Страница:
Эта книга рассказывает о том, как мне это удалось.
И рассказ начинается (должен же каждый рассказ где-то начинаться) в горах Северного Вьетнама.
Глава 2
В тот день меня подстерегла маленькая девочка.
Мы с Фелипе прибыли в деревню с ханойского ночного поезда – грохочущего, грязного, советских времен. Не помню точно, почему мы отправились именно в это захолустье – кажется, нам его порекомендовала компания молодых датских бэкпекеров.[7] Как бы то ни было, после долгого путешествия в дребезжащем загаженном поезде нас ждало столь же долгое путешествие в дребезжащем загаженном автобусе.
Наконец автобус высадил нас в месте такой красоты, что подкашивались коленки, на самой границе с Китаем – зеленая, дикая глушь. Мы нашли гостиницу, а когда я одна вышла на улицу побродить по деревне и размять затекшие в пути ноги, ко мне подошла та малышка.
Ей было двенадцать лет, как я потом узнала, но по сравнению с двенадцатилетними американками она была просто Дюймовочкой. Красивая до жути: смуглая, гладкая кожа, блестящие волосы, заплетенные в косички; компактная фигурка, крепкая, уверенная; одета в короткую вязаную тунику. На ногах у нее были яркие шерстяные рейтузы, хотя стояло лето и дни были знойные; единственное, что отвечало сезону, – пластиковые шлепанцы китайского производства.
Девочка поджидала у гостиницы уже какое-то время – я заприметила ее, еще когда мы заселялись. И вот теперь, когда я вышла на улицу без сопровождения, она без стеснения накинулась на меня:
– Как тебя зовут?
– Лиз. А тебя?
– Май. Могу записать по буквам, чтобы ты научилась писать без ошибок.
– Ты хорошо говоришь по-английски, – похвалила я.
Май пожала плечами:
– Конечно. Часто тренируюсь, с туристами. Еще я говорю по-вьетнамски, по-китайски и немножко – по-японски.
– А как же французский? – пошутила я.
– Un peu [8], – кивнула она и хитро взглянула на меня. А потом спросила: – Откуда ты, Лиз?
– Из Америки, – ответила я и, решив подтрунить над ней – ведь понятно же, что она из этой деревни, – задала встречный вопрос: – А ты откуда такая взялась, Май?
Она сразу поняла, что я над ней подшучиваю, и приняла вызов.
– Из маминого животика, – последовал ответ, и в этот момент я совершенно в нее влюбилась.
Май действительно была из Вьетнама, но, как я позже узнала, вьетнамкой себя не считала. Она была из племени хмонгов – гордого этнического меньшинства (те, кого антропологи называют «коренным населением»), живущего в уединении и населяющего самые высокие горные хребты Вьетнама, Таиланда, Лаоса и Китая. Как и курды, хмонги никогда по-настоящему не считали себя гражданами той страны, в которой проживают. Удивительным образом они остаются в числе самых независимых народов на Земле – сочинителей легенд, кочевников, воинов, прирожденных нонконформистов и проклятия всех наций, когда-либо пытавшихся подчинить их себе.
Чтобы осознать парадокс существования хмонгов, представьте, к примеру, что индейское племя могавков до сих пор живет в элитном районе Нью-Йорка, как жили веками, носит традиционное платье, говорит на своем языке и наотрез отказывается ассимилироваться. Наткнуться на деревню хмонгов вроде той, куда попали мы, в начале двадцать первого века – чистой воды анахроническое чудо. Их культура предоставляет ныне почти исчезнувшую возможность увидеть, как жили люди в стародавние времена. Одним словом, если вы хотите узнать, как выглядела семейная жизнь четыре тысячи лет назад, приезжайте к хмонгам, и вы увидите нечто подобное.
– Послушай, Май, – сказала я. – Не хочешь сегодня побыть моей переводчицей?
– Зачем? – спросила Май.
Хмонги славятся своей прямотой, поэтому я ответила прямо:
– Хочу поговорить с женщинами из твоей деревни о том, как им живется в браке.
– Зачем? – повторила она.
– Потому что я скоро выхожу замуж, и мне нужен совет.
– Для замужества ты слишком старая, – заметила добрая Май.
– Ну, мой парень тоже старый, – сказала я, – ему пятьдесят пять лет.
Она пригляделась ко мне повнимательнее, протяжно присвистнула и проговорила:
– Ого-го. Повезло же парню.
Не знаю, почему Май решила помочь мне в тот день. Из любопытства? Из скуки? В надежде, что ей перепадет пара монет? (Я, разумеется, ей заплатила.) Но, независимо от причины, она согласилась.
Вскоре, взобравшись на крутой соседний холм, мы оказались в каменном доме Май. Приютившийся в одной из самых прекрасных речных долин, которые только способно нарисовать воображение, он был маленький, почерневший от сажи и полутемный внутри (свет в него попадал через пару окон). Май пригласила меня войти и представила группе женщин, которые или что-то ткали, или жарили, или чистили.
Из всех присутствующих больше всего меня заинтриговала бабушка моей провожатой. Росточком в метр двадцать, беззубая, она смеялась громче всех и была, пожалуй, самой довольной бабулькой из всех, кого мне доводилось встречать в жизни. А самое главное, она смеялась, глядя на меня. Всё во мне казалось ей ну просто уморой. Она напялила мне на голову высокую хмонговскую шапку и расхохоталась, показывая на меня пальцем. Потом сунула мне в руки крошечного хмонговского ребятенка, ткнула пальцем и зашлась еще сильней. Завернув меня в шикарную хмонговскую ткань, она снова показала пальцем и покатилась со смеху.
Впрочем, я была не против. Я давно уже поняла, что, будучи чужаком в далекой стране да еще великанского росту, непременно станешь объектом насмешек. Но поскольку ты гостья, надо быть вежливой и терпеть.
Вскоре в дом набились другие женщины, соседки и родственницы. Они тоже показывали мне свое рукоделие, надевали мне на голову свои шляпы, совали в руки малышей, тыкали пальцем и смеялись.
Май объяснила, что в этом доме, где была всего одна комната, жила вся ее семья – почти двенадцать человек в общей сложности. Спали все вместе, на полу. С одной стороны была кухня, с другой – дровяная печь для обогрева зимой. Рис и кукурузу хранили на чердаке над кухней, а поросят, кур и водяных, или азиатских, буйволов держали неподалеку.
Во всем доме было одно-единственное огороженное пространство, да и то не больше чулана. В этом месте, как я потом узнала из книг, новобрачным позволялось спать первые несколько месяцев после свадьбы, чтобы их сексуальная жизнь протекала в уединенной обстановке. Однако после короткого периода уединения молодая пара снова возвращается к семье и спит на полу вместе со всеми – и так до конца жизни.
– Я тебе говорила, что мой папа умер? – спросила Май, показывая мне дом.
– Мне очень жаль, – ответила я. – Когда это произошло?
– Четыре года назад.
– Как он умер, Май?
– Просто умер, – спокойно ответила девочка, тем самым предупредив все дальнейшие расспросы.
Ее папа умер от смерти. Так, наверное, все люди умирали, прежде чем мы стали много думать, отчего и как.
– Когда он умер, на похоронах мы ели водяного буйвола. – При этом воспоминании лицо Май вспыхнуло целой радугой эмоций: печаль от утраты отца, но и удовольствие при мысли о том, какой вкусный был буйвол.
– Твоей маме одиноко?
Май пожала плечами.
Трудно представить, что кому-то здесь может быть одиноко. Не легче и найти в этой толпе домочадцев счастливую сестру одиночества – уединение. Май с матерью жили в постоянном соседстве с огромным числом людей. Не впервые за много лет путешествий меня поразило, какой изоляции мы подвергаемся в современном американском обществе по сравнению с этим. Там, откуда я родом, само понятие семьи уменьшилось до таких крошечных масштабов, что любой из этого многочисленного, обширного, гостеприимного клана хмонгов и вовсе не посчитал бы это семьей. Чтобы изучить современную западную семью, понадобится электронный микроскоп. Что мы имеем: два, ну, может, три, а в лучшем случае четыре человека, которые болтаются на огромной домашней территории. У каждого есть собственное физическое и психологическое пространство, и каждый проводит большую часть дня безо всякого контакта с другими.
Я вовсе не хочу сказать, что «усохшая» современная семья – это по всем пунктам плохо. Безусловно, когда женщина рожает меньше, ее жизнь и здоровье улучшаются, и это очень веский аргумент в противовес столь привлекательной культуре многочисленного клана. К тому же социологи давно выяснили, что, когда так много родственников различных возрастов живут вместе в близком соседстве, увеличивается число случаев инцеста и растления малолетних. В такой толпе сложно уследить за каждым человеком в отдельности, сложно и защитить отдельных людей – не говоря уж об индивидуальности.
Но все же в наших современных, таких одиноких и закрытых семьях мы что-то да утратили. Наблюдая, как общаются между собой женщины-хмонги, я невольно задумалась о том, не привела ли эволюция западной семьи (семья становится всё меньше, всё малочисленнее) к повышенной напряженности в отношениях современных супругов? Например, у хмонгов мужчины и женщины проводят вместе не так уж много времени. Ну да, допустим, мужу тебя есть. Допустим, вы занимаетесь сексом, и судьбы ваши связаны навеки. Может, даже и любовь присутствует. Но в остальном жизнь мужчины и женщины совершенно четко разделена: каждый обитает в своем мире, у каждого свои задачи в зависимости от пола. Мужчины работают и общаются с другими мужчинами; женщины работают и общаются с другими женщинами. В подтверждение скажу, что в тот день в доме Май я не видела ни одного мужчины. Что бы они там ни делали (работали в поле, пили, разговаривали или играли в карты), они делали это где-то в другом месте, одни, в другой – неженской – Вселенной.
Таким образом, женщина-хмонг ни в коем случае не ожидает, что ее муж станет ее лучшим другом, самым близким поверенным, советником в эмоциональных делах и равным по интеллекту, утешением в печальные времена. Вместо этого она ищет подобного рода эмоциональную подпитку и поддержку у других женщин – сестер, тетушек, матерей, бабушек. В жизни женщины-хмонга есть много людей, голосов и мнений, служащих эмоциональной опорой и окружающих ее постоянно. Куда ни повернись, везде родные лица, и многочисленные женские руки превращают серьезные жизненные трудности в легкую или, по крайней мере, в не столь тяжелую работу.
В конце концов, когда исчерпались все приветствия, когда всех малышей покачали, смех утих, и наступило вежливое молчание; мы все сели. Май была переводчицей, и я начала с того, что попросила бабушку рассказать о том, как у хмонгов справляют свадьбы.
Всё очень просто, терпеливо объяснила бабуля. Прежде чем традиционная свадьба хмонгов имеет место, родственники жениха должны явиться в дом невесты, чтобы семьи договорились о расходах, назначили дату и составили план. В это же время обязательно убивают курицу, чтобы ублажить семейных духов. С наступлением дня свадьбы забивают свиней. Готовят праздничное угощение, и со всех деревень на праздник съезжаются родственники. Обе семьи делят расходы поровну. Процессия идет к свадебному столу, и один из родственников жениха обязательно несет зонтик.
Тут я прервала бабулю и спросила, что символизирует зонтик, однако это вызвало конфуз. Скорее всего, смутило их, собственно, слово «символизировать». Зонтик он зонтик и есть, ответили мне, и его несут потому, что на свадьбе всегда кто-то должен нести зонтик. Иначе – потому что потому, так есть и всегда было.
Разъяснив вопрос с зонтиком, бабушка перешла к традиционному хмонговскому брачному обычаю похищения невесты. Это древний ритуал, сказала она, хотя в наше время практикуется он не так повсеместно, как прежде. Но всё же сохранился до сих пор. Невесту, которую иногда предупреждают о предстоящем похищении, а иногда нет, похищает потенциальный жених и отвозит на пони в свой дом. Весь этот процесс строго организован и разрешается лишь в определенные дни в году, в праздники после рыночных дней. (Нельзя похитить невесту когда заблагорассудится, понимаете? Есть правила.) Три дня похищенная девушка живет в доме похитителя с его семьей, чтобы понять, хочет она выходить за него замуж или нет. Обычно, сообщила бабушка, брак заключается с согласия невесты. В тех редких случаях, когда похищенная жить с похитителем отказывается, по окончании трех дней ей разрешают вернуться домой к своей семье и о деле забывают. По-моему, всё довольно разумно, если учесть, что речь идет о похищении.
Но когда я попыталась заставить бабушку рассказать историю ее брака, надеясь выудить у нее пару эмоциональных воспоминаний о собственном семейном опыте, мы с моими собеседницами наткнулись на стену. Стоило мне спросить старушку:
– Когда вы впервые увидели своего мужа, что вы о нем подумали? – это сразу же вызывало непонимание, на ее морщинистом лице появилось озадаченное выражение.
Решив, что она или Май не так поняли мой вопрос, я перефразировала:
– Когда вы поняли, что ваш муж и есть тот, за кого вы хотели бы выйти замуж?
И снова ответом мне было вежливое недоумение.
– Вы сразу поняли, что он особенный? – попробовала я другой подход. – Или полюбили его уже потом?
В этот момент кто-то из женщин в комнате нервно захихикал, как хихикают в присутствии ненормальных – а именно такой, видимо, я только что стала в их глазах.
Я пошла на попятную и опробовала другую тактику:
– Когда вы впервые встретились с мужем?
Бабуля покопалась в памяти, но не смогла вспомнить ничего более определенного, чем «очень давно». Кажется, ее этот вопрос не слишком занимал.
– Хорошо, а где вы познакомились? – спросила я, стараясь как можно больше упростить дело.
И снова сама природа моего любопытства оказалась для бабушки сущей загадкой. Но из вежливости она попыталась вспомнить. Нет, она не встречалась с мужем до самой свадьбы, объяснила она. Она видела его, конечно. Ведь в доме постоянно болтались какие-то люди. Но точно она не помнит. Да и вообще, разве это важно – ведь она тогда была совсем девчонкой. Зато теперь, заключила бабуля, к восторгу всех присутствующих в комнате женщин, теперь-то она точно с ним знакома!
– Но когда вы его полюбили? – наконец спросила я в лоб.
В ту же секунду, как Май перевела мой вопрос, все женщины в комнате, за исключением бабушки, которая была слишком вежлива, громко расхохотались – это был настоящий спонтанный взрыв хохота, который они попытались скрыть, прикрывая ладошками рот.
Думаете, это меня остановило? Пожалуй, мне следовало бы смутиться, но я не унималась и, переждав хохот, задала вопрос, который рассмешил их еще сильнее.
– А в чем, по-вашему, секрет счастливого брака? – на полном серьезе спросила я.
Вот тут-то они сорвались окончательно. Даже бабуля принялась повизгивать от хохота в открытую.
Ну ладно, подумала я. Как я уже говорила, не имею ничего против того, чтобы в чужой стране надо мной смеялись, как над клоуном. Но в этом случае, должна признаться, всё это веселье несколько смущало, потому что я не понимала, в чем шутка. А понимала я лишь одно: мы с этими дамами-хмонг явно говорим на разных языках (я имею в виду, помимо того факта, что мы действительно говорим на разных языках). Но что такого смешного в моем вопросе?
В последующие недели я все время проигрывала этот разговор в голове и была вынуждена выстроить собственную теорию о том, почему же между мной и хозяйками дома возникло такое непонимание, такие различия, когда речь зашла о браке. Вот моя теория: всё дело в том, что ни бабушка, ни другие женщины в той комнате не считали брак главным событием в своей эмоциональной биографии, каким бы считала его я. В современном индустриальном западном обществе, откуда я родом, человек, которого вы выбираете себе в супруги, является, пожалуй, наиболее ярким отражением вашей личности. Ваш супруг становится прозрачным и сверкающим зеркалом, посредством которого ваша индивидуальная картина эмоций отражается в мир. Ведь нет более индивидуального выбора, чем выбор супруга; этот выбор способен рассказать почти всё о том, что вы собой представляете. Спросите любую типичную современную западную женщину, как она познакомилась с мужем, когда и почему в него влюбилась, и можете быть уверены – вас ждет полный, детальный и глубоко прочувствованный рассказ, не просто тщательно выстроенный в соответствии с ее опытом, но и проанализированный на предмет ключей к собственной индивидуальности. Более того, скорее всего она будет рада поделиться с вами этой историей, даже если видит вас впервые. Годы опыта научили меня тому, что вопрос «Как вы познакомились с мужем?» – один из лучших способов наладить общение. Даже не важно, счастливый ли в итоге оказался брак или закончился полным крахом: женщина всё равно воспринимает эту историю как значимую часть своего эмоционального мира – а может, и его ключевую часть.
Кем бы ни была та самая западная женщина, можете быть уверены, в ее истории будут два участника – супруг и она сама. Каку героев романа или фильма, у каждого из них до встречи друг с другом была какая-то собственная история. И вот в судьбоносный момент их жизненные пути пересеклись. (Например: «Тем летом я жила в Сан-Франциско, но вовсе не собиралась там оставаться – пока не встретила Джима на вечеринке».) В рассказе наверняка будут элементы драмы и саспенса («Он думал, что парень, с которым я пришла, мой бойфренд, но это был всего лишь Ларри, мой друт-гей!»). Обязательно – сомнения («Вообще-то мне такие мужчины обычно не нравятся, я больше люблю интеллектуалов»). Но главное, эти истории всегда кончаются спасением («Не могу представить, как я без него жила!») или, если дело не выгорело, прозрением не в пользу бывшего («Ну как я сразу не догадалась, что он лжец и алкоголик?»). Невзирая на детали, можете быть уверены: современная женщина с Запада успела проанализировать свою любовную историю со всех возможных углов и за годы высечь из нее золотое эпическое изваяние или, в случае с другим исходом, мумифицировать рассказ в горькую поучительную басню.
И вот тут рискну заявить: женщины-хмонги так не делают. По крайней мере, те хмонги, которых я знаю.
Поймите, я не антрополог и признаю, что беру на себя слишком много, рассуждая о культуре хмонгов. Мой личный опыт общения с этими женщинами ограничивается одним лишь разговором как-то днем, с двенадцатилетней попрыгушкой в качестве переводчицы – поэтому можно предположить, что какой-то нюанс этой древней и сложной культуры я упустила. Я также признаю, что, возможно, эти женщины посчитали мои вопросы вмешательством в личную жизнь, а то и оскорблением. С какой стати им делиться глубоко личными историями со мной, любопытной курицей, явившейся без приглашения? Даже если они и пытались рассказать мне о своих отношениях, смысловые тонкости наверняка потерялись при переводе или пали жертвой культурного непонимания.
За мою профессиональную карьеру мне пришлось провести немало интервью, и я знаю, что умею внимательно слушать и наблюдать. Кроме того, как и все мы, попав в незнакомый дом, я сразу отмечаю, в чем разница между восприятием и поведением его обитателей и тем, как принято вести у себя дома. Скажем так: в тот день в доме хмонгов я была гостем, чуть более наблюдательным, чем обычно, уделяющим чуть больше обычного внимания своим чуть больше обычного разговорчивым хозяевам. Выступая в этой и лишь в этой роли, я с уверенностью заявляю, чего не увидела в тот день в доме бабушки Май. Я не увидела женщин, которые сидели бы и рассказывали сто раз продуманные заранее легенды и поучительные басни о своем замужестве. Это показалось мне столь примечательным, потому что я не раз видела и слышала, как женщины во всем мире рассказывают продуманные легенды и поучительные басни о своем замужестве в любой компании и при малейшей провокации. Но женщин-хмонгов всё это, казалось, совершенно не интересовало. Ну не лепили они из своих мужей ни героев, ни злодеев, сочиняя глобальную, подробную и эпическую Легенду об Эмоциональном Становлении!
При этом я не говорю, что эти женщины не любят своих мужей, или не любили их раньше, или не способны любить. Глупо было бы утверждать подобные вещи, потому что люди везде влюбляются, и так было всегда. Романтическая любовь свойственна всем. Во всех уголках земли есть свидетельства великой страсти. У всех культур есть песни о любви, любовные заклинания и молитвы. Людские сердца разбиваются независимо от социального положения, религиозной или половой принадлежности, возраста или образования. (В Индии, между прочим, отмечается Национальный день разбитых сердец – 3 мая, а в Папуа – Новой Гвинее есть племя, мужчины которого сочиняют грустные любовные песни, намай, посвященные трагическим историям о так и не состоявшихся брачных союзах.) Моя подруга Кейт однажды ходила на концерт монгольского горлового пения – редкий случай, когда группа исполнителей отправилась в мировое турне и приехала в Нью-Йорк. Музыка казалась невыносимо печальной, хотя слова были ей непонятны. После концерта она подошла к солисту-монголу и спросила: «О чем это вы пели?» И он ответил: «Мы поем о том же, о чем все: о пропавшей любви и о том, как кто-то украл самого быстрого коня».
Поэтому сомнений быть не может: и хмонги влюбляются. Один человек нравится им больше другого, они скучают по любимому, если он умер, или вдруг понимают, что по необъяснимой причине им очень нравится запах другого человека или его смех. Но, возможно, они просто не верят, что вся эта романтика имеет какое-либо отношение к причинам, по которым следует вступать в брак. Вероятно, они просто думают, что эти два понятия (любовь и брак) не должны непременно пересекаться – ни в начале отношений, ни вообще. Может, им кажется, что брак – это что-то совсем другое?
Если эта мысль неприемлема для вас или кажется безумной, вспомните, что совсем недавно в западной культуре брак воспринимался точно также – без всякой романтики. Браки, устроенные родителями, никогда не были характерной чертой американской жизни (и тем более похищение невест), но уж брак по расчету всегда был обычным делом в определенных кругах нашего общества до самой недавней поры. Под «браком по расчету» я подразумеваю любой союз, в котором интересы общества ставятся выше интересов двух непосредственных участников процесса. В среде американских фермеров, к примеру, такие браки были нормой в течение многих поколений.
Между прочим, я сама знаю о таком прагматичном браке не понаслышке. Я выросла в маленьком городке в Коннектикуте, и из всех соседей мне больше всего нравилась седовласая супружеская пара – Артур и Лиллиан Вебстеры. Вебстеры держали молочную ферму и жили по незыблемому своду классических североамериканских ценностей. Они были скромны и экономны, щедры и трудолюбивы, религиозны без фанатизма, имели ненавязчивую общественную позицию и воспитывали троих детей законопослушными гражданами. Доброта их не знала границ. Мистер Вебстер звал меня Кудряшкой и разрешал часами ездить на велосипеде по своей аккуратно заасфальтированной площадке для машин. А если я вела себя очень хорошо, миссис Вебстер давала мне поиграть со своей коллекцией антикварных аптечных скляночек.
Несколько лет назад миссис Вебстер умерла. Через пару месяцев после ее смерти я зашла к мистеру Вебстеру поужинать, и мы разговорились о его жене. Мне хотелось узнать, как они познакомились, как полюбили друг друга – всю романтическую прелюдию их совместной жизни. Короче говоря, я задала ему те же вопросы, что и женщинам из племени хмонг во Вьетнаме, и получила те же ответы – точнее, не получила. Мне не удалось добиться от мистера Вебстера ни одного романтического воспоминания о начале их отношений с женой. Он даже признался, что не помнит, когда точно познакомился с Лиллиан. Помнит только, что она до этого всегда жила в городе. И уж точно это была не любовь с первого взгляда. Не было никаких электрических разрядов, никакой искорки мгновенного притяжения. Он вообще никогда не был в нее влюблен.
– Так зачем вы на ней женились? – спросила я.
И мистер Вебстер, прямо и деловито, как свойственно настоящему янки, ответил, что женился, потому что брат ему сказал. Вскоре Артуру предстояло взять на себя заботы о семейной ферме, и ему нужна была жена. Без жены, как и без трактора, держать ферму нельзя. Это был неромантический брак, но молочная ферма в Новой Англии – дело вообще неромантическое, и Артур понимал, что брат прав. И вот прилежный и послушный мистер Вебстер отправился в город и, как и следовало, нашел себе жену. Его послушать, так любая молодая девушка могла бы удостоиться титула миссис Вебстер вместо Лиллиан, и особой разницы никто бы не ощутил. Просто так вышло, что Артур выбрал именно ту блондиночку, что работала в фермерском бюро в городе. Возраст у нее был подходящий. Она была миленькой. Здоровой. Доброй. Короче, годной для замужества.
И рассказ начинается (должен же каждый рассказ где-то начинаться) в горах Северного Вьетнама.
Глава 2
Замужество и ожидания
Мужчина может быть счастлив с любой женщиной – при условии, что он ее не любит.
Оскар Уайльд
В тот день меня подстерегла маленькая девочка.
Мы с Фелипе прибыли в деревню с ханойского ночного поезда – грохочущего, грязного, советских времен. Не помню точно, почему мы отправились именно в это захолустье – кажется, нам его порекомендовала компания молодых датских бэкпекеров.[7] Как бы то ни было, после долгого путешествия в дребезжащем загаженном поезде нас ждало столь же долгое путешествие в дребезжащем загаженном автобусе.
Наконец автобус высадил нас в месте такой красоты, что подкашивались коленки, на самой границе с Китаем – зеленая, дикая глушь. Мы нашли гостиницу, а когда я одна вышла на улицу побродить по деревне и размять затекшие в пути ноги, ко мне подошла та малышка.
Ей было двенадцать лет, как я потом узнала, но по сравнению с двенадцатилетними американками она была просто Дюймовочкой. Красивая до жути: смуглая, гладкая кожа, блестящие волосы, заплетенные в косички; компактная фигурка, крепкая, уверенная; одета в короткую вязаную тунику. На ногах у нее были яркие шерстяные рейтузы, хотя стояло лето и дни были знойные; единственное, что отвечало сезону, – пластиковые шлепанцы китайского производства.
Девочка поджидала у гостиницы уже какое-то время – я заприметила ее, еще когда мы заселялись. И вот теперь, когда я вышла на улицу без сопровождения, она без стеснения накинулась на меня:
– Как тебя зовут?
– Лиз. А тебя?
– Май. Могу записать по буквам, чтобы ты научилась писать без ошибок.
– Ты хорошо говоришь по-английски, – похвалила я.
Май пожала плечами:
– Конечно. Часто тренируюсь, с туристами. Еще я говорю по-вьетнамски, по-китайски и немножко – по-японски.
– А как же французский? – пошутила я.
– Un peu [8], – кивнула она и хитро взглянула на меня. А потом спросила: – Откуда ты, Лиз?
– Из Америки, – ответила я и, решив подтрунить над ней – ведь понятно же, что она из этой деревни, – задала встречный вопрос: – А ты откуда такая взялась, Май?
Она сразу поняла, что я над ней подшучиваю, и приняла вызов.
– Из маминого животика, – последовал ответ, и в этот момент я совершенно в нее влюбилась.
Май действительно была из Вьетнама, но, как я позже узнала, вьетнамкой себя не считала. Она была из племени хмонгов – гордого этнического меньшинства (те, кого антропологи называют «коренным населением»), живущего в уединении и населяющего самые высокие горные хребты Вьетнама, Таиланда, Лаоса и Китая. Как и курды, хмонги никогда по-настоящему не считали себя гражданами той страны, в которой проживают. Удивительным образом они остаются в числе самых независимых народов на Земле – сочинителей легенд, кочевников, воинов, прирожденных нонконформистов и проклятия всех наций, когда-либо пытавшихся подчинить их себе.
Чтобы осознать парадокс существования хмонгов, представьте, к примеру, что индейское племя могавков до сих пор живет в элитном районе Нью-Йорка, как жили веками, носит традиционное платье, говорит на своем языке и наотрез отказывается ассимилироваться. Наткнуться на деревню хмонгов вроде той, куда попали мы, в начале двадцать первого века – чистой воды анахроническое чудо. Их культура предоставляет ныне почти исчезнувшую возможность увидеть, как жили люди в стародавние времена. Одним словом, если вы хотите узнать, как выглядела семейная жизнь четыре тысячи лет назад, приезжайте к хмонгам, и вы увидите нечто подобное.
– Послушай, Май, – сказала я. – Не хочешь сегодня побыть моей переводчицей?
– Зачем? – спросила Май.
Хмонги славятся своей прямотой, поэтому я ответила прямо:
– Хочу поговорить с женщинами из твоей деревни о том, как им живется в браке.
– Зачем? – повторила она.
– Потому что я скоро выхожу замуж, и мне нужен совет.
– Для замужества ты слишком старая, – заметила добрая Май.
– Ну, мой парень тоже старый, – сказала я, – ему пятьдесят пять лет.
Она пригляделась ко мне повнимательнее, протяжно присвистнула и проговорила:
– Ого-го. Повезло же парню.
Не знаю, почему Май решила помочь мне в тот день. Из любопытства? Из скуки? В надежде, что ей перепадет пара монет? (Я, разумеется, ей заплатила.) Но, независимо от причины, она согласилась.
Вскоре, взобравшись на крутой соседний холм, мы оказались в каменном доме Май. Приютившийся в одной из самых прекрасных речных долин, которые только способно нарисовать воображение, он был маленький, почерневший от сажи и полутемный внутри (свет в него попадал через пару окон). Май пригласила меня войти и представила группе женщин, которые или что-то ткали, или жарили, или чистили.
Из всех присутствующих больше всего меня заинтриговала бабушка моей провожатой. Росточком в метр двадцать, беззубая, она смеялась громче всех и была, пожалуй, самой довольной бабулькой из всех, кого мне доводилось встречать в жизни. А самое главное, она смеялась, глядя на меня. Всё во мне казалось ей ну просто уморой. Она напялила мне на голову высокую хмонговскую шапку и расхохоталась, показывая на меня пальцем. Потом сунула мне в руки крошечного хмонговского ребятенка, ткнула пальцем и зашлась еще сильней. Завернув меня в шикарную хмонговскую ткань, она снова показала пальцем и покатилась со смеху.
Впрочем, я была не против. Я давно уже поняла, что, будучи чужаком в далекой стране да еще великанского росту, непременно станешь объектом насмешек. Но поскольку ты гостья, надо быть вежливой и терпеть.
Вскоре в дом набились другие женщины, соседки и родственницы. Они тоже показывали мне свое рукоделие, надевали мне на голову свои шляпы, совали в руки малышей, тыкали пальцем и смеялись.
Май объяснила, что в этом доме, где была всего одна комната, жила вся ее семья – почти двенадцать человек в общей сложности. Спали все вместе, на полу. С одной стороны была кухня, с другой – дровяная печь для обогрева зимой. Рис и кукурузу хранили на чердаке над кухней, а поросят, кур и водяных, или азиатских, буйволов держали неподалеку.
Во всем доме было одно-единственное огороженное пространство, да и то не больше чулана. В этом месте, как я потом узнала из книг, новобрачным позволялось спать первые несколько месяцев после свадьбы, чтобы их сексуальная жизнь протекала в уединенной обстановке. Однако после короткого периода уединения молодая пара снова возвращается к семье и спит на полу вместе со всеми – и так до конца жизни.
– Я тебе говорила, что мой папа умер? – спросила Май, показывая мне дом.
– Мне очень жаль, – ответила я. – Когда это произошло?
– Четыре года назад.
– Как он умер, Май?
– Просто умер, – спокойно ответила девочка, тем самым предупредив все дальнейшие расспросы.
Ее папа умер от смерти. Так, наверное, все люди умирали, прежде чем мы стали много думать, отчего и как.
– Когда он умер, на похоронах мы ели водяного буйвола. – При этом воспоминании лицо Май вспыхнуло целой радугой эмоций: печаль от утраты отца, но и удовольствие при мысли о том, какой вкусный был буйвол.
– Твоей маме одиноко?
Май пожала плечами.
Трудно представить, что кому-то здесь может быть одиноко. Не легче и найти в этой толпе домочадцев счастливую сестру одиночества – уединение. Май с матерью жили в постоянном соседстве с огромным числом людей. Не впервые за много лет путешествий меня поразило, какой изоляции мы подвергаемся в современном американском обществе по сравнению с этим. Там, откуда я родом, само понятие семьи уменьшилось до таких крошечных масштабов, что любой из этого многочисленного, обширного, гостеприимного клана хмонгов и вовсе не посчитал бы это семьей. Чтобы изучить современную западную семью, понадобится электронный микроскоп. Что мы имеем: два, ну, может, три, а в лучшем случае четыре человека, которые болтаются на огромной домашней территории. У каждого есть собственное физическое и психологическое пространство, и каждый проводит большую часть дня безо всякого контакта с другими.
Я вовсе не хочу сказать, что «усохшая» современная семья – это по всем пунктам плохо. Безусловно, когда женщина рожает меньше, ее жизнь и здоровье улучшаются, и это очень веский аргумент в противовес столь привлекательной культуре многочисленного клана. К тому же социологи давно выяснили, что, когда так много родственников различных возрастов живут вместе в близком соседстве, увеличивается число случаев инцеста и растления малолетних. В такой толпе сложно уследить за каждым человеком в отдельности, сложно и защитить отдельных людей – не говоря уж об индивидуальности.
Но все же в наших современных, таких одиноких и закрытых семьях мы что-то да утратили. Наблюдая, как общаются между собой женщины-хмонги, я невольно задумалась о том, не привела ли эволюция западной семьи (семья становится всё меньше, всё малочисленнее) к повышенной напряженности в отношениях современных супругов? Например, у хмонгов мужчины и женщины проводят вместе не так уж много времени. Ну да, допустим, мужу тебя есть. Допустим, вы занимаетесь сексом, и судьбы ваши связаны навеки. Может, даже и любовь присутствует. Но в остальном жизнь мужчины и женщины совершенно четко разделена: каждый обитает в своем мире, у каждого свои задачи в зависимости от пола. Мужчины работают и общаются с другими мужчинами; женщины работают и общаются с другими женщинами. В подтверждение скажу, что в тот день в доме Май я не видела ни одного мужчины. Что бы они там ни делали (работали в поле, пили, разговаривали или играли в карты), они делали это где-то в другом месте, одни, в другой – неженской – Вселенной.
Таким образом, женщина-хмонг ни в коем случае не ожидает, что ее муж станет ее лучшим другом, самым близким поверенным, советником в эмоциональных делах и равным по интеллекту, утешением в печальные времена. Вместо этого она ищет подобного рода эмоциональную подпитку и поддержку у других женщин – сестер, тетушек, матерей, бабушек. В жизни женщины-хмонга есть много людей, голосов и мнений, служащих эмоциональной опорой и окружающих ее постоянно. Куда ни повернись, везде родные лица, и многочисленные женские руки превращают серьезные жизненные трудности в легкую или, по крайней мере, в не столь тяжелую работу.
В конце концов, когда исчерпались все приветствия, когда всех малышей покачали, смех утих, и наступило вежливое молчание; мы все сели. Май была переводчицей, и я начала с того, что попросила бабушку рассказать о том, как у хмонгов справляют свадьбы.
Всё очень просто, терпеливо объяснила бабуля. Прежде чем традиционная свадьба хмонгов имеет место, родственники жениха должны явиться в дом невесты, чтобы семьи договорились о расходах, назначили дату и составили план. В это же время обязательно убивают курицу, чтобы ублажить семейных духов. С наступлением дня свадьбы забивают свиней. Готовят праздничное угощение, и со всех деревень на праздник съезжаются родственники. Обе семьи делят расходы поровну. Процессия идет к свадебному столу, и один из родственников жениха обязательно несет зонтик.
Тут я прервала бабулю и спросила, что символизирует зонтик, однако это вызвало конфуз. Скорее всего, смутило их, собственно, слово «символизировать». Зонтик он зонтик и есть, ответили мне, и его несут потому, что на свадьбе всегда кто-то должен нести зонтик. Иначе – потому что потому, так есть и всегда было.
Разъяснив вопрос с зонтиком, бабушка перешла к традиционному хмонговскому брачному обычаю похищения невесты. Это древний ритуал, сказала она, хотя в наше время практикуется он не так повсеместно, как прежде. Но всё же сохранился до сих пор. Невесту, которую иногда предупреждают о предстоящем похищении, а иногда нет, похищает потенциальный жених и отвозит на пони в свой дом. Весь этот процесс строго организован и разрешается лишь в определенные дни в году, в праздники после рыночных дней. (Нельзя похитить невесту когда заблагорассудится, понимаете? Есть правила.) Три дня похищенная девушка живет в доме похитителя с его семьей, чтобы понять, хочет она выходить за него замуж или нет. Обычно, сообщила бабушка, брак заключается с согласия невесты. В тех редких случаях, когда похищенная жить с похитителем отказывается, по окончании трех дней ей разрешают вернуться домой к своей семье и о деле забывают. По-моему, всё довольно разумно, если учесть, что речь идет о похищении.
Но когда я попыталась заставить бабушку рассказать историю ее брака, надеясь выудить у нее пару эмоциональных воспоминаний о собственном семейном опыте, мы с моими собеседницами наткнулись на стену. Стоило мне спросить старушку:
– Когда вы впервые увидели своего мужа, что вы о нем подумали? – это сразу же вызывало непонимание, на ее морщинистом лице появилось озадаченное выражение.
Решив, что она или Май не так поняли мой вопрос, я перефразировала:
– Когда вы поняли, что ваш муж и есть тот, за кого вы хотели бы выйти замуж?
И снова ответом мне было вежливое недоумение.
– Вы сразу поняли, что он особенный? – попробовала я другой подход. – Или полюбили его уже потом?
В этот момент кто-то из женщин в комнате нервно захихикал, как хихикают в присутствии ненормальных – а именно такой, видимо, я только что стала в их глазах.
Я пошла на попятную и опробовала другую тактику:
– Когда вы впервые встретились с мужем?
Бабуля покопалась в памяти, но не смогла вспомнить ничего более определенного, чем «очень давно». Кажется, ее этот вопрос не слишком занимал.
– Хорошо, а где вы познакомились? – спросила я, стараясь как можно больше упростить дело.
И снова сама природа моего любопытства оказалась для бабушки сущей загадкой. Но из вежливости она попыталась вспомнить. Нет, она не встречалась с мужем до самой свадьбы, объяснила она. Она видела его, конечно. Ведь в доме постоянно болтались какие-то люди. Но точно она не помнит. Да и вообще, разве это важно – ведь она тогда была совсем девчонкой. Зато теперь, заключила бабуля, к восторгу всех присутствующих в комнате женщин, теперь-то она точно с ним знакома!
– Но когда вы его полюбили? – наконец спросила я в лоб.
В ту же секунду, как Май перевела мой вопрос, все женщины в комнате, за исключением бабушки, которая была слишком вежлива, громко расхохотались – это был настоящий спонтанный взрыв хохота, который они попытались скрыть, прикрывая ладошками рот.
Думаете, это меня остановило? Пожалуй, мне следовало бы смутиться, но я не унималась и, переждав хохот, задала вопрос, который рассмешил их еще сильнее.
– А в чем, по-вашему, секрет счастливого брака? – на полном серьезе спросила я.
Вот тут-то они сорвались окончательно. Даже бабуля принялась повизгивать от хохота в открытую.
Ну ладно, подумала я. Как я уже говорила, не имею ничего против того, чтобы в чужой стране надо мной смеялись, как над клоуном. Но в этом случае, должна признаться, всё это веселье несколько смущало, потому что я не понимала, в чем шутка. А понимала я лишь одно: мы с этими дамами-хмонг явно говорим на разных языках (я имею в виду, помимо того факта, что мы действительно говорим на разных языках). Но что такого смешного в моем вопросе?
В последующие недели я все время проигрывала этот разговор в голове и была вынуждена выстроить собственную теорию о том, почему же между мной и хозяйками дома возникло такое непонимание, такие различия, когда речь зашла о браке. Вот моя теория: всё дело в том, что ни бабушка, ни другие женщины в той комнате не считали брак главным событием в своей эмоциональной биографии, каким бы считала его я. В современном индустриальном западном обществе, откуда я родом, человек, которого вы выбираете себе в супруги, является, пожалуй, наиболее ярким отражением вашей личности. Ваш супруг становится прозрачным и сверкающим зеркалом, посредством которого ваша индивидуальная картина эмоций отражается в мир. Ведь нет более индивидуального выбора, чем выбор супруга; этот выбор способен рассказать почти всё о том, что вы собой представляете. Спросите любую типичную современную западную женщину, как она познакомилась с мужем, когда и почему в него влюбилась, и можете быть уверены – вас ждет полный, детальный и глубоко прочувствованный рассказ, не просто тщательно выстроенный в соответствии с ее опытом, но и проанализированный на предмет ключей к собственной индивидуальности. Более того, скорее всего она будет рада поделиться с вами этой историей, даже если видит вас впервые. Годы опыта научили меня тому, что вопрос «Как вы познакомились с мужем?» – один из лучших способов наладить общение. Даже не важно, счастливый ли в итоге оказался брак или закончился полным крахом: женщина всё равно воспринимает эту историю как значимую часть своего эмоционального мира – а может, и его ключевую часть.
Кем бы ни была та самая западная женщина, можете быть уверены, в ее истории будут два участника – супруг и она сама. Каку героев романа или фильма, у каждого из них до встречи друг с другом была какая-то собственная история. И вот в судьбоносный момент их жизненные пути пересеклись. (Например: «Тем летом я жила в Сан-Франциско, но вовсе не собиралась там оставаться – пока не встретила Джима на вечеринке».) В рассказе наверняка будут элементы драмы и саспенса («Он думал, что парень, с которым я пришла, мой бойфренд, но это был всего лишь Ларри, мой друт-гей!»). Обязательно – сомнения («Вообще-то мне такие мужчины обычно не нравятся, я больше люблю интеллектуалов»). Но главное, эти истории всегда кончаются спасением («Не могу представить, как я без него жила!») или, если дело не выгорело, прозрением не в пользу бывшего («Ну как я сразу не догадалась, что он лжец и алкоголик?»). Невзирая на детали, можете быть уверены: современная женщина с Запада успела проанализировать свою любовную историю со всех возможных углов и за годы высечь из нее золотое эпическое изваяние или, в случае с другим исходом, мумифицировать рассказ в горькую поучительную басню.
И вот тут рискну заявить: женщины-хмонги так не делают. По крайней мере, те хмонги, которых я знаю.
Поймите, я не антрополог и признаю, что беру на себя слишком много, рассуждая о культуре хмонгов. Мой личный опыт общения с этими женщинами ограничивается одним лишь разговором как-то днем, с двенадцатилетней попрыгушкой в качестве переводчицы – поэтому можно предположить, что какой-то нюанс этой древней и сложной культуры я упустила. Я также признаю, что, возможно, эти женщины посчитали мои вопросы вмешательством в личную жизнь, а то и оскорблением. С какой стати им делиться глубоко личными историями со мной, любопытной курицей, явившейся без приглашения? Даже если они и пытались рассказать мне о своих отношениях, смысловые тонкости наверняка потерялись при переводе или пали жертвой культурного непонимания.
За мою профессиональную карьеру мне пришлось провести немало интервью, и я знаю, что умею внимательно слушать и наблюдать. Кроме того, как и все мы, попав в незнакомый дом, я сразу отмечаю, в чем разница между восприятием и поведением его обитателей и тем, как принято вести у себя дома. Скажем так: в тот день в доме хмонгов я была гостем, чуть более наблюдательным, чем обычно, уделяющим чуть больше обычного внимания своим чуть больше обычного разговорчивым хозяевам. Выступая в этой и лишь в этой роли, я с уверенностью заявляю, чего не увидела в тот день в доме бабушки Май. Я не увидела женщин, которые сидели бы и рассказывали сто раз продуманные заранее легенды и поучительные басни о своем замужестве. Это показалось мне столь примечательным, потому что я не раз видела и слышала, как женщины во всем мире рассказывают продуманные легенды и поучительные басни о своем замужестве в любой компании и при малейшей провокации. Но женщин-хмонгов всё это, казалось, совершенно не интересовало. Ну не лепили они из своих мужей ни героев, ни злодеев, сочиняя глобальную, подробную и эпическую Легенду об Эмоциональном Становлении!
При этом я не говорю, что эти женщины не любят своих мужей, или не любили их раньше, или не способны любить. Глупо было бы утверждать подобные вещи, потому что люди везде влюбляются, и так было всегда. Романтическая любовь свойственна всем. Во всех уголках земли есть свидетельства великой страсти. У всех культур есть песни о любви, любовные заклинания и молитвы. Людские сердца разбиваются независимо от социального положения, религиозной или половой принадлежности, возраста или образования. (В Индии, между прочим, отмечается Национальный день разбитых сердец – 3 мая, а в Папуа – Новой Гвинее есть племя, мужчины которого сочиняют грустные любовные песни, намай, посвященные трагическим историям о так и не состоявшихся брачных союзах.) Моя подруга Кейт однажды ходила на концерт монгольского горлового пения – редкий случай, когда группа исполнителей отправилась в мировое турне и приехала в Нью-Йорк. Музыка казалась невыносимо печальной, хотя слова были ей непонятны. После концерта она подошла к солисту-монголу и спросила: «О чем это вы пели?» И он ответил: «Мы поем о том же, о чем все: о пропавшей любви и о том, как кто-то украл самого быстрого коня».
Поэтому сомнений быть не может: и хмонги влюбляются. Один человек нравится им больше другого, они скучают по любимому, если он умер, или вдруг понимают, что по необъяснимой причине им очень нравится запах другого человека или его смех. Но, возможно, они просто не верят, что вся эта романтика имеет какое-либо отношение к причинам, по которым следует вступать в брак. Вероятно, они просто думают, что эти два понятия (любовь и брак) не должны непременно пересекаться – ни в начале отношений, ни вообще. Может, им кажется, что брак – это что-то совсем другое?
Если эта мысль неприемлема для вас или кажется безумной, вспомните, что совсем недавно в западной культуре брак воспринимался точно также – без всякой романтики. Браки, устроенные родителями, никогда не были характерной чертой американской жизни (и тем более похищение невест), но уж брак по расчету всегда был обычным делом в определенных кругах нашего общества до самой недавней поры. Под «браком по расчету» я подразумеваю любой союз, в котором интересы общества ставятся выше интересов двух непосредственных участников процесса. В среде американских фермеров, к примеру, такие браки были нормой в течение многих поколений.
Между прочим, я сама знаю о таком прагматичном браке не понаслышке. Я выросла в маленьком городке в Коннектикуте, и из всех соседей мне больше всего нравилась седовласая супружеская пара – Артур и Лиллиан Вебстеры. Вебстеры держали молочную ферму и жили по незыблемому своду классических североамериканских ценностей. Они были скромны и экономны, щедры и трудолюбивы, религиозны без фанатизма, имели ненавязчивую общественную позицию и воспитывали троих детей законопослушными гражданами. Доброта их не знала границ. Мистер Вебстер звал меня Кудряшкой и разрешал часами ездить на велосипеде по своей аккуратно заасфальтированной площадке для машин. А если я вела себя очень хорошо, миссис Вебстер давала мне поиграть со своей коллекцией антикварных аптечных скляночек.
Несколько лет назад миссис Вебстер умерла. Через пару месяцев после ее смерти я зашла к мистеру Вебстеру поужинать, и мы разговорились о его жене. Мне хотелось узнать, как они познакомились, как полюбили друг друга – всю романтическую прелюдию их совместной жизни. Короче говоря, я задала ему те же вопросы, что и женщинам из племени хмонг во Вьетнаме, и получила те же ответы – точнее, не получила. Мне не удалось добиться от мистера Вебстера ни одного романтического воспоминания о начале их отношений с женой. Он даже признался, что не помнит, когда точно познакомился с Лиллиан. Помнит только, что она до этого всегда жила в городе. И уж точно это была не любовь с первого взгляда. Не было никаких электрических разрядов, никакой искорки мгновенного притяжения. Он вообще никогда не был в нее влюблен.
– Так зачем вы на ней женились? – спросила я.
И мистер Вебстер, прямо и деловито, как свойственно настоящему янки, ответил, что женился, потому что брат ему сказал. Вскоре Артуру предстояло взять на себя заботы о семейной ферме, и ему нужна была жена. Без жены, как и без трактора, держать ферму нельзя. Это был неромантический брак, но молочная ферма в Новой Англии – дело вообще неромантическое, и Артур понимал, что брат прав. И вот прилежный и послушный мистер Вебстер отправился в город и, как и следовало, нашел себе жену. Его послушать, так любая молодая девушка могла бы удостоиться титула миссис Вебстер вместо Лиллиан, и особой разницы никто бы не ощутил. Просто так вышло, что Артур выбрал именно ту блондиночку, что работала в фермерском бюро в городе. Возраст у нее был подходящий. Она была миленькой. Здоровой. Доброй. Короче, годной для замужества.