Елисеева Ольга
'Прости, мой неоцененный друг!' (Екатерина II и Е Р Дашкова)

   Ольга Елисеева
   "Прости, мой неоцененный друг!"
   Феномен женской дружбы в эпоху просвещения
   Екатерина II и Е. Р. Дашкова
   "Во всей России едва ли отыщется друг более достойный Вас"; "Заклинаю, продолжайте любить меня! Будьте уверены, что моя пламенная дружба никогда не изменит Вашему сочувствию"; "Я люблю, уважаю, благодарю Вас, и надеюсь, что Вы не усомнитесь в истинности этих чувств"; "Прости, мой неоцененный друг!"1 Это строки из записок великой княгини Екатерины Алексеевны к Е.Р. Дашковой 1759 -- начала 1762 гг.
   Дружба этих двух женщин наложила неизгладимый отпечаток на события русской истории второй пол. XVIII в. и помогла одной из них взойти на императорский престол, а другой очутиться во главе Академии Наук. "Единственное, чего России не хватает -- это чтобы какая-нибудь великая женщина командовала войском. -- не без раздражения замечал Джакомо Казанова после знакомства с "госпожой д' Ашкоф". -- Ученые мужи сгорели бы со стыда, что ими правит женщина, когда бы не признали в ней Минерву"2.
   Титул Минервы, римской богини мудрости, был признан современниками за обеими Екатеринами -- Великой и Малой, Дружба, возникшая между двумя просвещеннейшими дамами своего времени, уже сама по себе заслуживает внимания, поскольку явилась сложным культурным феноменом эпохи Просвещения и была возведена нашими героинями в ранг высокою искусства человеческих взаимоотношений, выстроенных по канонам Классицизма.
   Просвещенная Фемина
   Европейское Просвещение завершило формирование особого, ни на что не похожего типа женщины. Не только мать и хозяйка, не только Прекрасная Дама -- предмет для поклонения и завоевания, не просто модель для художников или скульпторов -- а женщина-политик, литератор, философ, ученица известных профессоров, содержательница модных салонов, где собирались поэты и писатели. Властительница дум, духовно связанная с развитием культуры и во многом определявшая этот процесс.
   Именно в эпоху Просвещения в образованных семьях появляются собственные женские библиотеки, начинают издаваться первые женские журналы, представительницы высших слоев европейского общества начинают писать дневники и мемуары, что свидетельствует об осознании ими ценности своих чувств и мыслей3. Современницы Екатерины II и Дашковой зачитывались воспоминаниями королевы Маргариты Наваррской, а знаменитые письма госпожи де Севиньи, придворной дамы Людовика XIV, стали для нескольких поколений пишущих женщин образцом изящного стиля.
   В мастерской художника женщины перестали служить только моделями, некоторые из них сами встают к мольберту. В середине XVIII в. большой популярностью пользуются немецкие живописные полотна Анжелики Кауфман и итальянские пастели Розальбы Карьерра. На рубеже XVIII - XIX вв. их известность затмили портреты Виже-Лебрен, много работавшей в России. Даже скульптура -- сугубо мужской вид искусства -- пропускает женщину-ученицу. В Петербурге побывала и оставила свои произведения ученица знаменитого скульптора Фальконе мадемуазель Коло, которой Медный всадник обязан своей головой. Начиная с 50-х гг. XVIII в. умение рисовать становится частью хорошего женского образования и в России. По отзывам Казановы, прекрасные пейзажи, писала госпожа Сивере, супруга известного екатерининского вельможи.
   Попытки дам наравне с мужчинами включиться в научную и художественную жизнь общества вызывали жаркие споры. Известная комедия Мольера "Ученые женщины" содержит язвительное обличение поверхностной дамской образованности и советует пока еще не поздно замкнуть разбушевавшуюся Фемину в строгом домашнем кругу. Однако основные тенденции времени шли явно вразрез с требованием драматурга4.
   Просвещенные дамы, хотя и не могут обучаться в университетах, сами ищут себе наставников среди знаменитых физиков, астрономов, математиков. Становятся последователями известных оккультистов. Мать Екатерины II, принцесса Иоганна Ангальт-Цербстская была одной из наиболее преданных учениц графа Сен-Жермена в парижский период его жизни5. В записках Казановы читатель встречается с госпожой д'Юрфе, доискивавшейся египетских таинств посмертного перевоплощения женской души в мужскую.
   Постепенно дам начинают принимать в масонские братства, подтверждая тем самым право женщин на духовное самосовершенствование. "Се я, Руфь, стучу в запертые двери. Отоприте!" -- текст французского посвятительного ритуала для дам, звучал очень символично для эпохи Просвещения6.
   Российское дворянское общество, стремившееся со времен Петра I к европейской образованности, не осталось в стороне от процесса раскрепощения женщин. Еще в конце XVII в. царица Наталья Кирилловна единодушно осуждалась москвичами за любовь ездить по столице в возке с отдернутыми занавесками на слюдяных оконцах, а тем паче за прогулки на берег Москвы-реки посмотреть на кулачные бои. Ее падчерица и политическая соперница царевна Софья Алексеевна, готовясь к провозглашению себя царицей, вышла из церкви и обратилась к стрелецкому караулу со словами: "Ну что, годны ли мы вам?" В ответ она получила глухой ропот неодобрения, а затем выговор патриарха за то, что "непригоже поступает"7, нарушая границы своего женского долга и принимая на себя чисто мужские функции.
   Пройдет всего полвека, и никому в голову не придет осудить императрицу Анну Ивановну за то, что она не только "постреливает" из ружья по воронам, но и с рогатиной ходит на медведей и кабанов8. Охота -- страсть анненского царствования -- увлекала многих придворных дам. "Малообразованная" и "недалекая" царица увлекалась астрономией и обожала смотреть в телескоп на Сатурн.
   Царствование Елизаветы Петровны, на которое пришлась юность наших героинь, прославилось необычными маскарадами, на которых дамы наряжались в мужское, а кавалеры -- в женское платье. Подобные метаморфозы, согласно воспоминаниям Екатерины II, вызывали неприязнь у мужчин, но приводили в восторг прекрасную половину двора.
   Совсем недавно публика познакомилась с портретами Елизаветы Петровны кисти Л. Каравакка9 и Е. Р. Дашковой работы неизвестного художника10 в мужских костюмах. Появилась возможность высказать предположение, что знаменитый Рокотовский "Молодой человек в треуголке" вовсе не портрет сына Екатерины II А. Г. Бобринского и "не переодетая" в мужское платье первая рано умершая жена Н. Е. Струйского, а сама императрица в маскарадном костюме. Изучение картины с помощью рентгеновских лучей обнаружило, что под верхним красочным слоем сохранилось другое изображение -- женщина с серьгами, в декольтированном платье. Лишь лицо осталось неизменным11, а оно полностью совпадает с лицом великой княгини Екатерины Алексеевны на портрете Пьетро Ротари 1761 г.
   Подобные маскарады в символической форме знаменовали собой важную особенность эпохи Просвещения -- размывание жестких, непреодолимых рамок, прежде ограничивавших поведение двух различных полов в обществе. Теперь мужчины и женщины могли на время как бы "поменяться местами", пусть пока только в перевернутом мире маскарада. Театральность, зрелищность культуры XVIII в. уже давно замечена исследователями. Чем театральнее становился повседневный быт, тем больше элементов абсурда, перевоплощения впитывала в себя повседневная жизнь. А когда потребность в постоянной игре на публику ушла из жизни европейского общества вместе с серьезным культурным переломом рубежа XVIII -- XIX вв., многие элементы метаморфозы, в частности значительное расширение рамок женского мира, уже вошли в привычку, прочно закрепились в повседневной жизни. Для того чтоб отстаивать их, отпала необходимость в форме большого маскарада, но в эпоху Екатерины II и Дашковой она еще существовала, и ее следует учитывать, рассуждая об особенностях дружбы наших героинь.
   "Вообрази, я здесь одна..."
   В своих мемуарах Дашкова пишет, что в те времена во всей России не было женщин, кроме нее и великой княгини, занимавшихся "серьезным чтением". Эти строки нередко ставят Екатерине Романовне в вину и приводят как доказательство дашковского самомнения. В самолюбии княгине, конечно, не откажешь, но, если разобраться, мемуаристка не так уж далека от истины, хотя буквально страницей ранее приводит казалось бы противоречащие своим словам факты.
   Перечисляя петербургские знакомства, Екатерина Романовна пишет: "Из частных домов я посещала семейство Голицына, где любили меня и жена, и муж -- очень умный и уважаемый старик"12. Речь идет о семье Д.М. Голицына, русского посла во Франции в 1761 г. вернувшегося из Парижа, и о его жене Екатерине Дмитриевне, родной сестре Антиоха Кантемира Смарагде Кантемир, даме чрезвычайно начитанной и широко мыслящей, основавшей вместе с мужем Голицинскую больницу в Москве, но, к сожалению, скоро скончавшейся. В обществе этих "милых стариков", которым не исполнилось еще и 40-ка, юной княгине, конечно, не было скучно. Но этой весомой поправкой круг действительно образованных женщин в Санкт-Петербурге в начале 60-х гг. XVIII столетия можно и ограничить.
   К тому же Екатерина Романовна говорит о дамах, занимавшихся "серьезным чтением", т.е., подобно ей самой, глотавших тома Бейля, Монтескье, Буало и Вольтера, а не чтением вообще. Женщин, запоем читавших романы, в русской столице и тогда было достаточно. Но те, с кем можно было бы обсудить идеи французских философов-просветителей, требовавшие определенной умственной работы, считались по пальцам одной руки. В этих условиях сама собой отпадала проблема приблизительного равенства возраста подруг. Круг людей со сходными интеллектуальными потребностями был столь узок, что духовная близость заменяла возрастные интересы, и 17-летняя Дашкова легче общалась с 30-летней великой княгиней или 40-летней Голицыной, чем с собственной сестрой Елизаветой и другими придворными девушками-сверстницами.
   Вспомните обращение пушкинской Татьяны Лариной, влюблявшейся "в обманы и Ричардсона, и Руссо", к Онегину, блиставшему образованием на фоне провинциального дворянства из медвежьего угла, которое говорило только "о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне":
   Вообрази, я здесь одна,
   Меня никто не понимает,
   Рассудок мой изнемогает,
   И молча гибнуть я должна.
   Именно так следовало бы описать духовную атмосферу, в которой встретились две "читающие дамы" -- великая княгиня и девица Воронцова -- и кинулись друг к другу, как одинокие путники в пустыне, вдруг увидевшие товарища по несчастью. Совершенно естественно, что они не могли наговориться, начитаться писем и книг, которыми обменивались, и ловили каждый момент встречи.
   Обе были в своем кругу "белыми воронами". Над обеими за спиной посмеивались, разглядев в руках пухлый томик Вольтера, а не затрепанный рыцарский роман. Но стоит отметить, что всего за одно поколение до наших "ученых дам", в почти неграмотном придворном обществе времен Анны Иоанновны, насмешки и отчуждение вызывала принцесса Анна Леопольдовна, "дотянувшаяся" пока только до романов.
   В Екатерининское царствование заниматься серьезным чтением и литературным, в первую очередь переводческим трудом, стало не только не стыдно, но и прямо-таки обязательно для представителей образованного сословия, в чем сама императрица задавала тон. Именно тогда совершился глубокий культурный прорыв, подготовленный всем развитием русского общества на протяжении первой половины XVIII в. К концу столетия в России насчитывалось уже более 70 женщин-писателей13. Их труды сейчас практически неизвестны и, по совести сказать, не обладают большими художественными достоинствами, но сам факт изменения отношения к литературе в пользу серьезных занятий знаменателен. Эти "ученые дамы" не взялись бы сами за перо, если б их матери не зачитывались романами из петербургских и московских книжных лавок.
   И не даром отец русского женского образования Иван Иванович Бецкой шел в своих проектах гораздо дальше создания Смольного института благородных девиц и воспитательных домов, предлагая разрешить наиболее одаренным девушкам получать университетское образование вместе с юношами. Подобный проект был, конечно, утопичен для того времени, но само его появление много говорит об изменении взгляда на женщину в обществе эпохи Просвещения. "За первое предводительство, оказанное нам, как на свет вышли, за первую помощь и сбережение, за первое пропитание, за первые наставления и за первую дружбу, которой в жизни своей пользуемся, кому одолжены? Одному женскому полу". В основу женского образования в России, было положено Бецким непреложное правило, чтоб "все девушки не только общались читать и писать, но имели бы и разум, просвещенный различными знаниями, для гражданской жизни полезными"14.
   Среди знаменитых портретов смольнянок Д.Г. Левицкого задерживает на себе внимание образ девицы Молчановой. Она не поет, не танцует и не играет на сцене. Она ставит физические опыты и изображена на фоне тускло поблескивающих медью штативов и стеклянных вакуумных колб. При этом Екатерина Ивановна восседает в типично светской позе, мило улыбаясь и опустив на нарядное золотистое платье закрытую книгу, точно готовая поддержать разговор с невидимым собеседником.
   Заметим этот жест. Просвещенная дама XVIII столетия это еще и светская дама, а ни в коем случае не ученый-отшельник, углубленный в себя. Она для того и осваивает азы наук, чтоб стать еще милее, любезнее, притягательнее для более образованного противоположного пола, чтобы на равных вести диалог с кавалером, а кое в чем и опережать его. Французский посол в России во второй половине царствования Екатерины II граф Луи Сегюр отмечал: "Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии"15.
   Возникновением именно такого образа просвещенной женщины XVIII столетия русские дамы были обязаны деятельности двух Екатерин, которые творили свою жизнь вопреки традиционным представлениям о круге сугубо дамских занятий и интересов.
   Компаньонка
   С расширением рамок привычного женского мира, с изменением круга традиционных дамских занятий и развлечений, с появлением возможности принимать участие в общественной жизни, возникла насущная потребность в большей свободе передвижения. В кампании приятельниц, вдвоем с подругой или родственницей дама могла прогуливаться, посещать лавки, поехать в оперу, даже поддерживать разговор с незнакомым для одной из приятельниц мужчиной и таким образом расширять собственный круг знакомств, как это происходит при встрече Екатерины Романовны с ее будущим мужем, которого хорошо знает одна из сестер Самариных и представляет девице Воронцовой.
   "Был чудесный летний вечер... -- рассказывает Дашкова, -- и так как улица, в которой жила Самарина, была спокойной, то сестра ее предложила проводить меня пешком до конца этой улицы; я охотно согласилась и приказала кучеру подождать меня там. Едва мы прошли несколько шагов, как перед нами очутилась высокая фигура, мелькнувшая из другой улицы... Я испугалась и спросила свою спутницу, что это значит? И в первый раз в моей жизни услышала имя князя Дашкова. Он по-видимому очень коротко был знаком с семейством Самариных; между нами завязался разговор; незнакомый князь случайно заговорил со мною, и его вежливый и скромный тон расположил меня в его пользу" 16.
   Обменяться книгами, пройтись по улице, отправиться в театр, не говоря уже о дальнем путешествии -- всего этого женщина не могла сделать в одиночестве. Ее жизнь была стеснена тысячью мелких ограничений. Когда девица Воронцова бывала в доме упомянутых нами Самариных, то в гости ее сопровождала горничная, а в обратный путь -- одна из подруг.
   В мемуарах графини В.Н. Головиной, более молодой современницы Дашковой, есть рассказ о том, как во время второй русско-турецкой войны 1787 -- 1791 гг. она отправилась навестить мужа в действующую армию. В Яссах в штаб-квартире Г.А. Потемкина собралось большое общество, в том числе и несколько петербургских дам, с одной из которых -- княгиней Екатериной Федоровной Долгорукой -- у светлейшего князя завязался мимолетный роман. Получив отпуск, чета Головиных возвращается в Петербург. "Наш отъезд огорчил князя Потемкина, -- пишет Варвара Николаевна. -Княгиня Долгорукая также была в отчаянии: после моего отъезда она оказывалась единственной дамой в армии и ей уже было неудобно оставаться там"17.
   Такое положение вещей вступало в явное противоречие с изменением образа жизни женщины в обществе того времени. В кампании приятельниц, даже вдвоем с подругой дама могла держаться куда более свободно. Английская протестантская культура нашла прекрасный компромисс, создав целый институт платных компаньонок, существовавший исключительно для того, чтоб позволить состоятельным, одиноким дамам существовать независимо от родных и не подвергаться при этом общественному осуждению.
   "Пара" для женщины того времени -- это ключ от "большого мира", а ее отсутствие запирает даму в узких рамках дома и семьи. Не даром Алексей Орлов, накануне переворота, столкнувшись с Дашковой на улице и увидев, что она одна, предлагает немедленно отвести ее домой, потому что для дамы ее возраста и положения неприлично без сопровождения разгуливать по городу.
   Предложение вполне логичное с точки зрения Орлова, но не Дашковой. Ситуация действительно сложилась экстраординарная. Получив известие, что один из заговорщиков -- П.Б. Пассек -- арестован, княгиня не на шутку встревожилась. "Я, не теряя ни минуты, накинула на себя мужскую шинель и направилась пешком к улице, где жили Рославлевы (тоже заговорщики -- О.Е.). Не прошла я и половины пути, как увидела, что какой-то всадник галопом несется по улице... Не имея другого способа остановить его, я крикнула: "Орлов!" (будучи, бог весть почему, убеждена, что это один из них)...
   -- Я ехал к вам, княгиня, чтоб сообщить, что Рославлев арестован, как государственный преступник... Но что же вы стоите на улице, княгиня? Позвольте проводить вас до дому.
   -- Да никого здесь нет. -- возразила я. -- Кроме того не надо, чтоб мои люди видели вас у меня"18. -- рассказывает Екатерина Романовна. Стало быть и она понимала: окажись рядом кто-то еще, ее блуждание по городу в мужской шинели и громкие крики с целью задержать проезжающих офицеров произвели бы странное впечатление на прохожих.
   Но что делать, если складываются обстоятельства, когда даме необходима абсолютная тайна? Ведь ситуации, требующие полной секретности возникают не только в жизни заговорщицы. Тогда приходится действовать либо в одиночку (что опасно), либо в обществе лица, которому абсолютно доверяешь. Ни родственница, ни просто приятельница тут не подойдут. Кто поручится за их скромность? За то, что они захотят стать союзницами в каком-либо тайном деле?
   Подруга, близкая подруга, живущая теми же интересами и планами -- вот с кем можно разделить любой секрет. Так возникает нравственная потребность женщины, стремящейся к большей независимости, в идеальной дружбе, во втором лице, являющемся почти слепком с нее самой, в пламенной, чувствительной, нежной привязанности двух непонятых, но понимающих друг друга душ.
   Литература эпохи Сентиментализма, переписка и альбомы барышень конца XVIII -- первой четверти XIX вв. дает нам богатый материал для исследования феномена женской "идеальной дружбы". Вспомните у Льва Толстого в "Войне и мире" переписку княжны Марьи и Жюли Карагиной. "Жюли писала: "Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько не твержу себе, что половина моего существования и моего счастья в вас, что, не смотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы... Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване "признаний"? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде,.. который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?"19
   Дашкова и Екатерина П жили в несколько иную эпоху, но обе опережали свое время и сами закладывали основы для будущих явлений культуры. Вот несколько выдержек из переписки уже зрелой императрицы с девицами старших классов Смольного монастыря, за образованием и духовным развитием которых Екатерина внимательно следила. "Твое перо, язык и сердце удивительно успевают; Ах! Левушка, неужели в самом деле ты каждый день отмериваешь двести двадцать одну ступеньку, чтоб издали взглянуть на мой дворец, который вы так не любите за то, что он так далеко разлучен с вашим?"; "Ровно через три года я приеду и возьму вас из монастыря; тогда кончатся и слезы и вздохи. На зло себе вы увидите, что тоже Царское Село... понравится вам"; "Путешествие в Москву печалит вас, слезы ручьем текут, и когда я видела вас в последний раз, следы их были заметны... Посудите, как мир несправедлив, и как он глумится над нашей чувствительностью"20.
   Не правда ли тон чрезвычайно похож? Перед нами возникает некий идеальный образ подруг, которые и думают, и чувствуют почти одинаково, а главное -- умеют описать возвышенные движения своей души сентиментально-восторженным слогом. В реальной жизни подруги должны были научиться строить внешнюю модель своего поведения, как нежные героини полотен Боровиковского и Лампи. Изящные головки, увитые едва распустившимися розанами и лентами, нежно склоненные друг к другу, на полуоткрытых устах застыли трепетная улыбка, вздох или воздушный поцелуй. В последней четверти XVIII в. так стали изображать даже крестьянок: например, "Портрет Лизаньки и Дашеньки", крепостных девушек из дома архитектора Н.А. Львова.
   Само собой разумеется, что большинство женщин того времени вовсе не искало "идеальной дружбы". Они ездили друг к другу в гости посплетничать о знакомых, обменяться новыми французскими картинками мод или рецептами блюд. Но мы говорим о дамах, высоко стоявших над общим уровнем и превращавших свою дружбу в настоящий акт высокого искусства.
   Мир -- театр
   Перед нами единая душа, разделенная на две половины, песня, спетая на два голоса, пьеса для двух главных героинь, которые не уходят с подмостков и держат зал в напряжении весь спектакль. Вновь мы упираемся в проблему нарочитой сценичности мира, в котором жили Екатерина II и Дашкова, театрализованности чувств и действий, обязательной оглядки на то, как действующие лица выглядят из партера.
   Даже обороты языка того времени отражали полное воплощение знаменитого Шекспировского "мир - театр, и люди в нем - актеры". "Общество" называлось "публикой", собственная жизнь - "ролью", любое место действия "театром". В 1787 г. после начала второй русско-турецкой войны Екатерина II скажет барону М. Гримму: "Моя роль давно написана, и я постараюсь сыграть ее как можно лучше". Потемкин, получая в 1774 г. отставку с поста фаворита, будет просить "изгнать" его "не на большой публике", т.е. не в присутствии всего двора. В оде "Водопад", посвященной светлейшему князю, Г.Р. Державин скажет об успехах Григория Александровича на Черном море: "Театр его -- был край Эвксина".
   Декорации, подмостки, зрительный зал -- такой взгляд на окружающий мир диктовала европейская культура XVI, XVII, XVIII вв. Люди не замечали, что их колоссальные театральные махины лишь кажутся такими прочными. Театр, в котором в полном смысле слова жили и умирали герои, заливая сцену реками своей крови и перекраивая реальную карту мира с такой легкостью, словно она и правда была нарисована только на бумаге, оказался выстроен на семи ветрах. И когда грянула большая гроза французской революции, подмостки не выдержали.
   Все, что происходило на сцене, казалось настоящим: лоскутные розы благоухали, подкрашенная вода ударяла в голову, как вино, а наигранные страдания доводили до разрыва сердца. Публике ничего не оставалось делать как поверить в реальность созданного среди пышных декораций мира. Она попыталась сама подняться на сцену, чтоб принять участие в пьесе. Это и был провал. Хрупкий балаганчик развалился под ногами труппы, вовлекшей в адский хоровод на сцене и партер, и ложи, и раек. В массовых уличных действах революционного Парижа стихийная режиссура большого зрелища достигла своего апогея...
   Но мы забегаем вперед. В то время, когда Екатерина II и Дашкова создавали свой поразительный сценический дуэт, страшного погрома в театре еще не происходило, публика не смешивалась с исполнителями, каждый занимал свое место.
   Существует понятие об особом психическом складе актеров, о хрупкости их мира, который легко задеть и покалечить одним неосторожным словом. Человек сцены (жизненной или театральной -- все равно) склонен драматизировать свои чувства и разыгрывать их так, чтоб было видно всем до последнего ряда. Это непреложное требование театра: улыбку можно и нарисовать на хмуром лице, а рыдания должны слышаться даже на галерке. Образованные представители благородного сословия XVIII в., уже одним рождением поставленные на сцену, особенно придворную, очень напоминали именно такой тип. Крупный вельможа, опытный и беспринципный политик, прожженный интриган могли действительно "умереть от огорчения". Так знаменитый взяточник Р.И. Воронцов, отец Дашковой, прозванный за глаза "Роман большой карман", скончался от стыда после того, как императрица Екатерина II послала ему на именины невероятно длинный кошелек, намекая на его мздоимство. Дядя нашей героини, Н.И. Панин после отставки так грустил, "оскорбленный несправедливостью", что вскоре угас в деревне.