Превращение из мерзкого кольчатого червя происходит один раз на протяжении жизни насекомого. Только один, не более. Вот в чем провал операции! В том, что я свой один раз уже использовала!
   …Я родилась недоношенная. Два с половиной кило. В роддоме меня положили под стеклянный колпак. Ах, если бы я позже поняла, как мне повезло, какое чудо совершил Господь, дав мне возможность выжить и стать особью женского пола! Если бы я оценила это, то не позволила бы себе еще раз почувствовать холод смерти. Но это случилось. Не знаю, как вышло, что я полюбила рискованную игру между жизнью и смертью. Об этом я расскажу потом. Сначала расскажу о старом мире, который начал рушиться на моих глазах.
   У нас дома есть фотографии старого мира, сделанные моим отцом с помощью фотоаппарата ФЭД на черно-белой пленке. Глядя на эти фотографии, блеклые, мутные и на самом деле никакие не черно-белые, а серого и даже зеленоватого оттенка, я плохо представляю, как люди, проживавшие в нашей стране в то время, когда я родилась, находили радость бытия. Иллюминации были только по праздникам – два раза в год. В остальное время на улицах было темно – без огней. Как людям удавалось любить друг друга в этом сером мире? Где накапливался тот гигантский термояд, который толкал людей друг к другу?
   Полюбив в том старом не цветном мире, люди забивались друг в друга, как моль забивается в шерстяную кофту, как летучие мыши забиваются в чулан, до наступления волшебного часа. И в темноте в нужный час они выходили на охоту, за чувствами. Они летали, совершенно слепые от рождения, но наделенные особыми локаторами чувств, и ими они находили родственную душу.
   Смешные люди. Плохо одетые. Ужасно причесанные. В крутых кудрях. Или вовсе нечесаные. А на толстых хлебных пальцах – золотые кольца с красными камнями. Дефицит. Люди включали свои локаторы и шли с их помощью на тепло и тусклый свет, исходивший от человеческих душ.
   В общем, отец и мать полюбили друг друга. Они оба состояли в браках. Но в один и тот же день они договорились разорвать узы тех браков и воссоединились в съемной коммунальной квартире, чтобы родить меня – маленький атом с гигантской волей к жизни…
   Этот тусклый, зеленоватый и мутный, как пивная бутылка, период своей жизни я почти не помню. Помню отчетливо, как мама ездила к портнихе, тете Диме (ее звали Домиана), и та что-то кроила на большом, натертом до зеркального блеска коричневом столе, рисовала плоским затертым по краям мелком линии дорожной разметки на ткани. Я в это время съезжала попкой с покатых гладильных досок. Так развлекалась много часов кряду.
   Была я в раннем детстве некрасивая и капризная. Я завидовала всем девочкам, у которых были толстые косы и налитые ляжки. К тому же у меня оказались кривые зубы и огромные ступни. Зато я быстро бегала и отчаянно дралась, когда меня обзывали. Прозвищ у меня было много. И все обидные.
   Моя бабушка, проживавшая в городе-герое Одессе, увидев меня после долгого перерыва, сказала с характерным остроумием, которое принято тренировать на близких:
   – Вижу, вижу, у девочки глазки маленькие, а ножка большая, значит, за доброго человека нам ее не выдать…
   Мама обиделась и больше никогда меня к бабушке не привозила.
   Папа работал в трех местах. Их никогда не было дома, и я бегала с ключом на шее. Как большинство детей в нашем городе.
* * *
   …Все изменилось в один момент. Мой папа внезапно стал губернатором. Необъяснимое превращение простого человека в важную персону. Хорошо, что Юлианий Семенович так подробно мне это объяснил. Хотя я все равно не поняла, почему именно на моего отца указал перст Божий.
   Мы жили в то время уже не в коммуналке, а в блочной башне, в кооперативной квартире на окраине города в спальном районе. У нас в квартире стояла чешская полированная стенка, такая низкая и крайне лаконичная, ее полированный фасад украшали только белесые клинья, якобы причуды дерева, которое пошло на производство этой стенки. Были также два кресла и торшер. Был ковер. Хрусталь. Как у всех нормальных людей. Квартиру закрывала тонкая дверь, которую несколько раз вышибали ногой – когда случалось, мы теряли ключи.
   Но в тот день к нам в квартиру ввалились незнакомые пьяные дядьки, в руках одного из них была початая бутылка шампанского, и он, осмотрев наше имущество, сказал: «Здесь жить нельзя!» И остальные дядьки, презрительно осмотрев потертые обои и холодильник «Минск», согласно покачали головами.
   Назавтра нам поставили новую железную дверь в квартиру. А через месяц мы въехали в другую квартиру, в центре города, около дворца.
   Квартира, в которую мы въехали, состояла из двух квартир, она была огромная, с высокими потолками, лепниной и старинным наборным паркетом. Я блуждала по ней, прикидывая, сколько народу из моего старого двора я могу сюда пригласить, чтобы устроить игру в прятки.
   Подъезд дома был древний и заплеванный, как египетские пирамиды, которые я увидела спустя много лет, путешествуя в окрестностях Каира. А правая стена, на которой висели помятые почтовые ящики с заплатками газетных брендов – чаще всего, «Советской России» и «Труда», вся была в трещинах и щелях между кирпичной кладкой, как Стена плача. Туда-то, наверное, древние евреи, живущие в нашем доме, засовывали записки к еврейскому Богу с просьбами типа: дорогой Бог, вразуми мою дочь, дай ей побольше ума и жениха хорошего!
   В подъезде воняло крепкой смесью кошачьей и человечьей мочи. В наш подъезд заходили помочиться разного рода люди, спешащие по делам в центре города. Платных туалетов в нашем городе тогда еще не было, а дом удобно был расположен на торговых путях и на подступах к туристическим объектам.
   Когда лифт поднимался вверх, он дрожал и явно хотел упасть. И если подняться до последнего этажа, там начиналась маленькая лестница, которая вела на чердак. Дверь на чердак не запиралась.
   Мама для начала добрых перемен в моей жизни устроила меня в другую школу, в центральную, мало того, это была школа при какой-то международной организации, кажется при ЮНЕСКО. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Мне было четырнадцать лет. На дворе была ранняя веселая бандитская демократия. Каждый день по городу мотались люди с флагами. Поэтому в школе учились не только дети знати, но и простые дети коммуналок. Наш класс был поделен на две части. Одна часть углубленно изучала английский язык, а другая часть его учила не углубляясь. И в этой другой части я встретила свою первую любовь. Это был мальчик Рома из трудной семьи. Папа у него был обыкновенный военный. А мама – медсестра.

2. Про Рому, который был из трудной семьи

   «Из всех наших мальчиков в классе только он один заставлял меня цепенеть. Он смотрел на меня равнодушно и безжалостно. На мои жалкие блеклые волосы, кривые зубы и светлые глаза».

   Случилось это почти четыре года назад. К тому времени я уже год проучилась в новой школе. Рома… Он был самый высокий и крепкий. Широкий в кости. Его рука с широким запястьем уже обрастала мужской растительностью и заставляла меня неотрывно вглядываться в нее, представляя, какая это рука там, под серым рукавом его простой грубой рубашки. Голос у него был ломкий, с хрипотцой. У него были широкие, как сковорода, ладони и упрямый загривок. Глаза Ромы были того исключительного светло-голубого цвета, какого с трудом добиваются девушки с помощью линз. Он любил смотреть прямо в глаза учителям. За эту его странную манеру Рому, должно быть, назначили старостой класса.
   Он меня не замечал. Я испытывала разнообразные эмоции в его присутствии. У меня пробегали мурашки по коже, если он равнодушно смотрел в мою сторону. У меня мокрело в трусах, и я мгновенно покрывалась потом, если мы соприкасались руками на физкультуре. Я шла в школу как на праздник лишь потому, что там был Рома. В его присутствии я не могла думать, плохо решала задачки, я вся превращалась в чувство. Короче, я была влюблена в Рому смертельно. Рома был самый завидный парень из всех, и шансы мои были невелики, но я рассчитывала на взаимность, потому что по характеру я была лидером. Воспоминание о том, как я из белого червячка превратилась в мотылька, пыльную дрянь, но ведь летающую, жило во мне, и моя генетическая программа упрямо гнала меня туда, где я неизбежно превращусь в бабочку ослепительной красоты. В моих слабеньких пыльных крылышках был заключен генетический код, который неминуемо вел меня к победе над земным притяжением. Я знала, что наступит день, и я оторвусь от серой земли, от ее пыльной поверхности и воспарю, налившись ярчайшими красками, блистая в солнечном свете. И не могла бы смириться, если бы мой шанс прошел мимо меня.
   Роману тяжело жилось на свете. Его отец, военный, мало получал. А его мама была средний медперсонал. Медсестра. Начиная с шестого класса, Рома подрабатывал. Тогда стало модно мыть окна и фары у машин, когда машины останавливались на светофоре.
   После школы Роман заходил к школьной уборщице, брал в кладовке свое личное ведро, тряпочки и шел на перекресток к Главной площади, где на светофоре пыхтело огромное количество немытых машин. Рома «держал» это место. Он был бригадир шайки маленьких оборванцев, которые крутились в этом уличном бизнесе.
   Как только машины тормозили на светофоре, с обочин, со всех концов, к машинам неслись пионэры с тряпками и ведрами. Они брызгали на переднее и заднее стекло жидкостью под названием «Секунда» и протирали стекло, размазывая грязь. Мой Рома строго следил, чтобы водители оплачивали навязанные им услуги. Если кто-то негостеприимно закрывал окошко, демонстрируя свое пренебрежение к пионерам с тряпками, Рома шел вразвалочку к такому водителю, недвусмысленно размахивая большой палкой… На Сенаторской всегда были пробки, рвануть с места водитель не мог, и поэтому, завидев молодца с палкой, водители старались приготовить мятые десятки для детей. В этом случае Рома спокойно отходил в сторону.
   Я приклеилась к бригаде, чтобы быть рядом с Романом. После занятий прямо на школьную форму я напяливала спортивный костюм «Адидас», надевала кроссовки и как рядовой член бригады шла на площадь. Я протирала стекла у машин лучше и быстрее малышей, потому что я была долговязая с длинными руками. Роман никогда не подходил ко мне помочь, а снисходительно взирал на мою активность откуда-то сбоку.
   К вечеру, закончив трудовую вахту и рассчитавшись с малышней, которая сдавала Роману выручку, он, насвистывая, отправлялся домой со своим ведерком, чтобы утром снова принести его в школу. Сам он мыл машины уже очень редко. Но ведро с собой таскал.
   И вот как-то шли мы с ним домой, он с ведром, а я просто так, счастливая от близости с ним, светило солнце, весна разливалась по организму целительным бальзамом. Сердце ухало в предвкушении счастья. Роман, по-видимому, оценив мою преданность, удостоил меня беседой, пересказывал историческую книжку, которую он читал в свободное время. Это была книжка о Древней Руси. Самый скучный, по-моему, период в истории. Много имен, какие-то князья, которых я не могла запомнить. Роман сыпал их именами, будто именами соседей по дому. А я все время прислушивалась, что у меня происходит в трусах. А там что-то тихо булькало и исторгало соки. И вдруг Роман говорит: «Я знаю, где можно достать пиво в банках!»
   Пиво в банках – это тогда был страшный дефицит. Вообще пиво было дефицитом. Ну, не для моего папы, конечно, а в городе. Можно было купить «Жигулевское» в бутылках, постояв в очереди. Но в банках импортное пиво купить было нельзя. Но Роман знал, где можно. Честно говоря, я думаю, что он не очень понимал, что я – дочка большого начальника и что пиво в банках для меня – это не кольцо с черным бриллиантом, просто он хотел похвалиться, какой он крутой. И я пошла с ним задворками к какому-то магазину-распределителю, расположенному во дворах в подвале. На подвале было написано «Изысканные напитки». Роман сказал мне: «Подожди!», а сам исчез в проеме этой двери. И вскоре вернулся с ведром, в котором лежали банки с импортным пивом. И вот тут мы пошли в мой подъезд, поднялись на трясучем лифте на последний этаж, а там открыли дверь на чердак…
 
   На чердаке было пусто, пыльно и обитаемо. Тут явно жили по вечерам. У стены стоял матрас на козлах – чей-то печальный ночлег. Мы на него сели, и Роман открыл обе банки с пивом, для себя и для меня. Вообще-то пиво в банках у нас дома водилось без ограничения, но родители мне никогда не разрешали его пить, папа держал меня очень строго, по-советски. У меня не было ничего такого, чем бы я могла отличаться от детей, у которых папы были обычные. Родители не вошли во вкус шикарной жизни, они горели на работе и боролись за демократию. Правда, папа периодически появлялся в телевизоре с бокалом шампанского и галстуке-бабочке, он любил актерствовать. В отсутствие родителей я могла бы потреблять и пиво, и вино, если бы захотела. Но во-первых, я не хотела, а во-вторых, боялась мамино-папиного гнева.
   Я смело хлебнула пива из холодной банки, будто каждый день пила его «заместо кваса». Нам стало весело, и мы впервые с тех пор, как я положила глаз на Романа, разговорились. Я спросила Рому, зачем он эксплуатирует малышей. В подчинении Романа была небольшая бригада из пяти ребятишек – все не старше пятого класса. Когда мы прибежали с ним на площадь, дети уже ждали нас на тротуаре с ведрами и тряпками, но работать не начинали. Едва мы появились, они начинали орать: «Ромка приехал! С чувихой!» – и радостно неслись к машинам.
   – С чего ты взяла, что я их эксплуатирую? – обиделся Роман. – Я их крышую. Если бы не я, они бы своих заработанных рублей не увидели бы вообще. Их бы отняли, пока они к дому топают. Поэтому я их спасаю. И беру за это всего десять процентов. Если они зарабатывают за полдня три тысячи рублей на всю гоп-компанию, то мои из них только триста.
   – А почему ты сам мало моешь?
   – Я смотрю, чтобы никто из них не попал под машину, чтоб не обидели. И потом, я такой здоровый, если я подойду к тачке с тряпкой, на меня посмотрят как на идиота. Другое дело, когда малышня. Или, например, ты…
   Мы придвигались с ним друг к другу все ближе и ближе. И вот наконец наши бедра соприкоснулись. И мы плотно прижались друг к другу бедрами. Меня било током. Между ног сладко клокотала жидкость. Роман отставил в сторону банку с пивом и обнял меня всю. Я лежала у него на коленях, умирая от счастья, а он целовал меня в губы, расстегивая кофточку. Под кофточкой у меня была весьма небогатая размером грудь, весьма. У девчонок в классе были груди гораздо внушительнее моей. Но Романа это обстоятельство, по-видимому, не волновало. Он собрал мою грудку в ладонь и начал ее целовать. Через две минуты его рука была в моих трусах. Джинсы полетели в сторону. Под его рукой я вся выгнулась и неожиданно почувствовала момент наивысшего напряжения, вся кровь прилила туда, где была его рука, и я, крича и стоная, испытала сладкий оргазм. Когда он расстегнул свои джинсы и вынул то, что топорщило их и гипнотизировало меня все время, я уже лежала расслабленная и ничего не хотела. Роман обиделся. Я почувствовала к нему братскую любовь, собралась с силами и сказала: «Сейчас…» И стала снимать трусики. Он испугался и сказал: «Не надо. Это я так… пошутил». Тут обиделась я. «Что значит – пошутил?» – «Да ничего. Рано нам еще. Вот закончим школу – поженимся». И в этот момент я почувствовала себя женой.
   Теперь у нас с Романом появилась тайна. В классе никто не догадывался, что между нами произошло. Но мое поведение сильно изменилось. Я уже ничего никому не доказывала. Я и так стала самой главной. Единственное, что мучило: хотелось с кем-нибудь поделиться, но я понимала, что это опасно. Протреплется даже Машка, моя лучшая подруга.
   Тем временем мои интимные отношения с Романом должны были выйти на новый уровень. Я этого хотела. И, дождавшись, когда папа уехал в заграничную командировку, а мама располагала своим временем и тратила его с толком, на себя, я пригласила Рому к нам домой. Когда мы вошли в квартиру, Роман присвистнул: хоромы! Оказывается, его семья жила в двухкомнатной хрущобе. Еще у него была младшая сестра. Об отдельной комнате Роман и не мечтал.
   В спальне моих родителей мы сразу же увалились на широкую родительскую постель, сняли с себя все и стали увлеченно изучать друг друга безо всякого стыда. Наша тяга друг к другу была столь сильна, что Роман кончил прямо на меня, с недоумением зажимая свой большой член в руках. Я расхохоталась, когда увидела этот фонтанчик.
   Продолжили мы очень скоро. На этот раз дело было доведено до конца. Роман не сломался и не струсил, и я триумфально лишилась девственности на родительской постели. Роман испугался потом, когда увидел кровь. Он сильно побледнел. А я быстренько стащила простынь с постели и понесла ее в ванную комнату, а там засунула в стиральную машину и запустила режим скоростной стирки. Пододеяльник я на всякий случай облила абрикосовым соком, чтобы мама подумала, что я лежа смотрела телик в родительской спальне и пролила сок. Поругает и забудет.
   С той поры и повелось: как только родители уезжали по делам, мы с Романом бежали ко мне домой и занимались любовью, как взрослые.
   Однажды нас застукала прислуга. Дуняша пришла убрать квартиру в отсутствие хозяев и вдруг услышала шум и возню в маминой спальне. Я, лежа под Романом, видела, как Дуняша подошла к двери и сквозь щель одним глазом посмотрела, кто оскверняет спальню главного человека города. И, встретившись со мной взглядом, тихо спиной отступила… Рома ничего не знал. Думаю, что он умер бы от страха.
   Одно меня беспокоило: он стал привыкать ко мне и уже считал, что все, что я даю ему, это в порядке вещей. До восемнадцати лет, когда мы сможем пожениться, было долгих три с половиной года. А если он меня разлюбит? Тогда я его убью, – решила я. И себя тоже. Потом.

3. Про вторую чашу…

   «Я дам тебе один совет: если мальчик твой – русский, он должен любить страдание. Заставь его страдать, и он никогда тебя не забудет».

   Моя первая любовь так поглотила все мое существо, что я соорудила себе в воображении целую будущую жизнь. Как мы поженимся с Ромой. Сколько у нас будет детей. Как будем ездить на рыбалку в далекую псковскую деревню, где у родителей Романа есть дом. Одно меня мучило: долгое ожидание этого прекрасного будущего. Перепрыгнуть через годы, которые отделяли меня от этого бесконечного счастья! Тем временем Рома никогда о будущем не говорил. Он всегда рассказывал мне о настоящем. О том, что его отцу, политработнику в армии, не платят зарплату, и по ночам он разгружает мешки на вокзале. Что мать его бегает по домам, делая уколы за деньги. А сестренка кашляет уже год, и, возможно, это аллергическая астма. И почему-то плохо стала ходить.
   Не выдержав этого груза проблем своего любимого, я рассказала все Машке. Другой подруги у меня так и не появилось больше никогда. Она настолько пластична, что я при моем ужасном характере, при моей всегдашней готовности к драке и отпору, я ни разу не сумела с ней поссориться – она неизменно отходила в сторону и оттуда смотрела на меня с жалостью и любовью. Машка – это было мое второе я, намного лучшее, чем первое.
   И вот однажды Машка мне сказала, что следует погадать на будущее. И что она знает гадалку на кофе, которая может погадать. Вообще мне было странно, что гадалка согласилась прийти по моему заказу. Не знаю, что наболтала ей Машка, но гадалка согласилась за пятьдесят долларов погадать мне на кофе. Детям ведь не гадают, если только они не отпрыски царской фамилии. Так что логика подсказывала мне, что гадалка Машкина – какая-нибудь халтурщица, у которой фигово с клиентурой. Но выбора у меня не было. Я лично никаких других вариантов для себя не видела. В гадальном салоне меня просто выставили бы за дверь и позвонили бы маме.
   Мы встретились втроем около кафе «Шоколадница». В те годы у нас в городе выпить густого кофе можно было только в нескольких местах. Я заранее заняла очередь. И когда гадалка с Машкой появились, я уже была на подступах к желанной двери. Гадалка на кофейной гуще оказалась не похожей на типовую цыганку с картами. Это была худющая девка, с пухлым портфелем, a la кандидат всяческих наук. Одета она была бедно, на ней не было ни одного атрибута традиционной служительницы потусторонних сил. В этом я кое-чего понимала. У бабушки моей в одесском дворе жила цыганская семья, которая промышляла гаданием (тогда еще цыгане не работали по герачу, а зарабатывали честно – традиционными цыганскими промыслами), так вот, тетя Стеллочка была настоящей гадалкой – в золотых монистах, юбках, в браслетах, и беспрерывно повторяла: «Позолоти ручку – скажу всю правду». Правду она не говорила никому, так, одно-два слова, а в остальном – туману напускала. Людям нравилось ее гадание, потому что она никому не говорила плохого, и семья тети Стеллы процветала по тем годам. Тетя Стеллочка не была никакой цыганкой, она родилась в хорошей еврейской семье. Ее папа был старьевщик.
   Мы попросили столик в углу зала. Я заказала три чашки кофе по-восточному и пирожных. Притом что я ужасно разговорчива, я изо всех сил молчала, чтобы не разболтать гадалке ничего про себя, для чистоты эксперимента.
   Нам принесли три турки с кофе. Каждая из нас взяла свою турку, и мы разлили густой напиток. Гадалка, а звали ее Света, вдруг сказала: «Я не буду кофе, мне, пожалуйста, чай».
   И тогда я, выпив одну чашку, принялась за следующую. Хотя крепкий кофе мне было нельзя из-за подростковых шумов в сердце.
   Света молча и сосредоточенно пила чай, ела пирожные и искоса посматривала на нас с Машкой. Свете было точно больше тридцати лет. Она была, наверное, старая дева – кому нужно такое чудище? Была она голодна и бедно одета. Свой портфель она зажала между ног, будто он был набит бриллиантами. Я спросила ее: «Может, вы еще хотите?», и она сразу же согласилась. Машка из-за ее спины кивала мне одобрительно. Мол, я правильно себя веду.
   Я уже выпила обе чашки кофе, сердце у меня колотилась, как на экзамене, а чашки стояли рядом, гуща постепенно высыхала внутри них.
   Света наконец усладила свой организм и вытерла губы салфеткой.
   – Ну, готово, наверное? – спросила она меня, осмотрев чашки. На меня она взглянула только раз. – Какая чашка была первая?
   – Вот эта, правая. С губной помадой.
   Гадалка взяла чашку в руки безо всякого интереса, повертела и вдруг отставила в сторону, внимательно уставившись на меня в упор и, мотая головой, приговаривая сквозь зубы: «Нет, нет, не может быть…» Потом схватила вторую чашку и долго изучала ее содержимое, как дореволюционные доктора изучали анализ кала тяжелобольного. И вот она тряхнула головой и торжественно произнесла:
   – Твой отец очень большой человек. И у тебя на сегодня нет своей судьбы. Ты не можешь отдаться своей любви, которая у тебя есть. Потому что твой путь – это путь долга. И ты пойдешь путем долга. Вот она, твоя широкая дорога в будущее. Ты уедешь очень далеко и вернешься не скоро. Твои родители потеряют свое положение. Попадут в изгнание. И дальше… – она шумно вздохнула, – дальше я ничего не могу предсказать, потому что все тонет в тумане.
   – Может, вторая чашка… – робко предположила я.
   – Вторая чашка – это второй путь. Нельзя одновременно идти двумя путями. Если бы тебе было хотя бы лет двадцать, ты могла бы выбирать, но ты совсем маленькая, и твоя судьба будет складываться так, как захотят твои родители и другие очень большие люди. Так будет продолжаться несколько лет… – Тут она запнулась. Внимательно посмотрела на меня и сказала: – Ладно, пусть будет другая чашка… – Она взяла в руки другую чашку, и руки ее задрожали.
   За спиной Светы Машка делала мне огромные глаза, крутила пальцем вокруг виска и закусывала нижнюю губу. Машка лицом производила чудеса. Она мимикой и жестом уговаривала меня не принимать всерьез Светино вранье, показывая, что Света – чокнутая. Маша хотела поступать в театральное. Ее отец был актером одного из наших театров. Лицо у Маши было живое, она могла им выразить любую эмоцию.
   Света долго что-то вынюхивала в чашечке, крутила ее в руках. Потом отставила и спросила меня в упор:
   – Слушай, а чего ты хочешь?
   Я, стараясь не торопиться, объяснила, что очень люблю мальчика из нашего класса и хочу его заставить любить меня так же сильно и, главное, всю жизнь. «Я хочу быть счастливой, как мама с папой».
   – Да, любовь у тебя большая, – согласилась Света. – Но она недолгая.
   – А я хочу, чтобы на всю жизнь, – упрямо сказала я.
   – Это, конечно, не по контракту, но я дам тебе один совет: если мальчик твой – русский мальчик, он должен любить страдание. Заставь его страдать, и он никогда тебя не забудет, – Света облизала сухие бледные губы. – Только я не знаю, сумеешь ли ты. Некоторым женщинам это дается от рождения, я имею в виду роковые страсти, а некоторые этому учатся. Ну, у твоих родителей, наверное, денег куры не клюют, они тебе любых учителей наймут, если ты захочешь.
   – А если мой мальчик – нерусский, еврей, к примеру?
   – Тогда ты должна сделать его счастливым, и он будет твой.
   – А если он англичанин?
   – Ну, он же на самом деле русский? У тебя же не три мальчика?
   Мне сильно не понравилось ее гадание. И я настойчиво подвинула ей вторую чашку и попросила:
   – Ну, давайте по второй погадаем. Может, в первой все было неправильно. Я ее очень быстро выпила…
   – Вторая чашка – это нечестно. Вторую можно только через год… – бормотала Света, сжимая ногами свой священный портфель.