Страница:
зато — бэбэ говорит, что в прошлой жизни мы с фелис были сестрами и таскали друг у друга душистую воду и тисненую бумагу для писем
понятное дело, что в кафе порчино мы не были тысячу лет, и я стал понемногу забывать запах горячего грибного супа
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
ЎSalud!
Перед Второй мировой в Англии, в приюте для нищих и чокнутых, умер Луис Уэйн, рисовавший только котов и кошек, его лечили от потери памяти, за которой мерещилась шизофрения, а его кошки тем временем становились светящимися шарами, аморфными пятнами, мурлыкали, расплывались по стенам и при этом любили его, любили… понимаете?
От чего в приюте для богатых чокнутых лечат вашего брата?
Расскажите мне правду или хотя бы то, что вы сами себе выдаете за правду.
Здешние врачи говорили, что первый раз мальчик попал в клинику, когда ему было двенадцать лет, это правда? И если да — то откуда они это знают? Может быть, вы снисходите все же до нескольких писем в Испанию, когда речь идет о медицинских фактах, и только я, романтическая идиотка, строю догадки, пытаясь достучаться до вашего братского сердца, горького — судя по вашей выдержке, — как подгорелая хлебная корка. Я слишком мало знаю о Морасе-Мозесе, его рассказы о вильнюсском детстве напоминают его же истории про мальтийскую экспедицию, но полагаю, что тогда — пятнадцать или двадцать лет назад — что-то произошло и это что-то было залечено наспех, как досадная инфлюэнца.
И никто не узнал об этом, как не узнали, отчего Рембо перестал писать стихи и умер почтенным негоциантом. Кстати, тот же самый Рембо говорил, что поэт становится ясновидцем через длительное, тотальное и продуманное расстройство всех чувств.
Знаю, знаю, что вы скажете — мне легко рассуждать, приходя в палату номер шесть по воскресеньям и средам, чтобы насладиться полной лукавых цитат и недомолвок беседой с русоволосым Антиноем… Может быть, es posible, но мне вовсе не так легко, ведь я вижу его связанным, задохнувшимся, растерянным, предпочитающим спать и видеть мальтийские сны.
Сделайте для меня копию его вильнюсского досье или хотя бы несколько выписок, если это не трудно. Написала это и задумалась — не придут ли эти выписки, как и банковские чеки, напрямую в администрацию клиники. Иногда мне кажется, что вы нарочито избегаете любой мало-мальской возможности поддерживать со мною разговор.
Искренне ваша,
Ф.
МОРАС
июнь, 6я живу в пространстве мифа, сказал я бэбэ, оттого я так слабо приспособлен к земному саду, не больше, чем немецкий язык к устной речи
добродетелен бездеятельный, ответил на это бэбэ, безбожно переврав цитату, ты вовсе не слаб, у тебя ослаблено чувство времени! ты живешь на дне космогонии — спиной к неустойчивому будущему и лицом к мифологическому горизонту событий
как ни странно, я утешился этим ответом — я теперь почти ничего не пишу, оттого что бэбэ всегда умеет меня утешить
мы сидели в кафе у джоан адальберты, я его полюбил за тусклые мраморные лампы, нависающие над столиками, электрический свет прячется в желтоватых каменных шарах и оттуда подмигивает
джоан адальберта говорит, что их привезли из Марокко и что в одной из ламп живет джинн, но она точно не знает в которой
джоан я полюбил за другое, она носит на шее тяжелую гладкую серебряную штуку с подвеской в виде птички — как это называется? забыл — которая, будь она из золота, была бы точь-в-точь воротник с головой сокола
такой, если верить книге мертвых, надевают на шею блаженного умершего, но кто же станет верить книге мертвых, даже смешно
без даты
pileus[124]
сегодня мы пошли купаться вместо ланча, все равно денег на кафе не было, а из пластиковой коробки бэбэ не ест
солнце было убийственным, и бэбэ надел тонкую белую шапочку, а мне дал вторую, развернув ее из бумажного клочка ловко, будто снежинку из салфетки, я в детстве учился вырезать такие снежинки, правда, в середине моей салфетки всегда оказывалась многоугольная дырка
рекламные штуки, пояснил он, попадаются в коробках из-под сигарет
мы сидели на сером песке голые, в одинаковых круглых шапочках, вылитые диоскуры — кадмиевый кастор, гладкий, как дукат, и вишневый шелушащийся поллукс
если бы я был древний римлянин, сказал я, то этот пилеус означал бы, что я был раньше твоим рабом, но ты выпустил меня на свободу
еще чего, сказал бэбэ, это просто скорлупки белый гусь крикнул, и мы вылупились из космического яйца, сказал он, сиди тихо, а то придут с лукошком
без даты
глядя на джоан фелис, я думаю об аире и лакричном корне, реже — если идет дождь — о мокрой полыни, а слышу, по выражению достопочтенного генри д. торо, другие барабаны или, проще говоря, то, что в наполеоновском войске называли бой в отступление
глядя на джоан фелис, я понимаю, что нет путей к совершенству, кроме одного — ожидания, когда тебе стукнет сорок девять
июнь, 13
я уже говорил, что переселился в фольксваген, брошенный кем-то возле пляжа мелихха бэй? — так вот, доктор, я сплю теперь в ультрамариновой, насквозь ржавой машине, расписанной подсолнухами, прыгающими розовыми сердцами и стрелами
когда-то из нее раздавали лифлеты сен-джулианской дискотеки ван гог
работы у меня нет, а значит, нет и комнаты
в багажнике у меня картонная папка с бумагой, фломастеры и коробка с просроченными крекерами, ее мне дали в супермаркете, на облезлом клеенчатом сиденье постелен чилийский плед, подаренный магдой, на руке у меня красный карп, его нарисовал бэбэ, на шее — кольцо, его мне дала фиона
веер в форме сердца, которым оживлял умерших бессмертный ли чуанг, превратился во мне в раскрашенную бумажную гармошку, годную лишь на то, чтобы отмахиваться от насекомых
звонил в Вильнюс брату, по-прежнему — никого
июнь, 14
у тебя есть несколько паршивых привычек, и одна из них — стремление к совершенству
эта — самая дорогая, в том смысле, что дорого тебе обходится, сказал бэбэ, когда уезжал с уле в аэропорт
ты принимаешь совершенство всерьез, вот что делает тебя таким тяжелым, мрачно добавил он, безбожно переврав буддийскую притчу, и ушел собирать свою сумку, а я свалился с крыши и остался лежать на земле, охая и стеная, там и лежу до сих пор, глупый ученый наропа[125], подурневший до неузнаваемости
когда от меня уходят, я начинаю дурнеть на глазах, иногда даже покрываюсь сыпью, а уле — пчелиное имя, какое пчелиное имя, оно стекает, как воск, и зудит, как покусанное запястье, — так вот, уле все время ныл, что, мол, мальтийское время закончилось и надо двигаться
что это за мальтийское время? спрашивал я, но он только крутил своей жесткой шеей и улыбался
и я покрылся сыпью
однажды утром посмотрел в свое автомобильное зеркало и увидел сплошь красное на лице — вылитый развратник душасен из махабхараты
подумав немного, я достал зеленый фломастер и подрисовал длинную полоску на носу
теперь я был вылитый добрый обезьяний хануман
июнь, 19
с тех пор как к бэбэ — точнее, за бэбэ — приехал ослепительный персиковый уле, все не складывалось, мы перестали купаться и больше не навещали джоан адальберту
давно ты его знаешь? спрашивал я
всегда, бесстрастно отвечал бэбэ, и я слышал, как сотни мельчайших шурупчиков ввинчиваются в мою кожу изнутри, предвещая знакомое
однажды он похитил у меня стадо быков[126], добавил бэбэ, когда я спросил его в двенадцатый раз, и я догнал его, желая убить, но, увидев вблизи, покорился его красоте и бросил оружие
не грызи свою лапу, мо, сказал бэбэ, перекидывая сумку через плечо, на углу улицы лапси, где каждый час появляется апельсиновый аэрошаттл, все это только время, понимаешь? ты сейчас расходуешь его, а не себя, некоторые всю жизнь так живут, но тебе-то зачем?
поменяй имя, мозес, оно тебе велико, сказал из-за его спины переливающийся золотыми чешуйками уле и, протянув безразмерную руку, похлопал меня по животу, на майке осталось влажное пятно, и они ушли, неумолимые, как два благодетельных царя нио
когда я брел по лапси, мимо киоска с мятными леденцами и лимонадом, откуда-то из гаражей потянуло горячей самолетной резиной
запахи смешались, и я внезапно понял, что бэбэ улетает, что отсюда можно улететь, что все это время, три четверти мальтийского года, я не видел выхода, мне почему-то казалось, что для этого нужно все открутить назад — выйти из барнардовой лавки, облачиться в платье с пионами и растоптанные шлепанцы, подняться на борт принцессы, и дальше как по нотам, сами, доктор, знаете что
я вернулся на пляж, выкупался, отхлебнул нагревшейся в багажнике колы, доел последние крекеры и поджег свой дом
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN ( account XXXXXXXXXXXX )
From: joannejordi@gmail.com
Вы не ответили мне на двадцать два письма, но я уже привыкаю к этой односторонней связи, к тому же в клинике мне показали оплаченный вами счет за прошлый месяц с пристегнутой к нему историей болезни М. из вильнюсской психоневрологической больницы — значит, вы на месте и читаете мои письма, просто не хотите разговаривать.
Что ж, estбbien, тогда я не стану писать вам длинное письмо на суровом пергаменте, а напишу электронную записку наскоро. Итак, Мозес был у меня в гостях, и мы провели вечер в разговорах о его мальтийском друге Бэбэ — который, судя по всему, девушка, переодетая мальчиком, чтобы казаться еще женственнее. У Бэбэ есть друг Уле, но его Мозес любит меньше, он, мол, похож на дагерротип, из тех, что продаются на блошиных рынках… они еще бывают перехвачены аптечной резинкой и лежат в корзине пачками, старики отдельно, дамы отдельно, и младенцы еще — розово-черные, страшноватые.
На кого же похож друг этого Бэбэ, спросила я, — на старика или на младенца?
О, этот тип похож на Dagger, сказал ваш брат. На обоюдоострый кинжал.
Доктор Лоренцо прислал мне очередное письмо — теперь он предпочитает общаться со мной таким образом, — где четырнадцать раз употребил слово конфабуляции.
Расшифрую, чтобы сэкономить ваше время. Это ложные воспоминания, в которых факты, бывшие в действительности, но перенесенные в иное, чаще всего ближайшее, время, сочетаются с абсолютно вымышленными событиями.
Ясно, теперь мы лечим мальчика от воспоминаний. Осталось найти шерстяной кончик, дернуть за него и распустить его ложную память, будто старый свитер. И в чем он тогда станет ходить?
Его memoria — это его свобода.
Есть такие люди, которых попросишь отправить письмо — или, скажем, купить птичий корм, — а они протаскают все в кармане и вернут вам вечером в табачных крошках или просто разведут руками — забыл! Это делает их объектом насмешек и даже презрения. Но это делает их свободными. Их никогда ни о чем не просят.
Половина австралийских мужчин ведет себя точно так же! Именно поэтому я живу в Испании.
Ф.
МОРАС
август, 5теперь у нас август, и в больнице начался ремонт двое молчаливых парней, оба с сомнительным загаром — до ключиц черно, а ниже бледная пупырчатая кожа, — пришли в мою палату, застелили блестящей пленкой мебель и ковер, поставили посреди комнаты пластиковое ведерко и за день выкрасили стены и потолок в мутно-бежевый, отчаянный цвет
слоновая кость, сказал один из них, уходя, и показал мне колечко из сомкнутых пальцев, ума не приложу, что он имел в виду
здесь вообще все говорят странное
мой доктор — стажер из аргентинского госпиталя святой жозефы — просит звать его по имени — лоренцо — и утверждает, что он португалец, а черная, мясистая сестра дора просит звать ее сестра винтер и обижается, когда я смеюсь
сестра дора лучше всех сестер, которых я знал, — она не смотрит в рот и не ждет, пока проглотишь
оставив таблетки на розовом пластмассовом подносике, она отворачивается к окну и смотрит на море
вам повезло, говорит она, выкатывая глаза с желтоватыми склерами, за вас платят ужа-а-асные деньги
думаю, что она врет, но это все равно
барнард ко мне не приходит, он, наверное, умер
джоан фелис прислала фрукты и записку, а потом тоже умерла
что было в записке, я забыл, а из фруктов были мягкие груши, твердые персики и виноград с горькими косточками
август, 7
ханъская династия
дровосек чжу май-чень, от которого, не выдержав бедности, ушла жена, расстроился, стал учиться и разбогател
жена пришла назад, он ее нежно простил, и она повесилась от стыда
если бэбэ вернется, я его тоже прощу, но пусть тогда скажет, как его зовут, и мы снова станем как померанец и кукушка
а другой дровосек — ван чжи — загляделся в горах на бессмертных, играющих в шашки, за это время истлела ручка его топора и умерли все люди его времени
а со мной случилось вот что: люди моего времени теперь живут в другом времени, потому что в моем времени едва хватает места для меня самого
опереточный врач лоренцо говорит, что никакого бэбэ нет, это хорошо, значит, и уле нет, а остальных я все равно бы забыл
зато я вспомнил японский и читаю антологию кокинсю
гадатели, прочитал я в ней, иногда не разрешали путешественникам отправляться в путь — ритуальные запреты и все такое
искушенные путешественники ехали тогда по неправильной дороге, в другую сторону, ночевали в чужом доме и, проснувшись, спокойно пускались в путь
так они обманывали божество, строящее дорожные козни
а со мной случилось вот что: я так и застрял в чужом доме
август, 12
малая печаль говорит и кричит, большая — безмолвна, говорил сенека, а может быть, и не сенека вовсе, я часто путаю
очевидно, моя печаль невелика, я много говорю
за это меня отдали докторам лоренцо и гутьересу
а в Вильнюсе меня отдали в больницу за то, что я не говорил одиннадцать месяцев, только писал записки — это когда папа умер, зря они это сделали, записки писать я перестал, а говорить так и не начал
не могу вспомнить, как я оказался в барселоне, университет помню, но смутно, потом снова больница, доктор карлос жимине, сестра ульрих
все какими-то лоскутами, как у тех платоновских людей в пещере, что ловили отражения проносимых предметов и делали выводы, невеселая жизнь была у этих людей, и выводы, должно быть, невеселые
без даты
rise before dark
кто же вам все-таки больше по душе: мужчины или женщины? спросил доктор, заходя в мою палату и указывая рукою на стену, это потому, что над моей кроватью висит оставленный кем-то постер с голой белокурой девушкой, целящейся из пистолета, соски у нее похожи на взведенные курки, я так думаю, хотя не видел живьем ни того ни другого
почему-то, когда он это спросил, я вспомнил бледное лицо фионы с темно-красными губами, так же дивно сияет алый графин с вином на белоснежной скатерти, а если вы пьете вино в барселоне, то в вине станут бродить солнечные блики и тонуть бронзовые осы, потом я вспомнил лицо бэбэ, оно могло меняться так же быстро, как серый пляжный камушек, когда его бросаешь в воду—на нем вспыхивают невесть откуда взявшиеся красные и синие полоски, а если повезет, то и вкрапления кварца, — лицо бэбэ стерлось у меня из памяти, осталась только эта вспышка, но как же я могу выбирать
а ведь есть еще лукас и фелипе, есть смуглая джоан фелис с барочной корзиной фруктов такого густого желтого цвета, что кажутся теперь восковыми, как жаль, что фелис умерла, у нее были губы африканского мальчика
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Сегодня было сухо и мы гуляли в парке, где Мозес хранит свои секреты — хотела бы я знать, что у него там: молочные зубы, восковой флёр-д-оранж, пожухшие рецепты на настойку опия? — мы ходили по прозрачным черным аллеям и говорили о времени. Записываю здесь пару фраз, не для того, чтобы вас удивить, а для того, чтобы не потерялись, ведь я в отличие от М. не веду дневника. Вот, кстати, что я почитала бы с жадностью, но просить его об этом не решаюсь, все и так висит на ниточке моей к нему безнадежной любви, боюсь спугнуть и любуюсь издали, как золотистым карпом в японском пруду, неосторожно подплывшим к берегу.
Ты представляешь себе время как человек, который сидит в поезде и смотрит на мелькающие за окном деревья и станционные домики, говорит мне ваш брат.
Все, что ты видишь сейчас, появляется из будущего, которого ты не знаешь, его загораживает голова поезда, ты терпеливо ждешь, когда твое будущее станет настоящим и проедет мимо тебя, постепенно уменьшится и исчезнет наконец.
Но есть и другой способ — смотреть не в окно, а, скажем, в точку, откуда время истекает, где оно начинается, тогда прошлое окажется у тебя спереди, а будущее — сзади. И это будущее есть вязкое незавершенное нынешнее, внешняя окраина времени, ты знаешь в лицо тех, кто его населяет, но не помнишь их по именам, будущее — это провал твоей памяти, торжество энтропии, и ты, точно андерсеновская девочка, кидаешь в это болото хлеб своего пропеченного, крепкого, понятного прошлого и ступаешь на него красным башмачком, чтобы удержаться на поверхности причмокивающего хаоса, догадываясь о том неведомом существовании тебя, называющемся другой возможностью, но уже проскользнувшем мимо, ушедшем вперед, в твое неизвестное прошлое. Примерно так, хотя память могла меня подвести.
Но вот были же ранние христиане, говорю я, уверенные, что они старше мира, что мир был сотворен ради них, что для их глаз нет ничего сокрытого и они примут участие в суде над миром.
Ну да, говорит Мозес, и ты так думай. А не хочешь думать — почитай Лукиана[127].
Вот так с ним всегда, с вашим братом: люди у него смертные боги, а боги — бессмертные люди!
А сам он дитя играющее, кости бросающее… и всегда проигрывающее, как ни крути.
После прогулки я зашла к волосатому dottore Гутьересу — до чего же у него толстые щеки, вылитый ангел Беллини, дующий в трубу! — с которым у меня еще более странные отношения, нежели с безволосым dottore Лоренцо.
Знаете, бывают такие персонажи, встречая которых, не испытываешь ровно ничего — ни злости, ни радости, ни презрения, — но при этом ясно сознаешь, что они, совершенно безо всякой причины, испытывают к вам сложную гамму чувств, где есть и злость, и радость, и презрение, и даже зависимость… впрочем, что я вам говорю, вы встречаете гораздо больше людей на своих гранитных служебных лестницах, вы практически живете в насмерть зачитанном томике Карнеги. Несмотря на это, я приучила себя заходить к дежурному врачу, чтобы перекинуться парой слов — меня не покидает надежда, что эти снулые глазастые рыбины встрепенутся и скажут мне что-нибудь ослепительно новое.
Так вот, я зашла к нему с пластиковым стаканчиком кофе из автомата — очевидно, чтобы слить два невыносимых привкуса в один — и похвасталась сегодняшней беседой.
Знаете, что он сказал мне на этот раз? Что у Мозеса обнаружили симптом Каюра. Это симптом двойников, когда пациент принимает родственников и друзей за чужих людей, загримированных под своих. Или наоборот — окликает незнакомцев по именам и пристает к ним с разговорами.
Ваш брат якобы называет медсестер и врачей именами каких-то одному ему ведомых друзей, а своего приятеля Фелипе пытался убедить, что его зовут как-то иначе… как именно — доктор Гутьерес не помнит.
— Все правильно! — сообщил мне довольный доктор. — Это классический синдром, неразрывно связанный с ретроспективным бредом и псевдогаллюцинациями! Он пересматривает свое прошлое и переставляет в нем фигуры, как пешки на шахматной доске.
Сами вы пешка, сказала я и ушла, оставив у него на столе грязный стакан из-под псевдокофейной галлюцинации.
Ф.
МОРАС
сентябрь, 15джоан фелис не умерла, она принесла мне мышь, чтобы я мог писать
моя мышь сбежала восемь дней назад, не выдержала в этом эребе[128], а водить пальцем по светящейся мягкой полоске у меня не хватает терпения
я написал список необходимых потерь и повесил на двери со стороны коридора
мышь
рубашка с аметистовыми пуговицами, точнее, пуговицы от нее, которые пропали в больничной прачечной
желтый пластиковый стакан с носиком, такой, как был у меня в вилънюсе, очень полезная вещь, пусть перешлют немедленно
зеркало, я же должен себя видеть
другой доктор
после этого лоренцо ко мне не заходит, зато сестру поменяли, теперь это белая сестра, зовут франка
от нее здорово пахнет — когда она наклоняется, мне кажется, что я иду по дну сырого оврага и набиваю карманы подгнившими паданцами
сестра франка смотрит мне в рот, пока я не проглочу все облатки, их стало больше, и они синие и белые, на синих выпуклые крабы, как на монетах из акрагаса, белые набиты крупинками, теперь у меня в животе полно пустых прозрачных капсул, я слышу, как они там шуршат и постукивают
моя няня говорила: первый характер марьяжный, второй куражный, третий авантажный, там еще было штук пять характеров, но я их забыл
так вот у франки — куражный
когда я давлюсь таблетками, она смотрит мне прямо в лицо, у нее кофейные острые зрачки, а белки как сгущенное молоко, и если она и есть иаве — кошачье лицо из апокрифа иоанна, то ей положено управлять моим огнем и ветром, то есть выключать свет и открывать окно, она же усмехается и оставляет меня в неоновой гудящей мигающей духоте
они говорят: истина по сю сторону Пиренеев становится ложью по ту сторону их, нет, это не они, это Паскаль
но я-то, я по какую сторону Пиренеев?
сентябрь, 16
вечер, маковая роса
доктор лоренцо почтил меня визитом
это оттого, что я отказался стричься, он сидел на моей кровати, опираясь головой о стену, и на кремовой стене осталось пятнышко от его головы, душистое масло, выжатое из можжевельника, я потом нарочно понюхал
письмо из университета, говорил он, не уходить от действительности. учиться. фрагментарность. нейроид. не уходить. раздробленность. лукас. личности. бэбэ. идентичность, барнард. не уходить. фантазии. фиона. аменция. не уходить. майер-гросс, говорил он, но что он об этом знает, душистый хеймдаль с затертым именем отравителя
вот царь менандр спросил монаха нагасену, что такое я, а тот ему — нет чтобы ответить — взялся толковать притчу о повозке, которой нет
то есть оси, колеса, верх деревянный есть, а повозки нет
лоренцо послушать, так я и лукас, и бэбэ, и фиона, и все остальные, а мораса, получается, нет?
не уходить, а куда я пойду? вот у плиния крылатые саламандры, как их там звали? на букву п? жили на кипре, в раскаленных плавильнях, а те, что хотели полетать и выбирались наружу, умирали от холода и свежего воздуха
и потом, у меня здесь четыре секрета зарыто — один под буком, один под дубом, и два под казуариной
сентябрь, 16, ночь
еще есть у меня претензия, что я не ковер, не гортензия[129]
доктор толкует о раздробленности моего времени и — как это он сказал? — о враждебности моего пространства, но это просто прозрачные слова, такой же бессмысленный желатин, как капсулы сестры франки
мое время не антипод пространства, а его испорченное дитя, развлекающееся тем, что перебирает бельевые веревки, натянутые между двумя балконами, они натянуты или провисают, оттого издают разный звук или вообще никакого
если верить лоренцо, я провел на барселонском балконе весь две тысячи пятый год, а на мальтийском балконе был не я, а кто-то еще
ну как если бы марк аврелий в своей дунайской палатке на границе покинутой империи вел дневник за того, кто остался в риме и ведет переговоры с квадами, маркоманнами и язигами
сентябрь, 19
люцидное окно
когда умираешь — присоединяешься к большинству, а во сне ты один
но как объяснить это доктору? к тому же теперь их двое, появился еще один испанец, похоже, испанцы колонизируют мальту, натешившись гайдами, ирокезами и добродушными пуэбло
второго зовут хоакин, он не приходит в мою палату, а присылает за мной сестру франку или андреа, свою ассистентку, андреа подарила мне зеркальце — наверное, прочитала список необходимых потерь до того, как кто-то снял его с моей двери, — точнее, это пудреница из черного пластика, пудры в ней нет, но театральная пыльца еще взвивается, когда щелкаешь крышкой