А снисходительность, которую Мария проявила к трем лицам, имеющим отношение к заговорщикам — Кортни, Елизавете и Ноайлю, — европейские монархи вообще не понимали. Известно, что Кортни был с самого начала в числе заговорщиков. Правда, он не выполнил предназначенной ему роли и в конце концов принял сторону Марии, а в последние дни мятежа пытался присоединиться к защитникам города, но, как всегда, толку от него было мало. Мария позволила ему уехать за границу, хотя он не торопился с отъездом. Елизавета, которую обоснованно подозревали в связях с Уайаттом, а также с французским послом, была заключена на три месяца в Тауэр, но затем освобождена под усиленное наблюдение. А Ноайль вообще официально никак не был наказан, хотя Ре-нар и его люди доставили ему немало хлопот.
   Всю весну 1554 года Ноайль не имел ни минуты покоя, и было отчего. Все его шпионы оказались перекупленными, агенты запуганными, почта просматривалась, а порой и вовсе куда-то исчезала. Он подозревал, и с большими основаниями, что Мария и Ренар читают все его донесения. Шифр Ренару передал двойной агент. Посла переселили в новую резиденцию, Брайдвилл. Переехав туда, он, к своей досаде, обнаружил, что прежде там жил Ренар, который забрал с собой двери, окна и замки. Единственно, кого он оставил здесь, — это одного из своих осведомителей, который сообщал ему все о Ноайле и гнал от дверей важных визитеров.
   После подавления мятежа Уайатта волнения стихли, но лондонцы еще долго помнили февральские события, массовые казни и виселицы. Очень нервничали иностранцы. Заметив на своих домах какие-нибудь непонятные знаки, они немедленно начинали собирать вещи и готовиться к отъезду. С приходом первых теплых дней дети окраин принялись разыгрывать последний акт страшной трагедии, что пережили их родители. Повсеместно распространилась игра «королева против Уайатта», в которой принимали участие сотни мальчишек и девчонок. Дети сражались так свирепо, что некоторые получали серьезные ранения. Один мальчик, исполнявший роль испанского принца, был захвачен в плен и повешен. Причем все было проделано настолько правдоподобно, что он чуть было не задохнулся в петле. Мария приказала выпороть всех организаторов этого потешного сражения и посадить ненадолго в тюрьму. Говорят, что после этого в ее правление игр в «королеву против Уайатта» больше не затевали.
   Однажды, уже после провала мятежа, Ноайль насмешливо заметил, что, «возможно, Бог дал согласие на брак Марии с этим принцем с целью наказать их обоих». Потерпевшему поражение заговорщику, видимо, ничего не оставалось, как думать именно так, однако все равно Нойаль был прав. Впереди Марию ожидали немалые страдания, причем еще до вступления в брак. Начать следует хотя бы с того, что ее со всех сторон одолевали советами пересмотреть свое решение выходить за Филиппа, даже бюргеры Фландрии. Им-то уж политический союз с Англией сулил немалые выгоды, но они так остро ненавидели Филиппа, что тоже осуждали этот брак. Уильям Пето, один из приближенных кардинала Поула, писал Марии длинные письма, уговаривая не выходить замуж за Филиппа, так как это нецелесообразно — ни с духовной, ни с практической точки зрения. По словам Ренара, Пето много раз предупреждал Марию, что «она попадет под власть мужа и станет его рабыней», добавляя мрачные предсказания вроде того, что «в ее пожилом возрасте нельзя надеяться выносить детей без риска для жизни».
   Ренар замечал, что последнее утверждение Пето, к большому огорчению Марии, повторял наиболее часто. Последнее письмо от него прибыло в день ее тридцативосьмилетия — весьма подходящий момент, чтобы напомнить о возрасте, — и содержало также новые слухи о тех жестоких нападках, которым Филипп подвергнется, как только прибудет в Англию. Ренар начал осторожно рекомендовать, чтобы Филипп отложил свой приезд до осени, и даже намекал, что желал бы видеть «все дело» пересмотренным. Однако Мария в своей решимости выполнить свой обет (выйти за Филиппа), и как можно быстрее, была непоколебима. (Она не хотела выходить замуж во время Великого поста, это было против церковных правил, но готовилась к церемонии сразу после Пасхи, как только все будет должным образом организовано.) Что касается опасений Ренара за безопасность принца, то королева сказала ему «со слезами на глазах», что скорее погибнет, чем позволит причинить Филиппу какое-либо зло. Она лич — но гарантирует его безопасность, и потому он может не откладывать свой приезд из-за каких-то слухов.
   Филипп держал постоянную связь со всеми, кто участвовал в организации его брака, но единственное послание будущей супруге передал устно, через Ренара. «Его радует перспектива жениться на ней», — отмечал тот. В ответ Мария передала, что «исполнит по отношению к нему все обязанности, какие дамы склонны исполнять касательно их мужей». Этикет требовал, чтобы переписку первым начинал мужчина, поэтому этот замысловатый пассаж она не доверила бумаге. Мария также добавила и кое-какие практические советы, рекомендуя Филиппу привезти с собой из Испании собственных лекарей и «поваров, которым можно доверять». Поскольку лекари и повара в те времена имели отношение к ядам, этот совет должен был Филиппа встревожить, однако из других источников ему было известно, что королева тщательно контролирует в своем хозяйстве и свите любую мелочь, и поэтому он просто сделал так, как она просила.
   Приготовления были сложными и потребовали много времени. Был составлен перечень цен на питание людей и лошадей, чтобы Филипп мог оценить предстоящие расходы и запастись соответствующей суммой. Заранее был определен обменный курс испанских и итальянских крон, а также португальских дукатов, чтобы не дать себя надуть английским купцам. Для предотвращения инцидентов, которые могли воз-, пикнуть между англичанами и испанцами во время переезда Филиппа от побережья внутрь страны, а также для соблюдения всех необходимых церемоний следовало назначить английского обер-церемониймейстера. Вместе с Филиппом выезжал испанский обер-церемониймейстер, целью которого было помешать обмену взаимными оскорблениями и сделать так, чтобы англичане «не придирались к иностранцам, как они привыкли это делать». Были тщательно отобраны и одобрены все чиновники и слуги, которые должны были обслуживать Филиппа. Завершение этой гигантской работы было отмечено в конце марта торжественной церемонией. Вся группа предстала перед лорд-гофмейстером Марии, и каждый дал клятву верности. Сюда же присоединилась сотня лучников, которым следовало взаимодействовать с испанскими гвардейцами Филиппа. Лучников отобрали из личной гвардии Марии по принципу преданности и «искусства в языках». Оставалось надеяться, что их форма не будет резко контрастировать с формой испанских воинов, потому что ни одного образца формы испанского гвардейца при дворе обнаружить не удалось.
   Как и обычно, в центре всех приготовлений находилась Мария. После Гардинера она была самым осведомленным членом своего правительства. Объем повседневной работы, связанной с административной рутиной, которая в первые месяцы правления занимала все ее время от рассвета до полуночи, теперь существенно расширился, оставляя все меньше возможностей заниматься особыми вопросами, которые все чаще начали возникать. Среди таких особых вопросов была недавно возникшая дискуссия по поводу связи брака королевы с наследованием престола. Двое судей, побуждаемые, по мнению Ренара, приверженцами Елизаветы, заявили, что по английским законам вся королевская власть должна перейти к Филиппу, как только он женится на королеве. Они утверждали, что, даже если Мария родит сына, ее престол перейдет не к нему, а останется за супругом. К счастью для Марии, остальные судьи эту позицию не поддержали. В Совете обсуждался также вопрос, чье имя должно стоять первым на официальных документах — королевы или ее супруга. Это дело было решено в пользу Филиппа.
   Больше всего весной 1554 года Марию угнетал углубляющийся раскол в королевском Совете. Она надеялась сделать его работу более эффективной и уменьшить время, растрачиваемое на выяснение отношений между советниками, создав «внутренний Совет» из шести человек, но лорд-канцлер и его сторонники стали так резко выступать против этой инициативы, что возник новый конфликт. Самым беспокойным советником был Пэджет, чье враждебное отношение к Гардинеру превратилось теперь в одержимость. Он делал все возможное, чтобы дискредитировать политику лорд-канцлера, набрасываясь на него на каждом заседании, организовывая в парламенте оппозицию всем его предложениям и используя свое влияние, чтобы отговорить лордов поддерживать подготовленные им указы. Мария была настолько недовольна его поведением, что, когда Пэджет пришел к ней с просьбой позволить ему на несколько дней отлучиться из дворца, удивила его своей резкостью, сказав, что ей не нравится его «непостоянство», и добавила, что, поскольку он не оправдывает ее ожиданий, отныне она позволяет ему «приходить и уходить, когда вздумается». Она чуть было не приняла решение вообще удалить его из правительства (что вряд ли было бы разумно), но преуспела в том, что довела советника до слез. Пэджет промямлил извинения и удалился, но, проведя несколько дней в провинции, благополучно возвратился ко двору и возобновил прежние интриги.
   Гардинер же не уставал повторять Марии, что Пэджет и его сторонники в Совете — «еретики» и противники истинной веры, и уговаривал ее отправить Пэджета в Тауэр вместе с графом Арунделом, который, по слухам, укрепил один из своих замков на побережье и без разрешения королевы завел подразделение всадников. Пэджет, в свою очередь, обвинял лорд-канцлера в том, что тот — «кровавый религиозный фанатик», чьи неуклюжие усилия сокрушить протестантов скорее сокрушат само правительство. «Раст:от в Совете столь велик и приобрел такие публичные формы, а его члены столь враждебны по отношению друг к другу, — писал Ренар, — что они уже давно забыли служить королеве, а обеспокоены лишь тем, чтобы вершить месть. И если королева не отдает конкретные приказы, вообще никаких дел не ведется». Обстановка была такой напряженной, что Ренар в любой момент ожидал взрыва и страшился приезда Филиппа, боясь каких-нибудь потрясений для страны. Мария одна, фактически без помощи Совета, созвала вторую сессию парламента и довела ее до успешного завершения в начале мая. Ее речь, обращенная к парламентариям, прерывалась больше пяти раз возгласами «Боже, храни королеву!». Как и в феврале, ее красноречие тронуло лордов и членов палаты общин, и они рассыпались в заверениях верности.
   Наблюдая все это, мрачный Ноайль, недовольный плохим к себе отношением и еще более недовольный приготовлениями двора к приему Филиппа, писал своего господииу во Францию, что Мария просто «несчастная, томящаяся от любви женщина», обуреваемая страстью, которая возрастает с каждым днем. Ей так не терпится выйти замуж, что она только и думает о свадьбе. А больше ей нечем заняться, кроме как «ругать и осуждать все вокруг», включая погоду.
   Впрочем, другие свидетельства показывают Марию в совершенно ином свете. Она была занята, это верно, но в некоторые моменты королева позволяла себе расслабиться и поразмышлять о грядущем семейном счастье. Однажды вечером после ужина адмирал Уильям Говард, грубовато-добродушный балагур, чьи тяжеловесные шуточки иногда доставляли ему неприятности, наклонился к Марии, «погруженной в мысли», что-то сказал ей тихим голосом, а затем повернулся к Ренару, который сидел здесь же за столом, и спросил, не хочет ли посол знать, что он сейчас сказал королеве. Смущенная улыбающаяся Мария попыталась остановить Говарда, по не тут-то было. Показав на пустое кресло рядом с королевой, он объявил, что желал бы сейчас видеть в нем Филиппа, который «прогонит все заботы». Мария покраснела и притворно заворчала на адмирала, на что он, посмеиваясь, ответил, что пусть королева не лукавит, потому что на самом деле его слова ей очень понравились. Королева не удержалась от смеха, и к ней тут же присоединились все находящиеся в комнате придворные.

ГЛАВА 37

   О дама моей мечты,
   Неужто столь близко ты,
   Иль вижу тебя во сне?
   Твой сладкий голос летит
   Стрелою к моей груди,
   Приди же в объятья ко мне!

 
   В июне 1554 года Филипп Благоразумный, погрузив на корабли своих людей и сокровища, собрался пуститься в плавание. Путь в Англию был не близкий, а море суровое. Отец повелел ему прибыть «как можно скромнее», и потому принц взял с собой всего лишь девять тысяч аристократов, воинов и слуг, тысячу лошадей и мулов и три миллиона дукатов. Все это уместилось на каких-то 125 кораблях. В поездку с принцем отправлялись двадцать испанских аристократов самого высокого ранга со своими свитами и множеством слуг. Ренара больше всего расстраивало то, что их должны были сопровождать также жены. Посол предупреждал Филиппа, что присутствие в его окружении испанских герцогинь и графинь может привести к нежелательным эксцессам. Вряд ли можно было рассчитывать, что испанские аристократки смогут по примеру своих мужей справиться со своей неприязнью к англичанам. Но принца уговорить не удалось, он согласился лишь на то, чтобы не брать с собой незамужних женщин.
   Аристократы аристократами, но большая часть людей, которые должны были плыть с Филиппом, ступать на английскую землю не имели права. В основном это были воины, которые по условиям брачного договора отправлялись с принцем, чтобы охранять его от нападения на море. По прибытии на место им надлежало оставаться на кораблях. В Англии Филиппа должны были сопровождать только сто испанских гвардейцев в ярких желто-красных мундирах и сто германцев в похожих мундирах с шелковыми одеждами поверх, «поскольку в их обычае было иметь смелые наряды», плюс еще всадники-лучники. Ренар просил не брать их ни в коем случае и вообще советовал принцу переодеть часть своих воинов слугами, а аркебузы вынести на берег в ящиках, но тот счел это ниже своего достоинства. Пусть будет что будет. В любом случае он отдавал себя в руки английских союзников, доверяясь будущей жене, которая обещала уберечь жениха от любых посягательств на его честь и жизнь.
   Что касается гардероба Филиппа, то Карл V никаких ограничений на это не накладывал, поэтому за несколько месяцев до того, как покинуть свою столицу, принц повелел засадить за работу королевских портных, ткачей и вышивальщиц из города Вальядолид. Они трудились день и ночь над шитьем великолепных камзолов и парадных костюмов, которые могли понадобиться принцу, когда он прибудет ко двору своей невесты. Один из дворян его свиты оставил подробное описание одежд, подготовленных для Филиппа: костюмы Из малинового бархата, серого атласа и белого шелкового бархата, подбитые атласом и серебряной парчой, украшенные прекрасной вышивкой, золотом, серебром и драгоценными камнями. Один камзол был весь покрыт свешивающимися золотыми цепочками, перевитыми серебряными нитями, и листьями из серебряной филиграни. Несколько парадных накидок и камзолов принца были так богато украшены золотом, серебром и бисером, что под всем этим невозможно было даже различить цвет ткани. Свои великолепные костюмы Филипп дополнял украшениями, которые надевал на запястья и вокруг шеи. Ему нравилось также вешать на плечи золотые цепи и закручивать их вокруг шляп. Этот дивный наряд довершало усыпанное драгоценностями и украшенное восхитительным орнаментом оружие.
   Гардероб Филиппа больше подходил правящему королю, чем принцу-жениху. Он, кажется, вообще уже начал думать о себе как о короле и культивировать королевский стиль. В посланиях советникам Марии он подписывался Philippus Rex[49].
   Эта бестактность определенно оскорбила бы английских лордов, если бы не Ренар. Посол просто не вручал эти письма адресатам, а передавал послания принца устно.
   В какой-то мере ошибки Филиппа были извинительными. Испанец из обслуги Марии, Антонио де Гаррас, сообщил принцу, что тот уже вроде бы провозглашен королем, вот Филипп и возомнил себя таковым. Но более опытные государственные мужи никогда бы не допустили такого серьезного нарушения дипломатического этикета. Этот инцидент подтверждал опасения многих в правительстве императора, что Филипп может себя каким-то образом обесчестить или предстать перед англичанами столь же высокомерным, каким его воспринимали в других странах, куда он приезжал и где неизменно вызывал к себе острую неприязнь. Посол императора в Риме написал Филиппу предостерегающее письмо, советуя уступать англичанам во всем и быть доброжелательным насколько возможно. «Ради Бога, — писал он, — старайтесь быть приятным». Ренар забрасывал принца примерно такими же советами, а император, не склонный считать, что Филипп окажется способным руководствоваться собственным здравомыслием, полагался на герцога Альбу. Тот должен был руководить всеми действиями Филиппа, но в очень деликатной форме, чтобы у принца создавалось впечатление, что это он сам все решает по своему разумению. «Прошу вас, — писал Карл Альбе незадолго до отплытия флотилии Филиппа в Англию, — проследите за манерами моего сына, чтобы они были правильными. Должен вам сказать, что это очень важно, иначе бы я вообще этот разговор не затевал».
   Одним из самых больших промахов Филиппа было отсутствие у него проявления внимания к невесте. Он не писал ей до середины мая и не послал ни одного подарка, чтобы хоть как-то отметить помолвку, как советовал сделать ему отец. После подписания брачного договора Карл отправил Марии в подарок большой красивый бриллиант с теплым посланием, в котором говорилось, что теперь он «считает ее своей дочерью», но ей бы, конечно, хотелось получить весточку от его сына. Прошли недели, затем месяцы. Ренар и члены Совета регулярно получали письма от принца, в которых он как бы по обязанности упоминал королеву, но она не получила ни одного.
   Как раз в тот момент, когда ситуация начала приобретать скандальный характер, из Испании прибыл посланник с письмом для Марии, а кроме него, еще кое с чем. Письмо было датировано 11 мая, но посланник, маркиз де Лас Навас, на прием к королеве попал лишь 20-го, то есть незадолго до ожидаемого приезда приица. Однако подарки, которые Филипп передал со своим письмом, с лихвой компенсировали его долгое молчание. Мария и дамы ее свиты были осыпаны жемчугом, бриллиантами, изумрудами и рубинами огромной ценности. Мария получила три бесподобных украшения несравненной красоты. Ожерелье из восемнадцати бриллиантов, очень изящное и прекрасно подходившее к ее нежному сложению, а также кулон на длинной золотой цепочке с массивным бриллиантом и вделанной в него крупной жемчужиной. Те, кому довелось увидеть эту вещь, говорили, что это, наверное, «самая замечательная ювелирная работа, какая только существует в мире». Этот кулон быстро стал любимым украшением Марии. Третий же подарок ее просто растрогал. Это была замечательная фамильная драгоценность: изысканная золотая роза с огромным плоскогранным бриллиантом, в давние времена подаренная императором матери Филиппа, Изабелле Португальской. Говорили, что бриллиант стоит восемьдесят тысяч крон, но для Марии он имел неизмеримо большую ценность, потому что символизировал соединение с родиной ее матери, а это очень много для нее значило. То ли Филипп сам догадался сделать такой подарок, то ли им руководил Альба или какой-то другой советник, но стрела попала в цель. Мария страстно возжелала увидеть человека, который оказал ей такую честь и который, должно быть, ее любит.
   Английским посланникам, которые приехали в Испанию доставить Филиппу брачный договор, принц понравился. Они встретились с ним в Сантьяго, где он остановился по пути из Вальядолида в прибрежный городок Корунья — там находилась готовая к отплытию флотилия. Филипп был серьезен, величествен и щедр. Одному из двух посланников, лорду Бедфорду, он подарил статуэтку почти полтора метра высотой, необыкновенной красоты, сделанную из чистого золота. Придворный Филиппа, понимающий по-английски, услышал, как после подписания брачного договора один англичанин сказал другому:
   «Бог наградил нас тем, что посылает такого доброго короля». Скорее всего это восклицание было вполне искренним.
   В Сантьяго к Филиппу приехал его восьмилетний сын дон Карлос, с которым принц расставался по крайней мере на несколько лет. Они вместе поохотились и приняли участие в турнире, а вечером при свете факелов насладились «парадом прекрасных и поразительных выдумок», поставленным на городской площади. Там были лошади, наряженные слонами, и сказочные замки, полные дикарей из Индий. Другие дикари вынесли похожее на храм зеленое сооружение с девушкой внутри, затем появился небольшой корабль с развевающимися английским и испанским флагами, совсем как настоящий. Процессию завершала мрачная повозка с девушкой в гробу, которая громко жаловалась на то, что Купидон довел ее до смерти. Сам Купидон ехал рядом верхом на коне. Когда повозка достигла середины площади, Купидон взлетел вверх на веревках, и одновременно, к великому восторгу зрителей, начался праздничный фейерверк. Затем в честь принца и его сына на площади был устроен большой бой быков, который продлился всю ночь по причине того, что в одного из быков «вселился дьявол» и он ни за что на свете не хотел дать себя убить.
   Проведя в Сантьяго несколько недель, Филипп попрощался с сыном и отправился в Коруныо, где находился его флот. Берег там был полон штабелями съестных припасов, бочонками с вином, резервуарами с водой, животными и их кормом, оружием, доспехами и тысячами матросских сундучков. Для приветствия принца на песке выстроились шесть сотен моряков с копьями в руках, а корабельные пушки вместе с артиллерией из ближайшего замка дали залп торжественного салюта. При этом появилось столько дыма, что «в течение полутора часов не было видно ни земли, ни неба».
   Английские посланники хотели, чтобы принц плыл на английском корабле, но тот не счел это нужным. Тем не менее он позволил им выбрать его флагманом одну из испанских галер. Их выбор остановился на корабле, декорированном настолько пышно, что он скорее напоминал «прекрасный цветник», чем мореходное судно. Это был «Espiritu Santo»[50], двадцатичетырехвесельная галера, задрапированная от носа до кормы замечательной алой тканью. Баковая надстройка была обвешана малиновой парчой, расписанной языками золотого пламени, а на грот-мачте развевался королевский штандарт в тридцать ярдов длиной с изображением доспехов Филиппа. Другой штандарт красовался на бизань-мачте, а на фок-мачте, снастях и вантах тоже висели флаги с королевскими доспехами. В дополнение к этим государственным флагам почти к каждому дюйму корабельной поверхности были прикреплены тысячи небольших шелковых вымпелов, которые весело колыхал ветерок.
   В полдень 12 июля на борт этого судна поднялся Филипп со своей свитой, а матросы в желто-красных мундирах, приветствуя его, свешивались с мачт и рей, проделывали на канатах гимнастические трюки. Множество горожан, пришедших посмотреть на отплытие принца, знали, что он плывет в Англию жениться, но все понимали также, что цель его поездки много важнее, чем просто женитьба: он отправляется крепить могущество Габсбургов против французского короля. Когда принц взошел на борт «Espiritu Santo», они выкрикивали не только пожелания успешного плавания, но и «разражались бранью по отношению к Франции».
   Флот вышел в море при сильном ветре. Первую ночь и весь следующий день из-за плохой погоды принц и его свита не покидали нижнюю палубу. Филипп был необычайно восприимчив к морской болезни, и, чтобы сократить его страдания, английские посланники приняли решение причалить в Плимуте вместо официально назначенного порта Саутгемп-тон. Паруса подняли в пятницу, а во вторник утром показался английский берег. Теперь море было спокойнее, и на следующий день сильное течение пронесло испанские корабли в прибрежные воды между Саутгемптоном и островом Уайт. К счастью, принц нормально себя чувствовал и в тот же день, когда «Espiritu Santo» бросил якорь в узком проливе, в трех милях от Саутгемптона, смог принять несколько депутаций с берега.