, однажды он сказал по секрету Мансуру, что домой ему возвращаться нельзя. Он числился погибшим за императора, и, если вдруг явится домой, семья его будет опозорена на веки веков, а его самого друзья принудят умереть. Умирать же ему совершенно ни к чему, потому как он скоро будет папой.
– И счастлив, что не умер, все же жить лучше… – сказал Мансур, а потом, подумав, добавил: – Ты там не очень трепись. Я ведь по секрету тебе, он не любит болтать о себе.
Зубстантив
– Читала!
– Что?
– Не помню, кажется, «Сказание о Кише», – соврала она, потому что слыхала об этом «Кише» по радио в детской передаче.
Валя с сожалением посмотрела на нее:
– Вы мало читали!
– Мало, – согласилась Надя.
– А почему? Не любили?
– Почему не любила? – обиделась Надя. – Книг не было.
Это была правда. До войны Алеша брал книги в детдомовской библиотеке, а потом ее эвакуировали вместе с детдомом. У отца были кое-какие книги, да все малоинтересные.
– Ну, может, это и лучше, – неожиданно поддержала ее немка. – Я всегда говорила: книги – наши враги.
Надя удивленно посмотрела на нее. Она знала другое. В школе ее учили: «Берегите книгу», «Книга – твой лучший друг».
– Да, да, парадоксально, но факт, – продолжала немка. – Начитавшись книг, человек начинает жить в вымышленном мире: он жаждет подвигов, славы, богатства. Он хочет быть честным и правдивым, как герои, о которых читал, ибо порок в книгах осужден и наказан, в то время как в жизни, в реальной действительности, мы видим обратное. Порок всюду торжествует, а почестей и славы добивается тот, кто может, отбросив предрассудки – честь, гордость и порядочность, – идти по головам толпы.
– Ну, уж это ты круто завернула, – возразила Надя. – Что-то не то, не так!
– Ничуть! Вот возьмите хоть этого Клондайка. Палач с ангельским лицом.
– Так уж сразу и палач, – заступилась Надя.
– Палач! Охранник! Он не задумываясь выстрелит в вас, если понадобится.
– Работа такая!
– Вот и я говорю! Зачем он сюда пожаловал? Людей караулить? Значит, нравится…
Надя невесело рассмеялась:
– А ведь верно! Лик-то ангельский, и глаза с поволокой, как у девушки, а душа дьяволу продана… Как у Фауста.
– Неужели вы Гёте читали?
– В опере Гуно «Фауст».
Часто, заготовляя пайки на утро, ночной порой Надя рассказывала немке о своей жизни, вспоминая детство, прошедшие годы. Валя о себе говорила мало, и вообще, по ее рассказам, очутилась она здесь из-за подлого предательства. Родных у нее не было, хлопотать некому, а срок, страшно подумать, 25 лет! Надя, как могла, утешала ее, уверяя, что такого быть не может, чтобы весь срок… Немка слушала, и лицо ее принимало выражение «каменной лисы», но однажды не вытерпела и презрительно сказала:
– Не раньше, чем ваш любимый отец родной в тартарары провалится со всеми своими потрохами!
Надя опешила и даже не нашлась что ответить. Только шепотом произнесла:
– Ну, знаешь!..
– Знаю! Может, долго ждать придется, сама загнусь. Как Бог даст. «Пока травка подрастет, лошадь с голоду подохнет!»
В пекарне у нее завязались дружеские отношения с пекарями. Слух о ее успехе на концерте дошел и туда, и в знак расположения пекари иногда пекли ей колобок из поскребышей – остатков, собранных с квашни. Теплый колобок из ржаного теста казался ей вкуснее всего на свете. Бережно, за пазухой, чтобы не потерял тепла, тащила Надя его через вахту, счастливая уже тем, что может угостить свою напарницу. Однако дальше этого расположение пекарей не шло. Пекарня хоть и работала без конвоя, все ж пекари были зэками, расконвоированные, кроме заведующего Фомки-китайца, и дорожили своими пропусками, своей работой, пусть и каторжной, но в тепле, не в забое шестой шахты. Тяжелый труд изматывал тело, опустошал душу, надежно гасил все другие желания, кроме самых примитивных: поесть, поспать. Фомка, правда, не скупился для своих работяг, но что он мог им дать, кроме лишнего куска хлеба и кружки квасу? Огромные мешки с мукой, замесы вручную и всегда раскаленная печь съедали без остатка все силы, даже у такого богатыря, как Мансур. Вдвоем с Мишаней им приходилось ежедневно разгружать муку, заменяя целую бригаду. Мансур был откуда-то из Средней Азии. Надю называл «сестренкой». Мишаня, парень тульский, откуда-то, где тоже есть шахты. Забрали его прямо со свадьбы, и осталась дома молодая не то жена, не то невеста, но он свято верил, что она ждет его. На будущий год ему освобождаться, и, как говорил Мансур, он «уже одной ногой за вахтой».
Фомка, заведующий пекарней, – на вольном поселении. Срок его ссылки давно истек, но он совсем не спешил вернуться в свои края. Здесь он самый главный и очень уважаемый человек. Маленький, худой, в чем душа держится, а душа-то у него огромная, добрая на редкость. Любили его все, и зэки и вольняшки. Никто не знал его настоящего имени, все звали Фомкой и еще Ходей. На Ходю он немного обижался.
– Засем Ходя? Нет Ходя! Фуоум я! Фома!
– Всех китайцев Ходями зовут, немцев – Фрицами, евреев – Абрамами, русских – Иванами, грузин – кацошками, – смеялся Мансур.
– А вас как зовут? – спрашивала Надя.
– Нас чучмеками, – охотно отвечал Мансур. – Уши девушки жемчугом завешаны, – говорил он, когда Надя старалась не замечать пошлых шуток и брани, которыми иногда перекидывались пекари.
Однажды обожегшись, она теперь относилась с недоверием ко всяким проявлениям внимания к своей особе. Но Фомка в счет не шел, он для нее не имел пола. Безбоязненно брала она его за оттопыренные большие уши и целовала в обе щеки в знак благодарности за лепешку или колобок.
Фомка покрывался густым темным румянцем и маленькими шажками быстро семенил куда-то вглубь пекарни.
– Какой славный китаец, – сказала она однажды. – Повезло вам, ребята, с начальством.
– Откуда ты взяла, что он китаец?
– Все так говорят… Вот и ЧОС наш тоже…
– Свистит, сам не зная что… – презрительно сплюнул Мишаня.
– Японец он, – шепотом произнес Мансур. – Японец-ка-итен. Понятно? – И оглянулся, не слышит ли.
– Кто-кто? – переспросила Надя. – Японец?
– Ка-и-тен, – по слогам произнес Мансур. – Каитен – человек-торпеда.
Надя не поняла, но закивала головой:
– Да-да, – а сама подумала: «Спрошу у немки, та все знает».
– Валь, послушай! Ты знаешь, что такое каитен – человек-торпеда?
– Каитен? – Немка с изумлением воззрилась на Надю. – Где это ты слово такое слыхала?
– Слыхала…
– Да где?
– У тебя на бороде, – пропела Надя, решив поддразнить Валю.
Но хитрая Вольтраут тотчас переменила тон. Ей очень хотелось узнать, с кем ведет подобные разговоры ее напарница. Она была уверена: та все равно не выдержит, проговорится.
– Ты слыхала когда-нибудь о самураях?
– Еще бы! Мы в школе даже песню про них пели:
– Вот те самые…
Японцы-самураи
мечтали до Урала…
И в тот вечер, пока резали хлеб, она узнала о людях-торпедах, о камикадзе, которых так боялись союзники, и прониклась уважением к их граничащей с безумием храбрости, фанатичной преданности своей родине, но, к сожалению, образы этих храбрецов, которые возникали в ее воображении, никак не вязались с тщедушным заморышем Фомкой.
«Расспрошу поподробнее ребят, они-то знают», – решила Надя и в следующий свой заезд в пекарню, ожидая, как всегда, выпечку, пристала к Майсуру, а он не заставил себя долго упрашивать.
История Фомки была удивительной. Оказывается, Фомка должен был торпедировать американский эсминец, но его торпеда проскочила буквально в сантиметре от носа эсминца. Расчет был сделан правильно, однако командир корабля вдруг чудом замедлил ход, и, не успев опомниться, Фомка очутился в плену. По правилам, каитен или камикадзе никогда не сдаются в плен – честь обязывает сделать харакири, но бедолага был так оглушен неудачей, что его успели обезоружить. Потом его куда-то отправили, куда – он и сам не знал, потому что говорил только по-японски, по дороге он бежал и попал к нам. Где-то далеко в Японии у ворот своего дома стояла его невеста и красным крестиком вышивала платочек, и все проходящие мимо девушки, у которых женихи и возлюбленные были на войне, ставили ей на платочек свой красный крестик. Таков обычай. По каким казенным местам скитался потом Фомка без всяких документов, он и сам не ведал, пока хоть немного не выучил русский язык. В Воркуту же попал как спецконтингент «иностранного происхождения» – без права выезда до окончания военных действий, когда же эти действия закончились и в комендатуре ему объявили, что он может хлопотать о возвращении домой, Фомка уже был женат на комячке из Инты и слыл нежнейшим мужем, до смерти влюбленным в жену Катю. Наверное, Катя тоже любила своего «китайца», потому что не любить его было невозможно. Так и застрял Фомка в пекарне, ничуть не жалея о случившемся и радуясь жизни. Впрочем, однажды он сказал по секрету Мансуру, что домой ему возвращаться нельзя. Он числился погибшим за императора, и, если вдруг явится домой, семья его будет опозорена на веки веков, а его самого друзья принудят умереть. Умирать же ему совершенно ни к чему, потому как он скоро будет папой.
– И счастлив, что не умер, все же жить лучше… – сказал Мансур, а потом, подумав, добавил: – Ты там не очень трепись. Я ведь по секрету тебе, он не любит болтать о себе.
Зубстантив
Как-то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! Нашего полку прибыло», – подумала она и, пока дежурняк открывал ворота для ее возка, рассматривала новеньких. Лицо одной показалось ей знакомым. Она присмотрелась повнимательней. Конечно! Женщину в сером платке поверх ушанки Надя где-то встречала! Та тоже посмотрела на Надю, и лицо ее, уныло-безразличное, вдруг оживилось.
– Михайлова! – крикнула она.
– Разговорчики в строю! – заорал конвоир.
В этот момент ворота распахнулись, и Ночка поспешно дернула возок, словно чувствовала, что близок конец рабочего дня. «Кто это, кто это может быть? – напрягая память, старалась вспомнить Надя. – Она меня знает, и знает по фамилии…»
Вольтраут совсем не разделяла Надиного волнения.
– Вы же ее сюда потащите, правда?
– Что ж нам на улице мерзнуть?
Немка поджала губы, сделала «каменную лису» и напомнила:
– Вы забыли, посторонним вход сюда запрещен!
– А я плевать хотела! – запальчиво воскликнула Надя.
– Зашагаете на общие, – просто сказала немка, сразу охладила Надин пыл.
– Ну и ладно! Я сама схожу к ней.
– Хождение из барака в барак, кроме как по делу, запрещено тоже.
– Найду дело!
Валя с постной миной пожала плечами.
– Когда? Вам на репетицию нет времени ходить, не то что по баракам.
И все же Надя нашла свою знакомую. Получив ведомость на хлеб, она увидела, что бригада из бучильного цеха увеличилась на восемь человек. Пробежав глазами список, нашла знакомую фамилию: «Машкевич Мария Наумовна».
– Зубстантив! Моя немка! – завопила вне себя от радости Надя.
Вольтраут недовольно покосилась на нее.
– Учительница моя!
Надя с нетерпением дождалась бригадира Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась Зубстантив.
– Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!
– Скажу, – пообещала Маша, – коли жива будет, придет.
– Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.
– Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо еще не в гоф манку…
«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая. Куда что девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки десятого срока. Здесь в таком наряде ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»
Вряд ли Зубстантив посадили по политической: она, как помнилось, не воевала, а значит, и в плену не была; что же касается всяких разговоров, то была, по выражению Вольтраут, «святее самого папы римского».
Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.
– Как там новенькая? – спросила Надя.
– Котора? Их много у нас.
– Высокая такая, Машкевич?
– А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.
– Чего так?
– Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом поморился, кто руки пожег.
– Что же бригадир ваш не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? – закричала Надя.
– Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому – половина бригады освобожденные, – сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.
Срочно надо было что-то делать. Гофманские печи! Это в страшном сне не приснится! Обожженный кирпич вынимался из печей еще раскаленным, рукавицы прожигались до дыр в первую же смену, ядовитый угарный газ и шлаковая пыль забивали легкие, не давали дышать. Каждые десять минут девушки выскакивали на снег, мокрые от пота, облепленные золой. Грязь въедалась в кожу, в волосы. Хорошо еще, что пленные немцы, строившие кирпичный завод и гофманские печи, предусмотрительно сделали душ с горячей водой. После смены можно было по-быстрому, кое-как, ополоснуться, если хватало сил после двенадцати часов рабочего дня да двух часов стояния под вахтой. Прорабы, частью из освободившихся уголовников, частью вольнонаемные, охотники за длинным рублем, беспощадно подгоняли работяг – ни минуты простоя, план, план. Каторжанский ОЛП по адресу Воркута, Кирп. завод, «Речлаг» 223/33 «Р» был действительно каторжный. И работали там, оставляя последние силы, молодые зэчки и каторжанки со сроками от десяти до двадцати пяти лет. Лагпункт для особо важных преступниц. Уголовниц там, слава богу, не было… они не причислялись к категории особо важных…
Вечером перед репетицией концерта к Восьмому марта Надя забежала в пятнадцатый барак, где помещалась бригада Бутенко. На верхних нарах отыскала свою бывшую учительницу и, вопреки ожиданию, нашла ее вовсе не убитой горем.
– Я тебя сразу узнала, – сказала Зубстантив. – Мне передали твой привет, но, веришь ли, я так устаю, что едва до нар доползаю.
– Это понятно, да я на минутку… Вы обязательно ко мне приходите, ведь вы пианистка?
– Какая я пианистка! Училась когда-то, но…
– Нет, нет, я же помню, вы мне аккомпанировали на школьном вечере. Я постараюсь… чтобы вас в КВЧ, – горячо, скороговоркой прошептала Надя и побежала в столовую, пока ее не прихватили дежурняки в чужом бараке.
– Михайлова! – крикнула она.
– Разговорчики в строю! – заорал конвоир.
В этот момент ворота распахнулись, и Ночка поспешно дернула возок, словно чувствовала, что близок конец рабочего дня. «Кто это, кто это может быть? – напрягая память, старалась вспомнить Надя. – Она меня знает, и знает по фамилии…»
Вольтраут совсем не разделяла Надиного волнения.
– Вы же ее сюда потащите, правда?
– Что ж нам на улице мерзнуть?
Немка поджала губы, сделала «каменную лису» и напомнила:
– Вы забыли, посторонним вход сюда запрещен!
– А я плевать хотела! – запальчиво воскликнула Надя.
– Зашагаете на общие, – просто сказала немка, сразу охладила Надин пыл.
– Ну и ладно! Я сама схожу к ней.
– Хождение из барака в барак, кроме как по делу, запрещено тоже.
– Найду дело!
Валя с постной миной пожала плечами.
– Когда? Вам на репетицию нет времени ходить, не то что по баракам.
И все же Надя нашла свою знакомую. Получив ведомость на хлеб, она увидела, что бригада из бучильного цеха увеличилась на восемь человек. Пробежав глазами список, нашла знакомую фамилию: «Машкевич Мария Наумовна».
– Зубстантив! Моя немка! – завопила вне себя от радости Надя.
Вольтраут недовольно покосилась на нее.
– Учительница моя!
Надя с нетерпением дождалась бригадира Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась Зубстантив.
– Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!
– Скажу, – пообещала Маша, – коли жива будет, придет.
– Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.
– Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо еще не в гоф манку…
«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая. Куда что девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки десятого срока. Здесь в таком наряде ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»
Вряд ли Зубстантив посадили по политической: она, как помнилось, не воевала, а значит, и в плену не была; что же касается всяких разговоров, то была, по выражению Вольтраут, «святее самого папы римского».
Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.
– Как там новенькая? – спросила Надя.
– Котора? Их много у нас.
– Высокая такая, Машкевич?
– А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.
– Чего так?
– Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом поморился, кто руки пожег.
– Что же бригадир ваш не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? – закричала Надя.
– Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому – половина бригады освобожденные, – сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.
Срочно надо было что-то делать. Гофманские печи! Это в страшном сне не приснится! Обожженный кирпич вынимался из печей еще раскаленным, рукавицы прожигались до дыр в первую же смену, ядовитый угарный газ и шлаковая пыль забивали легкие, не давали дышать. Каждые десять минут девушки выскакивали на снег, мокрые от пота, облепленные золой. Грязь въедалась в кожу, в волосы. Хорошо еще, что пленные немцы, строившие кирпичный завод и гофманские печи, предусмотрительно сделали душ с горячей водой. После смены можно было по-быстрому, кое-как, ополоснуться, если хватало сил после двенадцати часов рабочего дня да двух часов стояния под вахтой. Прорабы, частью из освободившихся уголовников, частью вольнонаемные, охотники за длинным рублем, беспощадно подгоняли работяг – ни минуты простоя, план, план. Каторжанский ОЛП по адресу Воркута, Кирп. завод, «Речлаг» 223/33 «Р» был действительно каторжный. И работали там, оставляя последние силы, молодые зэчки и каторжанки со сроками от десяти до двадцати пяти лет. Лагпункт для особо важных преступниц. Уголовниц там, слава богу, не было… они не причислялись к категории особо важных…
Вечером перед репетицией концерта к Восьмому марта Надя забежала в пятнадцатый барак, где помещалась бригада Бутенко. На верхних нарах отыскала свою бывшую учительницу и, вопреки ожиданию, нашла ее вовсе не убитой горем.
– Я тебя сразу узнала, – сказала Зубстантив. – Мне передали твой привет, но, веришь ли, я так устаю, что едва до нар доползаю.
– Это понятно, да я на минутку… Вы обязательно ко мне приходите, ведь вы пианистка?
– Какая я пианистка! Училась когда-то, но…
– Нет, нет, я же помню, вы мне аккомпанировали на школьном вечере. Я постараюсь… чтобы вас в КВЧ, – горячо, скороговоркой прошептала Надя и побежала в столовую, пока ее не прихватили дежурняки в чужом бараке.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента