Эндо Сюсаку. Самурай

   Мы были опустошены. И, словно кочевники, стремясь к неведомому источнику, день изо дня брели по выжженной пустыне. Они никогда не признаются даже себе, но в глубине души понимают, что князь и Совет старейшин, которым они безоговорочно верили, предали их. Так же и я страдал оттого, что Господь покинул меня и развеял в прах мои мечты. Известно, что между преданными и покинутыми рано или поздно возникает близость, они должны утешать друг друга, врачевать друг другу раны. Вот и я почувствовал духовную общность с японцами. Мне показалось, что между мной и посланниками родилось настоящее единство, которого раньше не было. До этого я пускался на разные хитрости, манипулировал ими для своих тайных целей, пользовался их беспомощностью — незнанием языка и полным неведением, что их ждет. Они тоже иногда пытались использовать меня для выполнения своей миссии. По-моему, теперь отчужденность, существовавшая между нами, исчезла.
   Но неужели Господь в самом деле покинул меня? Глядя на расстилавшееся надо мной серое небо, я подумал об одиночестве, которое испытывал Сам Иисус, покинутый Богом-отцом. Господа нашего тоже не прославляли и не возносили. А ведь Он ходил за Иордан, обошел пределы Тирские и Сидонские, преследуемый людским неверием и насмешками. «И сегодня, и завтра, и на следующий день, — горько шептал, наверное, тогда Господь, — я должен идти». Раньше мысли об этом не волновали меня, но теперь, направляясь с японцами в Барселону, я всю дорогу думал, как было грустно тогда Христу.
   И сегодня, и завтра, и на следующий день я должен идти. Но как японцы преодолеют свое отчаяние? Их наивная радость испарилась, они вынуждены предпринять новое долгое путешествие, посетить еще одну неведомую им страну. Ничего удивительного, что японцы разочарованы во мне, а может быть, даже ненавидят меня. Но они ни словом не обмолвились об этом. Я без конца укорял себя, видя, как они без улыбок, лишь изредка перебрасываясь редкими словами, следуют за мной. В таком настроении мы прибыли в барселонский порт, сели на небольшое парусное судно и вышли в море — лил ледяной дождь.
   На второй день после отплытия буря заставила нас укрыться во французском порту Сен-Тропез. Жители этого городка, пораженные экзотическим видом японцев, которых они еще никогда не встречали, тепло встретили нас и приютили в усадьбе местного землевладельца. Не в силах одолеть доброжелательное любопытство, владелец поместья, его жена и горожане весь день следили за каждым шагом японцев. Они касались одежды посланников, осматривали мечи и находили в них сходство с турецкими ятаганами. Чтобы позабавить собравшихся, Ниси, положив лист бумаги на лезвие меча, легким движением перерезал его пополам — все были потрясены. Дождавшись окончания бури, мы покинули Сен-Тропез, но в те два дня, которые нам пришлось там провести, на мрачных лицах японцев стали появляться, как солнце зимой, мимолетные улыбки.
   Однако, когда городок скрылся из виду и перед нами снова раскинулось Средиземное море, сидевшие на палубе японцы опять помрачнели. Особенно Хасэкура, стоявший поодаль от остальных и молча смотревший на море; глядя на него, я понял всю глубину его безнадежности. Так обычно ведут себя японцы, когда смиряются с судьбой и принимают ее как неизбежность.
   — Никто не знает, что будет завтра, — сказал я ему. — Может ли кто-нибудь утверждать, что, когда мы прибудем в Рим, положение не изменится к лучшему — так же как после дождя неожиданно выглядывает солнце? Я никогда не теряю надежды. Не теряю до последней минуты. Мы не можем проникнуть в промысл Божий, — тихо повторял я, вглядываясь в горизонт.
   Этим я пытался подбодрить не Хасэкуру, а свою исстрадавшуюся душу. По правде говоря, я сам уже не мог постичь промысл Божий. Я не понимал, хочет Он или нет, чтобы я нес Его Слово в Японию. Единственное, что я должен всегда помнить, — Божья воля неведома человеку. То, что нам кажется крахом, может оказаться краеугольным камнем будущего успеха. Я повторял себе это в ежевечерней молитве. Но мне не удавалось успокоить свое сердце, наполнить его надеждой.
   «Боже, — взывал я из глубины души, — ответь мне. Неужели Ты хочешь, чтобы я отказался от Японии? Или Ты позволяешь мне до конца не терять надежды? Только это я и хочу знать».
   Но ответом мне было молчание. В глубокой тьме Всевышний молчал. Временами слышался лишь смех. Захлебывающийся женский смех.
   Бог — центр мироздания. Он творит свою историю, превосходящую хитросплетения истории человечества. Я знаю это прекрасно. Однако в Его истории не было моих планов, моих мечтаний — не было самой Японии. Неужели я только мешаю Ему?
   Но даже Господь в своей жизни не раз испытал отчаяние, как сейчас я. На кресте он возопил: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?», так же как я сейчас, не сумев понять воли Бога. Но прежде чем испустить дух, он сумел превозмочь отчаяние. «Отче! В руки Твои предаю дух Мой», — обратился он к Богу с верой в Него. Я верю в это. И я хочу стать таким же.
   — Господин Веласко, — обратился ко мне Хасэкура, прервав мои мысли. Голос его прерывался, как у грешника, который на исповеди открывает священнику страшную тайну. — Я давно хотел вас спросить… Если в Риме наши надежды не оправдаются, вы останетесь жить в Испании?
   — Я… я вместе с вами вернусь в Японию. У меня теперь нет другой страны, кроме Японии. Япония для меня роднее страны, в которой я вырос. — Слова «для меня роднее» я подчеркнул особенно. — Я буду с вами до конца.
   — Господин Веласко, вы, по-видимому, не придали значения моим словам? Что будет, если наши надежды в Риме рассеются в прах? — Хасэкура выложил то, что тяжелым грузом лежало на его сердце. — Тогда господин Танака… сделает себе харакири. — Желая прервать разговор, он умолк, снова уставившись в серое море.
   — Он христианин, — сказал я дрожащим голосом. — А Господь запрещает лишать себя жизни, которую Он нам даровал.
   — Мы приняли христианство не от чистого сердца. Мы стали христианами не по собственной воле, только ради выполнения долга, ради Его светлости.
   Хасэкура был непривычно холоден. Я даже подумал, что он мстит мне.
   — Зачем ему делать себе харакири? Это совершенно бессмысленно.
   — Для господина Танаки это единственная возможность избежать позора. Как он покажется на глаза своим родным?
   — О каком позоре вы говорите?! Я своими глазами видел, какие трудности всем вам пришлось одолеть, чтобы выполнить возложенную на вас миссию. И как свидетель могу подтвердить это господину Сираиси и Совету старейшин.
   — Господин Веласко, — вздохнул Хасэкура, — вы просто плохо знаете японцев.
   После ухода Хасэкуры я остался на палубе — с настроением еще мрачнее, чем темное море. Танака о чем-то беседовал со слугами. В его лице не было и намека на готовность совершить то, о чем только что говорил Хасэкура.
 

   Через два дня после отплытия из Сен-Тропеза к вечеру вдали показалась Генуя. Это был залитый солнцем белый город, обрамленный горами. Посреди него высился древний серый замок. Указывая на город пальцем, я рассказывал посланникам и их слугам, что в нем родился Христофор Колумб, который бороздил моря в поисках золотой страны на Востоке, а на самом деле «золотая страна» — это Япония.
   Вот она, Генуя, лишь часть которой ярко освещена послеполуденным солнцем. Облокотившись о поручни, я, как Колумб, подумал о «золотой стране». Для Колумба это была страна сокровищ таинственного Востока, которую он должен был покорить, а для меня страной сокровищ была островная страна, где я должен посеять семена веры. Колумб искал «золотую страну», но так и не смог найти, а меня «золотая страна» отвергла.
   «О Япония, как же ты сурова. Ты способна лишь отнимать, но не даровать».
   В течение пяти дней мы плыли на юг вдоль итальянского побережья и подошли наконец к Чивитавеккье, морскому порту недалеко от Рима. Вошли в него ночью. Моросил дождь. На блестящем от дождя причале, укутанном туманом, виднелись тени — нас терпеливо ожидало несколько человек с фонарями в руках и четыре экипажа. Их прислал кардинал Боргезе. Судя по тону приветствия, вежливому, но довольно холодному, я мог представить себе степень их замешательства. Нас разместили в принадлежащем кардиналу замке Санта-Севера, но там обращались с нами совсем не как с посланниками иностранного государства.
   Было ясно, какого рода письма, какого рода указания относительно нас поступили из Мадрида. Ночами я почти не спал, обдумывая происходящее.

 

   «Японские посланники держались скромно и почтительно. Они низкорослые, лица загорелые. У Танаки, Хасэкуры и Ниси короткие приплюснутые носы; волосы собраны в пучки белой лентой. По их объяснениям, это знак достоинства японского рыцаря. Выходя из замка, они облачались в бордовые японские платья, а в обычные дни носили монашеские рясы с маленькими воротничками и испанские шляпы. Опоясывающие их мечи — большой и маленький — очень остры и чуть изогнуты. Во время еды они ловко пользовались двумя палочками и больше всего любили капустный суп с луком».

(Из записок вдовы Косто из Генуи.)

 

   То же недоверие, с которым на нас смотрели в Мадриде. Повторение тех же вопросов и тех же ответов. Последние несколько дней здесь, в Чивитавеккье, со мной беседовали секретарь кардинала Боргезе отец Коссудакудо и монсеньор дон Пабло алла Леоне. Наши мнения не совпадали ни в чем. Они заявляли, что распространение веры в Японии в настоящее время обречено на неудачу, посылка миссионеров туда невозможна; я же настаивал на том, что надежда еще не угасла, что успех дела зависит от предоставления японцам торговых выгод, что мы должны продемонстрировать отсутствие у нас недобрых намерений. Тогда они заявили, что Ватикан не вмешивается в политику королей и что даже Его святейшество Папа не может попрать решения испанского монарха. На это я резко возразил, что речь идет о распространении веры и Папа не может отвернуться от японских христиан, оставшихся сейчас без пастыря.
   Не знавшие языка посланники, конечно, не участвовали в наших дискуссиях и в холодном замке Санта-Севера выслушивали от меня отчет о происходящем. Мои самые оптимистические слова и предположения были бессильны вызвать улыбки на мрачных лицах Танаки, Хасэкуры и Ниси. Ничего удивительного: слишком много раз их постигало разочарование. Ниси заболел. Даже он, всегда такой оживленный, не в пример остальным, любознательный, не мог побороть усталость души и тела. Я тоже был измотан до последней степени. Глядя на совсем детское лицо спящего Ниси, я подумал: будь что будет.
   Нужно было ждать еще дня два-три, пока кардинал Боргезе примет решение. На пятый день я был приглашен к кардиналу на его виллу Полидоро. Мысль о том, что я предстану перед знаменитым кардиналом, самым влиятельным человеком в Ватикане, да еще и племянником Папы Павла V, буквально парализовала меня; но в то же время я надеялся: а вдруг этот человек поймет, как я люблю Японию, поймет важность распространения веры в этой стране, — надежда была, правда, очень слабой, но она придавала мне силы.
   Кардинал, в мантии и красной шапочке, ждал меня в кабинете, откуда открывался вид на тщательно ухоженный сад и пруд, где плавали утки. Я умышленно явился в выцветшей за долгое путешествие монашеской сутане. Чего мне было стыдиться? Так же как грязная, изодранная военная одежда указывает, что солдат побывал в кровопролитном бою, моя простая, потрепанная сутана, считал я, продемонстрирует трудности распространения веры в Японии, чего не пришлось испытать высшему духовенству Рима. Поэтому, встав перед ним на колени и почтительно поцеловав перстень на его руке, я вызывающе вскинул голову.
   — Встань, сын мой.
   Кардинал Боргезе сделал вид, что не заметил моего вызова. Он внимательно следил за мной, пока я поднимался, и заговорил спокойно и тихо, будто сам с собой:
   — Ватикан всегда стремится к справедливости. Мы полагаем, что нам известно, сколь трудное сражение за распространение веры в Японии вел ты и твой орден, во всяком случае мы не принимаем безоговорочно наветов и нападок, которым ты подвергался лично.
   Взмахнув рукавом мантии, он, чтобы продемонстрировать свое расположение, положил мне на плечо большую теплую руку. И, как мне показалось, ждал моего ответа.
   — Мы горячо молились о том, чтобы ваши усилия в Японии принесли плоды. Именно мы в первую очередь молились о том, чтобы свет веры воссиял над Японией. — Кардинал умолк и внимательно посмотрел на меня карими глазами. — Но сейчас я хочу сказать тебе: будь терпелив. Я призываю тебя к терпению.
   В какое-то мгновение я был готов поддаться его обаянию. В этих карих глазах, в голосе были отцовская грусть и любовь — кардинал прекрасно знал, какое впечатление на собеседника производит его игра. Но я сразу же догадался, что кардинал Боргезе не столько священнослужитель, сколько хитрый политик.
   — Я хочу, чтобы ты понял, — уговаривал кардинал, не отнимая руки от моего плеча, — Ватикан не будет поощрять отправку миссионеров в страну, где преследуют христиан. Ведь и полководец никогда не пошлет солдат на бессмысленную смерть, зная, что на поле брани их ждет бесспорное поражение…
   — Нет. — Я справился с душевным смятением. — Ваше высокопреосвященство, я убежден, что Япония не то поле боя, где нельзя надеяться на победу. Распространение веры в Японии не идет так, как нам бы хотелось, только из-за ошибок иезуитов.
   Кардинал улыбнулся.
   — Ваше высокопреосвященство, миссионеры — не солдаты. Смерть солдат может быть бессмысленной, гибель миссионеров сеет в людях незримые семена. К вящей славе Господней..
   — Ты прав. Апостол Петр, приняв мученическую кончину, тоже посеял в сердцах людей невидимые семена.
   — И Господь не страшился смерти на Голгофе.
   — Ты прав. — Кардинал несколько раз повторил: — Ты прав. — Но вдруг улыбка исчезла с его лица, и оно посуровело. — Однако… мы живем в другие времена. Сын мой, мы — могучая организация. Мы ответственны перед христианскими государствами и народами. И потому обязаны сохранить порядок и обеспечить безопасность верующим в христианских странах.
   — Но ведь и в Японии есть верующие. Ради того чтобы не угас огонек веры, иные христиане бросают дома, бросают имущество и скрываются в рудниках, в лесах.
   Я вспомнил лицо того человека, который когда-то в Огацу робко попросил исповедовать его. Жив он сейчас или умер? Но я обязан и ради этого человека сказать кардиналу то, что должен сказать.
   — У этих верующих теперь нет даже церкви. Нет и миссионеров, которые бы воодушевляли их, вселяли в них силу. Если Ватикан — мать, оберегающая своих верующих, неужели же у них нет права припасть к ее груди? Не напоминают ли они вам того агнца, отбившегося от стада, о котором сказано в Священном Писании?
   — Если ради отбившегося агнца подвергаешь опасности все стадо… — грустно проговорил кардинал, — пастух вынужден покинуть агнца.
   — Это напоминает мне слова первосвященника Каиафы. Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Именно так говорил в то далекое время Каиафа.
   Да, для первосвященника Каиафы самым важным было сохранение порядка и спокойствия. И ради этого он принес в жертву Господа нашего Иисуса.
   Кардинал отвернулся от меня. В красной шапочке, широкой мантии, он долго молчал. Я почувствовал, что вызвал гнев этого влиятельнейшего человека в Ватикане. Но отступать мне было некуда. Слишком упорно требует мир порядка и спокойствия.
   — Ты прав. — Когда кардинал повернулся ко мне, на его лице уже не было гнева, а лишь усталость и печаль. — Сын мой, мне бы не хотелось защищать первосвященника Каиафу. Однако в то время у Иисуса были только ученики, а за Каиафой стояли общины. Человеку в положении Каиафы приходится ради защиты большинства покидать одного человека. Мы веруем в Господа, но за нами — ордены и сама Церковь. Мы вынуждены поступать так, как поступал первосвященник Каиафа.
   Я слушал не шелохнувшись. Мне и в голову не могло прийти, что услышу такое из уст самого кардинала. Грустно потупившись, он сказал тихим голосом, будто про себя:
   — Я всегда… страдал от этого.
   — Неужели в этом и заключается справедливость?
   — Да.
   — Ватикан всегда так поступает?
   — Это не известно даже мне. Но именно я вынужден занять позицию Каиафы. Однако… не хотелось, чтобы вы думали, будто сердце мое не гложет печаль и горечь. Но кто-то должен взять на себя такую муку.
   Кардинал поднял голову. Лицо, еще совсем недавно такое самоуверенное, стало жалким. Я не знал, что ему сказать, — меня все еще одолевало сомнение в его искренности. Никогда не думал, что кардинал может так открыто выражать свои чувства.
   — Я, разумеется, знаю, что это противоречит учению Господа о любви к ближнему. Другие меня осудят. Но я свое мнение не изменю.
   — Почему? Почему вы настаиваете на том, что противоречит учению Господа о любви к ближнему?
   Я был очень взволнован и забыл, что предо мной кардинал.
   Кардинал с недоумением смотрел на меня, человека, потерявшего голову. Он погладил крест, висевший на груди, потом заговорил:
   — Сын мой, неужели ты думаешь, что разрешить все мучительные вопросы можно лишь с помощью любви?
   — Но Иисус учил любви.
   — За это он и погиб. Как это ни печально, мы не можем не считаться с политикой. Ватикан не должен использовать средства, которые могут ослабить католические страны.
   — Какое же это имеет отношение к распространению веры в Японии?
   — Протестантские Англия и Голландия тоже стремятся в Японию. Именно поэтому нельзя допустить, чтобы в Японии питали неприязнь к католическим странам Испании и Португалии. Я считаю, что для нас выгоднее, не раздражая правителей Японии, выждать некоторое время. Ватикан обязан, противоборствуя протестантам, оберегать католические государства. Сын мой, пойми. Я всегда буду молиться за тебя и за Японию.
   Низко поклонившись, я вышел из комнаты. Кардинал, отвернувшись от меня, смотрел в окно. Не знаю, о чем он думал в это время.

 
   Японцы покинули замок Санта-Севера, стены которого, загаженные голубями, почернели от дождя и ветра. Поддерживая выздоравливающего Ниси, они медленно спустились на равнину. Самурай, возглавлявший шествие вместе с Танакой и Веласко, беспокоясь о своем молодом товарище, то и дело оглядывался и терпеливо дожидался отстающих. Во время путешествия по Новой Испании японцы, несмотря на нещадно палившее солнце, энергично продвигались вперед, воодушевленные надеждой, но сейчас, когда надежда рухнула, они едва волочили ноги. Ни один из них даже и не помышлял о том, что в Риме всем их невзгодам придет конец. Они прекрасно понимали, что, куда бы ни направились — в Рим или какое-то другое место, — путешествие их бессмысленно. Но в то же время они должны были довести это бесцельное путешествие до конца. Иначе они не смогут вернуться на родину. Путешествие, ведшее их от одной иллюзии к другой, близилось к концу.
   Уже наступила весна. Обрамлявшие поля миндальные деревья были покрыты розовыми цветами. Оторвавшись от работы, крестьяне удивленно смотрели на необычную процессию. Они, видимо, принимали японцев в длинных одеждах наподобие арабских, с широкими поясами и с пучками, завязанными на затылке, за гостей тропических стран.
   Ни белые цветы яблонь, ни пение птиц не трогали сердце Самурая. Он бы сейчас не смог наслаждаться даже весной в Ято. Погоняя лошадь, он следовал за Веласко. Интересно, сколько еще раз этот человек предаст их? Вселяемые им надежды всегда рассыпались в прах. Он внушал все новые и новые иллюзии, и они продолжали путешествие. Но измученное сердце Самурая было уже неспособно ненавидеть этого миссионера. Ему даже казалось — и Веласко, и сам он одинаково нуждаются в сочувствии.
   Всякий раз, когда они проезжали деревню, их испуганно провожали глазами собравшиеся на обочине жители; солнце било прямо в глаза, но японцы двигались вперед, не обращая ни на что внимания. Они напоминали похоронную процессию.
   Вечером, как это бывает обычно весной, пошел дождь, а когда он прекратился, они уже взобрались на вершину Старой башни. Вечный город был затянут дымкой: внизу сонно извивался Тибр, вдали виднелся холм Пинций, окруженный светло-зеленой рощей, беспорядочно теснились коричневые дома, небо пронзали шпили множества соборов.
   Придержав лошадь, Веласко, словно исполняя долг, стал показывать: вон Колизей, вон Форум, — но японцы слушали его без всякого интереса и даже не кивали в ответ.
   — А там — Ватикан, резиденция Папы.
   Между коричневыми строениями виднелся белый купол, по круглой площади, точно муравьи, сновали люди. Японцы угрюмо молчали, казалось, они провели бессонную ночь и мечтали об одном — как бы выспаться.
   Наконец они вступили в Рим. Они шли по мокрым после дождя мощенным камнем улицам, а вслед бежали дети. Вскоре к ним присоединились и любопытные взрослые. Японцы поднялись по длинной капитолийской лестнице и скрылись в аббатстве Ара-Цели. И уже не показывались оттуда. Люди распустили слух, что это прибыло посольство из Венгрии.
   В течение Страстной недели Рим, усердно поливаемый весенними дождями, ждал Пасхи. В церквах в знак скорби алтари были задрапированы пурпурной материей, свечи потушены; в соборах служили молебны о воскресении Иисуса. Множество свечей горело лишь вокруг изображения Девы Марии, по вечерам в храмах собирались мужчины и женщины, чтобы помолиться об искуплении грехов. Но не было ни одного человека, кто бы видел, что из монастыря Ара-Цели выходили японцы.
 
   В пасхальное утро, еще в предрассветных сумерках, на площади Святого Петра в Ватикане начали собираться толпы людей. Это были пришедшие издалека паломники и монахи. Они толпились у собора, терпеливо чего-то ожидая. Окутанные молочно-белым туманом, превозмогая пронизывающий утренний холод, паломники тихо молились. К тому времени, когда туман рассеялся, вся площадь оказалась заполненной до отказа, а на каменной лестнице в ряд выстроились рослые гвардейцы в красных мундирах и серебряных шлемах, с пиками в руках.
   В восемь часов ударил большой колокол. По этому сигналу зазвонили колокола во всех соборах Рима. Начался праздник Пасхи. У площади Святого Петра скопилось множество роскошных карет римских вельмож, приглашенных к торжественной службе. Они пробирались сквозь толпу и один за другим скрывались в дверях собора.
   Незадолго до девяти часов правая и левая двери базилики распахнулись, монахи и паломники, собравшиеся у лестницы, отталкивая друг друга, ринулись вперед. Они тоже удостоятся благословения Папы. Гвардейцы пиками сдерживали рвущуюся толпу, пытаясь навести порядок. Оставшиеся на площади должны были встать на колени прямо на мостовую.
   Огромная базилика, разделенная внутри мраморной колоннадой, была набита битком — яблоку негде упасть. Кардиналы в митрах, украшенных золотом, сели у центрального алтаря и молча ждали выхода Папы. Золотой алтарь, до вчерашнего дня задрапированный пурпурной тканью, сегодня украшало множество серебряных подсвечников с горящими свечами. Кардинал Боргезе, возвышаясь над остальными, смотрел на замершую в молчании коленопреклоненную толпу. Но вот у входа в собор началось движение. Распахнулись центральные двери, через которые должен был появиться Папа. Зазвучал орган, и церковный хор запел: «Vidi aquam [⁴⁰]. «Pontifice nostro, Pontifice nostro!» [⁴¹] — послышалось из дальнего конца собора, потом слова эти подхватил весь собор, они выплеснулись в толпу, стоявшую на площади, и слились в могучий возглас: «Pontifice nostro, Pontifice nostro!»
   В этот момент, точно корабль, рассекающий волны, возник папа Павел V. Он восседал в паланкине, который несли священнослужители, облаченный в белую мантию и тиару, подняв руку в знак благословения. Благословляя расступающихся склоненных верующих, он медленно продвигался в людском море к собору Святого Петра.
   «Oremus pro Pontifice nostro!» [⁴²] — хором провозгласили монахи, собравшиеся группой в этом людском море. Грязь, облепившая их монашеские рясы, свидетельствовала, что на празднование они прибыли издалека.

 
Dominus conserveto eum [⁴³].
 

   Папа повернулся в их сторону и осенил крестным знамением. Увидев это, толпа пришла в движение. Жаждущие благословения стали прорываться сквозь толпу, пытаясь приблизиться хоть на шаг к паланкину. Но паланкин Папы, плывший как корабль по морю, оттесняя назойливых, продвигался к храму. Он медленно проплыл по ступеням базилики, и гвардейцы в красных мундирах сомкнулись, сдерживая рвущихся к Папе паломников. Центральные двери собора Святого Петра поглотили паланкин. В тот момент под огромными сводами собора лавиной прокатились могучие звуки хора, только и ждавшего появления Папы. Мощные басы неслись к куполу, отражаясь от стен.

 
Alleluia, Alleluia!
Confitemini Domino [⁴⁴].
 

   Когда паланкин проплывал по проходу между коленопреклоненными вельможами, священнослужителями и паломниками, молящиеся, чтобы узреть благословляющую руку Папы, простертую из белоснежных одежд, поднимали головы и сразу же опускали — точно колышущиеся колосья на пшеничном поле. Двенадцать кардиналов, символизирующие апостолов, стоя в первом ряду, встречали приближающийся паланкин, пламя свечей в десятках серебряных подсвечников на алтаре колебалось, все ждали начала торжественной службы, которую должен был служить Папа Павел V.