Эмар Густав. Чистое сердце

   — Мы всегда справедливо ценили ваше сердце и вашу честность, генерал!
   — Меня нисколько не интересует мнение, которое вы составили обо мне! Пожалуйте, сударь!
   — Я протестую, генерал, против этого незаконного ареста!
   — Протестуйте сколько вам угодно, сударь, и следуйте за мной.
   Так как выказывать сопротивление было бы безумием со стороны Джона Дэвиса, то он покорно повиновался.
   — Хорошо, я последую за вами, генерал, — сказал он, усмехнувшись. — В конце концов, мне, в сущности, не на что жаловаться! — И они оба вышли в сопровождении адъютанта.
   Несмотря на яркое солнце, разливавшее на город потоки тропического зноя, все население его было на улицах. Но толпа была молчалива, она тихо и невозмутимо присутствовала при посадке войск на суда. Никто не сделал ни малейшей попытки прорваться сквозь цепи часовых, выставленных на набережной.
   Когда показался генерал, толпа по обе стороны от него расступилась, и многие поклонились ему.
   Жители Гальвестона ненавидели мексиканское правительство, но отдавали справедливость губернатору, который всегда был добр и справедлив к ним и не пользовался своей властью, чтобы притеснять, тиранить их. Жители с удовольствием видели, что войско уезжает от них, но грустили об отъезде генерала.
   Старый воин приближался спокойным шагом, громко разговаривая с офицерами, любезно и с улыбкой отвечая на поклоны публики. Он дошел до набережной за несколько минут. По его приказанию последние солдаты были посажены на борт корабля. Генерал остался на несколько минут один среди толпы, и единственным оружием его была сабля; только два адъютанта стояли возле него. Джон Дэвис уже был в шлюпке, которая дожидалась генерала, чтобы отчалить.
   — Ваше превосходительство, — обратился один из адъютантов к генералу, — все войско уже готово к отплытию и ожидает вашего приказания.
   — Хорошо, капитан, — ответил тот.
   Обернувшись тогда к городским властям, которые все время шли за ним, он сказал им, снимая шляпу, причем белые перья ее коснулись земли:
   — Прощайте, сеньоры кабальеро, или, вернее, до свидания! Я всей душой молю Бога, чтобы в мое кратковременное отсутствие вы сумели избегнуть беспорядка и анархии. До свидания! Мы свидимся раньше, может быть, чем вы думаете. Да здравствует Мексика!..
   Толпа продолжала хранить безмолвие, ни один голос не подхватил возгласа генерала. Генерал Рубио печально покачал головой, поклонился в последний раз и спустился в ожидавшую его шлюпку.
   Десять минут спустя мексиканская флотилия покинула Гальвестон.
   — Когда мы возвратимся? — с грустью пробормотал генерал, обратив взгляд на город, очертания которого постепенно исчезали на горизонте.
   — Никогда! — прошептал ему на ухо голос Джона Дэвиса, голос, полный злой иронии, который проник в самое сердце старого солдата и наполнил его горечью.

ГЛАВА IV. Джон Дэвис

   Подгоняемая сильным попутным ветром, мексиканская эскадра быстро прошла расстояние, отделявшее остров от материка.
   Бриг и корвет, стоявшие на якоре близ крепостных батарей, не обнаруживали ни малейшего движения, которое могло бы возбудить тревогу генерала. Было очевидно, что американцы не подозревали о значении совершившихся на их глазах событий и спокойно ожидали возвращения своего парламентера, чтобы действовать сообразно обстоятельствам. Кроме того, полковник Мелендес завладел всеми свободными судами, находившимися в гавани Гальвестона, так что городские власти не могли, при всем их желании, отправить к техасцам ни одной шлюпки в случае, если бы они пожелали известить их об отъезде мексиканского гарнизона.
   Решение покинуть город было принято и приведено в исполнение генералом настолько быстро, что сторонники повстанцев, жившие в городе и не знавшие истинной причины этого отступления, были крайне смущены полученной ими так странно и так неожиданно свободой и не знали, как поступить и как дать знать об этом своим друзьям и сообщникам. Единственным человеком, который был бы в состоянии им все разъяснить, был американец Джон Дэвис, но генерал Рубио, предвидя то, что должно было случиться, если бы он оставил в городе бывшего работорговца, позаботился о том, чтобы прихватить его с собой.
   Высадка войск совершилась при вполне благоприятных обстоятельствах: берег, к которому пристали суда, принадлежал мексиканцам, они держали в той местности сильный отряд войск, так что высадка гарнизона генерала ни в ком не возбудила ни малейшего подозрения и совершилась без всякого сопротивления со стороны местных жителей.
   Первой заботой генерала, как только они ступили на берег, было разослать лазутчиков по всем направлениям, чтобы по возможности получить точные сведения о планах неприятеля, а также узнать, готовится ли он к наступлению.
   Суда, на которых прибыли солдаты, были, до нового приказания со стороны генерала, вытянуты на берег и оставлены в распоряжении мексиканцев, во избежание того, чтобы инсургенты завладели ими. Только две шхуны с двумя орудиями, по одному на каждой шхуне, оставались на воде, и им было приказано крейсировать в бухте и забирать все суда, которые жители Гальвестона попытаются отправить к командующему техасской армии.
   Берега Рио-Тринидада высоки и замечательно живописны. Они окаймлены тростником и корнепуском, в гуще которых веселятся, издавая громкие крики, тысячи фламинго, журавлей, цапель и диких уток; птицы безмятежно плавают по зеркальной поверхности воды, спокойной, как заснувшее озеро, и прозрачной, как хрусталь. Приблизительно в пяти милях ⁹ от моря берег постепенно поднимается и образует холмы, покрытые густой высокой травой и лесом красного дерева и гигантских магнолий, белые большие цветы которых распространяют вокруг пьянящий аромат. Деревья эти сплетены лианами и образуют густую чащу, в которой ютятся тысячи красных и серых белок, прыгающих с ветки на ветку, кардиналы, пересмешники. Centoztle — прелестные мексиканские соловьи — оглашают каждый вечер эти живописные окрестности своим нежным серебристым пением.
   По скату одного из холмов, круто спускающихся к реке, тут и там разбросаны среди деревьев десятка два беленьких домиков с плоскими крышами и зелеными ставнями. Они прячутся в зелени, точно робкие птички. Эти домики, построенные в тихой местности, вдали от света, носят название пуэбло Сан-Исидор. На несчастье обитателей этого забытого всеми уголка, генералу Рубио, оказавшемуся вынужденным выбрать удобное в стратегическом отношении место для лагеря, пришлось смутить их покой и безжалостно напомнить им о печалях и горестях нашей жизни. Пуэбло, имевшее сходство с орлиным гнездом, оказалось действительно очень удобным местом для расположения войск, а потому мексиканская армия немедленно двинулась к нему и к полудню была уже на месте. При неожиданном появлении солдат жителей Сан-Исидора обуяла такая паника, что, собрав наскоро все самое драгоценное из своего имущества, они покинули свои домики и разбежались по окрестностям, чтобы спрятаться кто где и как мог. Несмотря на все сделанные генералом попытки остановить беглецов, бедняки-индейцы не послушались и решили не оставаться дольше по соседству с войском.
   Таким образом оказалось, что мексиканцы стали единственными обитателями пуэбло, чем не замедлили воспользоваться. Они тотчас же расположились в нем, и вид его сразу совершенно изменился: ни огромные деревья, ни цветы, ни лианы, словом, ничто не было пощажено. Все было вырублено и обращено в горючий материал, валявшийся теперь на земле, которая так долго была покрыта благодатной тенью. Птицы — и те были вынуждены покинуть свои прелестные убежища и искать как можно скорее приют в соседних лесах.
   Когда пуэбло было очищено от всего, что загораживало его со стороны моря, генерал приказал построить мощные укрепления, превратившие это спокойное убежище в крепость, почти неприступную для инсургентов из-за недостатка боевых средств, которыми они располагали. Только деревья, стоявшие внутри самого селения, остались нетронутыми, и то лишь с целью скрыть от взоров неприятеля численность расположенных в этом селении войск. Дом индейского алькальда ¹⁰, как наиболее просторный и комфортабельный, был выбран генералом для штаб-квартиры. Этот дом возвышался над другими в самом центре селения и представлял собой прекрасный наблюдательный пункт: из его окон был виден весь Гальвестон и его рейд. Техасцы не могли сделать ни одного движения без того, чтобы не быть тотчас же замеченными часовыми, которых генерал из предосторожности расставил на импровизированных наблюдательных постах. К закату солнца все приготовления для превращения селения в крепость были закончены, и генерал часов в семь вечера, выслушав доклад разведчиков, сидел перед своим домом под великолепной магнолией, сплетавшей, свои могучие ветви над его головой, и курил сигаретку, разговаривая с несколькими офицерами. Но разговор был вскоре прерван адъютантом, который, подойдя к генералу, доложил, что особа, явившаяся утром в Гальвестон парламентером от имени инсургентов, просит генерала сделать ей честь уделить несколько минут для разговора. Начальник отряда, сделав недовольный жест, намеревался уже ответить отказом, как был остановлен полковником Мелендесом, который, выступив вперед, стал настойчиво убеждать его, что он нарушил бы данное слово, поступив таким образом.
   — В таком случае, — сказал Рубио, — пусть человек этот придет сюда.
   — Почему бы вам не выслушать те предложения, которые этому человеку поручено сделать? — добавил полковник.
   — Зачем? Мы всегда успеем это сделать, если нас к тому вынудят обстоятельства. Теперь положение наше изменилось, нам нет надобности принимать какие бы то ни было предложения от этих бунтовщиков, даже напротив, мы теперь сами можем ставить условия, какие нам будет угодно.
   Слова эти генерал сказал таким тоном, который заставил полковника умолкнуть; он почтительно поклонился и отошел. В эту минуту к группе офицеров приблизился Джон Дэвис в сопровождении адъютанта. Лицо американца было мрачно, брови сурово нахмурены. Он поклонился генералу, едва дотронувшись до своей шляпы, не снимая ее, потом, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди, он неподвижно застыл перед ним.
   Генерал несколько секунд рассматривал пришельца со скрытым интересом.
   — Что вам нужно? — спросил он его.
   — Исполнения вашего обещания, — ответил Джон Дэвис сухо.
   — Я не понимаю вас!
   — Как? Вы не понимаете меня?! Когда сегодня утром, вопреки военным законам и установленным правам гражданства, вы захватили меня в плен, не вы ли сказали мне, что, как только мы приедем на материк, вы возвратите мне тотчас же свободу, которой меня лишили, недостойным образом воспользовавшись правом сильного.
   — Действительно, я так сказал, — ответил генерал тихо.
   — Ну так что же? Исполнения этого обещания я и требую от вас. Я уже давно должен был покинуть ваш лагерь.
   — Не говорили ли вы мне, что явились представителем армии бунтовщиков с намерением сделать мне какие-то предложения?
   — Да, но вы отказались выслушать меня.
   — Тогда время было неподходящее для переговоров. Важные дела помешали мне уделить вашим словам то внимание, которого они, без сомнения, заслуживали.
   — Так что теперь…
   — Теперь я готов вас выслушать.
   Американец бросил красноречивый взгляд на окружавших его офицеров.
   — И я должен говорить при всех этих людях? — спросил он.
   — Почему же нет? Эти господа относятся к той части войск, которая находится под моей командой; они не менее меня заинтересованы в этом деле.
   — Очень может быть, но я должен сказать вам, генерал, что лучше будет, если мы побеседуем с вами с глазу на глаз!
   — Предоставьте мне самому судить об этом, сеньор. Если вам угодно хранить молчание, я ничего не имею против этого; если вы желаете говорить, я вас слушаю.
   — Прежде всего, генерал, я должен выяснить одну вещь.
   — А именно?
   — Признаете ли вы меня парламентером или только вашим пленным?
   — К чему этот вопрос? Я не вижу в нем смысла.
   — Простите, генерал, — ответил тот с иронией, — вы это понимаете как нельзя лучше, и эти господа тоже. Если я в ваших глазах только пленный, то вы имеете право заставить меня замолчать; если же я парламентер, то я пользуюсь известными привилегиями, а потому могу говорить смело, и никто не может запретить мне этого до тех пор, пока я не перейду границы моих полномочий. Вот почему я желал бы знать, в каком я нахожусь положении.
   — Ваше положение, насколько мне известно, не изменилось: вы — посланец бунтовщиков!
   — Так вы теперь это признаете?
   — Я всегда это признавал.
   — Зачем взяли вы меня под стражу?
   — Вы уклоняетесь от предмета нашего разговора. Я уже говорил вам, по какой причине я не мог выслушать вас сегодня утром; у был вынужден, к моему крайнему сожалению, отложить нашу беседу до более благоприятного времени. Вот и все.
   — Отлично, я допускаю это. Потрудитесь, генерал, прочесть это письмо, — добавил Джон Дэвис, вынимая из бокового кармана бумагу и передавая ее генералу.
   В то время, когда происходил этот разговор, уже наступила ночь, и солдаты принесли факелы и зажгли их.
   Генерал распечатал письмо и при свете факелов внимательно прочел его, затем, закончив чтение, он снова сложил бумагу и засунул ее в боковой карман мундира.
   Несколько минут все молчали. Наконец генерал заговорил:
   — Кто тот человек, который передал вам письмо?
   — Разве вы не видели подписи?
   — Но он мог действовать через посредника!
   — Со мной он мог обойтись и без него.
   — Так, стало быть, он здесь?
   — Я не уполномочен говорить с вами о человеке, пославшем меня; мне поручено лишь обсудить вместе с вами условия, предложенные вам в этом письме.
   Генерал сделал гневный жест.
   — Отвечайте, сеньор, на мои вопросы, — сказал он, — если вам угодно не раскаиваться впоследствии.
   — К чему эти угрозы, генерал? Вы ничего не узнаете от меня, — ответил тот твердо.
   — Если так, выслушайте меня внимательно и обдумайте хорошенько ваш ответ, прежде чем открыть рот.
   — Говорите, генерал!
   — Вы сейчас же, слышите, сеньор, сейчас же должны сказать мне, где тот человек, который передал вам это письмо, или вы…
   — Или я?.. — перебил его с насмешкой американец.
   — Или вы через десять минут будете повешены на одном из суков дерева, под которым стоите.
   Джон Дэвис бросил на генерала презрительный взгляд.
   — Клянусь честью, — сказал он, — у вас, мексиканцев, оригинальная манера обращаться с парламентерами!
   — Я не признаю за негодяем и отщепенцем, голова которого оценена, права посылать ко мне депутатов и считать меня себе равным!
   — Человек, которого вы так стараетесь очернить, генерал, имеет благородное сердце, и вы это знаете лучше, чем кто-либо другой! Но как у всех высокомерных людей, чувство благодарности в вас подавлено, и вы не можете простить особе, о которой теперь идет речь, что она спасла вам не только жизнь, но и честь!
   Джон Дэвис мог бы еще долго говорить. Генерал, бледный как мертвец, с искаженными от внутреннего волнения чертами лица, тщетно силясь справиться со своим волнением, казалось, не мог произнести в ответ ни слова.
   В это время полковник незаметно приблизился к кружку офицеров, стоявших возле генерала. Полковник Мелендес уже в течение нескольких минут прислушивался к словам, которыми со все возраставшим гневом обменивались между собой собеседники. Сочтя необходимым вмешаться в этот. разговор, пока тот не дошел до крайности, что повлекло бы за собой полную невозможность соглашения между спорящими, он положил руку на плечо Джону Дэвису и сказал:
   — Замолчите, вы находитесь в когтях льва! Берегитесь, он может растерзать вас!
   — В когтях тигра, хотите вы сказать, полковник Мелендес! — воскликнул тот возбужденно. — Как, неужели я могу допустить, чтобы в моем присутствии оскорбляли великого и благороднейшего человека, самого преданного и искреннего патриота, и не сделать попытки защитить его от клеветы? Полноте, полковник, это было бы низостью с моей стороны, а вы достаточно знакомы со мной, чтобы знать, что никогда я не сделаю ничего подобного, даже из чувства самосохранения!
   — Довольно! — перебил его генерал повелительно. — Человек этот прав: под влиянием тяжелых воспоминаний я позволил себе произнести слова, о которых теперь я искренне сожалею. Оставим этот разговор!
   Джон Дэвис вежливо поклонился.
   — Генерал, — сказал он почтительно, — благодарю вас за справедливое отношение, я ничего другого и не мог ожидать от такого честного человека, как вы!
   Генерал ничего не ответил на это. Он стал ходить взад и вперед по площадке и, видимо, был очень взволнован.
   Офицеры, крайне удивленные происходившей перед ними странной сценой, значения которой они не понимали, только обменивались друг с другом тревожными взглядами, не смея явно обнаружить своего недоумения.
   Генерал подошел к Джону Дэвису, остановился перед ним и сказал ему коротко:
   — Мистер Джон Дэвис, вы — человек, который твердо держит свое слово, и сердце у вас благородное! На этом мы покончим. Возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите ему следующее: «Генерал дон Хосе-Мария Рубио ни в каком случае не согласен вступить с вами в переговоры. Он питает к вам личную ненависть и не желает видеть вас иначе, как с оружием в руках. И до того времени, пока вы не дадите ему того удовлетворения, которого он требует от вас, он не согласится рассуждать с вами о каких бы то ни было политических вопросах». Запомните хорошенько эти слова, сеньор, чтобы передать их слово в слово известному вам лицу.
   — Я передам их слово в слово.
   — Отлично! А теперь ступайте! Нам не о чем больше говорить. Полковник Мелендес, потрудитесь приказать подать лошадь этому господину и проводить его до аванпостов.
   — Еще одно слово, генерал!
   — Говорите!
   — Как мне передать вам ответ этого лица?
   — Лично, если вы не боитесь прийти сюда еще раз.
   — Вы прекрасно знаете, генерал, что я ничего не боюсь! Я доставлю вам ответ.
   — Рад буду получить его. Прощайте.
   — Прощайте, — ответил американец, и поклонившись всем собравшимся, он ушел в сопровождении полковника.
   — Вы играли в опасную игру, мистер Дэвис, — сказал ему последний после того, как они прошли несколько шагов, — генерал мог приказать повесить вас!
   Американец пожал плечами.
   — Он не посмел бы сделать этого, — ответил он пренебрежительно.
   — О-о! А по какой причине, позвольте вас спросить?
   — Какое вам до нее дело, полковник? Ведь я, кажется, на свободе, и этим все сказано.
   — Действительно.
   — Это должно быть для вас вполне достаточным доказательством того, что я не ошибаюсь.
   Полковник привел американца к своей квартире и попросил его зайти на минуту, пока будут готовы лошади.
   — Мистер Джон Дэвис, — сказал он, — потрудитесь выбрать из этого оружия, за качество которого я отвечаю, то, которое будет вам по вкусу.
   — Зачем? — спросил тот.
   — Caspita! Вы пойдете ночью, мало ли кто может вам встретиться! Мне кажется, что при таких обстоятельствах не мешает принять кое-какие меры предосторожности.
   Оба собеседника обменялись взглядом — и поняли друг друга.
   — Действительно! Вы правы, полковник, — сказал небрежным тоном американец. — Вы меня навели на хорошую мысль: дороги не безопасны. Если вы предоставляете мне право выбора, я возьму эти пистолеты, вот эту саблю и этот нож.
   — Сделайте одолжение. Только не забудьте запастись порохом и пулями, без них огнестрельное оружие будет для вас бесполезным.
   — В самом деле! Вы, полковник, обо всем помните! Вы просто милейший человек, — добавил он, заряжая пистолеты и ружье и наполняя пороховницу порохом, а сумку — пулями.
   — Вы мне льстите, мистер Джон Дэвис; я в данном случае делаю только то, что и вы сделали бы на моем месте.
   — Согласен! Но вы все делаете с такой любезностью, что мне просто неловко.
   — Перестанем говорить друг другу комплименты. Вот и лошади поданы.
   — Их две. Разве вы намерены проводить меня за границу аванпостов?
   — О, лишь несколько шагов, если только мое общество не будет вам неприятным.
   — Ах, полковник! Я всегда буду счастлив видеть вас своим спутником.
   Разговор двух собеседников происходил в самом любезном тоне, в котором, однако, просвечивала тонкая и едкая насмешка. Оба они вышли из дому и сели на лошадей. Ночь была светлая и теплая. Тысячи звезд сияли на небе, отчего оно казалось как будто усеянным бриллиантами, луна спокойно плыла по небосклону, разливая повсюду свой бледный, фантастический свет. Таинственный вечерний ветерок наклонял ветвистые вершины деревьев и покрывал мелкой рябью серебристые воды реки, волны которой в любовной неге замирали у ее берегов.
   Оба всадника ехали рядом. Часовые по молчаливому знаку полковника пропускали их беспрепятственно. Вскоре они спустились с холма, миновали передовые посты и очутились в открытом поле. Каждый из них, погруженный в свои мысли, с отрадным чувством отдавался ощущениям безмятежной ясности и покоя, разлитых в природе, и, казалось, совсем забыл, что он не один. Так ехали они на протяжении часа и наконец приблизились к перекрестку двух дорог, образовавших нечто вроде ущелья, в центре которого поднимался крест, словно зловещий предвестник гибели. Крест был поставлен в память о каком-то убийстве, совершенном некогда в этом пустынном месте.
   Точно сговорившись, обе лошади офицеров разом стали, вытянули шеи, заложили уши назад и зафыркали. Оторванные так неожиданно от своих грез и возвращенные к действительности, оба всадника выпрямились и оглянулись. Ни малейший звук не нарушал ночной тишины. Окрестность была пустынна и безмолвна, как в первые дни сотворения мира.
   — Вам угодно дать мне возможность еще некоторое время пользоваться вашим приятным обществом? — спросил американец полковника.
   — Нет, — ответил коротко молодой человек, — я здесь остановлюсь.
   — А-а! — разочарованно протянул Джон Дэвис. — Так мы здесь расстанемся?
   — О нет! — ответил полковник. — Еще нет!
   — Но в таком случае, несмотря на то величайшее удовольствие, которое я испытываю в вашем очаровательном обществе, я вынужден отказаться от него и ехать дальше.
   — О, будьте так добры, уделите мне несколько минут, мистер Дэвис, — возразил полковник с ударением на каждом слове.
   — Несколько минут… согласен, но не больше! Не правда ли? Так как мне предстоит долгий путь, то, несмотря на удовольствие, которое доставляет мне беседа с вами…
   — От вас одного будет зависеть, сколько времени нам оставаться вместе.
   — Это в высшей степени любезно с вашей стороны!
   — Мистер Джон Дэвис, — произнес полковник, повысив голос, — помните ли вы о нашем последнем разговоре друг с другом?
   — Дорогой полковник, вы достаточно знакомы со мной, чтобы знать, что я забываю только те вещи, которых не должен помнить.
   — И это должно означать…
   — Что я прекрасно помню разговор, о котором вы сейчас упомянули.
   — Тем лучше! Ваша замечательная память снимает с меня часть труда, и мы легко поймем друг друга.
   — Я тоже так полагаю.
   — Не находите ли вы, что это место вполне соответствует нашей цели?
   — Я нахожу его превосходным, дорогой полковник!
   — В таком случае, если вы согласны, сойдем с лошадей.
   — Я к вашим услугам. Для меня нет ничего ненавистнее, чем продолжительные разговоры верхом на лошади.
   Всадники соскочили с лошадей и привязали их к дереву.
   — Вы берете ваше ружье? — заметил американец полковнику.
   — Да, — ответил тот. — Вам это не нравится?
   — Нисколько! Так это будет нечто вроде охоты?
   — Господи Боже мой! Конечно! Только на этот раз дичью будет человек.
   — Интерес охоты от этого только усилится, — заметил американец.
   — Вы — прекраснейший компаньон, смею вас уверить, мистер Джон Дэвис!
   — Что же делать, полковник. Я не умею ни в чем отказать моим друзьям.
   — Где же мы встанем?
   — Всецело предоставляю вам право выбрать место.
   — Взгляните: по обеим сторонам дороги растут кусты, словно нарочно для нас посаженные!
   — Да, это действительно странно. Так станем друг против друга в кустах и после счета десять — выстрелим.
   — Отлично! Но если мы промахнемся?.. Я знаю, что мы отличные стрелки и это почти невозможно, но… все же это может случиться.
   — Тогда ничего нет проще: мы возьмемся за сабли и будем биться.
   — Прекрасно! И еще одно слово: один из нас должен пасть, не так ли?
   — Разумеется, а иначе к чему же был бы этот поединок?
   — Совершенно справедливо. Только позвольте еще одно…
   — Что именно?
   — Тот, кто останется жив, должен бросить мертвого в реку.
   — Гм! Так вам очень хочется, чтобы я исчез с лица земли.
   — Карай! Вы понимаете меня.
   — Это правда. Согласен и на это!
   — Благодарю вас!