— Надеюсь, вы не станете утверждать, будто Персели могут быть сообщниками…
— А почему бы и нет?
Решительно, Господь мне готовил в тот день целую серию поразительных открытий! Толстуха, добрая донья Хосефа с ее материнской улыбкой и малыш дон Альфонсо, который так старательно тянется вверх, чтобы казаться повыше ростом!.. За время работы в ФБР я навидался самых разнообразных мерзавцев, но еще ни разу в жизни не встречал таких, кто бы настолько смахивал на скромных благочестивых буржуа, как эта парочка! Право же, если Чарли не ошибся, есть от чего прийти в отчаяние…
— Вас это удивляет?
— По правде говоря, мне трудно представить, что донья Хосефа и дон Альфонсо способны на преступление…
— Именно поэтому они особенно опасны…
— Но, послушайте, Арбетнот, судя по всему, ни тот, ни другая — вовсе не наркоманы!
— Не мне, дорогой мой, объяснять вам, что торговцы остерегаются сами употреблять эту мерзость!
Это чистая правда. Впрочем, именно холодный расчет продавцов медленной смерти меня и возмущал больше всего, ведь они отлично понимали, на что обрекают своих несчастных клиентов.
— Так, по-вашему, Персели…
— Заметьте, Моралес, я не могу ничего утверждать наверное, доказательств-то никаких нет… Просто они постоянно поддерживают связь с Барселоной и с тамошними текстильными фирмами, а кроме того, экспортируют немало товара в Латинскую Америку.
— Наверняка в Севилье этим занимаются не они одни, верно?
— Разумеется, но Персели — едва ли не крупнейшие партнеры каталонских торговцев тканями… а ведь именно в Барселоне Лажолет устроил себе штаб-квартиру.
— Знаю. Но, по-вашему, труднее всего выманить его сюда, в Севилью.
— Разве что нам удастся поставить его андалусскую организацию под угрозу. Во всяком случае, не явись вы к Перселям, я бы уже составил определенное мнение на их счет.
— Мне очень жаль.
— Откуда ж вы могли знать?
Англичанин встал.
— Я живу сейчас в «Мадриде». Если вам захочется меня увидеть, позвоните туда. Но, думаю, нам стоило бы действовать сообща.
— Договорились.
Мы с Алонсо назначили встречу в кафе на проспекте Льяно, напротив собора. Но я не сразу отправился туда. Мне хотелось сначала прийти в себя и набраться мужества, ведь так или иначе, а придется рассказать другу последние новости, сколько бы они ни приводили меня в полное отчаяние. Я не хотел признаваться Арбетноту, что он, скорее всего, угадал верно, поскольку подозрения насчет Перселей совпадали с моими собственными, ибо теперь я перестал доверять Марии и Хуану… В конце концов, если допустить, что донья Хосефа и дон Альфонсо — преступники, то какова же роль Марии подле них? Поведение Хуана меня не особенно волновало, но Мария… Все мое существо возмущалось при мысли, что я мог обмануться до такой степени. Как понять ее искреннее стремление украсить пасо Армагурской Девы, ее страстную набожность и кротость, если Арбетнот и в самом деле прав? Я ведь отлично понял, что он имел в виду, но не захотел сказать вслух, а в ушах у меня еще звучала фраза: «На сей счет у меня есть кое-какие соображения, но я вовсе не жажду поссориться с вами и нажить еще одного врага». Чарли, конечно, думал о Марии и, зная, что мы с ней обручены, как истинный британец презирал мою слабость. Да, само собой, если допустить, что брат и сестра действительно сообщники, все стало бы просто и ясно. Лажолет, прекрасно осведомленный обо всех моих достоинствах и недостатках, должно быть, угадал, что по приезде в Севилью я первым делом побегу взглянуть на отчий дом, а там меня уже будут поджидать Мария и Хуан, возможно… его подручные… Работа приучила меня никогда не доверять слишком простым решениям, и сейчас я не мог бы ухватиться за эту привычку как за последнюю спасительную соломинку. И однако в глубине души я не сомневался (хотя и отгонял эту мысль), что, коли дальнейшие события подтвердят правоту Чарли, ничто не спасет Марию от моего гнева. И он будет вдвойне страшен, ибо здесь затронута и моя честь обманутого полицейского, и боль оскорбленного жениха. От одной мысли об этом я невольно сжал кулаки. Мне уже хотелось осыпать ее проклятиями, ударить… Пробудившись, испанская кровь мигом разрушила оболочку, созданную англосаксонским воспитанием. Какие уж тут хладнокровие и трезвый расчет! Никакие меры не бывают слишком грубыми и жестокими, если надо отомстить предателям, пустившим в ход самые низкие и подлые средства!
Алонсо, куривший сигару, потягивая херес, по-моему, замечательно вписывался в обстановку. Честное слово, он, кажется, больше походил на андалусца, чем я сам!
— Хосе… — выдохнул он, когда я устроился рядом. — Не понимаю, каким идиотом надо быть, чтобы жить вдали от Севильи…
— Похоже, ты слегка запамятовал, что мы приехали сюда не разыгрывать из себя туристов или раскаявшихся блудных сыновей!
Против воли я заговорил так сухо, что друг удивленно посмотрел на меня.
— Что на тебя нашло, Пепе?
— Да просто все на свете опротивело!
— Ого! А скажи-ка, Хосе, кто именно внушает тебе подобные чувства в большей степени, мужчины или женщины?
— Даже не знаю… хотя, если вдуматься, пожалуй, все-таки женщины…
Он похлопал меня по плечу.
— Что-нибудь неладно с Марией?
— Боюсь, теперь все пошло наперекосяк, Алонсо…
— Послушай, Пепе, надеюсь, в твоем-то возрасте ты не станешь впадать в отчаяние из-за жалкой любовной ссоры?
— Да нет, тут дело серьезнее, куда серьезнее, Алонсо…
Мой тон произвел должное впечатление, и в одну секунду Муакил из счастливого туриста превратился в сурового и безжалостного полицейского, бок о бок с которым мне так часто приходилось работать. И я снова уверовал в успех. Рядом с Алонсо мне нечего опасаться серьезных неприятностей, и, если, паче чаяния, я все же расстанусь с Марией, друг сумеет утешить. Я рассказал Алонсо, как меня арестовала полиция, но и от него скрыл новые отношения, возникшие между нами с Фернандесом и Лусеро, потому что пришлось бы упомянуть и о несчастной маленькой Инес, а я не имел на это права. Зато о подозрениях насчет Хуана рассказал без утайки.
— Может, ты и прав, Хосе… Мальчишка слишком экзальтирован и восторжен, и пока я плохо представляю себе его роль во всей этой истории… Довольно подозрительно, что, не работая, Хуан все же умудряется как-то существовать и добывать достаточно денег хотя бы на выпивку, когда его мучает жажда… Разумеется, если он работает на Лажолета, загадка объясняется очень просто. Довольно скверно для его сестры, коли мы не ошиблись…
— Для его сестры? У меня есть все основания полагать, что они с братцем — два сапога пара!
— Ты что, спятил?
И я ему все выложил: и о внезапном превращении Оберхнера в Чарли Арбетнота, и о его расследовании у Перселей, и о невольной или намеренной болтливости Марии, раскрывшей мое инкогнито. Алонсо слушал, не перебивая.
— Бедный мой старина, — заметил он, когда я умолк. — А тебе не показалось странным, что англичане занимаются той же историей, а мы не в курсе?
— Сам знаешь, у нас не принято оповещать друг друга о таких вещах… во всяком случае, без крайней нужды.
— Согласен. А наши осведомители?
— Возможно, они работают заодно и на англичан.
— Не исключено. Но так или этак, а первым делом надо выяснить, действительно ли Арбетнот — тот, за кого себя выдает. Нет, не надо его описывать. Я не хочу, чтобы на меня это заранее повлияло. Сейчас же схожу в консульство и попытаюсь связаться с Вашингтоном, а уж они пускай позвонят в Лондон. А вечером встретимся здесь же, ладно?
— Так до встречи, Алонсо.
Я чувствовал, что Муакил явно хочет добавить что-то еще, но, видно, не решается.
— Хосе, — пробормотал он наконец. — Ты знаешь, как я тебя люблю… и что мы с Рут считаем тебя родным братом?
— И зачем ты мне это говоришь?
— Из-за Марии… Расследование может стать для тебя слишком тяжким бременем. Доставь мне удовольствие, Пепе, возвращайся в Вашингтон. Я позвоню Клифу. Объясню, что ты окончательно раскрыт и больше не в состоянии мне помочь. А кроме того, тебя трижды пытались прикончить. Я уверен, что Андерсон все поймет и прикажет тебе срочно лететь домой. Подумай! Зачем тебе тут торчать? Если Мария ни в чем не виновата (а я надеюсь, что так оно и есть), то сама приедет в Вашингтон. Если же она виновна, к чему тебе напрасно страдать? Прошу тебя, Хосе, ради нашей дружбы, уезжай!
Слова Алонсо меня немного удивили, но, главное, ужасно растрогали. Похоже, старина и вправду не на шутку беспокоится. Никогда он еще так явно не показывал, насколько привязан ко мне, даже после того, как я уступил ему Рут… Я понимал, что Алонсо прав и надо бы последовать его совету, но я ненавижу оставаться побежденным, а бежать, пусть даже из-за Марии, означало бы сдаться, и я бы себе никогда этого не простил.
— Послушай, Алонсо… — слегка охрипшим голосом проговорил я, сжав его руку. — Я тоже, знаешь ли, очень тебя люблю. Но я уже не дитя… Да, это будет тяжко… очень тяжко… И что с того? Не в моих привычках бросать начатое дело. Мы вместе работаем, значит, вместе и закончим преследование. Тем хуже для меня и тем хуже для тех, других… Я не желаю краснеть от стыда ни перед тобой, ни перед Рут, ни перед Андерсоном.
— Как хочешь, Хосе. Но помни: я очень просил тебя уехать.
И он исчез прежде, чем я успел ответить.
Севилья не так уж велика, а потому, неторопливо прогуливаясь по Сьерпес, рано или поздно непременно встретишь того, кто тебе нужен. Я уже несколько раз из конца в конец прошел улицу, о которой с такой гордостью говорит любой андалусец, когда наконец увидел Хуана. Парень праздно шатался по Сьерпес, время от времени поглядывая на муниципальных служащих, расставлявших вдоль лавочек стулья для тех, кому захочется наблюдать процессии сидя. Потом парень шел дальше, то здороваясь с каким-нибудь приятелем, то обмениваясь шутками с лавочниками, и явно пребывал в отличном настроении. Видимо, накануне Святой недели жизнь казалась ему особенно прекрасной. При виде меня Хуан радостно улыбнулся.
— Que tal, don Jose?[69]
Я повел его в кафе на углу Сьерпес и Риохи, и мы устроились за столиком подальше от гигантской стойки бара, а заодно и от нескромных ушей.
— Хуан… ты вчера никому не рассказывал, как купил для меня пистолет?
— Никому. А что?
— Да то, что кто-то донес легавым, что я обзавелся пушкой, и меня загребли сразу после того, как мы с тобой расстались.
— Madre de Dios![70]
— Ты, случаем, не знаешь, кто бы мог меня заложить, Хуан?
— Нет.
— Может, тот, у кого ты купил «люгер»?
— Ни за что на свете! Менгихо — вполне надежный старикан, да я и не сказал ему, для кого покупаю оружие.
— Тогда… ты?
Несколько секунд Хуан смотрел на меня, не понимая, потом, побледнев как полотно, вскочил.
— Вы… вы хоть думаете… что говорите? — заикаясь от ярости, воскликнул он.
— Сядь и прекрати валять дурака…
— Сначала возьмите свои слова обратно!
Сразу же затевать ссору не имело смысла.
— Ладно, извини. Но ты ведь должен понимать, что я обязан проверить все возможные варианты, верно?
— И даже счесть меня последним мерзавцем?
— Даже это, Хуан.
— Вот уж не ожидал от вас, дон Хосе!
— Если когда-нибудь ты пойдешь работать к нам, малыш, живо узнаешь, что агенту ФБР приходится изучать все аспекты дела, даже те, которые могут причинить ему самому ужасную боль.
— Тогда почему бы вам заодно не заподозрить и Марию?
— А кто тебе сказал, что это не так?
На сей раз парень так растерялся, что стал похож на испуганного малыша.
— Но… но я… думал, вы ее любите? — пролепетал он.
— И что это меняет? Попробуй же наконец понять, Хуан: я вынужден подозревать всех и каждого, во всяком случае, изначально, а потом одного за другим исключать тех, кому могу доверять… только так можно в конце концов выйти на истинных преступников. Ты хорошо знаешь Перселей?
— Так вы и их тоже…
— Еще раз повторяю: под подозрением — решительно все! Ну а теперь отвечай на вопрос.
— Оба очень добры к Марии. Несколько раз я у них ужинал. Дон Альфонсо хотел взять меня на работу, но я терпеть не могу сидеть взаперти…
— А твоя сестра… тоже искренне привязана к Перселям?
— Думаю, да… Донья Хосефа для нее почти как мать.
— Я знаю. Короче, Мария поверяет ей все свои тайны?
Мы еще некоторое время поболтали, а потом я отпустил Хуана. На прощание парень еще раз попросил подтвердить, что я снова доверяю ему. Обедать я отправился в «Кристину» — это уже почти вошло в привычку. Однако, к большой досаде официанта, есть мне не хотелось и я почти не обращал внимания на то, что подавали к столу. По правде говоря, меня куда больше занимало другое: действительно ли Мария — та, за кого я ее принимал, или сознательная пособница преступников, которых я все-таки уничтожу с помощью Алонсо и Арбетнота. Так что заказанная мной паэлла не произвела должного впечатления.
Мне казалось, этот проклятый день никогда не кончится. Я пошел в кино смотреть какой-то фильм на религиозную тему — его преосвященство архиепископ Севильский не допускал иных зрелищ в канун Святой недели, а потом вернулся к себе в номер и немного вздремнул. Наконец пришло время идти на свидание с Алонсо. Подсознательно я очень хотел, чтобы все уверения Арбетнота оказались враньем, поскольку в таком случае ложными были бы и его выводы, и подозрения, и намеки. В кафе я пришел первым, но не успел разбавить водой анисовую настойку, как появился Алонсо.
— Ну? — спросил я, даже не дав ему времени сесть.
— Все в порядке, Хосе. Ярд действительно послал в Севилью некоего Арбетнота. Вот его описание, а уж соответствует ли оно твоему знакомому, суди сам.
И мой друг так подробно описал мнимого Оберхнера, что в каждой подробности за версту чувствовалась рука Клифа Андерсона. Пришлось смириться с очевидностью. Раз Чарли не соврал, назвавшись инспектором Скотленд-Ярда, зачем бы он стал обманывать в остальном? Алонсо, угадав, что творится у меня на душе, снова попросил улететь в Вашингтон. Но я опять отказался. Чтобы покончить с этой неприятной темой, я пошел звонить Арбетноту в «Мадрид». По счастью, Чарли оказался в номере и обещал немедленно присоединиться к нам.
Алонсо и Чарли поладили не сразу: надо полагать, мой друг немного сердился на англичанина за то, что его разоблачения повергли меня в такую растерянность. Но я изо всех сил старался разбить лед. Уж очень не хотелось, чтобы по моей милости расследование потерпело хоть малейший ущерб. Мы выпили за наши общие надежды и, расставаясь, все трое твердо веровали, что дни Лажолета сочтены.
Вербное воскресенье
— А почему бы и нет?
Решительно, Господь мне готовил в тот день целую серию поразительных открытий! Толстуха, добрая донья Хосефа с ее материнской улыбкой и малыш дон Альфонсо, который так старательно тянется вверх, чтобы казаться повыше ростом!.. За время работы в ФБР я навидался самых разнообразных мерзавцев, но еще ни разу в жизни не встречал таких, кто бы настолько смахивал на скромных благочестивых буржуа, как эта парочка! Право же, если Чарли не ошибся, есть от чего прийти в отчаяние…
— Вас это удивляет?
— По правде говоря, мне трудно представить, что донья Хосефа и дон Альфонсо способны на преступление…
— Именно поэтому они особенно опасны…
— Но, послушайте, Арбетнот, судя по всему, ни тот, ни другая — вовсе не наркоманы!
— Не мне, дорогой мой, объяснять вам, что торговцы остерегаются сами употреблять эту мерзость!
Это чистая правда. Впрочем, именно холодный расчет продавцов медленной смерти меня и возмущал больше всего, ведь они отлично понимали, на что обрекают своих несчастных клиентов.
— Так, по-вашему, Персели…
— Заметьте, Моралес, я не могу ничего утверждать наверное, доказательств-то никаких нет… Просто они постоянно поддерживают связь с Барселоной и с тамошними текстильными фирмами, а кроме того, экспортируют немало товара в Латинскую Америку.
— Наверняка в Севилье этим занимаются не они одни, верно?
— Разумеется, но Персели — едва ли не крупнейшие партнеры каталонских торговцев тканями… а ведь именно в Барселоне Лажолет устроил себе штаб-квартиру.
— Знаю. Но, по-вашему, труднее всего выманить его сюда, в Севилью.
— Разве что нам удастся поставить его андалусскую организацию под угрозу. Во всяком случае, не явись вы к Перселям, я бы уже составил определенное мнение на их счет.
— Мне очень жаль.
— Откуда ж вы могли знать?
Англичанин встал.
— Я живу сейчас в «Мадриде». Если вам захочется меня увидеть, позвоните туда. Но, думаю, нам стоило бы действовать сообща.
— Договорились.
Мы с Алонсо назначили встречу в кафе на проспекте Льяно, напротив собора. Но я не сразу отправился туда. Мне хотелось сначала прийти в себя и набраться мужества, ведь так или иначе, а придется рассказать другу последние новости, сколько бы они ни приводили меня в полное отчаяние. Я не хотел признаваться Арбетноту, что он, скорее всего, угадал верно, поскольку подозрения насчет Перселей совпадали с моими собственными, ибо теперь я перестал доверять Марии и Хуану… В конце концов, если допустить, что донья Хосефа и дон Альфонсо — преступники, то какова же роль Марии подле них? Поведение Хуана меня не особенно волновало, но Мария… Все мое существо возмущалось при мысли, что я мог обмануться до такой степени. Как понять ее искреннее стремление украсить пасо Армагурской Девы, ее страстную набожность и кротость, если Арбетнот и в самом деле прав? Я ведь отлично понял, что он имел в виду, но не захотел сказать вслух, а в ушах у меня еще звучала фраза: «На сей счет у меня есть кое-какие соображения, но я вовсе не жажду поссориться с вами и нажить еще одного врага». Чарли, конечно, думал о Марии и, зная, что мы с ней обручены, как истинный британец презирал мою слабость. Да, само собой, если допустить, что брат и сестра действительно сообщники, все стало бы просто и ясно. Лажолет, прекрасно осведомленный обо всех моих достоинствах и недостатках, должно быть, угадал, что по приезде в Севилью я первым делом побегу взглянуть на отчий дом, а там меня уже будут поджидать Мария и Хуан, возможно… его подручные… Работа приучила меня никогда не доверять слишком простым решениям, и сейчас я не мог бы ухватиться за эту привычку как за последнюю спасительную соломинку. И однако в глубине души я не сомневался (хотя и отгонял эту мысль), что, коли дальнейшие события подтвердят правоту Чарли, ничто не спасет Марию от моего гнева. И он будет вдвойне страшен, ибо здесь затронута и моя честь обманутого полицейского, и боль оскорбленного жениха. От одной мысли об этом я невольно сжал кулаки. Мне уже хотелось осыпать ее проклятиями, ударить… Пробудившись, испанская кровь мигом разрушила оболочку, созданную англосаксонским воспитанием. Какие уж тут хладнокровие и трезвый расчет! Никакие меры не бывают слишком грубыми и жестокими, если надо отомстить предателям, пустившим в ход самые низкие и подлые средства!
Алонсо, куривший сигару, потягивая херес, по-моему, замечательно вписывался в обстановку. Честное слово, он, кажется, больше походил на андалусца, чем я сам!
— Хосе… — выдохнул он, когда я устроился рядом. — Не понимаю, каким идиотом надо быть, чтобы жить вдали от Севильи…
— Похоже, ты слегка запамятовал, что мы приехали сюда не разыгрывать из себя туристов или раскаявшихся блудных сыновей!
Против воли я заговорил так сухо, что друг удивленно посмотрел на меня.
— Что на тебя нашло, Пепе?
— Да просто все на свете опротивело!
— Ого! А скажи-ка, Хосе, кто именно внушает тебе подобные чувства в большей степени, мужчины или женщины?
— Даже не знаю… хотя, если вдуматься, пожалуй, все-таки женщины…
Он похлопал меня по плечу.
— Что-нибудь неладно с Марией?
— Боюсь, теперь все пошло наперекосяк, Алонсо…
— Послушай, Пепе, надеюсь, в твоем-то возрасте ты не станешь впадать в отчаяние из-за жалкой любовной ссоры?
— Да нет, тут дело серьезнее, куда серьезнее, Алонсо…
Мой тон произвел должное впечатление, и в одну секунду Муакил из счастливого туриста превратился в сурового и безжалостного полицейского, бок о бок с которым мне так часто приходилось работать. И я снова уверовал в успех. Рядом с Алонсо мне нечего опасаться серьезных неприятностей, и, если, паче чаяния, я все же расстанусь с Марией, друг сумеет утешить. Я рассказал Алонсо, как меня арестовала полиция, но и от него скрыл новые отношения, возникшие между нами с Фернандесом и Лусеро, потому что пришлось бы упомянуть и о несчастной маленькой Инес, а я не имел на это права. Зато о подозрениях насчет Хуана рассказал без утайки.
— Может, ты и прав, Хосе… Мальчишка слишком экзальтирован и восторжен, и пока я плохо представляю себе его роль во всей этой истории… Довольно подозрительно, что, не работая, Хуан все же умудряется как-то существовать и добывать достаточно денег хотя бы на выпивку, когда его мучает жажда… Разумеется, если он работает на Лажолета, загадка объясняется очень просто. Довольно скверно для его сестры, коли мы не ошиблись…
— Для его сестры? У меня есть все основания полагать, что они с братцем — два сапога пара!
— Ты что, спятил?
И я ему все выложил: и о внезапном превращении Оберхнера в Чарли Арбетнота, и о его расследовании у Перселей, и о невольной или намеренной болтливости Марии, раскрывшей мое инкогнито. Алонсо слушал, не перебивая.
— Бедный мой старина, — заметил он, когда я умолк. — А тебе не показалось странным, что англичане занимаются той же историей, а мы не в курсе?
— Сам знаешь, у нас не принято оповещать друг друга о таких вещах… во всяком случае, без крайней нужды.
— Согласен. А наши осведомители?
— Возможно, они работают заодно и на англичан.
— Не исключено. Но так или этак, а первым делом надо выяснить, действительно ли Арбетнот — тот, за кого себя выдает. Нет, не надо его описывать. Я не хочу, чтобы на меня это заранее повлияло. Сейчас же схожу в консульство и попытаюсь связаться с Вашингтоном, а уж они пускай позвонят в Лондон. А вечером встретимся здесь же, ладно?
— Так до встречи, Алонсо.
Я чувствовал, что Муакил явно хочет добавить что-то еще, но, видно, не решается.
— Хосе, — пробормотал он наконец. — Ты знаешь, как я тебя люблю… и что мы с Рут считаем тебя родным братом?
— И зачем ты мне это говоришь?
— Из-за Марии… Расследование может стать для тебя слишком тяжким бременем. Доставь мне удовольствие, Пепе, возвращайся в Вашингтон. Я позвоню Клифу. Объясню, что ты окончательно раскрыт и больше не в состоянии мне помочь. А кроме того, тебя трижды пытались прикончить. Я уверен, что Андерсон все поймет и прикажет тебе срочно лететь домой. Подумай! Зачем тебе тут торчать? Если Мария ни в чем не виновата (а я надеюсь, что так оно и есть), то сама приедет в Вашингтон. Если же она виновна, к чему тебе напрасно страдать? Прошу тебя, Хосе, ради нашей дружбы, уезжай!
Слова Алонсо меня немного удивили, но, главное, ужасно растрогали. Похоже, старина и вправду не на шутку беспокоится. Никогда он еще так явно не показывал, насколько привязан ко мне, даже после того, как я уступил ему Рут… Я понимал, что Алонсо прав и надо бы последовать его совету, но я ненавижу оставаться побежденным, а бежать, пусть даже из-за Марии, означало бы сдаться, и я бы себе никогда этого не простил.
— Послушай, Алонсо… — слегка охрипшим голосом проговорил я, сжав его руку. — Я тоже, знаешь ли, очень тебя люблю. Но я уже не дитя… Да, это будет тяжко… очень тяжко… И что с того? Не в моих привычках бросать начатое дело. Мы вместе работаем, значит, вместе и закончим преследование. Тем хуже для меня и тем хуже для тех, других… Я не желаю краснеть от стыда ни перед тобой, ни перед Рут, ни перед Андерсоном.
— Как хочешь, Хосе. Но помни: я очень просил тебя уехать.
И он исчез прежде, чем я успел ответить.
Севилья не так уж велика, а потому, неторопливо прогуливаясь по Сьерпес, рано или поздно непременно встретишь того, кто тебе нужен. Я уже несколько раз из конца в конец прошел улицу, о которой с такой гордостью говорит любой андалусец, когда наконец увидел Хуана. Парень праздно шатался по Сьерпес, время от времени поглядывая на муниципальных служащих, расставлявших вдоль лавочек стулья для тех, кому захочется наблюдать процессии сидя. Потом парень шел дальше, то здороваясь с каким-нибудь приятелем, то обмениваясь шутками с лавочниками, и явно пребывал в отличном настроении. Видимо, накануне Святой недели жизнь казалась ему особенно прекрасной. При виде меня Хуан радостно улыбнулся.
— Que tal, don Jose?[69]
Я повел его в кафе на углу Сьерпес и Риохи, и мы устроились за столиком подальше от гигантской стойки бара, а заодно и от нескромных ушей.
— Хуан… ты вчера никому не рассказывал, как купил для меня пистолет?
— Никому. А что?
— Да то, что кто-то донес легавым, что я обзавелся пушкой, и меня загребли сразу после того, как мы с тобой расстались.
— Madre de Dios![70]
— Ты, случаем, не знаешь, кто бы мог меня заложить, Хуан?
— Нет.
— Может, тот, у кого ты купил «люгер»?
— Ни за что на свете! Менгихо — вполне надежный старикан, да я и не сказал ему, для кого покупаю оружие.
— Тогда… ты?
Несколько секунд Хуан смотрел на меня, не понимая, потом, побледнев как полотно, вскочил.
— Вы… вы хоть думаете… что говорите? — заикаясь от ярости, воскликнул он.
— Сядь и прекрати валять дурака…
— Сначала возьмите свои слова обратно!
Сразу же затевать ссору не имело смысла.
— Ладно, извини. Но ты ведь должен понимать, что я обязан проверить все возможные варианты, верно?
— И даже счесть меня последним мерзавцем?
— Даже это, Хуан.
— Вот уж не ожидал от вас, дон Хосе!
— Если когда-нибудь ты пойдешь работать к нам, малыш, живо узнаешь, что агенту ФБР приходится изучать все аспекты дела, даже те, которые могут причинить ему самому ужасную боль.
— Тогда почему бы вам заодно не заподозрить и Марию?
— А кто тебе сказал, что это не так?
На сей раз парень так растерялся, что стал похож на испуганного малыша.
— Но… но я… думал, вы ее любите? — пролепетал он.
— И что это меняет? Попробуй же наконец понять, Хуан: я вынужден подозревать всех и каждого, во всяком случае, изначально, а потом одного за другим исключать тех, кому могу доверять… только так можно в конце концов выйти на истинных преступников. Ты хорошо знаешь Перселей?
— Так вы и их тоже…
— Еще раз повторяю: под подозрением — решительно все! Ну а теперь отвечай на вопрос.
— Оба очень добры к Марии. Несколько раз я у них ужинал. Дон Альфонсо хотел взять меня на работу, но я терпеть не могу сидеть взаперти…
— А твоя сестра… тоже искренне привязана к Перселям?
— Думаю, да… Донья Хосефа для нее почти как мать.
— Я знаю. Короче, Мария поверяет ей все свои тайны?
Мы еще некоторое время поболтали, а потом я отпустил Хуана. На прощание парень еще раз попросил подтвердить, что я снова доверяю ему. Обедать я отправился в «Кристину» — это уже почти вошло в привычку. Однако, к большой досаде официанта, есть мне не хотелось и я почти не обращал внимания на то, что подавали к столу. По правде говоря, меня куда больше занимало другое: действительно ли Мария — та, за кого я ее принимал, или сознательная пособница преступников, которых я все-таки уничтожу с помощью Алонсо и Арбетнота. Так что заказанная мной паэлла не произвела должного впечатления.
Мне казалось, этот проклятый день никогда не кончится. Я пошел в кино смотреть какой-то фильм на религиозную тему — его преосвященство архиепископ Севильский не допускал иных зрелищ в канун Святой недели, а потом вернулся к себе в номер и немного вздремнул. Наконец пришло время идти на свидание с Алонсо. Подсознательно я очень хотел, чтобы все уверения Арбетнота оказались враньем, поскольку в таком случае ложными были бы и его выводы, и подозрения, и намеки. В кафе я пришел первым, но не успел разбавить водой анисовую настойку, как появился Алонсо.
— Ну? — спросил я, даже не дав ему времени сесть.
— Все в порядке, Хосе. Ярд действительно послал в Севилью некоего Арбетнота. Вот его описание, а уж соответствует ли оно твоему знакомому, суди сам.
И мой друг так подробно описал мнимого Оберхнера, что в каждой подробности за версту чувствовалась рука Клифа Андерсона. Пришлось смириться с очевидностью. Раз Чарли не соврал, назвавшись инспектором Скотленд-Ярда, зачем бы он стал обманывать в остальном? Алонсо, угадав, что творится у меня на душе, снова попросил улететь в Вашингтон. Но я опять отказался. Чтобы покончить с этой неприятной темой, я пошел звонить Арбетноту в «Мадрид». По счастью, Чарли оказался в номере и обещал немедленно присоединиться к нам.
Алонсо и Чарли поладили не сразу: надо полагать, мой друг немного сердился на англичанина за то, что его разоблачения повергли меня в такую растерянность. Но я изо всех сил старался разбить лед. Уж очень не хотелось, чтобы по моей милости расследование потерпело хоть малейший ущерб. Мы выпили за наши общие надежды и, расставаясь, все трое твердо веровали, что дни Лажолета сочтены.
Вербное воскресенье
По общему согласию, мы с Алонсо и Чарли решили, что мне не стоит менять что-либо в отношениях с Марией. Ей незачем знать о наших подозрениях. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я отправился в Сан-Хуан де Ла Пальма к той, кого упрямо продолжал считать своей невестой, и представил ей Арбетнота. Девушка немного удивилась при виде немца, обедавшего с нами у Перселей, но мы весело объяснили ей, в чем дело, присовокупив, что ей есть чем гордиться: не каждый день люди принимают у себя в доме сразу трех выдающихся детективов из Скотленд-Ярда и ФБР. На самом деле мы полагали, что, если Мария передаст новость донье Хосефе и если та действительно сообщница Лажолета (во что я по-прежнему никак не мог уверовать), большой беды от этого не будет, даже наоборот. Теперь, когда мое инкогнито раскрыто, оставалось лишь попытаться нагнать на Лажолета страху и заставить его действовать побыстрее. Может, тогда он и сделает какую-нибудь ошибку, а мы таким образом выйдем на след.
Мария, по-моему, очень спокойно восприняла то, что наш небольшой кружок расширяется день ото дня, зато Хуан явно дулся весь ужин. Как только мы покончили с десертом, он встал.
— Я от души надеюсь, дон Хосе, что очень скоро вам придется попросить у меня прощения…
И парень ушел, так и не пожелав объяснить сестре, что он имеет в виду, а потому мне срочно пришлось выдумывать байку насчет якобы заключенного нами пари. Чарли, никогда не бывавший в Америке, забрасывал нас вопросами о тамошнем образе жизни, о нашей работе и системе исправительных учреждений. Этот человек несомненно очень любил свою работу. Отвечал в основном я, поскольку Алонсо пребывал в прескверном настроении и несколько раз я замечал, что мой друг едва сдерживает раздражение, как будто наш разговор выводил его из себя. Вскоре Муакил предоставил нам с Арбетнотом обсуждать профессиональные вопросы, а сам завел беседу с Марией на самую животрепещущую для нее тему: о бесспорном превосходстве братства Армагурской Девы над всеми прочими. Я счел, что друг все еще не может простить мне упорный отказ вернуться в Вашингтон. Алонсо страшно переживал за меня. По правде говоря, я тоже очень любил его и в глубине души считал, что мне крупно повезло — не всем удается обрести такую дружескую привязанность, какую выказывали мне Рут и ее муж, и эта привязанность ох как пригодится, если обстоятельства вынудят меня отказаться от Марии…
Понимая, что следующая ночь будет крайне утомительной, мы решили хорошенько отдохнуть часов до трех-четырех пополудни, а в пять встретиться у Марии и, слегка перекусив, отправиться в церковь. Нам хотелось занять удобные места и посмотреть, как статую Армагурской Девы торжественно вынесут из Сан-Хуан де Ла Пальма.
Поэтому-то в Вербное воскресенье Алонсо, Чарли и я около шести вечера уже стояли у самых дверей в плотной толпе верующих и любопытных. Первые кающиеся должны были выйти из церкви примерно через час. Между рядами сновали торговцы лимонадом, мальчишки, затеявшие увлекательную игру в «полицейских и вора», бегали и толкались, но мы не обращали на них внимания, а с восхищением смотрели на трубачей Хиральды, одетых, как римские легионеры. Они выстраивались в ряды, а «центурионы» взыскательно оглядывали их наряд. Чуть поодаль музыканты из муниципального оркестра по очереди исполняли короткие соло, просто чтобы проверить, насколько они в форме. Время от времени какой-нибудь насарено[71] в белом одеянии, с белым же крестом на груди, четко вырисовывавшимся на фоне черного круга, проскальзывал в церковь. Порой я видел, как сквозь прорези капюшона мерцает его взгляд. И я буквально погрузился в собственное детство, словно опять стал двенадцатилетним мальчишкой. Сейчас я был далеко, очень далеко от Лажолета и его мерзавцев. Меня охватил религиозный экстаз, и я думал, что, останься я в Севилье, сейчас наверняка шел бы вместе с другими кающимися, одетыми в белое. Теперь, как и все вокруг, я, трепеща от нетерпения, ждал, когда распахнутся двери и появится Дева, моя Дева! Чарли, настроенный куда прагматичнее, вернул меня на землю, заметив, что такая толпа — идеальное место для покушения и убийце, нацепив наряд насарено, не составит труда сразу же скрыться. Я инстинктивно огляделся, но не увидел ничего, кроме честных, открытых лиц обитателей Севильи, переживающих самые лучшие минуты в году. Тем не менее Арбетнот сказал правду, и я попросил друзей держаться поближе. Меня тревожило необъяснимое отсутствие Хуана. Почему он не пошел с нами? А ведь брат Марии тоже страстный почитатель Армагурской Девы… Так что за важные причины помешали ему приветствовать свою Покровительницу?
Внезапно массивные деревянные двери дрогнули, вот-вот появится процессия членов братства. По сигналу «центуриона» мнимые легионеры подтянулись и замерли, а музыканты из городского оркестра взялись за инструменты. Огромная толпа вдруг замерла в полной тишине, и это безмолвие потрясло до глубины души. Наконец двери с громким скрипом отворились и на пороге возникло видение иных времен — крестоносец в окружении двух факельщиков, причем один из них был босиком. Музыканты заиграли марш и двинулись вперед, за ними, чеканя шаг, пошли римские легионеры (пожалуй, они слегка напоминали английских солдат на параде), потом настал черед насаренос и, наконец, капатаса[72], в чьи обязанности входило управлять теми, кто нес платформы. Горе тому, кто заденет свод! Именно по тому, как статуи выносят из церкви и возвращают обратно, судят о мастерстве того или иного капатаса. Едва нашим глазам предстала украшенная кружевами и драгоценностями Армагурская Дева вместе со Святым Иоанном, вся толпа подалась вперед, к платформе, сплошь покрытой ковром белых гвоздик. Армагура! Возлюбленная Дева! Заступница и Спасительница! Я смотрел на взволнованное лицо Марии и видел, как ее губы беззвучно шепчут молитву. Девушка машинально взяла меня за руку, словно хотела представить Деве, и все мои подозрения сразу улетучились. Нет, просто невозможно, чтобы за этим чистым и нежным обликом скрывалась преступница! Такое просто не укладывалось в голове. Наблюдавший за нами Чарли нагнулся и чуть слышно шепнул мне на ухо:
— Если она виновна, то чертовски ловкая актриса…
С этой минуты я возненавидел Чарли Арбетнота. После того как капатасу удалось без сучка без задоринки вывести платформу Девы из церкви, толпа разразилась аплодисментами. Носильщики остановились перевести дух, а толпа снова замерла. И вдруг послышалась саэта, воспевавшая любовь Севильи к Армагурской Деве. Мария сжала мою руку. Мы оба и без слов понимали, что чувствуем одно и то же. Нас объединяла страстная любовь к Богоматери, понятная лишь истинным андалусцам и очень немногим чужакам, во всяком случае, когда они не строят из себя умников, как, например, Чарли Арбетнот — я отлично видел, что его тонкие губы кривит ироническая усмешка. Само собой, этот британец чувствовал себя здесь среди дикарей. Певица умолкла, снова заиграла музыка, и процессия двинулась дальше, а в дверном проеме возникла вторая платформа, с Иисусом и Иродом. Ее тоже встретили овацией.
Процессии предстояло идти по улице Торрехон и Трахан до Кампаны, где встречаются все братства. Мы не последовали за ней, а решили через полтора часа подойти к собору. Тем временем неутомимая Мария потащила нас по пустынным улочкам в северную часть города на Триумфальную площадь смотреть на процессию Марии Сантисима де Ла Пас, возвращавшуюся в свой дальний квартал Порвенир. Оттуда мы почти бегом бросились к западу в надежде догнать процессию Саграда Сена, движущуюся вдоль улицы Дель Соль. Потом, опять-таки галопом, мы повернули на юг и полюбовались шествием братства Иниеста на улице Эрмандад Анхела-де-ла-Крус. Наконец, чувствуя, что времени осталось в обрез, мы со всех ног помчались к собору и, несмотря на густую толпу верующих, успели пробиться вперед как раз в тот момент, когда первые музыканты братства Армагуры подступали к крыльцу. Я чувствовал себя совершенно измочаленным и, пока шла торжественная литургия, думал, что мне ни в коем случае не следовало браться за это расследование, ибо здесь, в Севилье, я стал совсем другим человеком, разительно не похожим на Хосе Моралеса из Вашингтона. Прошлое так глубоко впиталось в мою плоть и кровь, что мешало сохранять обычное хладнокровие. Слишком много воспоминаний, слишком много новых впечатлений… И все это мешало рассуждать трезво. Да еще — Мария… Со свойственной ему проницательностью Алонсо сразу понял, что со мной творится, поэтому-то он так уговаривал меня уехать. И у меня появилось препротивное ощущение, что я не только не помогаю коллегам, а еще и могу стать для них серьезной помехой. Но, отбросив все доводы рассудка, сейчас я умолял Армагурскую Деву сотворить чудо: пусть Мария окажется невиновной… Вставая с колен, я как будто заметил Хуана, но он тут же исчез среди сотен мужчин и женщин, поющих хвалу своей покровительнице. Мысль о парне вернула меня к действительности. Право же, его поведение невольно вызывало подозрения. Каким образом Мария допустила, чтобы ее брат не пошел с нами? Что за доводы он привел в свое оправдание и почему девушка не сказала нам ни слова?
Мы покинули собор следом за процессией своего братства и, предоставив ей двигаться дальше по Алеманес, вышли на площадь Генераль-Мола приветствовать Деву Эсперанса, которую насаренос, тоже облаченные в белое, но в лиловых капюшонах, несли обратно, в церковь Сен-Pox. Однако мы вовремя успели на площадь Ла Пальма посмотреть, как Армагурскую Деву снова внесут в церковь Сан-Хуан, где ей предстоит мирно дремать до следующего года. Было около полуночи. Носильщики брели, едва волоча ноги от усталости. Толпа тоже заметно погрустнела. Сказывались и утомление, и то, что настал конец празднику. Меня слегка оттеснили от спутников, и, услышав за спиной незнакомый голос, я вздрогнул.
— Сеньор Моралес… — шепнул кто-то.
Я обернулся. Сзади стоял насарено Армагурской Девы. Лицо его скрывал капюшон, и лишь глаза его блестели сквозь прорези маски. Зачем он меня окликнул? Или просто хотел проверить, что не ошибся, прежде чем нанести удар? Я весь подобрался, настороженно следя за каждым движением незнакомца. Но тот не двигался с места.
— Что вам нужно? — спросил я.
— Дайте мне руку, сеньор…
Вероятно, почувствовав, что я колеблюсь, он сразу добавил:
— Вам нечего опасаться.
Я протянул руку. Незнакомец взял ее, будто хотел пожать, и я почувствовал, как в ладонь мне скользнул листок бумаги. А насарено тут же бросился к церкви и исчез за дверью. Что все это могло значить? Мне не терпелось прочитать записку.
Мария, по-моему, очень спокойно восприняла то, что наш небольшой кружок расширяется день ото дня, зато Хуан явно дулся весь ужин. Как только мы покончили с десертом, он встал.
— Я от души надеюсь, дон Хосе, что очень скоро вам придется попросить у меня прощения…
И парень ушел, так и не пожелав объяснить сестре, что он имеет в виду, а потому мне срочно пришлось выдумывать байку насчет якобы заключенного нами пари. Чарли, никогда не бывавший в Америке, забрасывал нас вопросами о тамошнем образе жизни, о нашей работе и системе исправительных учреждений. Этот человек несомненно очень любил свою работу. Отвечал в основном я, поскольку Алонсо пребывал в прескверном настроении и несколько раз я замечал, что мой друг едва сдерживает раздражение, как будто наш разговор выводил его из себя. Вскоре Муакил предоставил нам с Арбетнотом обсуждать профессиональные вопросы, а сам завел беседу с Марией на самую животрепещущую для нее тему: о бесспорном превосходстве братства Армагурской Девы над всеми прочими. Я счел, что друг все еще не может простить мне упорный отказ вернуться в Вашингтон. Алонсо страшно переживал за меня. По правде говоря, я тоже очень любил его и в глубине души считал, что мне крупно повезло — не всем удается обрести такую дружескую привязанность, какую выказывали мне Рут и ее муж, и эта привязанность ох как пригодится, если обстоятельства вынудят меня отказаться от Марии…
Понимая, что следующая ночь будет крайне утомительной, мы решили хорошенько отдохнуть часов до трех-четырех пополудни, а в пять встретиться у Марии и, слегка перекусив, отправиться в церковь. Нам хотелось занять удобные места и посмотреть, как статую Армагурской Девы торжественно вынесут из Сан-Хуан де Ла Пальма.
Поэтому-то в Вербное воскресенье Алонсо, Чарли и я около шести вечера уже стояли у самых дверей в плотной толпе верующих и любопытных. Первые кающиеся должны были выйти из церкви примерно через час. Между рядами сновали торговцы лимонадом, мальчишки, затеявшие увлекательную игру в «полицейских и вора», бегали и толкались, но мы не обращали на них внимания, а с восхищением смотрели на трубачей Хиральды, одетых, как римские легионеры. Они выстраивались в ряды, а «центурионы» взыскательно оглядывали их наряд. Чуть поодаль музыканты из муниципального оркестра по очереди исполняли короткие соло, просто чтобы проверить, насколько они в форме. Время от времени какой-нибудь насарено[71] в белом одеянии, с белым же крестом на груди, четко вырисовывавшимся на фоне черного круга, проскальзывал в церковь. Порой я видел, как сквозь прорези капюшона мерцает его взгляд. И я буквально погрузился в собственное детство, словно опять стал двенадцатилетним мальчишкой. Сейчас я был далеко, очень далеко от Лажолета и его мерзавцев. Меня охватил религиозный экстаз, и я думал, что, останься я в Севилье, сейчас наверняка шел бы вместе с другими кающимися, одетыми в белое. Теперь, как и все вокруг, я, трепеща от нетерпения, ждал, когда распахнутся двери и появится Дева, моя Дева! Чарли, настроенный куда прагматичнее, вернул меня на землю, заметив, что такая толпа — идеальное место для покушения и убийце, нацепив наряд насарено, не составит труда сразу же скрыться. Я инстинктивно огляделся, но не увидел ничего, кроме честных, открытых лиц обитателей Севильи, переживающих самые лучшие минуты в году. Тем не менее Арбетнот сказал правду, и я попросил друзей держаться поближе. Меня тревожило необъяснимое отсутствие Хуана. Почему он не пошел с нами? А ведь брат Марии тоже страстный почитатель Армагурской Девы… Так что за важные причины помешали ему приветствовать свою Покровительницу?
Внезапно массивные деревянные двери дрогнули, вот-вот появится процессия членов братства. По сигналу «центуриона» мнимые легионеры подтянулись и замерли, а музыканты из городского оркестра взялись за инструменты. Огромная толпа вдруг замерла в полной тишине, и это безмолвие потрясло до глубины души. Наконец двери с громким скрипом отворились и на пороге возникло видение иных времен — крестоносец в окружении двух факельщиков, причем один из них был босиком. Музыканты заиграли марш и двинулись вперед, за ними, чеканя шаг, пошли римские легионеры (пожалуй, они слегка напоминали английских солдат на параде), потом настал черед насаренос и, наконец, капатаса[72], в чьи обязанности входило управлять теми, кто нес платформы. Горе тому, кто заденет свод! Именно по тому, как статуи выносят из церкви и возвращают обратно, судят о мастерстве того или иного капатаса. Едва нашим глазам предстала украшенная кружевами и драгоценностями Армагурская Дева вместе со Святым Иоанном, вся толпа подалась вперед, к платформе, сплошь покрытой ковром белых гвоздик. Армагура! Возлюбленная Дева! Заступница и Спасительница! Я смотрел на взволнованное лицо Марии и видел, как ее губы беззвучно шепчут молитву. Девушка машинально взяла меня за руку, словно хотела представить Деве, и все мои подозрения сразу улетучились. Нет, просто невозможно, чтобы за этим чистым и нежным обликом скрывалась преступница! Такое просто не укладывалось в голове. Наблюдавший за нами Чарли нагнулся и чуть слышно шепнул мне на ухо:
— Если она виновна, то чертовски ловкая актриса…
С этой минуты я возненавидел Чарли Арбетнота. После того как капатасу удалось без сучка без задоринки вывести платформу Девы из церкви, толпа разразилась аплодисментами. Носильщики остановились перевести дух, а толпа снова замерла. И вдруг послышалась саэта, воспевавшая любовь Севильи к Армагурской Деве. Мария сжала мою руку. Мы оба и без слов понимали, что чувствуем одно и то же. Нас объединяла страстная любовь к Богоматери, понятная лишь истинным андалусцам и очень немногим чужакам, во всяком случае, когда они не строят из себя умников, как, например, Чарли Арбетнот — я отлично видел, что его тонкие губы кривит ироническая усмешка. Само собой, этот британец чувствовал себя здесь среди дикарей. Певица умолкла, снова заиграла музыка, и процессия двинулась дальше, а в дверном проеме возникла вторая платформа, с Иисусом и Иродом. Ее тоже встретили овацией.
Процессии предстояло идти по улице Торрехон и Трахан до Кампаны, где встречаются все братства. Мы не последовали за ней, а решили через полтора часа подойти к собору. Тем временем неутомимая Мария потащила нас по пустынным улочкам в северную часть города на Триумфальную площадь смотреть на процессию Марии Сантисима де Ла Пас, возвращавшуюся в свой дальний квартал Порвенир. Оттуда мы почти бегом бросились к западу в надежде догнать процессию Саграда Сена, движущуюся вдоль улицы Дель Соль. Потом, опять-таки галопом, мы повернули на юг и полюбовались шествием братства Иниеста на улице Эрмандад Анхела-де-ла-Крус. Наконец, чувствуя, что времени осталось в обрез, мы со всех ног помчались к собору и, несмотря на густую толпу верующих, успели пробиться вперед как раз в тот момент, когда первые музыканты братства Армагуры подступали к крыльцу. Я чувствовал себя совершенно измочаленным и, пока шла торжественная литургия, думал, что мне ни в коем случае не следовало браться за это расследование, ибо здесь, в Севилье, я стал совсем другим человеком, разительно не похожим на Хосе Моралеса из Вашингтона. Прошлое так глубоко впиталось в мою плоть и кровь, что мешало сохранять обычное хладнокровие. Слишком много воспоминаний, слишком много новых впечатлений… И все это мешало рассуждать трезво. Да еще — Мария… Со свойственной ему проницательностью Алонсо сразу понял, что со мной творится, поэтому-то он так уговаривал меня уехать. И у меня появилось препротивное ощущение, что я не только не помогаю коллегам, а еще и могу стать для них серьезной помехой. Но, отбросив все доводы рассудка, сейчас я умолял Армагурскую Деву сотворить чудо: пусть Мария окажется невиновной… Вставая с колен, я как будто заметил Хуана, но он тут же исчез среди сотен мужчин и женщин, поющих хвалу своей покровительнице. Мысль о парне вернула меня к действительности. Право же, его поведение невольно вызывало подозрения. Каким образом Мария допустила, чтобы ее брат не пошел с нами? Что за доводы он привел в свое оправдание и почему девушка не сказала нам ни слова?
Мы покинули собор следом за процессией своего братства и, предоставив ей двигаться дальше по Алеманес, вышли на площадь Генераль-Мола приветствовать Деву Эсперанса, которую насаренос, тоже облаченные в белое, но в лиловых капюшонах, несли обратно, в церковь Сен-Pox. Однако мы вовремя успели на площадь Ла Пальма посмотреть, как Армагурскую Деву снова внесут в церковь Сан-Хуан, где ей предстоит мирно дремать до следующего года. Было около полуночи. Носильщики брели, едва волоча ноги от усталости. Толпа тоже заметно погрустнела. Сказывались и утомление, и то, что настал конец празднику. Меня слегка оттеснили от спутников, и, услышав за спиной незнакомый голос, я вздрогнул.
— Сеньор Моралес… — шепнул кто-то.
Я обернулся. Сзади стоял насарено Армагурской Девы. Лицо его скрывал капюшон, и лишь глаза его блестели сквозь прорези маски. Зачем он меня окликнул? Или просто хотел проверить, что не ошибся, прежде чем нанести удар? Я весь подобрался, настороженно следя за каждым движением незнакомца. Но тот не двигался с места.
— Что вам нужно? — спросил я.
— Дайте мне руку, сеньор…
Вероятно, почувствовав, что я колеблюсь, он сразу добавил:
— Вам нечего опасаться.
Я протянул руку. Незнакомец взял ее, будто хотел пожать, и я почувствовал, как в ладонь мне скользнул листок бумаги. А насарено тут же бросился к церкви и исчез за дверью. Что все это могло значить? Мне не терпелось прочитать записку.