Страница:
1 июля 1771 года.
Через несколько дней Людовик привел ко двору молочницу – славную, розовощекую, свежую и пухленькую девушку. У нее были сильные, огрубевшие и потрескавшиеся от постоянной дойки руки. Она краснела и не поднимала глаз от пола, стесняясь взглянуть на кого-то из нас и явно чувствуя себя во дворце не в своей тарелке. Вскоре почти все мои придворные и слуги собрались, чтобы поглазеть на нее. Большинство из них еще никогда не видели молочницу вблизи, живьем.
– Она привела с собой корову, – сообщил мне Луи, – которая осталась на хозяйственном дворе. Я хочу, чтобы вы отправились туда, и пусть она научит вас доить коров и сбивать масло.
Я рассмеялась.
– Но я и так прекрасно знаю, как доить коров! Мать научила нас этому, еще когда мы были детьми, и я много раз наблюдала, как доярки в Шенбрунне делают это. Что касается масла, то я помогала взбивать его, но для этого требуется много времени, не один час, знаете ли. И почему я должна заниматься такими вещами, когда у нас столько слуг, которые могут сделать это лучше?
– Потому что это пойдет вам на пользу, – заявил Луи тоном, который я так редко слышала от него, мягким, негромким и отеческим, вот только отец в его исполнении казался суровым, а не добрым и мягким. – Вы проводите слишком много времени, занимаясь фривольными глупостями, которые отнюдь не улучшают ваш характер и натуру. Почти каждый день я вижу, как приходят и уходят портнихи. Вы тратите время на заказ новых платьев, потом на примерку, без конца переделывая их и обсуждая со своими пустоголовыми приятельницами. И ровно половину жизни вы проводите на балах.
– Я люблю танцевать и веселиться. Разве дофине не положено показывать всем остальным пример в танцах?
– Все дело в том, чтобы найти золотую середину между легкими, невинными удовольствиями и серьезной работой. Ради удовольствия я езжу на охоту, но умею и класть кирпичи, и рыть погреба, и изучать образцы. А теперь меня обучают еще и тому, как делать часы. Вы же, мадам, занимаетесь только тем, что изобретаете новые стили и направления, придумывая имена для модных цветов. Я слышал, как вы обсуждаете их: «пылающие угли», «брюшко пескаря», «неспелая груша», «грязный дождь»! Какая глупость! Вот, кстати, разве эта молочница носит фартуки столь диких расцветок?
Он указал на девушку, щеки который окрасились в ярко-красный цвет «голубиная кровь», когда она поняла, что все смотрят на нее.
– Нет! Она каждый день носит одно и то же темное простое платье, чистый белый фартук и косынку. Я прав, дорогуша?
– Да, сир, – дрожащим голоском отозвалась девушка.
Я подошла к шкафу с выдвижными ящиками, в котором храню иголки и нитки, и достала оттуда предмет одежды, над которым трудилась в последнее время.
– Я обладаю многими практическими навыками и умениями, – заявила я Людовику, протягивая ему цветастый атласный жилет, который шила для короля.
Он был разукрашен вышитыми золотыми и серебряными геральдическими лилиями, а также вычурной монограммой его величества.
– Видите, я уже почти закончила подарок для вашего деда.
– Вы балуетесь с этой вышивкой вот уже два года! А жилет до сих пор не готов!
– Но вашему деду он очень нравится. «Принеси мне жилет, моя маленькая куколка, – говорит он мне всякий раз, когда видит меня. – Где мой жилет?» И вы знаете, что он очень щедр со мной. Он дарит мне драгоценности, которые принадлежали первой королеве, и оплачивает все счета моих портных. И никогда не интересуется, умею ли я доить коров!
Я увидела, что бедная молочница дрожит всем телом, и подошла к ней.
– Мне в самом деле нравятся коровы, – постаралась я успокоить ее. – Правда. Может быть, покажешь мне ту, которую привела сюда?
Я позволила ей отвести себя на хозяйственный двор, за нами последовали придворные, и мы принялись разглядывать тщательно вымытую и расчесанную коричневую корову с голубыми лентами, вплетенными в хвост, которая была привязана к столбу.
– Какая красавица! Она давно у тебя?
– Уже три года, мадам. Я взяла ее теленком и сама вырастила. Она выиграла несколько призов на сельскохозяйственной ярмарке в Оверни. – Лицо девушки светилось гордостью.
– В самом деле? Ее молоко, должно быть, очень жирное и вкусное.
Я продолжала болтать с молочницей, а корова молча отмахивалась хвостом от мух, пока собравшиеся, которым прискучило это зрелище, не разошлись по своим делам. В конце концов, удалился и Луи, и, когда я поискала глазами, его уже не было видно.
14 ноября 1771 года.
Сегодня днем Станни, едва не сбив меня с ног, пронесся сломя голову по коридору в сторону королевской залы для приемов.
– Наконец-то это случилось, ура! – донеслись до меня его крики. – У меня родился сын!
Мы с Людовиком пошли на шум, и я услышала, как Станни восторженно сообщает королевскому мажордому о рождении ребенка.
– Я должен немедленно увидеть короля! Я должен сам сообщить ему эти грандиозные известия!
Лицо у Станни раскраснелось, он задыхался от быстрого бега. Мажордома, похоже, ничуть не впечатлили эти вопли. Он стоял в дверях в приемную залу, неподвижный и внушительный, как скала, загораживая дорогу.
– Король, – небрежно протянул он, аккуратно сдувая невидимую пылинку с рукава своей расшитой золотом ливреи, – принял слабительное и проводит очистительные процедуры. Он приказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
– Но ведь ему известно, что у моей жены начались схватки. Он захочет как можно быстрее узнать о том, что она благополучно разрешилась от бремени!
– Для начала он должен сообщить мне об этом своем желании, – все также невозмутимо ответил мажордом и захлопнул дверь перед носом Станни.
Спустя несколько часов я получила приглашение прибыть в апартаменты короля. Ему нравится, когда я навещаю его. Он говорит, что мое присутствие веселит его, и он снова чувствует себя молодым.
Когда я явилась, Станни сидел на скамейке в коридоре вместе с несколькими юными пажами, которые ожидали возможности выполнить любое поручение короля, если таковое будет отдано. Совершенно очевидно, Станни еще не успел поделиться с его величеством радостным известием.
Мажордом распахнул двери и впустил меня, вновь преградив дорогу Станки, чем привел того в неописуемую ярость.
Когда я поинтересовалась у короля, известно ли ему о рождении ребенка Станни и Жозефины, он лишь слабо отмахнулся исхудавшей старческой рукой.
– Очередное никчемное существо, – сказал он. – И скорее всего, столь же уродливое, как и его родители.
18 августа 1772 года.
Король стареет буквально на глазах. В своем бархатном камзоле и шелковом жилете он выглядит маленьким и сморщенным. Жилет, который я вышивала, стал ему велик, но он все равно с удовольствием носит его.
Однажды поздним вечером, когда мы вернулись к себе после карточной игры в апартаментах короля, Луи неожиданно расплакался.
– Нет, я не хочу! Я решительно не хочу! Это случится очень скоро, я чувствую.
Я уже привыкла к подобным вспышкам и знала, что остается лишь терпеливо ждать, пока он не успокоится. Тогда мы сможем поговорить. Утерев слезы рукавом, он принялся в волнении расхаживать по комнате.
– Вы обратили внимание, как исхудал король, каким хрупким и невесомым стало его тело? Он даже забыл правила игры в пикет и засыпает каждые десять минут. Давеча я слышал, как Шуазель сказал, что король не протянет и полугода.
– А я слышала, как доктор Буажильбер говорил, что он может прожить еще долгие годы, – парировала к. – Ведь его батюшка дожил до семидесяти пяти лет?
– Откуда мне знать?
– Ну, так посмотрите в одной из своих книг. Где-то об этом наверняка написано.
– Да какое это имеет значение? Я просто не желаю быть следующим королем, и все тут.
– Вы хотите, чтобы вас запомнили как Людовика Нерасположенного, как короля, который не хотел быть королем?
– Уж лучше так, чем остаться в истории под прозвищем. Людовик Убогий.
К этому времени я уже знала, что сейчас с принцем лучше не спорить. Он пока так и не смог преодолеть свой извечный страх перед наследованием престола. Но я почему-то твердо уверена в том, что, когда придет время, он сделает то, что должен. И я помогу ему. А пока что мои мысли заняты грандиозным балом, который должен состояться через неделю. Я собираюсь надеть новое платье цвета «ржавой шпаги», забыть обо всех неприятностях, танцевать и веселиться до рассвета.
IV
23 апреля 1774 года.
Теперь я уже нисколько не сомневаюсь в том, что через несколько дней или недель стану королевой Франции. Два дня назад король неожиданно лишился чувств, и его пришлось уложить в постель. О случившемся сообщили Луи и мне, и мы немедленно явились в личные апартаменты короля, где уже собрались аптекари и врачи. Их было восемь человек, и все они выглядели серьезными, собранными и хмурыми.
Нам не разрешили войти в опочивальню короля, там сейчас находилась лишь мадам Дю Барри. Доктор Буажильбер заявил, что мы не сможем увидеть короля: дескать, он слишком болен, у него герпетическая лихорадка и он никого не узнает.
И вот мы с Луи час за часом сидим у дверей и ждем. Луи стискивает мою руку и спрашивает дрожащим голосом:
– Он умрет? Неужели он умрет?
Я пытаюсь успокоить его, и вместе мы умоляем Господа явить нам свою волю.
2 мая 1774 года.
Мы по-прежнему дежурим в апартаментах короля. Ему стало хуже. Мы догадываемся об этом, потому что доктор Буажильбер избегает отвечать на наши вопросы, а на лицах врачей и аптекарей, которые входят и выходят из спальни короля, написано крайне озабоченное выражение. Теперь их число увеличилось до десяти.
Чтобы не терять времени даром, я решила возобновить свои записи в дневнике. Я прекратила вести их в прошлом году, после того как шпионы графа Мерси нашли мой дневник и, взломав замок, прочли его.
Все мои секреты стали известны графу, который прочитал нотацию о том, что мне следует повзрослеть и делать то, чего от меня ожидают остальные. То есть более не видеться с Эриком.
Но теперь, когда я снова начала вести записи в дневнике, я знаю, куда спрячу его на этот раз. Это будет превосходный тайник, где его не сможет найти никто.
3 мая 1774 года.
Портнихи шьют для меня черные траурные платья. Король призвал, к себе архиепископа Парижа, чтобы исповедаться. Этот его поступок вызвал изумление среди придворных. Его величество не исповедовался вот уже сорок лет.
4 мая 1774 года.
Король Людовик умирает. Он исповедался архиепископу. Слуги заключают друг с другом пари на предмет того, в какой день и час король умрет. Некоторые из них – те, кто долгое время служил ему, – не скрывают слез.
Я уже несколько раз просила у доктора Буажильбера разрешения повидать короля, но он неизменно отвечает отказом.
4 мая, полночь.
Я пережила страшное потрясение.
Сегодня вечером доктор Буажильбер, измученный и усталый после бессонных бдений у постели короля, вышел в приемную и знаком подозвал меня к себе. Луи заснул на софе и громко храпел во сне.
– У него почти не осталось времени, – обратился ко мне доктор. – Вы можете взглянуть на него. Только не прикасайтесь к нему.
Он ушел, а я подошла к двери и осторожно приотворила ее.
В нос мне сразу же ударил ужасный запах, и я тотчас вспомнила, что уже сталкивалась с ним раньше – в комнате, где умирала моя бедная сестра Джозефа. В неверном свете свечей я видела лицо короля, почерневшее от оспы и покрытое гнойниками и язвами. Глаза у него были закрыты, и я слышала его тяжелое, прерывистое дыхание.
Рядом с кроватью сидела мадам Дю Барри. Поначалу мне показалось, что она держит его за руку, но потом я поняла, что она пытается снять с его пальцев кольца и перстни.
– Убирайтесь! – закричала я. – Пошла прочь отсюда, воровка! Проклятая ведьма! Шлюха!
Кликнув стражников, я приказала им вывести мадам Дю Барри, потому что меня не на шутку напугали ее визгливые, пронзительные протестующие крики.
– Почему я не могу взять эти кольца себе? – орала она, грязно ругаясь. – Они ему больше не нужны! Я заслужила их!
– Вы заслужили лишь камеру в темнице, – в ярости воскликнула я, когда стражники выводили королевскую любовницу из комнаты. – А теперь убирайтесь с глаз моих!
Когда ее увели, я подошла к постели больного короля так близко, как только осмелилась.
– Да смилуется над вами Господь, ваше величество, – прошептала я. – Пусть он избавит вас от боли.
Со стоном король приоткрыл покрасневшие, испещренные прожилками глаза. Он увидел меня и узнал.
– Моя маленькая куколка, – пробормотал он, а потом снова погрузился в забытье.
Выходя из комнаты, я дрожала всем телом. Я думала, что не смогу заснуть, вспоминая его ужасное лицо, отвратительный запах и зрелище мадам Дю Барри, жадной и мерзкой, ворующей кольца с его тонких белых пальцев.
10 мая 1774 года.
Сегодня я стала королевой, а Луи – королем. Старый король умер, да упокоит Господь его душу.
11 мая 1774 года.
Мы направляемся в Шуази. Отныне все, включая Софи, обращаются ко мне «мадам королева», а не «мадам дофина». Нам пришлось уехать из Версаля, потому что новый король не может оставаться во дворце, в котором умер король старый. Кроме того, теперь мы знали, что у него была оспа, а вовсе не герпетическая лихорадка, в чем пытался нас уверить доктор Буажильбер. Оспы не боятся только сумасшедшие, поэтому дворец опустел очень быстро.
Как только по коридорам дворца разнеслись слухи о смерти старого короля, в апартаменты Луи с поздравлениями бросились придворные. В комнатах толпятся слуги и дворяне, жаждущие новых милостей, должностей и назначений. Когда им не удается повидаться с Луи, они добиваются аудиенции у меня. Поскольку я физически не в состоянии принять всех, то потихоньку удираю.
Луи пообещал, что у меня будет свое, отдельное помещение. Он говорит, что когда мы вернемся в Версаль, то он отдаст мне в полное распоряжение Маленький Трианон – восхитительный небольшой домик в дворцовом саду.
25 мая 1774 года.
Повсюду царит неразбериха. Порядка нет нигде. Нервы мои напряжены до предела, потому что со всех сторон на нас грозят обрушиться неприятности.
Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, хотя и не уверена до конца. Я думаю, что при жизни старого короля всем заправляли герцог де Шуазель и мадам Дю Барри. Они, конечно, оставались врагами, но как-то ухитрялись делить свое влияние на короля, так что все министры и королевские слуги с грехом пополам, но выполняли свои обязанности.
Теперь, когда Шуазеля отстранили от управления государством, а мадам Дю Барри по нашему с Людовиком настоянию отправилась в ссылку в одно из своих добытых неправедным трудом поместий, при дворе не осталось никого, кто мог бы взять на себя бразды правления и обеспечить функционирование государственного аппарата.
Иногда мне кажется, что дворец закружил какой-то сильный и неведомый вихрь, разбросавший людей в разные стороны. И все, что мне остается, это крепко держаться за что-нибудь, например, за мраморный портик или железную статую, и ждать, пока ураган промчится мимо.
1 июня 1774 года.
Во время вчерашнего столпотворения на утреннем приеме кто-то срезал все золотые кисточки с занавесей.
9 июня 1774 года.
У Людовика появилась новая навязчивая идея – экономия. Министр финансов месье Тюрго сумел внушить ему, что денег в казне осталось очень мало. Итак, Людовик бродит по дворцу, бормочет себе под нос: «Экономия, экономия» – и отдает распоряжения всем подряд сократить расходы.
Он вломился в мои апартаменты, когда я вместе с портнихой Розой Бертен примеряла новое шелковое платье цвета «голень блохи». Здесь же находилась Лулу, которую я назначила распорядительницей своего малого двора. Людовик подошел к Лулу и так пристально уставился ей в лицо, что она побледнела и отступила на шаг.
– Ваше величество… – произнесла она и сделала реверанс.
– А я вас знаю, – объявил король. – Я видел вас на балу. На вас было надето слишком много. Должен заявить, что вы тратите чересчур много денег на платья. – Он повернулся ко мне. – Именно это и стало причиной моего визита, – сказал он, обращаясь ко мне по всем правилам дворцового этикета. – Мне стало известно, мадам, что все ваше белье полностью обновляется раз в три года. Это правда?
– Таков обычай. Я полагаю, его ввела еще ваша прабабушка.
Не знаю, правда это или нет, но я не видела большого вреда в том, чтобы высказать подобное предположение вслух. Если бы здесь находилась мадам де Нуайе и если бы она по-прежнему присматривала за моим хозяйством, то могла бы точно ответить на вопрос короля.
– Скажите мне вот что: неужели вам действительно необходимо так часто менять нижнее белье? Неужели прачки так плохо стирают ваше белье, что оно изнашивается за три года? Я в это не верю! И мой ответ: нет! С настоящего момента вам следует менять белье не чаще одного раза в семь лет.
– Но, ваше величество, – возразила Лулу, – неужели вы хотите, чтобы ваша супруга надевала рваное белье под свои чудесные платья?
Я понимала, что она просто дразнит Людовика, и с трудом удержалась от смеха. Роза Бертен, которая стояла на коленях на полу, склонившись над подолом моего платья, улыбалась.
– Пусть лучше она ходит в лохмотьях, чем государство разорится, – патетически провозгласил король. – И раз уж мы заговорили об экономии применительно к вашим платьям, то я отдаю еще одно распоряжение. Речь идет о корзинках, которые вы, женщины, носите под платьями.
– Ваше величество, очевидно, имеет в виду каркасы, – сказала я.
– Они стали чересчур широкими. С настоящего момента я ограничиваю их размер… э-э-э… шестью… да-да, шестью футами.
– Шесть футов! Но согласно нынешней моде юбки должны иметь в ширину по крайней мере двенадцать футов. Неужели ваше величество хочет диктовать моду?
Король вперил в Лулу близорукий взгляд.
– А почему бы и нет? Мои предки издавали законы, регулирующие потребление предметов роскоши в прошлом, указывая, какую ткань следует носить, какие меха, и так далее. Что же, по-видимому, пришла моя очередь устанавливать такие законы. Никаких корзинок более шести футов!
Он с важным видом удалился, а мы, уже не сдерживаясь, захихикали ему вслед. Какой абсурд, что Людовик вмешивается и указывает, что мы должны носить! Каждый вечер он ложится спать в одиннадцать часов, как раз тогда, когда мы только начинаем развлекаться от души. Я иду в апартаменты Лулу или же мы все вместе отправляемся к Иоланде де Полиньяк, которая устраивает балы даже по церковным праздникам. Иногда мы организуем факельные шествия по королевским садам. Лулу специально ведет нас на Холмы Сатори, где я часто встречаю Эрика, и поэтому, когда мы приходим туда, она толкает меня локтем под ребра и заразительно смеется. Ей известна тайна моего отношения к Эрику, и я страшусь того, что об этом могут узнать и другие. Пока, правда, этого не случилось.
22 июня 1774 года.
Вчера поздно вечером Шамбертен пришел в мои комнаты в сопровождении слуги, молоденького юноши, который держался за бок. Ему явно было очень больно. Руки его и лицо были окровавлены, а голубой бархатный камзол и панталоны порваны и перепачканы пылью. Несмотря на рану, юноша отвесил церемонный поклон, после чего не осмеливался взглянуть мне в лицо.
Хотя уже минула полночь, я еще не раздевалась. Я была на балу, а потом заглянула в покои Иоланды, чтобы выпить чашечку горячего шоколада перед сном. Я чувствовала себя очень усталой, и у меня кружилась голова после бурных развлечений. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что камердинер моего супруга пришел по очень важному делу и ему требуется помощь.
– Что случилось, Шамбертен? Несчастный случай? Я уверена, что Людовик здесь ни при чем, он лег спать уже несколько часов назад.
– Нет, ваше величество. Прошу простить мое вторжение в столь поздний час, но я, право же, в растерянности, и мне не к кому больше обратиться.
– Пожалуйста, входите. Я пошлю за доктором Буажильбером, чтобы он осмотрел юношу.
– Нет, нет, прошу вас, не стоит звать доктора. Это дело должно остаться в тайне.
Шамбертен явно был встревожен, поэтому я пригласила его и слугу к себе в спальню. Испуганная Софи, спавшая на софе, вскочила и накинула на себя домашнее платье, а потом выжидающе уставилась на меня. Щенки с радостным визгом: бросились ко мне, но я шикнула на них и прогнала в угол.
Шамбертен подвел меня к алькову.
– Ваше величество, этот молодой человек был пажом у принца Станислава. Но он не может возвратиться к нему на службу. Если он это сделает, его убьют. Я уверен в этом.
Я взглянула на юношу, стоявшего со склоненной головой. Лицо его исказилось от боли. Он был совсем молод, на вид ему было не больше тринадцати-четырнадцати лет.
– Он может остаться здесь.
Я подошла к юноше, поинтересовалась, как его зовут, и заверила, что здесь он будет в безопасности. Повинуясь моему жесту, Софи принесла шкатулку с мазями, бальзамами и перевязочным материалом. Я приказала ей отвести юношу в столярную мастерскую Людовика на антресолях – там было несколько пустых помещений, в которых свалена старая мебель.
– Благодарю вас, ваше величество.
– Расскажите мне, что произошло.
– Как вам известно, принц питает слабость к симпатичным молодым людям. Некоторые из них отвечают ему взаимностью, другие – нет. Тогда он приходит в ярость и избивает их. Он уже рукоприкладствовал в отношении этого мальчика, но еще никогда побои не были столь жестокими. Если бы я случайно не проходил мимо и не услышал, как бедняга зовет на помощь, боюсь…
– Да, я понимаю.
Станни… Злобный, разгневанный Станни. Станни, который, если верить слухам, предпочитал мальчиков женщинам. А теперь, когда его надежды занять место Людовика на троне пошли прахом, он вымещал злобу на своих пажах.
– Я не хотел, чтобы доктор Буажильбер узнал об этом инциденте. Он наверняка рассказал бы об этом придворным.
– Разумеется, вы поступили совершенно правильно. Вопрос в том, куда поместить этого юношу, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Если принц узнает, что я взяла его к себе пажом, он придет в бешенство.
– Принц Станислав чрезвычайно злопамятен, – обронил Шамбертен. – Он не прощает обид и оскорблений.
– Тогда лучше отослать юношу в Вену. Пусть он сопровождает графа Мерси, когда тот в сентябре отправится в Шенбрунн. А до той поры ему придется оставаться в мастерских Людовика. Станни никогда не поднимается туда.
Софи сообщила мне, что сегодня молодой месье де ля Тур спокойно отдыхает. У него сломано ребро, на теле видны синяки и следы многочисленных побоев, но она забинтовала ему грудь и дала настой опия, чтобы унять боль. Он счастлив оказаться вне досягаемости Станни, и был очень рад узнать, что его отправят в Вену. Он сказал Софи, что хочет повидать мир, поэтому намерен стать солдатом.
Кто-то должен указать Станни его место и заставить образумиться.
1 августа 1774 года.
Прошлым вечером Людовик рассказал мне о том, что двое дворян привели ему молоденькую актрису из театра «Комеди Франсэз» в надежде, что он сделает ее своей любовницей. Он посмеялся над ними и отправил девушку обратно.
Я же отослала молодого месье де ля Тура в Вену с графом Мерси. Юношу некоторое время прятали от Станни, и теперь никто не узнает, куда он скрылся и почему.
16 января 1775 года.
Наконец-то я заполучила свой дневник обратно!
Я хранила его под замком в деревянном сундуке, а прошлой осенью без моего ведома сундук перевезли в Фонтенбло, и только вчера он вернулся обратно. Двор так часто переезжает с места на место, что я никогда не знаю, что брать с собой, а что оставить. Пожалуй, мне лучше подыскать для дневника более надежное хранилище.
24 января 1775 года.
Всю прошлую неделю шел сильный снег. Сегодня утром, после того как выглянуло солнышко, Иоланда, Лулу к я отправились поиграть и размяться в дворцовый сад.
Мы съезжали вниз с горок, лепили, снежных баб и сбивали сосульки с крыш сараев. Гуляя по розовому саду, мы споткнулись о каких-то два продолговатых предмета, и, наклонившись посмотреть, поняли, что это тела. Мы расчистили снег и увидели пожилых женщин, которые замерзли, завернувшись в ветхое тонкое одеяло и обнявшись, вероятно в тщетной попытке согреться.
Поначалу мы настолько растерялись, что были не в состоянии сказать хоть что-нибудь. Чересчур уж гнетущее зрелище предстало нашим глазам.
– Подумать только, – сказала я, когда ко мне вернулась способность говорить, – когда эти бедные женщины замерзали здесь прошлой ночью, мы танцевали на балу у мадам Соланж.
Я отправилась к аббату Вермону и заказала похоронную мессу для двух женщин, но, поскольку мы понятия не имели, кто они такие, пришлось похоронить их на кладбище для бедняков Сен-Сюльпис.
3 марта 1775 года.
Зима выдалась очень суровой. Лулу, Иоланда и я организовали сбор средств среди знакомых и друзей, а также придворных чиновников на покупку хлеба для бедных. В Шенбрунне матушка часто так поступала. Аббат Вермон отвечает за раздачу хлеба, выпекаемого на дворцовых кухнях, у ворот дворца, куда каждое утро приходят толпы бедняков.
Теперь я уже нисколько не сомневаюсь в том, что через несколько дней или недель стану королевой Франции. Два дня назад король неожиданно лишился чувств, и его пришлось уложить в постель. О случившемся сообщили Луи и мне, и мы немедленно явились в личные апартаменты короля, где уже собрались аптекари и врачи. Их было восемь человек, и все они выглядели серьезными, собранными и хмурыми.
Нам не разрешили войти в опочивальню короля, там сейчас находилась лишь мадам Дю Барри. Доктор Буажильбер заявил, что мы не сможем увидеть короля: дескать, он слишком болен, у него герпетическая лихорадка и он никого не узнает.
И вот мы с Луи час за часом сидим у дверей и ждем. Луи стискивает мою руку и спрашивает дрожащим голосом:
– Он умрет? Неужели он умрет?
Я пытаюсь успокоить его, и вместе мы умоляем Господа явить нам свою волю.
2 мая 1774 года.
Мы по-прежнему дежурим в апартаментах короля. Ему стало хуже. Мы догадываемся об этом, потому что доктор Буажильбер избегает отвечать на наши вопросы, а на лицах врачей и аптекарей, которые входят и выходят из спальни короля, написано крайне озабоченное выражение. Теперь их число увеличилось до десяти.
Чтобы не терять времени даром, я решила возобновить свои записи в дневнике. Я прекратила вести их в прошлом году, после того как шпионы графа Мерси нашли мой дневник и, взломав замок, прочли его.
Все мои секреты стали известны графу, который прочитал нотацию о том, что мне следует повзрослеть и делать то, чего от меня ожидают остальные. То есть более не видеться с Эриком.
Но теперь, когда я снова начала вести записи в дневнике, я знаю, куда спрячу его на этот раз. Это будет превосходный тайник, где его не сможет найти никто.
3 мая 1774 года.
Портнихи шьют для меня черные траурные платья. Король призвал, к себе архиепископа Парижа, чтобы исповедаться. Этот его поступок вызвал изумление среди придворных. Его величество не исповедовался вот уже сорок лет.
4 мая 1774 года.
Король Людовик умирает. Он исповедался архиепископу. Слуги заключают друг с другом пари на предмет того, в какой день и час король умрет. Некоторые из них – те, кто долгое время служил ему, – не скрывают слез.
Я уже несколько раз просила у доктора Буажильбера разрешения повидать короля, но он неизменно отвечает отказом.
4 мая, полночь.
Я пережила страшное потрясение.
Сегодня вечером доктор Буажильбер, измученный и усталый после бессонных бдений у постели короля, вышел в приемную и знаком подозвал меня к себе. Луи заснул на софе и громко храпел во сне.
– У него почти не осталось времени, – обратился ко мне доктор. – Вы можете взглянуть на него. Только не прикасайтесь к нему.
Он ушел, а я подошла к двери и осторожно приотворила ее.
В нос мне сразу же ударил ужасный запах, и я тотчас вспомнила, что уже сталкивалась с ним раньше – в комнате, где умирала моя бедная сестра Джозефа. В неверном свете свечей я видела лицо короля, почерневшее от оспы и покрытое гнойниками и язвами. Глаза у него были закрыты, и я слышала его тяжелое, прерывистое дыхание.
Рядом с кроватью сидела мадам Дю Барри. Поначалу мне показалось, что она держит его за руку, но потом я поняла, что она пытается снять с его пальцев кольца и перстни.
– Убирайтесь! – закричала я. – Пошла прочь отсюда, воровка! Проклятая ведьма! Шлюха!
Кликнув стражников, я приказала им вывести мадам Дю Барри, потому что меня не на шутку напугали ее визгливые, пронзительные протестующие крики.
– Почему я не могу взять эти кольца себе? – орала она, грязно ругаясь. – Они ему больше не нужны! Я заслужила их!
– Вы заслужили лишь камеру в темнице, – в ярости воскликнула я, когда стражники выводили королевскую любовницу из комнаты. – А теперь убирайтесь с глаз моих!
Когда ее увели, я подошла к постели больного короля так близко, как только осмелилась.
– Да смилуется над вами Господь, ваше величество, – прошептала я. – Пусть он избавит вас от боли.
Со стоном король приоткрыл покрасневшие, испещренные прожилками глаза. Он увидел меня и узнал.
– Моя маленькая куколка, – пробормотал он, а потом снова погрузился в забытье.
Выходя из комнаты, я дрожала всем телом. Я думала, что не смогу заснуть, вспоминая его ужасное лицо, отвратительный запах и зрелище мадам Дю Барри, жадной и мерзкой, ворующей кольца с его тонких белых пальцев.
10 мая 1774 года.
Сегодня я стала королевой, а Луи – королем. Старый король умер, да упокоит Господь его душу.
11 мая 1774 года.
Мы направляемся в Шуази. Отныне все, включая Софи, обращаются ко мне «мадам королева», а не «мадам дофина». Нам пришлось уехать из Версаля, потому что новый король не может оставаться во дворце, в котором умер король старый. Кроме того, теперь мы знали, что у него была оспа, а вовсе не герпетическая лихорадка, в чем пытался нас уверить доктор Буажильбер. Оспы не боятся только сумасшедшие, поэтому дворец опустел очень быстро.
Как только по коридорам дворца разнеслись слухи о смерти старого короля, в апартаменты Луи с поздравлениями бросились придворные. В комнатах толпятся слуги и дворяне, жаждущие новых милостей, должностей и назначений. Когда им не удается повидаться с Луи, они добиваются аудиенции у меня. Поскольку я физически не в состоянии принять всех, то потихоньку удираю.
Луи пообещал, что у меня будет свое, отдельное помещение. Он говорит, что когда мы вернемся в Версаль, то он отдаст мне в полное распоряжение Маленький Трианон – восхитительный небольшой домик в дворцовом саду.
25 мая 1774 года.
Повсюду царит неразбериха. Порядка нет нигде. Нервы мои напряжены до предела, потому что со всех сторон на нас грозят обрушиться неприятности.
Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, хотя и не уверена до конца. Я думаю, что при жизни старого короля всем заправляли герцог де Шуазель и мадам Дю Барри. Они, конечно, оставались врагами, но как-то ухитрялись делить свое влияние на короля, так что все министры и королевские слуги с грехом пополам, но выполняли свои обязанности.
Теперь, когда Шуазеля отстранили от управления государством, а мадам Дю Барри по нашему с Людовиком настоянию отправилась в ссылку в одно из своих добытых неправедным трудом поместий, при дворе не осталось никого, кто мог бы взять на себя бразды правления и обеспечить функционирование государственного аппарата.
Иногда мне кажется, что дворец закружил какой-то сильный и неведомый вихрь, разбросавший людей в разные стороны. И все, что мне остается, это крепко держаться за что-нибудь, например, за мраморный портик или железную статую, и ждать, пока ураган промчится мимо.
1 июня 1774 года.
Во время вчерашнего столпотворения на утреннем приеме кто-то срезал все золотые кисточки с занавесей.
9 июня 1774 года.
У Людовика появилась новая навязчивая идея – экономия. Министр финансов месье Тюрго сумел внушить ему, что денег в казне осталось очень мало. Итак, Людовик бродит по дворцу, бормочет себе под нос: «Экономия, экономия» – и отдает распоряжения всем подряд сократить расходы.
Он вломился в мои апартаменты, когда я вместе с портнихой Розой Бертен примеряла новое шелковое платье цвета «голень блохи». Здесь же находилась Лулу, которую я назначила распорядительницей своего малого двора. Людовик подошел к Лулу и так пристально уставился ей в лицо, что она побледнела и отступила на шаг.
– Ваше величество… – произнесла она и сделала реверанс.
– А я вас знаю, – объявил король. – Я видел вас на балу. На вас было надето слишком много. Должен заявить, что вы тратите чересчур много денег на платья. – Он повернулся ко мне. – Именно это и стало причиной моего визита, – сказал он, обращаясь ко мне по всем правилам дворцового этикета. – Мне стало известно, мадам, что все ваше белье полностью обновляется раз в три года. Это правда?
– Таков обычай. Я полагаю, его ввела еще ваша прабабушка.
Не знаю, правда это или нет, но я не видела большого вреда в том, чтобы высказать подобное предположение вслух. Если бы здесь находилась мадам де Нуайе и если бы она по-прежнему присматривала за моим хозяйством, то могла бы точно ответить на вопрос короля.
– Скажите мне вот что: неужели вам действительно необходимо так часто менять нижнее белье? Неужели прачки так плохо стирают ваше белье, что оно изнашивается за три года? Я в это не верю! И мой ответ: нет! С настоящего момента вам следует менять белье не чаще одного раза в семь лет.
– Но, ваше величество, – возразила Лулу, – неужели вы хотите, чтобы ваша супруга надевала рваное белье под свои чудесные платья?
Я понимала, что она просто дразнит Людовика, и с трудом удержалась от смеха. Роза Бертен, которая стояла на коленях на полу, склонившись над подолом моего платья, улыбалась.
– Пусть лучше она ходит в лохмотьях, чем государство разорится, – патетически провозгласил король. – И раз уж мы заговорили об экономии применительно к вашим платьям, то я отдаю еще одно распоряжение. Речь идет о корзинках, которые вы, женщины, носите под платьями.
– Ваше величество, очевидно, имеет в виду каркасы, – сказала я.
– Они стали чересчур широкими. С настоящего момента я ограничиваю их размер… э-э-э… шестью… да-да, шестью футами.
– Шесть футов! Но согласно нынешней моде юбки должны иметь в ширину по крайней мере двенадцать футов. Неужели ваше величество хочет диктовать моду?
Король вперил в Лулу близорукий взгляд.
– А почему бы и нет? Мои предки издавали законы, регулирующие потребление предметов роскоши в прошлом, указывая, какую ткань следует носить, какие меха, и так далее. Что же, по-видимому, пришла моя очередь устанавливать такие законы. Никаких корзинок более шести футов!
Он с важным видом удалился, а мы, уже не сдерживаясь, захихикали ему вслед. Какой абсурд, что Людовик вмешивается и указывает, что мы должны носить! Каждый вечер он ложится спать в одиннадцать часов, как раз тогда, когда мы только начинаем развлекаться от души. Я иду в апартаменты Лулу или же мы все вместе отправляемся к Иоланде де Полиньяк, которая устраивает балы даже по церковным праздникам. Иногда мы организуем факельные шествия по королевским садам. Лулу специально ведет нас на Холмы Сатори, где я часто встречаю Эрика, и поэтому, когда мы приходим туда, она толкает меня локтем под ребра и заразительно смеется. Ей известна тайна моего отношения к Эрику, и я страшусь того, что об этом могут узнать и другие. Пока, правда, этого не случилось.
22 июня 1774 года.
Вчера поздно вечером Шамбертен пришел в мои комнаты в сопровождении слуги, молоденького юноши, который держался за бок. Ему явно было очень больно. Руки его и лицо были окровавлены, а голубой бархатный камзол и панталоны порваны и перепачканы пылью. Несмотря на рану, юноша отвесил церемонный поклон, после чего не осмеливался взглянуть мне в лицо.
Хотя уже минула полночь, я еще не раздевалась. Я была на балу, а потом заглянула в покои Иоланды, чтобы выпить чашечку горячего шоколада перед сном. Я чувствовала себя очень усталой, и у меня кружилась голова после бурных развлечений. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что камердинер моего супруга пришел по очень важному делу и ему требуется помощь.
– Что случилось, Шамбертен? Несчастный случай? Я уверена, что Людовик здесь ни при чем, он лег спать уже несколько часов назад.
– Нет, ваше величество. Прошу простить мое вторжение в столь поздний час, но я, право же, в растерянности, и мне не к кому больше обратиться.
– Пожалуйста, входите. Я пошлю за доктором Буажильбером, чтобы он осмотрел юношу.
– Нет, нет, прошу вас, не стоит звать доктора. Это дело должно остаться в тайне.
Шамбертен явно был встревожен, поэтому я пригласила его и слугу к себе в спальню. Испуганная Софи, спавшая на софе, вскочила и накинула на себя домашнее платье, а потом выжидающе уставилась на меня. Щенки с радостным визгом: бросились ко мне, но я шикнула на них и прогнала в угол.
Шамбертен подвел меня к алькову.
– Ваше величество, этот молодой человек был пажом у принца Станислава. Но он не может возвратиться к нему на службу. Если он это сделает, его убьют. Я уверен в этом.
Я взглянула на юношу, стоявшего со склоненной головой. Лицо его исказилось от боли. Он был совсем молод, на вид ему было не больше тринадцати-четырнадцати лет.
– Он может остаться здесь.
Я подошла к юноше, поинтересовалась, как его зовут, и заверила, что здесь он будет в безопасности. Повинуясь моему жесту, Софи принесла шкатулку с мазями, бальзамами и перевязочным материалом. Я приказала ей отвести юношу в столярную мастерскую Людовика на антресолях – там было несколько пустых помещений, в которых свалена старая мебель.
– Благодарю вас, ваше величество.
– Расскажите мне, что произошло.
– Как вам известно, принц питает слабость к симпатичным молодым людям. Некоторые из них отвечают ему взаимностью, другие – нет. Тогда он приходит в ярость и избивает их. Он уже рукоприкладствовал в отношении этого мальчика, но еще никогда побои не были столь жестокими. Если бы я случайно не проходил мимо и не услышал, как бедняга зовет на помощь, боюсь…
– Да, я понимаю.
Станни… Злобный, разгневанный Станни. Станни, который, если верить слухам, предпочитал мальчиков женщинам. А теперь, когда его надежды занять место Людовика на троне пошли прахом, он вымещал злобу на своих пажах.
– Я не хотел, чтобы доктор Буажильбер узнал об этом инциденте. Он наверняка рассказал бы об этом придворным.
– Разумеется, вы поступили совершенно правильно. Вопрос в том, куда поместить этого юношу, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Если принц узнает, что я взяла его к себе пажом, он придет в бешенство.
– Принц Станислав чрезвычайно злопамятен, – обронил Шамбертен. – Он не прощает обид и оскорблений.
– Тогда лучше отослать юношу в Вену. Пусть он сопровождает графа Мерси, когда тот в сентябре отправится в Шенбрунн. А до той поры ему придется оставаться в мастерских Людовика. Станни никогда не поднимается туда.
Софи сообщила мне, что сегодня молодой месье де ля Тур спокойно отдыхает. У него сломано ребро, на теле видны синяки и следы многочисленных побоев, но она забинтовала ему грудь и дала настой опия, чтобы унять боль. Он счастлив оказаться вне досягаемости Станни, и был очень рад узнать, что его отправят в Вену. Он сказал Софи, что хочет повидать мир, поэтому намерен стать солдатом.
Кто-то должен указать Станни его место и заставить образумиться.
1 августа 1774 года.
Прошлым вечером Людовик рассказал мне о том, что двое дворян привели ему молоденькую актрису из театра «Комеди Франсэз» в надежде, что он сделает ее своей любовницей. Он посмеялся над ними и отправил девушку обратно.
Я же отослала молодого месье де ля Тура в Вену с графом Мерси. Юношу некоторое время прятали от Станни, и теперь никто не узнает, куда он скрылся и почему.
16 января 1775 года.
Наконец-то я заполучила свой дневник обратно!
Я хранила его под замком в деревянном сундуке, а прошлой осенью без моего ведома сундук перевезли в Фонтенбло, и только вчера он вернулся обратно. Двор так часто переезжает с места на место, что я никогда не знаю, что брать с собой, а что оставить. Пожалуй, мне лучше подыскать для дневника более надежное хранилище.
24 января 1775 года.
Всю прошлую неделю шел сильный снег. Сегодня утром, после того как выглянуло солнышко, Иоланда, Лулу к я отправились поиграть и размяться в дворцовый сад.
Мы съезжали вниз с горок, лепили, снежных баб и сбивали сосульки с крыш сараев. Гуляя по розовому саду, мы споткнулись о каких-то два продолговатых предмета, и, наклонившись посмотреть, поняли, что это тела. Мы расчистили снег и увидели пожилых женщин, которые замерзли, завернувшись в ветхое тонкое одеяло и обнявшись, вероятно в тщетной попытке согреться.
Поначалу мы настолько растерялись, что были не в состоянии сказать хоть что-нибудь. Чересчур уж гнетущее зрелище предстало нашим глазам.
– Подумать только, – сказала я, когда ко мне вернулась способность говорить, – когда эти бедные женщины замерзали здесь прошлой ночью, мы танцевали на балу у мадам Соланж.
Я отправилась к аббату Вермону и заказала похоронную мессу для двух женщин, но, поскольку мы понятия не имели, кто они такие, пришлось похоронить их на кладбище для бедняков Сен-Сюльпис.
3 марта 1775 года.
Зима выдалась очень суровой. Лулу, Иоланда и я организовали сбор средств среди знакомых и друзей, а также придворных чиновников на покупку хлеба для бедных. В Шенбрунне матушка часто так поступала. Аббат Вермон отвечает за раздачу хлеба, выпекаемого на дворцовых кухнях, у ворот дворца, куда каждое утро приходят толпы бедняков.