Елена Радецкая. Нет имени тебе…

   – По-моему, против правил приличия не ответить на такое милое письмо.
   – А как же Белыш? Его придется отдать?
   – Вы же не хотите сгноить его в клетке? А кольцо вы не хотите вернуть?
   – Да бог с ним, с кольцом! – Она с горестным видом взирала на птицу. – Так вы считаете, что требуется ответ? А что же писать? Я не желаю, чтобы он сюда приходил!
   – Так и напишите, – я с трудом удерживалась от смеха. – Мерси за галантное письмо, но видеть вас не желаю.
   – Мыслимо ли такое написать?
   – При желании все можно изложить вежливо, элегантно и даже хитроумно, и если он джентльмен, то подарит вам Белыша.
   – Думаете, подарит? – Такой поворот дела явно заинтересовал Зинаиду. – Но как же составить письмо, вы можете это сделать? Я и бумаги годной не сыщу. Поблизости не купишь такой. Впрочем…
   Она очень споро куда-то заковыляла, а вернулась с французской книжкой большого формата, гравюры в ней были покрыты вкладками из тончайшей папиросной бумаги.
   – Надо попробовать, не расплываются ли чернила, – сказала она, и мы сделали пробу. Чернила не расплывались. – Теперь пишите!
   Тут я и подумала: ведь у них не только календарь «старый», у них и орфография «старая», которой я не владею.
   – Нет уж, пишите сами. Я пишу как курица лапой, а здесь нужен бисерный почерк.
   – Но я же не знаю, что писать!
   – А я буду диктовать.
   И вот она вывела первые строки изумительным каллиграфическим почерком:
 
   «Милостивый государь Дмитрий Васильевич! Меня удивило и взволновало Ваше письмо, а в особенности то, что Вы точно распознали, что случилось с голубем, и назвали его тем же именем, что и я. Я тоже звала его Белышом, хотя, возможно, учитывая цвет его оперения, в этом и нет ничего удивительного…»
 
   Тут я задумалась, а Зинаида с надеждой смотрела на меня и терпеливо ждала, пока я продолжу диктовку. И я продолжила:
 
   «…За то время, что я ухаживала за Белышом, я очень привязалась к нему. Мне трудно представить, что теперь я должна с ним расстаться, и я буду Вам очень признательна, если Вы станете иногда отпускать его ко мне погостить. О кольце не беспокойтесь, а для личной встречи пока нет никакой возможности. С уважением и признательностью…»
 
   – Что значит – «погостить»? – спросила Зинаида. – Нельзя ли прямо попросить подарить голубя? И как подписать, чьим именем?
   – С джентльменом – нужно по-джентльменски. Должен понять намек. А подписать – своим именем.
   – Своим – ни в коем случае!
   – Тогда – любым. Безразлично каким. Мы же не собираемся с ним встречаться. Подпишите – «Муза». По-моему, интригующе.
   – Ладно, подпишу «Муза». Только посылать Белыша будем завтра. Вдруг он его больше не отпустит? Пускай хоть сегодня побудет со мной.
   Зинаида ловко скрутила свое послание в рулончик, заправила в обрезок пера, потом зажгла свечку и, колупнув кусочек воска, помяла его в пальцах и залепила отверстие. Белыш клевал зерно в своей клетке. Меня разбирало любопытство, что же ответит наш корреспондент.
   – Я бы послала голубя сейчас, и, возможно, уже сегодня мы получим ответ. Неужели не интересно, что он напишет?
   В общем, уговорила на свою голову, потому что окно снова было распахнуто, голубь с письмом выпущен, и у окна посажена Наталья ждать его возвращения. А я должна была выслушивать бесконечные глупости о том, дома ли наш Дмитрий Васильевич, вдруг голубь его не застанет, ответит ли он, летают ли голуби ночью, хоть ночи и белые… К счастью, пришел доктор Нус и своим посещением украсил вечер.

14

   Мы собрались в столовой (она же гостиная, она же зала), в комнате с тремя окнами и темно-синими мрачными обоями, с диванами и стульями по стенам, большим квадратным столом посредине, напольными часами, которые своим боем оповещали весь дом о каждом наступившем часе, с портретами какого-то доморощенного художника покойных генерала и генеральши в массивных рамах, пальмами и фикусами в кадках и цветами в фарфоровой вазе, которые при ближайшем рассмотрении оказались матерчатыми.
   Доктор Нус, адресуясь ко мне, сказал «ну-ус» с вопросительной интонацией. Он хотел знать о самочувствии, о возможном возвращении памяти и прочее. Но ответить я не успела: покраснев и раздувшись, как индюк, выступила Серафима:
   – Видать, того, что было, и вспоминать неохота.
   – А вам, Серафима Иванна, предписано было принимать горячительное не внутренне, а наружно, как растирание, и не гневаться, а то достукаетесь до удара, – строго сказал доктор. – А еще я рекомендовал бы вам выпустить две глубокие тарелки крови. Прислать оператора?
   – Я от этого только слабею, – умирающим голосом сообщила мегера, и только тут я заметила, что она пьяненькая.
   – Не преувеличивайте. Вы бодры и неукротимы, как Робеспьер, – сказал доктор со смешком.
   – А у вас ничего нового. Все лечебные средства – пиявицы да кровь пустить.
   – А теперь преуменьшаете, дражайшая Серафима Иванна. Пиявицами мои средства не ограничиваются. А меркурий? А хина? Сера? Алтейный корень с селитрой? Все болезни побеждают! – Доктор отвесил шутовской поклон, а старуха метнула в него уничтожающий взгляд и демонстративно вышла из комнаты.
   Что-то симпатичное было в докторе Нусе. Насмешливый оптимизм, вот что. Невысокий, глаза блестят, а на щеках играет юношеский румянец. От волос остался полумесяц, окаймляющий обширную лысину сзади. Здесь он волосы стриг, а с боков, отращивал и зачесывал справа – налево и слева – направо, чтобы лысину прикрывали. Чем-то он их прилеплял, может, глицерином, может, сахарной водой. Ко всему тому, это произведение парикмахерского искусства и бачки он красил в рыжеватый цвет, сквозь который седина все равно пробивалась.
   Я уже знала, что доктор Нус настолько уважает пиявок, что даже пишет о них научный труд. В своем саквояжике он носил баночку с пиявками, и в доме Зинаиды повсюду были расставлены банки, где они плавали, изящно изгибаясь, или дремали, присосавшись к стеклу и переваривая то, что высосали. А переваривать или «отдыхать» кровососы должны были не менее трех месяцев. Вообще же они могли обходиться без пищи полтора-два года.
   – Они понимают хороших людей. Подойдите, поднесите к стеклу палец, – напутствовал меня доктор. – Видите, как они рвутся к вам, как радуются! Вы видите?! Я же не шутейно, я на полном серьезе. Они не станут устремляться к плохому человеку.
   – Кушать хотят, а у хорошего человека и кровь слаще. Не то что у некоторых… – сказала Наталья, принесшая самовар.
   Серафима как ни в чем не бывало разливала чай. К чаю Марфа подала свежие ватрушки и варенье. А после чая доктор показал «Полицейские ведомости» с объявлением обо мне. Оно чрезвычайно меня насмешило.
   «Найдена женщина неизвестного звания в машкерадном костюме, со следами удушения на шее и ударом головы, также было украдено жемчужное ожерелье. Ничего о себе не помнит и не может сказать. На вид лет 30-ти, волосы темно-русые, глаза серые, нос правильный, рот прямой. Если кто знает что-нибудь о пропавшей, сообщить в Коломну…» и т. д.
   Особую курьезность объявлению придавало то, что я оказалась рядом с пропавшими собаками.
   «Сбежал со двора кобель породы водолаза с зеленым лайковым ошейником. Кличка ему Милорд. Кто доставит оную собаку тому будет дано вознаграждение 3 рубля серебром…»
   «Потерялась сучка породы мышеловок, на голове шерсть беловатая, нижние зубы все на виду, кличка Куля. Кто приведет в Караванную…»
   «Пропал старый пудель, наполовину выбритый, светло-рыжей шерсти, кличка Драгун. Нашедшего просят доставить во дворец Великого Князя Михаила Николаевича…»
   Но все превзошла следующая потеря:
   «Утеряно порт-моне, где медальон с волосами и деньги. Кто принесет в дом Розенфельда на Большую Морскую медальон с волосами, получит вознаграждение, а также порт-моне с деньгами может оставить себе…»
   Никто не понял, что меня так развеселило, и не сопоставил меня с кобелями и сучками, а также с волосами в медальоне, то бишь локоном возлюбленной. Серафиму заинтересовали совсем другие объявления. О новых лекарственных средствах! В частности, о каком-то «Роб Лафекторе» – парижских подкрепляющих лепешках, которые лечат насморк, катар, золотуху, бледную немочь, биение сердца и английскую болезнь. В общем, лечат эти лепешки все, а изобретатель их получил медаль. Во избежание подделки «Роб Лафектора» покупателям советовали требовать ярлычки и печати, а также объясняли, как производить химическую пробу лекарства.
   – Не злите меня, Серафима Иванна, этим бредом сивой кобылы, – говорил доктор с наигранной сердитостью, но было видно, что настроен он добродушно. – Тем более нет у вас ни золотухи, ни бледной немочи, ни даже английской болезни. Нет! Вы феноменально здоровый человек. Для вашего возраста… Если вы будете вести правильный образ жизни, проживете до Мафусаиловых лет.
   Анельку больше волновал розовый зубной порошок, анисовая эссенция, ореховое благовонное масло, лавандовая вода и все подобное.
   – Благовонные масла – не вредны, – констатировал доктор Нус.
   Весь вечер он посматривал на меня с заметным интересом и удовольствием. Черт подери! Смешно это все, но веселит мужское внимание, даже если мужчина старый сморчок! А Зинаида то и дело семенящей походкой убегала к дежурившей у окна Наталье, чтобы узнать, не вернулся ли голубь. Даже доктор в конце концов не выдержал:
   – Что это, матушка, вы все бегаете? Что с вами такое?
   Зинаида просила меня никому не говорить о нашей почте, а сама вела себя подозрительно, бормоча время от времени: «Пропал мой голубок», «Не станет он нам писать, этот Дмитрий», «Зря послали Белыша». Я тоже засомневалась, придет ли ответ, хоть диктовала письмо в расчете на это. Может быть, стоило писать пространнее, завлекательнее и задать конкретный вопрос, требующий конкретного ответа?
   Но Белыш не пропал! Ф-р-р – приземлился он на подоконник. Клац-клац – мягко простучали коготки по дереву. На шейке у голубя было кольцо на Зинаидиной ленточке и письмо.
 
   «Милостивая государыня! Простите, если допустил нескромность. Побуждение написать Вам было вызвано необычной ситуацией и благодарностью, и писал я со всею искренностью и простотой. Поступок мой извиняет воспитание и долгое житье за границей. Человек я русский, но в России находился только до двенадцати лет, а вернулся всего год назад. Все здешнее мне вспомнилось, я вполне освоился и, мне казалось, узнал и понял родину, как иностранец понять не смог бы. Теперь я достаточно наказан за самоуверенность. Еще раз приношу Вам свои глубокие извинения и не смею более Вас беспокоить. Надеюсь, Белыш благополучно доставит Вам кольцо.
   Я с радостью подарил бы Вам голубя, однако для содержания и благополучия его требуются специальные условия – гнездо на чердаке и голубка. Голубя нельзя разлучать с голубкой, голуби – однолюбы, пары у них складываются на всю жизнь. Случится, ястреб унесет самца, на голубку без жалости смотреть нельзя. Самым жалобным голосом зовет она друга, прячась в осиротевшем гнездышке. Замену вдовствующим голубям или голубкам найти не легко. Особенно голубки бывают непримиримы и даже жестоки в обращении с ухажерами. По две-три недели держат подбираемую новую пару под тесной корзиной, а дело не слаживается, идет ожесточенная борьба, перья летят во все стороны, пока голубка не смирится или молодой голубь не окажется настолько избитым и окровавленным, что приходится оставить голубку в покое. Такое завидное постоянство. Недаром голуби пользуются почетом, а убить голубку – святотатство.
   Боюсь навязываться, но, коли есть желание, мой помощник доставит Вам пару голубей, устроит им жилье и научит, как ухаживать.
   Ваш усердный слуга – Дмитрий Бахтурин».
 
   – Вот оно как… – задумчиво сказала Зинаида. – Что-то не то мы написали, вот он и не хочет нам докучать.
   – Вы сами пожелали от него отделаться. А он даже готов подарить Белыша с голубкой!
   – Ничего такого я не желала, просто не хочу, чтобы помощник сюда приходил. Вот если бы голубка жила у Дмитрия, а Белыш летал к ней и возвращался сюда, было бы хорошо. Только Дмитрий больше не напишет, он и кольцо вернул.
   – Хотите, чтобы написал?
   – Конечно, – печально сказала она.
   – Напишет. А кольцо мы ему снова всучим.
   И мы сотворили следующее письмо:
 
   «Любезный Дмитрий Васильевич! Между нами вышло какое-то недоразумение, которое мне сложно разъяснить, тем более я тоже ощущаю себя в родной стране чуть-чуть иностранкой; иногда обычные вещи и отношения представляются мне до удивления странными. Кажется, Вы решили, что я не хочу Вас знать. Уверяю Вас, это не так, просто я считаю, что личная встреча немного преждевременна. Никакой обиды своим письмом Вы мне не нанесли, а уж в нескромности Вас обвинить просто невозможно. И более того, Вы очень заинтересовали меня жизнью голубей и голубиной почтой, о которой я слышала, но совсем ничего не знаю. Если бы Вы были так добры и рассказали о голубях и устройстве голубиной почты, я была бы признательна Вам. Белыша я действительно полюбила, но отнимать его от родного гнезда совсем не хочу. Чтобы уверить Вас в своем добром отношении, я снова посылаю Вам кольцо (дай Бог, Белыш и на этот раз долетит благополучно!) как залог наших необычных дружеских отношений.
   С надеждой быть правильно понятой
   Муза».

15

   Бакулаевский дом был населен гораздо плотнее, чем я предполагала. Весь нижний этаж занимали квартиранты. Всякую шушеру, как сказала Наталья, сюда не пускали, жилье снимали люди семейные, тихие и без детей: офицерская вдова, какой-то «переписчик из Пассажа» со старушкой матерью и типографский рабочий с женой. Внешность типографа была дикая, устрашающая, но человек он был добродушнейший. После обморожения у него отняли одну ногу, поэтому ходил он на культяпке, как капитан Сильвер. Здесь же дворник Егор жил, который подметал перед домом, снабжал всех жильцов водой и дровами, нюхал табак и чихал по пятнадцати раз кряду, а по праздникам, но не чаще, напивался.
   Кухонные бабки – я отчаялась их сосчитать – появлялись из ничего и исчезали в никуда. Эта ветошь походила на призраков. Кто-то, как официальная кухарка Марфа и дворник Егор, раньше были бакулаевскими крепостными, а после освобождения остались у Зинаиды, а кто-то был пришлым. Горничная Наталья тоже из бывших крепостных, она выросла здесь и всегда находилась при ровеснице Зинаиде. Ее положение было привилегированным.
   Вдовая Серафима – единственная родственница Зинаиды, приехала с дочкой из уездного Порхова после смерти генеральши Бакулаевой, своей сестры. При жизни матери Зинаида с бедными родственниками не общалась, а оставшись одна, приютила их. Кроме Палашки, как я поняла, они никого и ничего с собой не привезли.
   Серафима вела хозяйство и занималась квартирантами. Считалось, что у нее большие способности к домоуправству. Она их использовала в первую половину дня, а во вторую – потихоньку прикладывалась к заветному штофику, который стоял в заветном шкафчике у нее в комнате. Она любила раскладывать гранд-пасьянс в гостиной (она же столовая и зала), где Зинаида читала вслух, но постоянно, отлучаясь к шкафчику, доходила до кондиции и тогда удалялась по-английски. Впрочем, утром она вскакивала как ни в чем не бывало и бралась распекать всех подряд.
   Старая карга никак не могла успокоиться по моему поводу, я снова слышала, как она приставала к Зинаиде:
   – А что на театре, свои платья носят или дают?
   – Какой вздор! – вспылила Зинаида. – И о чем вы только думаете, тетенька, несправедливо думаете. Оставьте ваши придирки, я больше не хочу ничего подобного слушать.
   – Увидишь, никто не придет по объявлению. Хороша пропажа, да дурна находка!
   «Комедьянткой» я сделалась поневоле. Но предчувствие мегеру не обманывало, явиться за мной было некому. Проходя мимо, Серафима делала вид, что не замечает меня и сокрушенно говорила, будто бы сама с собой: «Могу представить себе, какого поведения эта женщина». Ясно, какую женщину она имела в виду. Она хотела вызвать меня на грубость, но я была подчеркнуто вежлива. Старуха чуяла, что Серафима потянулась ко мне, и то, что у нас завелся секрет, тоже почуяла.

* * *

   С утра Зинаида маячила у окна, пока не прилетел Белыш.
 
   «Трудность моего положения заключается в том, – писал Дмитрий, – что я не знаю, как следует к Вам обращаться. Имени своего Вы не пишете и, должно быть, имеете на то причины, но боюсь, напиши я «любезная Муза», будет это выглядеть чуть ли не фривольно. Возможно, Вы не хотите назваться, поскольку не знаете, что я за человек? Если Вы усомнились в моей добропорядочности, то смею уверить Вас, вся моя прежняя жизнь не давала знакомым со мной людям повода стыдиться меня. И справки обо мне навести очень просто, если это обратит Ваше доверие ко мне. Рекомендовать меня может такой уважаемый человек, как профессор Военно-медицинской академии Алексей Львович Полынников. Но ежели причина в том, что наша переписка может быть неправильно расценена кем-либо из Ваших близких, это достаточно серьезный повод, и мы должны ее прекратить. Напишите мне об этом прямо, и более я Вас не потревожу.
   О голубиной жизни вкратце сообщу Вам следующее. Сложившаяся пара голубей – идеал любящей четы, и любовь их ничем нерушимая, до гроба. Яйца высиживают оба родителя, причем самец сидит на гнезде от девяти утра до четырех пополудни, а самка остальное время. Можно наблюдать, как голубь, сердясь и воркуя, гонит голубку к гнезду, если она долго не возвращается, чтобы сменить его, но гонит он ее осторожно, нежно, драки же и ссоры, как случается у людей, у них не бывает. Голубята вылупляются слепыми и беспомощными, родители согревают их и кормят питательным соком, который вырабатывается у них в зобу. Через две недели голубята покрываются пухом, а со времени появления первых перьев родители согревают их уже только ночами.
   Голубиная почта, как принято считать, ведет свое начало от Ноя, выпустившего из ковчега голубку, которая вернулась обратно с масличною ветвью. Привязанностью голубя к родному гнезду и способностью возвращаться к нему издалека пользовались еще в глубокой древности. Молодых, полностью оперившихся голубей, поначалу пускают летать вокруг голубятни, а уж затем начинается дрессировка: голубя увозят от гнезда и приучают возвращаться, постепенно увеличивая расстояние. Как я уже писал Вам, Белыш не прошел всей дрессировки, и его полетам я удивлен и обрадован».
 
   Зинаида проявляла большое волнение при получении и чтении очередного письма. Бросить переписку она не хотела, и, мне кажется, причиной здесь была не просто возможность видеть голубя, а разнообразие в ее скучной жизни. Она воспринимала эту переписку как приключение, как захватывающую авантюру. Ее мучила совесть, что мы обманываем нашего корреспондента, однако познакомиться с ним лично она тоже не желала, и причина этого ясна. Она боялась предстать пред ним такой, какая есть: маленькой, тощей, горбатой Крошкой Цахес. Маска – именно то, что ей нужно. Я рассказала ей о сущности венецианского карнавала, когда люди под маской были свободны в проявлении чувств и могли говорить и делать то, что без маски не осмелились бы. Я долго внушала ей, что ничего неприличного в наших письмах нет, тем более эта переписка – игра, и мы продолжим ее на наших условиях. В настоящий момент у нас одна задача: заинтересовать Дмитрия, даже заинтриговать, чтобы у него не пропало желание отвечать на наши письма. Я продиктовала Зинаиде следующее:
 
   «Муза – христианское имя, хотя и не слишком распространенное. Жила во времена оны праведная отроковица Муза, которую Богородица взяла в свою свиту, правда, для этого Музе пришлось умереть от тяжелой болезни. Так что Муза – мое настоящее имя, и, мне кажется, оно лучше звучит без отчества. В обращении «любезная Муза» не вижу ничего из ряда вон выходящего. Я же обращаюсь к Вам – «любезный», потому что Вы и в самом деле чрезвычайно любезны.
   Для нашей переписки нет препятствий. Для меня она интересна и познавательна. Я даже не представляла, насколько своеобразен мир голубя. И хотя эти птицы окружают нас, я никогда не обращала на них внимания, а ведь именно с голубями у меня было связано одно замечательное детское переживание. Однажды, обиженная чем-то или кем-то, я спряталась на чердаке и, наплакавшись, заснула там, а перед тем как окончательно проснуться, на грани сна и реальности, ощутила нечто необычное. Течение Времени! Стоял летний день, и все пространство чердака было заполнено скользящими солнечными пятнами, роями золотых пылинок и мерным голубиным воркованием. Что-то как будто струилось сквозь все мое существо, и я покачивалась на его волнах. Почему-то я знала, что это – Время! Это блаженное и покойное чувство я запомнила на всю жизнь, неоднократно пыталась его поймать снова, но больше оно не вернулось».
 
   – Вы вспомнили? – спрашивала Зинаида. – Что это был за чердак? Что за дом?
   – Все это фантазии. Нам же надо о чем-то писать.
   Однако случай с чердаком, голубиным воркованием и ощущением Времени был в действительности, на даче, в Мартышкино. Конечно, есть вероятность, что мысли о Времени навеяны последними событиями моей жизни. Подозреваю, там было что-то иное: предчувствие пробуждения женственности, сексуальных чувств? Не помню, осталась только необычность ощущения.
   – Пишите дальше, – сказала я. – Надо тактично, аккуратно задать ему вопросы: кто он по профессии, сколько ему лет, каково его семейное положение? Нам это интересно?
   – Да, – тихо ответила Зинаида.
   – Как бы это спросить поизящнее? Вы знаете?
   – Нет, – ответила Зинаида, не поднимая глаз от бумаги.
 
   «Никаких справок о Вас я наводить не хочу, – продолжила я диктовать. – Мне не нужны рекомендации, Вы сами себя отрекомендовали…»

16

   Зима – это смерть, снег – саван.
   Пышное лето – самая грустная пора, потому что его зрелость и дебелость – от близости увядания. От одряхления его отделяет один шаг.
   В багрец и золото одетая осень – бутафорская, пошлая, как ярмарочная картинка, и тревожная – вспыхнет на миг пожаром и не оставит после себя жизни.
   Лучшее из времен года – весна. Сок жизни, суть жизни – в ее расцвете, в нежной глянцевой не пропыленной зелени, у которой такое богатство оттенков, какое может смело сравниться с осенним разноцветьем. Но там – аляповатость и безвкусица, а здесь – нежность и изысканность. Я бы хотела, чтоб весна длилась вечно.
   Из дома доносятся звуки, сопоставимые с воплями мартовских котов. Это Анелька мучает фортепиано. А я хожу по солнечному бакулаевскому саду с цветущей сиренью и боярышником и пою: «Не покидай меня, весна, не оставляй меня, надежда…» Сад запущенный, в нем есть старые деревья, дряхлая беседка, есть прелестные уголки. Особенно мне нравится курганчик (мусорная куча?), покрытый яркой шапкой сурепки цвета яичного желтка. Этот курганчик притулился к деревянному сараю, и над ним картинно изогнулась ветка цветущей жимолости.
   Если бы я была художницей, я бы нарисовала это.
   Слышала жемчужное, булькающее коленце соловья. Это ни с чем не спутаешь. Вечером они должны запеть как следует, если еще не сели на гнезда. Встретила нелепого котяру. Сам огромный, раскормленный, голова, как котел, а зад узкий и костлявый. Он пятнистый, черно-белый, но пятна так неудачно расположены, что ноги кажутся кривыми, а морда, не пойми-разбери, будто кто взял ее в кулак и пожамкал, все перемешав, только янтарные глаза остались на своем законном месте. Смотрит застывшим взглядом.
   – Кис-кис-кис, – зову я. Ноль внимания, глаз не отводит. Хотела погладить. Шипит, шерсть стреляет электричеством. Да кот ли ты?
   Но это была не единственная встреча. У беседки я увидела Палашку. Она меня даже не заметила, так поглощена была своим занятием: подсовывала что-то завернутое в белую тряпицу под ступеньку беседки. В другое время я бы прошла мимо, но какое-то внезапное и необъяснимое чувство остановило меня, словно впереди зажегся красный прожектор и надпись: «Внимание, опасность!» В несколько прыжков я оказалась у беседки, схватила одной рукой Палашку за запястье, а другой – вытащила тряпицу. Она развернулась, и оттуда, сверкнув на солнце глазами-изумрудами, выпала, свернувшаяся кольцами, змейка. Это был золотой браслет.
   Палашка вырывалась, и я, оставив браслет, с трудом удерживала ее двумя руками. Хлипкая на вид, девчонка оказалась на удивление верткой и сильной. Наша битва проходила в полном молчании, а в голове у меня вертелось только одно: нельзя выпустить ее из рук. Я не знала, у кого она украла эту змейку, но воровкой должны были объявить меня. Возможно, она и не украла, а получила браслет от Серафимы. Слишком банальная история. К сожалению, у меня не было наручников, но помощь небесная была в этот день на моей стороне.
   Случайно я навалилась на Палашку и придавила ей ногу так, что она взвыла. «Будешь орать, маленькая дрянь, в порошок сотру, – прошипела я, – бог простит за это все грехи!» Я потащила ее, хромающую, к дому, где Наталья развешивала проветривать зимнюю одежду. Я очень боялась, что она закончила работу и ушла, но нет, Наталья была во дворе! Чтобы не привлечь чужого внимания, близко не подошла, стала звать. И Наталья услышала, а увидев меня с Палашкой, бросилась на помощь. Втроем мы вернулись к беседке, где лежала тряпица и светилась в траве, как живая, золотая змейка Клеопатры. У Натальи от бешенства только что пар не пошел из ушей. Она схватила Палашку за шкирку и валяла ее от души, и костерила, а самым ласковым ругательством было – «шишимора проклятая».