Страница:
Началось интересное и богатое на результаты "дашковское" десятилетие. С головой погрузившись в новую для себя деятельность академии, княгиня, казалось, совсем забыла о Москве. Однако удержаться при дворе без поддержки какой-нибудь влиятельной группировки было невозможно и вскоре княгиня примкнула к новой оппозиции, складывавшейся вокруг ее брата, президента Коммерц коллегии А.Р. Воронцова. Новое охлаждение было неминуемо. Поводом для очередной опалы послужила издание Дашковой в академимческом альманахе "Российский феатр" трагедии Княжнина "Вадим Новгородский". Пьеса была посвящена новгородскому восстанию против Рюрика, действие кончалось "торжеством добродетельного монарха", но нравственный пафос произведения заключался в трагической гибели защитника гражданских свобод и независимости Новгорода. Между императрицей и княгиней произошел трудный разговор, после которого Дашкова испросила отпуск на год и немедленно получила его.
Старая столица встретила ее приветливо. Душевную радость ей доставляли дружеские отношения с братом Александром Романовичем, тоже в это время отбывавшим опалу в Москве и подмосковных имениях из-за своего покровительства А.Н. Радищеву. Английские пристрастия Екатерины Романовны особенно проявлялись на лоне природы, где она много занималась садовым и парковым хозяйством. "Я еще больше украсила свой сад, так, что он стал для меня настоящим раем, - рассказывала княгиня в "Записках", - и каждое дерево, каждый куст был посажен при мне и в указанном мной месте,.. я утверждаю, что Троицкое - одно из самых красивых имений в России и заграницей". В тот момент, когда жизнь Екатерины Романовны складывалась как нельзя спокойнее, скончалась императрица.
Когда Дашковой объявили о случившемся, родные опасались, что пожилая дама упадет в обморок. "Нет, - сказала я, - не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести...". В прошлом Екатерина Романовна не раз участвовала в акциях в пользу наследника Павла Петровича, надеясь на серьезные политические выгоды для себя лично, но после одиннадцати лет жизни при дворе она ближе узнала наследника и поняла, что никакие ее дальнейшие действия не заставят цесаревича забыть о событиях 1762 г. Теперь, когда он мог сказать: "Аз есмь при дверях", - княгиня по-настоящему испугалась.
Месть Павла не заставил себя долго ждать. Сенатским указом он уволил Дашкову от всех занимаемых ею должностей. Родные советовали княгине затаиться и тихо сидеть в Троицком в надежде, что о ней не вспомнят. Но нервная нетерпеливая натура Екатерины Романовны рвалась в Москву.
Вскоре к ней прибыл курьер с сообщением воли императора: немедленно отправиться на жительство в новгородское имение сына. Теперь Екатерина Романовна ехала в ссылку. За матерью последовала только дочь, Анастасия. Биографы Екатерины Романовны, не расположенные к авантюристке и мотовке Щербининой, стараются как бы не замечать этого поступка немолодой женщины, а ведь на нее, в отличие от матери, немилость императора не пала, и Анастасия могла остаться дома. Почему же она не бросила мать? Мы уже говорили, что, не смотря на все поверхностное несходство, мать и дочь были в чем-то очень похожи, в трудную минуту Анастасия оказалась способна позабыть об обидах, которые их разделяли.
Захолустная деревня, до которой Екатерина Романовна с трудом добралась, тесный сельский дом с грубыми деревянными стенами, скудная обстановка - вот все, что теперь окружало княгиню. Заняться было решительно нечем. По приказанию Павла I, перья и бумагу у Дашковой отобрали. Что может быть хуже для пишущего человека? За окном вереницей проходили ссыльные зрелище при нервном расстройстве пожилой женщины почти невыносимое. Однажды среди них княгиня увидела своего дальнего родственника, молодого офицера, его бледное грязное лицо судорожно подергивалось - это было последствие пыток, которым подвергли несчастного за неосторожные слова об императоре. Впору было вспомнить о временах блаженной памяти "матушки Екатерины": за проступок куда более серьезный Хитрово отправили в родовое имение, а его товарищей просто отставили от службы. При Екатерине II государственных преступников тоже ссылали в Сибирь, разница была в том, ч т о считалось преступлением.
Мало кто из исследователей обращает внимание, что, попав в трагические обстоятельства, Дашкова не искала помощи там, где казалось бы могла на нее рассчитывать. Она ни разу не обратилась к собственному сыну, а ведь Павел Михайлович был у нового императора в большой милости. Его не блестяще складывавшаяся до сих пор карьера пережила бурный взлет, в 1798 г. он стал военным губернатором Киева, затем предводителем дворянства московской губернии. В отличие от Анастасии, Павел как будто не вспоминал о матери. Видимо, с избранной Екатериной Романовной воспитательной "системой" дела обстояли далеко не так благополучно, как ей казалось долгие годы.
Разрыв между сыном и матерью произошел еще при жизни Екатерины II. Едва вырвавшись из-под опеки Дашковой, Павел Михайлович, тогда еще молодой офицер, неожиданно женился, не сказав княгине ни слова. Его поспешные, необдуманные действия больше походили на месть, желание шокировать свою строгую мать, с самого детства неотступно контролировавшую каждый его шаг. Княгиня была действительно оскорблена, в качестве невестки ей предлагалась дочь небогатого откупщика. Биографы Дашковой, часто пишут, что Екатерина Романовна очень щепетильно относилась к своему высокому происхождению и поэтому не приняла брак сына. При этом редко вспоминается, что матерью самой Екатерины Воронцовой была вовсе не светская высокородная дама, а дочь купца Сурмина, и Дашкова не имела морального права ставить сыну в упрек совершенный им мезальянс.
Екатерине Романовне помогло заступничество императрицы Марии Федоровны и фаворитки Павла I - Екатерины Ивановны Нелидовой. Эти две женщины, порой забывая о ревности, старались вместе сдержать гнев императора и помочь опальным. Уступив их просьбам, Павел очень неохотно разрешил княгине вернуться в Троицкое и безвыездно жить там. Ссылка Екатерины Романовны кончилась после гибели Павла в 1801 г. Она снова смогла приезжать из имения в старую столицу и по долгу жить в своем великолепном каменном доме на Большой Никитской ( ныне здание консерватории ). Здесь хранилась ее богатейшая библиотека, которую княгиня собирала с юности. Здесь же устраивались музыкальные вечера, несмотря на возраст и нервные потрясения, княгиня сохранила голос, когда-то пленявший Дидро, и сама писала музыку. Окруженная почетом и уважением она присутствовала на коронации Александра I, получила приглашение вернуться ко двору, но предпочла остаться в Москве. Дни ее клонились к закату. Среди блеска и роскоши, которые сопровождали старость Екатерины Романовны, она ощущала себя удивительно одинокой.
О последних десяти годах жизни Дашковой известно главным образом из воспоминаний двух сестер ирландок Мэри Бредфорд и Кетрин Уильмот, гостивших у княгини. Дашкова ни в чем не изменила себе. Не примирилась с детьми, а свои нерастраченные материнские чувства обратила на Мэри и Кетрин, нанимала им учителей, возила на балы и в небольшие путешествия, рассказывала о Москве. Ходила в мужском пальто с нашитой на него орденской звездой, в ночном белом колпаке и шейной косынке. Во всеуслышанье поправляла священника во время службы в церкви, приезжала на балы раньше всех гостей и расхаживала по залу, пока лакеи поспешно зажигали свечи.... Прежде чем вместе с ирландскими гостьями умиляться на то, что Екатерина Романовна -живая московская достопримечательность -- приводила общество старой столицы в трепет -- попробуйте поставить себя на место прихожан храма, где течение обряда вдруг прерывалось менторским голосом княгини; хозяев дома, которые, не успев толком одеться, должны были спешить принять столь высокопоставленную гостью и выслушивать ее недовольство по поводу того, что праздник еще не начат; гостей, явившихся, как тогда говорили, "засвидетельствовать свое почтение"(а такие визиты в те времена были обязательны), и не удостоившиеся в доме княгини стула. Тогда многое в поведении Дашковой представиться в ином свете.
Влияние Екатерины Романовны на жизнь старой столицы в первое десятилетие XIX в. часто преувеличивается. Особого страха перед ее суждениями никто не испытывал, никакой "властью в почетном уединении", как предполагал А.И. Герцен, написавший комментарий к первому изданию мемуаров Дашковой, она не обладала. Но в ней видели живой памятник эпохи, яркий осколок блестящего екатерининского времени. Это само по себе и определяло место княгини в тогдашней Москве, объясняло интерес, который она вызывала, и терпение, с каким дворянское общество относилось к ее выходкам. Несмотря на громкое имя, княгиня не стала среди московского дворянства "своей". Однако парадокс состоит в том, что и "чужой" Дашкову в Москве никто бы не назвал.
Чем была московская жизнь для самой Дашковой? Большинство русских вельмож XVIII в., возвращаясь в старую столицу, после чиновного Петербурга чувствовали себя свободнее. Екатерина Романовна полжизни провела в опалах, московское уединение всегда было для нее вынужденным, она ни разу не удалялась в него по своей воле, а лишь вуалировала явную немилость рассказами о желании "поправить здоровье" в Москве. Лучшим способом употребить время с пользой Дашкова считала длительное заграничное путешествие. Но проведя в старой столице долгие годы, Екатерина Романовна смогла проникнуться духом этого огромного города, поняла о нем нечто важное, выразившееся в ее словах: "Москва - целый мир, обширный и многолюдный, населенный непохожими друг на друга обитателями". Именно непохожесть жителей Москвы друг на друга и спасала старую княгиню от изоляции в дворянском обществе старой столицы. Первопрестольная принимала самых разных людей. В этом пестром, многоликом мире у Дашковой была своя, далеко не последняя роль, и, когда 4 января 1810 г. старая княгиня скончалась, заполнить образовавшуюся после нее пустоту было некем.
ГЛАВА V
КРАСНЫЙ КАФТАН
Стояла изматывающая жара, дорожная пыль висела в воздухе плотной завесой. Даже лошади, казалось, задыхались, что же говорить о всадниках? Знаменитая поездка императрицы в Крым 1787 г. шла к концу. Москва была уже недалеко, но свита императрицы стенала, умоляя о привале. Поэтому, когда 23 июня 1787 г., на горизонте замаячили величественные очертания Дубровиц подмосковного имения князя Г.А. Потемкина - радостные возгласы невольно вырвались из уст даже самых выносливых спутников Екатерины II. Вскоре тенистые липовые аллеи приняли под свою сень вереницу дорожных царских карет. Легкий ветерок с р. Пахры доносил свежесть и прохладу.
Через несколько минут перед измученными путниками открылся вид белоснежного усадебного дворца, ярко выступающего на фоне изумрудной зелени парка. Хозяин усадьбы - князь Потемкин остался на юге, где начались турецкие провокации на границе. Но его дом был готов принять огромную и разноязыкую царскую свиту. У ворот маленький оркестр играл приятную музыку.
Дубровицы очень понравились Екатерине. Но еще больше они приглянулись ее молодому фавориту Александру Матвеевичу Дмитриеву-Мамонову. Изнеженного красавца, серого от усталости, почти вынесли из кареты; в тиши и прохладе мраморных сеней он очнулся, но так и не пришел в себя от восхищения. Великолепное имение с обширным французским парком, усадебным дворцом во вкусе елизаветинского времени и знаменитой своей необычной архитектурой позднего барокко Знаменской церковью пленили воображение 29-летнего вельможи.
Современники, обычно не расположенные к любимцам Северной Минервы, о Мамонове отзывались в целом довольно доброжелательно. Александр Матвеевич был скромен, хорошо воспитан и очень образован. Он принадлежал к древнему дворянскому роду, ведшему свое происхождение от Рюрика. Среди его предков были киевские, а затем смоленские князья, от одного из них - Дмитрия Александровича - отходила ветвь Дмитриевых, на службе у московских государей получившая прозвание Мамоновых. Мамоновы обладали крепкими корнями в Москве. Отец будущего фаворита Матвей Васильевич с 1763 г. был вице-президентом Вотчинной коллегии, располагавшейся в старой столице.
Дмитриевы-Мамоновы состояли в родстве с Потемкиными, поэтому молодой человек, едва поступив на службу в гвардию, оказался адъютантом светлейшего князя. Григорий Александрович обратил внимание на образованность и ум поручика из хорошей семьи. Придворный анекдот гласит, что, когда князь показал императрице портрет Александра Матвеевича, она заметила: "Рисунок хорош, но краски не важные". На Екатерину смотрело лицо нового поколения русской аристократии, духовно уже близкого эпохе сентиментализма. Он напоминал когда-то оставленного ею Станислава Понятовского. Та же образованность, застенчивость, даже апатичность... Действительно, молодой Мамонов был утончен до рафинированности, и в его образе преобладали больше мягкие, акварельные тона, а не густые сочные мазки, свойственные таким натурам как Орловы и сам Потемкин.
Секретарь саксонского посольства Гельбиг, обычно раздражительный и резкий, говорил о Мамонове в благожелательной манере: "очень умен, проницателен и обладал такими познаниями... в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературах, что его можно было назвать ученым; он понимал несколько живых языков, а на французском говорил и писал в совершенстве".
Заметив прекрасный слог молодого поручика, Екатерина быстро привлекла его к ведению переписки с иностранными корреспондентами. Сама она писала по-французски не безупречно, иногда употребляя тяжеловесные немецкие обороты. По собственному выражению императрицы, ей нужна была "хорошая прачка, чтоб стирать написанное". Именно такой "прачкой" для Екатерины стал Дмитриев-Мамонов, довольно серьезно редактировавший ее стиль. Александр Матвеевич писал пьесы, некоторые из них были поставлены в Эрмитажном театре, хорошо рисовал, делал удачные карикатуры мелом, от которых умирало со смеху избранное придворное общество на камерных собраниях у императрицы. Среди его архива, разобранного уже в первой четверти XIX в. дочерью графа, был обнаружен искусно вырезанный силуэт Екатерины II.
Обладая врожденным вкусом, Мамонов любил носить красное, гармонировавшее с его черными глазами. Поэтому сначала Екатерина, а за ней и весь двор прозвали его "Красный кафтан". Протеже Потемкина, Мамонов принадлежал к его партии. Часто отсутствуя в столице, князь нуждался в преданном ему человеке возле императрицы. Первые годы своего фавора Александр Матвеевич оправдывал надежды покровителя. Однако близилось время, когда молодой человек, почувствовав степень своего влияния на Екатерину, захотел занять при ней первую роль. Пустяковый, на первый взгляд, случай с Дубровицами стал своего рода пробой пера, попыткой показать покровителю, как много он значит для императрицы.
По общему мнению, Мамонов имел о д и н весомый недостаток -страсть к накоплению и приобретению. Иными словами, жадность. Образ Дубровиц оставил в его сердце незаживающую рану, и после отъезда Александр Матвеевич приступил к императрице, умоляя купить для него подмосковное имение Потемкина. Князь любил Дубровицы. Село было куплено Григорием Александровичем в 1781 г. у князя С.А Голицына, оно располагалось на старых боярских землях и было застроено с размахом. Хотя сам светлейший там не жил, но денег на приведение в порядок запущенного прежними разорившимися владельцами имения не жалел. Особая привязанность князя к Дубровицах объяснялась тем, что он сам думал под старость, подобно другим русским отставным вельможам, перебраться в Москву и здесь доживать свой век. Но судьба не отпустила ему ни времени, ни места для покоя.
Екатерина II считала Дубровицы просто одним из многочисленных имений светлейшего, которые он нередко продавал в казну для уплаты долгов, а затем вновь получал от императрицы в подарок. Потемкин часто расходовал свои деньги на государственные нужды и, по меткому выражению принца Ш.-Ж. де Линя, "владея миллионами, вечно сидел без денег". Поэтому ничего дурного в покупке Дубровиц Екатерина не нашла. Уже через два дня после посещения имения 25 июня из Коломенского императрица отправила светлейшему князю письмо о своем намерении купить у него имение. "Естьли вы намерены продавать, то покупщик я верный, а имя в купчую внесем Александра Матвеевича". - писала она.
Идея Потемкину не понравилась. Но и прямо сказать об этом императрице он не мог: она столько раз выручала его деньгами, делала так много бесценных подарков, и отказать ей сейчас в пустяковой просьбе, значило обидеть ее. Он велел своему управляющему в Петербурге М.А. Гарновскому затягивать дело. И тут Оттоманская Порта разорвала мир. Для Потемкина Дубровицы сразу отодвинулись на задний план.
Обострение политической обстановки усилили роль Мамонова при дворе, императрица делилась с ним многими секретными сведениями, допустила к ознакомлению с донесениями с театра военных действий, расширила доступ к своей личной переписке. Это льстило честолюбию фаворита, но даже возбуждение крупной политической игры не затмевало в его глазах тихих радостей стяжательства. "Александру Матвеевичу приятно чтение реляций, но еще приятнее дела дубровицкие", - не без сарказма замечал Гарновский в письме В.С. Попову, начальнику канцелярии светлейшего князя. А ведь донесения начала войны были безрадостны. Первые неудачи, отход вглубь территории, страшное известие о том, что многодневной бурей уничтожен Черноморский флот, вышедший в море на поиски противника... Без флота не только невозможно было штурмовать Очаков, но и защищать Крым. До Дубровиц ли? Занятый и измученный Потемкин, наконец, сдался. Просто отмахнулся. Да и не нужны они ему уже были, Дубровицы, без флота, без Тавриды...
В конце концов и флот, как оказалось, не погиб, а только был сильно поврежден, и Крым удалось отстоять, но Дубровицы уплыли в чужие руки. В сентябре 1787 г. в самый разгар трудностей на театре военных действий сделка была завершена.
Находившийся в Москве отец фаворита сам следил за всеми мелочами сделки и проявил при этом редкую скаредность. Московскому и дубровицкому управляющим Потемкина ( а люди это были оборотистые) не удалось забрать из имения даже фарфорового сервиза и серебряных ложек. Мамонов явно находился в силе. Он все еще поддерживал при дворе партию светлейшего князя, но заставлял за это дорого платить. Кто бы мог тогда подумать, что великолепный подмосковный дворец понадобится Александру Матвеевичу так скоро.
Уже с середины 1787 г. Гарновский доносил на юг начальству, что "паренек скучает". Фаворит сравнивал свое житье с золотой клеткой. В 1796 г. Державин написал стихотворение "Птичка": "Поймали птичку голосисту / И ну сжимать ее рукой. / Пищит малютка вместо свисту, / А ей твердят: пой, птичка, пой." Эти строки как нельзя лучше подходят для характеристики душевного состояния Александра Матвеевича этого времени. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф.Ф. Щербатова.
Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что они начали украдкой встречаться в доме своих общих друзей Рибопьеров. Риск только поджигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет. Мамонов полагал, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему надеяться, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе.
В начале 1789 г. Потемкин побывал в Петербурге. Его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал "плюнуть на него". После отъезда Григория Александровича в армию императрица собралась с силами и написала Мамонову грустное письмо, где признавала, что ему скучно с ней и предлагала фавориту оставить ее и жениться. В ответ Александр Матвеевич сознался, что уже полтора года любит Щербатову, и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину в данном случае оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того, чтоб честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью прятаться и скрывать свое чувство.
"Государыня была у него более 4 часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками", - доносил 21 июня Гарновский. На следующий день состоялся сговор молодых. "Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез". 1 июля состоялось венчание в придворной церкви, императрица по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Праздник был тихим, в кругу "малого числа приглашенных особ", как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение.
Императрица сама обо всем написала Потемкину. Из некоторых замечаний князя зимой во время приезда Екатерина сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. "Если зимой тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? -- упрекала она корреспондента 14 июля. -- Много бы огорчения излишнего тем прекратилось и давно он уже женат был. Я ни чей тиран никогда не была и принуждение ненавижу... Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду". Благодаря донесениям Гарновского, Потемкин действительно знал, как развиваются события, но, щадя чувства своей немолодой подруги, он лишь намекнул ей, что Мамонов не стоит ее слез. "Но я виновата, -- говорила императрица секретарю А.В. Храповицкому, -- я сама его перед князем оправдать старалась".
Мамонов вместе с молодой женой покинул Петербург. "Он не может быть счастлив, -сказала Екатерина Храповицкому, - разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа или жить вместе". В этих словах слышится не ревность и раздражение, а глубокая печаль пожилой женщины, прекрасно разбирающегося в человеческих душах.
Особенно удивило императрицу и придворных то, что Мамонов надеялся остаться с супругой в Петербурге и продолжать вести дела. Его поведение ничуть не напоминало поведения счастливого человека. Уезжая, он, по словам Гарновского, обещал еще вернуться и "всеми править". Граф мешался в речах, и даже изводил оставленную им Екатерину вспышками неожиданной ревности. Неудивительно поэтому, что многие при дворе заговорили о том, что Мамонов повредился в рассудке. Те же слухи приходили и из Москвы, куда отправились молодые.
Уже в XIX в. история молодого фаворита, отказавшегося от своего положения из-за любви к юной прелестной девушке, обросла романтическими подробностями. Известный автор популярных сочинений на историческую тему поляк Валишевский, живший в Париже, весьма живо передал этот эпизод из жизни Екатерины II. Молодой тщеславный красавец несколько лет разыгрывал перед "влюбленной старухой" спектакль. Но, по мнению Валишевского, в данном случае читатели имели дело "с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока... Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви". Прекрасный сюжет в духе немецкого романтизма: здесь и нравственное падение обаятельного, но нестойкого героя, и возрождение души под очищающим воздействием любви, и нежная благородная девушка, чье возвышенное чувство помогает герою подняться. Именно такую пьесу под названием "Фаворит" и создала в 1830 г. немецкая писательница Бирх Пфейфер. Единственное представление имело громадный успех, театр ломился, зрители рыдали в зале.
Но дело в том, что жизнь - самый талантливый писатель, а реальность всегда намного глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Современный русский историк В.С. Лопатин справедливо отмечал, говоря о популярных в последнее время в России книгах Валишевского, что при всей их броскости, автор как бы скользит по поверхности, не опускаясь дальше первого наиболее яркого впечатления. Что же происходило в реальности?
Прежде всего не было "влюбленной старухи", комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 г. была уже очень не молода и далеко не так хороша собой, как 30 лет назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный придворный анекдот: императрица и одна из ее пожилых подруг сидели в парке на скамейке, а мимо них прошли молодые офицеры, не замечая мирно беседующих дам, и даже не отдали честь императрице. Подруга было хотела возмутиться, но Екатерина остановила ее: "Полноте, - с улыбкой сказала она. - Согласитесь, что лет 30 назад они бы так не сделали". Одной из самых обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди не легко обольщаются.
Старая столица встретила ее приветливо. Душевную радость ей доставляли дружеские отношения с братом Александром Романовичем, тоже в это время отбывавшим опалу в Москве и подмосковных имениях из-за своего покровительства А.Н. Радищеву. Английские пристрастия Екатерины Романовны особенно проявлялись на лоне природы, где она много занималась садовым и парковым хозяйством. "Я еще больше украсила свой сад, так, что он стал для меня настоящим раем, - рассказывала княгиня в "Записках", - и каждое дерево, каждый куст был посажен при мне и в указанном мной месте,.. я утверждаю, что Троицкое - одно из самых красивых имений в России и заграницей". В тот момент, когда жизнь Екатерины Романовны складывалась как нельзя спокойнее, скончалась императрица.
Когда Дашковой объявили о случившемся, родные опасались, что пожилая дама упадет в обморок. "Нет, - сказала я, - не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести...". В прошлом Екатерина Романовна не раз участвовала в акциях в пользу наследника Павла Петровича, надеясь на серьезные политические выгоды для себя лично, но после одиннадцати лет жизни при дворе она ближе узнала наследника и поняла, что никакие ее дальнейшие действия не заставят цесаревича забыть о событиях 1762 г. Теперь, когда он мог сказать: "Аз есмь при дверях", - княгиня по-настоящему испугалась.
Месть Павла не заставил себя долго ждать. Сенатским указом он уволил Дашкову от всех занимаемых ею должностей. Родные советовали княгине затаиться и тихо сидеть в Троицком в надежде, что о ней не вспомнят. Но нервная нетерпеливая натура Екатерины Романовны рвалась в Москву.
Вскоре к ней прибыл курьер с сообщением воли императора: немедленно отправиться на жительство в новгородское имение сына. Теперь Екатерина Романовна ехала в ссылку. За матерью последовала только дочь, Анастасия. Биографы Екатерины Романовны, не расположенные к авантюристке и мотовке Щербининой, стараются как бы не замечать этого поступка немолодой женщины, а ведь на нее, в отличие от матери, немилость императора не пала, и Анастасия могла остаться дома. Почему же она не бросила мать? Мы уже говорили, что, не смотря на все поверхностное несходство, мать и дочь были в чем-то очень похожи, в трудную минуту Анастасия оказалась способна позабыть об обидах, которые их разделяли.
Захолустная деревня, до которой Екатерина Романовна с трудом добралась, тесный сельский дом с грубыми деревянными стенами, скудная обстановка - вот все, что теперь окружало княгиню. Заняться было решительно нечем. По приказанию Павла I, перья и бумагу у Дашковой отобрали. Что может быть хуже для пишущего человека? За окном вереницей проходили ссыльные зрелище при нервном расстройстве пожилой женщины почти невыносимое. Однажды среди них княгиня увидела своего дальнего родственника, молодого офицера, его бледное грязное лицо судорожно подергивалось - это было последствие пыток, которым подвергли несчастного за неосторожные слова об императоре. Впору было вспомнить о временах блаженной памяти "матушки Екатерины": за проступок куда более серьезный Хитрово отправили в родовое имение, а его товарищей просто отставили от службы. При Екатерине II государственных преступников тоже ссылали в Сибирь, разница была в том, ч т о считалось преступлением.
Мало кто из исследователей обращает внимание, что, попав в трагические обстоятельства, Дашкова не искала помощи там, где казалось бы могла на нее рассчитывать. Она ни разу не обратилась к собственному сыну, а ведь Павел Михайлович был у нового императора в большой милости. Его не блестяще складывавшаяся до сих пор карьера пережила бурный взлет, в 1798 г. он стал военным губернатором Киева, затем предводителем дворянства московской губернии. В отличие от Анастасии, Павел как будто не вспоминал о матери. Видимо, с избранной Екатериной Романовной воспитательной "системой" дела обстояли далеко не так благополучно, как ей казалось долгие годы.
Разрыв между сыном и матерью произошел еще при жизни Екатерины II. Едва вырвавшись из-под опеки Дашковой, Павел Михайлович, тогда еще молодой офицер, неожиданно женился, не сказав княгине ни слова. Его поспешные, необдуманные действия больше походили на месть, желание шокировать свою строгую мать, с самого детства неотступно контролировавшую каждый его шаг. Княгиня была действительно оскорблена, в качестве невестки ей предлагалась дочь небогатого откупщика. Биографы Дашковой, часто пишут, что Екатерина Романовна очень щепетильно относилась к своему высокому происхождению и поэтому не приняла брак сына. При этом редко вспоминается, что матерью самой Екатерины Воронцовой была вовсе не светская высокородная дама, а дочь купца Сурмина, и Дашкова не имела морального права ставить сыну в упрек совершенный им мезальянс.
Екатерине Романовне помогло заступничество императрицы Марии Федоровны и фаворитки Павла I - Екатерины Ивановны Нелидовой. Эти две женщины, порой забывая о ревности, старались вместе сдержать гнев императора и помочь опальным. Уступив их просьбам, Павел очень неохотно разрешил княгине вернуться в Троицкое и безвыездно жить там. Ссылка Екатерины Романовны кончилась после гибели Павла в 1801 г. Она снова смогла приезжать из имения в старую столицу и по долгу жить в своем великолепном каменном доме на Большой Никитской ( ныне здание консерватории ). Здесь хранилась ее богатейшая библиотека, которую княгиня собирала с юности. Здесь же устраивались музыкальные вечера, несмотря на возраст и нервные потрясения, княгиня сохранила голос, когда-то пленявший Дидро, и сама писала музыку. Окруженная почетом и уважением она присутствовала на коронации Александра I, получила приглашение вернуться ко двору, но предпочла остаться в Москве. Дни ее клонились к закату. Среди блеска и роскоши, которые сопровождали старость Екатерины Романовны, она ощущала себя удивительно одинокой.
О последних десяти годах жизни Дашковой известно главным образом из воспоминаний двух сестер ирландок Мэри Бредфорд и Кетрин Уильмот, гостивших у княгини. Дашкова ни в чем не изменила себе. Не примирилась с детьми, а свои нерастраченные материнские чувства обратила на Мэри и Кетрин, нанимала им учителей, возила на балы и в небольшие путешествия, рассказывала о Москве. Ходила в мужском пальто с нашитой на него орденской звездой, в ночном белом колпаке и шейной косынке. Во всеуслышанье поправляла священника во время службы в церкви, приезжала на балы раньше всех гостей и расхаживала по залу, пока лакеи поспешно зажигали свечи.... Прежде чем вместе с ирландскими гостьями умиляться на то, что Екатерина Романовна -живая московская достопримечательность -- приводила общество старой столицы в трепет -- попробуйте поставить себя на место прихожан храма, где течение обряда вдруг прерывалось менторским голосом княгини; хозяев дома, которые, не успев толком одеться, должны были спешить принять столь высокопоставленную гостью и выслушивать ее недовольство по поводу того, что праздник еще не начат; гостей, явившихся, как тогда говорили, "засвидетельствовать свое почтение"(а такие визиты в те времена были обязательны), и не удостоившиеся в доме княгини стула. Тогда многое в поведении Дашковой представиться в ином свете.
Влияние Екатерины Романовны на жизнь старой столицы в первое десятилетие XIX в. часто преувеличивается. Особого страха перед ее суждениями никто не испытывал, никакой "властью в почетном уединении", как предполагал А.И. Герцен, написавший комментарий к первому изданию мемуаров Дашковой, она не обладала. Но в ней видели живой памятник эпохи, яркий осколок блестящего екатерининского времени. Это само по себе и определяло место княгини в тогдашней Москве, объясняло интерес, который она вызывала, и терпение, с каким дворянское общество относилось к ее выходкам. Несмотря на громкое имя, княгиня не стала среди московского дворянства "своей". Однако парадокс состоит в том, что и "чужой" Дашкову в Москве никто бы не назвал.
Чем была московская жизнь для самой Дашковой? Большинство русских вельмож XVIII в., возвращаясь в старую столицу, после чиновного Петербурга чувствовали себя свободнее. Екатерина Романовна полжизни провела в опалах, московское уединение всегда было для нее вынужденным, она ни разу не удалялась в него по своей воле, а лишь вуалировала явную немилость рассказами о желании "поправить здоровье" в Москве. Лучшим способом употребить время с пользой Дашкова считала длительное заграничное путешествие. Но проведя в старой столице долгие годы, Екатерина Романовна смогла проникнуться духом этого огромного города, поняла о нем нечто важное, выразившееся в ее словах: "Москва - целый мир, обширный и многолюдный, населенный непохожими друг на друга обитателями". Именно непохожесть жителей Москвы друг на друга и спасала старую княгиню от изоляции в дворянском обществе старой столицы. Первопрестольная принимала самых разных людей. В этом пестром, многоликом мире у Дашковой была своя, далеко не последняя роль, и, когда 4 января 1810 г. старая княгиня скончалась, заполнить образовавшуюся после нее пустоту было некем.
ГЛАВА V
КРАСНЫЙ КАФТАН
Стояла изматывающая жара, дорожная пыль висела в воздухе плотной завесой. Даже лошади, казалось, задыхались, что же говорить о всадниках? Знаменитая поездка императрицы в Крым 1787 г. шла к концу. Москва была уже недалеко, но свита императрицы стенала, умоляя о привале. Поэтому, когда 23 июня 1787 г., на горизонте замаячили величественные очертания Дубровиц подмосковного имения князя Г.А. Потемкина - радостные возгласы невольно вырвались из уст даже самых выносливых спутников Екатерины II. Вскоре тенистые липовые аллеи приняли под свою сень вереницу дорожных царских карет. Легкий ветерок с р. Пахры доносил свежесть и прохладу.
Через несколько минут перед измученными путниками открылся вид белоснежного усадебного дворца, ярко выступающего на фоне изумрудной зелени парка. Хозяин усадьбы - князь Потемкин остался на юге, где начались турецкие провокации на границе. Но его дом был готов принять огромную и разноязыкую царскую свиту. У ворот маленький оркестр играл приятную музыку.
Дубровицы очень понравились Екатерине. Но еще больше они приглянулись ее молодому фавориту Александру Матвеевичу Дмитриеву-Мамонову. Изнеженного красавца, серого от усталости, почти вынесли из кареты; в тиши и прохладе мраморных сеней он очнулся, но так и не пришел в себя от восхищения. Великолепное имение с обширным французским парком, усадебным дворцом во вкусе елизаветинского времени и знаменитой своей необычной архитектурой позднего барокко Знаменской церковью пленили воображение 29-летнего вельможи.
Современники, обычно не расположенные к любимцам Северной Минервы, о Мамонове отзывались в целом довольно доброжелательно. Александр Матвеевич был скромен, хорошо воспитан и очень образован. Он принадлежал к древнему дворянскому роду, ведшему свое происхождение от Рюрика. Среди его предков были киевские, а затем смоленские князья, от одного из них - Дмитрия Александровича - отходила ветвь Дмитриевых, на службе у московских государей получившая прозвание Мамоновых. Мамоновы обладали крепкими корнями в Москве. Отец будущего фаворита Матвей Васильевич с 1763 г. был вице-президентом Вотчинной коллегии, располагавшейся в старой столице.
Дмитриевы-Мамоновы состояли в родстве с Потемкиными, поэтому молодой человек, едва поступив на службу в гвардию, оказался адъютантом светлейшего князя. Григорий Александрович обратил внимание на образованность и ум поручика из хорошей семьи. Придворный анекдот гласит, что, когда князь показал императрице портрет Александра Матвеевича, она заметила: "Рисунок хорош, но краски не важные". На Екатерину смотрело лицо нового поколения русской аристократии, духовно уже близкого эпохе сентиментализма. Он напоминал когда-то оставленного ею Станислава Понятовского. Та же образованность, застенчивость, даже апатичность... Действительно, молодой Мамонов был утончен до рафинированности, и в его образе преобладали больше мягкие, акварельные тона, а не густые сочные мазки, свойственные таким натурам как Орловы и сам Потемкин.
Секретарь саксонского посольства Гельбиг, обычно раздражительный и резкий, говорил о Мамонове в благожелательной манере: "очень умен, проницателен и обладал такими познаниями... в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературах, что его можно было назвать ученым; он понимал несколько живых языков, а на французском говорил и писал в совершенстве".
Заметив прекрасный слог молодого поручика, Екатерина быстро привлекла его к ведению переписки с иностранными корреспондентами. Сама она писала по-французски не безупречно, иногда употребляя тяжеловесные немецкие обороты. По собственному выражению императрицы, ей нужна была "хорошая прачка, чтоб стирать написанное". Именно такой "прачкой" для Екатерины стал Дмитриев-Мамонов, довольно серьезно редактировавший ее стиль. Александр Матвеевич писал пьесы, некоторые из них были поставлены в Эрмитажном театре, хорошо рисовал, делал удачные карикатуры мелом, от которых умирало со смеху избранное придворное общество на камерных собраниях у императрицы. Среди его архива, разобранного уже в первой четверти XIX в. дочерью графа, был обнаружен искусно вырезанный силуэт Екатерины II.
Обладая врожденным вкусом, Мамонов любил носить красное, гармонировавшее с его черными глазами. Поэтому сначала Екатерина, а за ней и весь двор прозвали его "Красный кафтан". Протеже Потемкина, Мамонов принадлежал к его партии. Часто отсутствуя в столице, князь нуждался в преданном ему человеке возле императрицы. Первые годы своего фавора Александр Матвеевич оправдывал надежды покровителя. Однако близилось время, когда молодой человек, почувствовав степень своего влияния на Екатерину, захотел занять при ней первую роль. Пустяковый, на первый взгляд, случай с Дубровицами стал своего рода пробой пера, попыткой показать покровителю, как много он значит для императрицы.
По общему мнению, Мамонов имел о д и н весомый недостаток -страсть к накоплению и приобретению. Иными словами, жадность. Образ Дубровиц оставил в его сердце незаживающую рану, и после отъезда Александр Матвеевич приступил к императрице, умоляя купить для него подмосковное имение Потемкина. Князь любил Дубровицы. Село было куплено Григорием Александровичем в 1781 г. у князя С.А Голицына, оно располагалось на старых боярских землях и было застроено с размахом. Хотя сам светлейший там не жил, но денег на приведение в порядок запущенного прежними разорившимися владельцами имения не жалел. Особая привязанность князя к Дубровицах объяснялась тем, что он сам думал под старость, подобно другим русским отставным вельможам, перебраться в Москву и здесь доживать свой век. Но судьба не отпустила ему ни времени, ни места для покоя.
Екатерина II считала Дубровицы просто одним из многочисленных имений светлейшего, которые он нередко продавал в казну для уплаты долгов, а затем вновь получал от императрицы в подарок. Потемкин часто расходовал свои деньги на государственные нужды и, по меткому выражению принца Ш.-Ж. де Линя, "владея миллионами, вечно сидел без денег". Поэтому ничего дурного в покупке Дубровиц Екатерина не нашла. Уже через два дня после посещения имения 25 июня из Коломенского императрица отправила светлейшему князю письмо о своем намерении купить у него имение. "Естьли вы намерены продавать, то покупщик я верный, а имя в купчую внесем Александра Матвеевича". - писала она.
Идея Потемкину не понравилась. Но и прямо сказать об этом императрице он не мог: она столько раз выручала его деньгами, делала так много бесценных подарков, и отказать ей сейчас в пустяковой просьбе, значило обидеть ее. Он велел своему управляющему в Петербурге М.А. Гарновскому затягивать дело. И тут Оттоманская Порта разорвала мир. Для Потемкина Дубровицы сразу отодвинулись на задний план.
Обострение политической обстановки усилили роль Мамонова при дворе, императрица делилась с ним многими секретными сведениями, допустила к ознакомлению с донесениями с театра военных действий, расширила доступ к своей личной переписке. Это льстило честолюбию фаворита, но даже возбуждение крупной политической игры не затмевало в его глазах тихих радостей стяжательства. "Александру Матвеевичу приятно чтение реляций, но еще приятнее дела дубровицкие", - не без сарказма замечал Гарновский в письме В.С. Попову, начальнику канцелярии светлейшего князя. А ведь донесения начала войны были безрадостны. Первые неудачи, отход вглубь территории, страшное известие о том, что многодневной бурей уничтожен Черноморский флот, вышедший в море на поиски противника... Без флота не только невозможно было штурмовать Очаков, но и защищать Крым. До Дубровиц ли? Занятый и измученный Потемкин, наконец, сдался. Просто отмахнулся. Да и не нужны они ему уже были, Дубровицы, без флота, без Тавриды...
В конце концов и флот, как оказалось, не погиб, а только был сильно поврежден, и Крым удалось отстоять, но Дубровицы уплыли в чужие руки. В сентябре 1787 г. в самый разгар трудностей на театре военных действий сделка была завершена.
Находившийся в Москве отец фаворита сам следил за всеми мелочами сделки и проявил при этом редкую скаредность. Московскому и дубровицкому управляющим Потемкина ( а люди это были оборотистые) не удалось забрать из имения даже фарфорового сервиза и серебряных ложек. Мамонов явно находился в силе. Он все еще поддерживал при дворе партию светлейшего князя, но заставлял за это дорого платить. Кто бы мог тогда подумать, что великолепный подмосковный дворец понадобится Александру Матвеевичу так скоро.
Уже с середины 1787 г. Гарновский доносил на юг начальству, что "паренек скучает". Фаворит сравнивал свое житье с золотой клеткой. В 1796 г. Державин написал стихотворение "Птичка": "Поймали птичку голосисту / И ну сжимать ее рукой. / Пищит малютка вместо свисту, / А ей твердят: пой, птичка, пой." Эти строки как нельзя лучше подходят для характеристики душевного состояния Александра Матвеевича этого времени. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф.Ф. Щербатова.
Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что они начали украдкой встречаться в доме своих общих друзей Рибопьеров. Риск только поджигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет. Мамонов полагал, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему надеяться, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе.
В начале 1789 г. Потемкин побывал в Петербурге. Его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал "плюнуть на него". После отъезда Григория Александровича в армию императрица собралась с силами и написала Мамонову грустное письмо, где признавала, что ему скучно с ней и предлагала фавориту оставить ее и жениться. В ответ Александр Матвеевич сознался, что уже полтора года любит Щербатову, и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину в данном случае оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того, чтоб честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью прятаться и скрывать свое чувство.
"Государыня была у него более 4 часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками", - доносил 21 июня Гарновский. На следующий день состоялся сговор молодых. "Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез". 1 июля состоялось венчание в придворной церкви, императрица по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Праздник был тихим, в кругу "малого числа приглашенных особ", как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение.
Императрица сама обо всем написала Потемкину. Из некоторых замечаний князя зимой во время приезда Екатерина сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. "Если зимой тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? -- упрекала она корреспондента 14 июля. -- Много бы огорчения излишнего тем прекратилось и давно он уже женат был. Я ни чей тиран никогда не была и принуждение ненавижу... Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду". Благодаря донесениям Гарновского, Потемкин действительно знал, как развиваются события, но, щадя чувства своей немолодой подруги, он лишь намекнул ей, что Мамонов не стоит ее слез. "Но я виновата, -- говорила императрица секретарю А.В. Храповицкому, -- я сама его перед князем оправдать старалась".
Мамонов вместе с молодой женой покинул Петербург. "Он не может быть счастлив, -сказала Екатерина Храповицкому, - разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа или жить вместе". В этих словах слышится не ревность и раздражение, а глубокая печаль пожилой женщины, прекрасно разбирающегося в человеческих душах.
Особенно удивило императрицу и придворных то, что Мамонов надеялся остаться с супругой в Петербурге и продолжать вести дела. Его поведение ничуть не напоминало поведения счастливого человека. Уезжая, он, по словам Гарновского, обещал еще вернуться и "всеми править". Граф мешался в речах, и даже изводил оставленную им Екатерину вспышками неожиданной ревности. Неудивительно поэтому, что многие при дворе заговорили о том, что Мамонов повредился в рассудке. Те же слухи приходили и из Москвы, куда отправились молодые.
Уже в XIX в. история молодого фаворита, отказавшегося от своего положения из-за любви к юной прелестной девушке, обросла романтическими подробностями. Известный автор популярных сочинений на историческую тему поляк Валишевский, живший в Париже, весьма живо передал этот эпизод из жизни Екатерины II. Молодой тщеславный красавец несколько лет разыгрывал перед "влюбленной старухой" спектакль. Но, по мнению Валишевского, в данном случае читатели имели дело "с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока... Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви". Прекрасный сюжет в духе немецкого романтизма: здесь и нравственное падение обаятельного, но нестойкого героя, и возрождение души под очищающим воздействием любви, и нежная благородная девушка, чье возвышенное чувство помогает герою подняться. Именно такую пьесу под названием "Фаворит" и создала в 1830 г. немецкая писательница Бирх Пфейфер. Единственное представление имело громадный успех, театр ломился, зрители рыдали в зале.
Но дело в том, что жизнь - самый талантливый писатель, а реальность всегда намного глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Современный русский историк В.С. Лопатин справедливо отмечал, говоря о популярных в последнее время в России книгах Валишевского, что при всей их броскости, автор как бы скользит по поверхности, не опускаясь дальше первого наиболее яркого впечатления. Что же происходило в реальности?
Прежде всего не было "влюбленной старухи", комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 г. была уже очень не молода и далеко не так хороша собой, как 30 лет назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный придворный анекдот: императрица и одна из ее пожилых подруг сидели в парке на скамейке, а мимо них прошли молодые офицеры, не замечая мирно беседующих дам, и даже не отдали честь императрице. Подруга было хотела возмутиться, но Екатерина остановила ее: "Полноте, - с улыбкой сказала она. - Согласитесь, что лет 30 назад они бы так не сделали". Одной из самых обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди не легко обольщаются.