Ерофеев Венедикт. Москва – Петушки

   – Послушай-ка, – сказали они, – ты это брось.
   – Что «брось»?.. – я изумился и чуть привстал.
   – Брось считать, что ты выше других… Что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред…
   – Да с чего вы взяли!..
   – А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил?

Чухлинка – Кусково

   – Пил.
   – Много пил?
   – Много.
   – Ну, так вставай и иди.
   – Да куда «иди»?
   – Будто не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред…
   – Позвольте, – говорю, – я этого не утверждал…
   – Нет, утверждал. Как ты поселился к нам – ты каждый день это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь…
   – Да какого «дела»? Каким «отсутствием»? – я уж от изумления совсем глаза распахнул…
   – Да известно, какого дела. До ветру ты не ходишь – вот что. Мы сразу почувствовали: что-то неладно. С тех пор, как ты поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну ладно – по большой нужде, еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой… Даже по малой!
   И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленным.
   – Нет, ребята, вы меня неправильно поняли…
   – Нет, мы тебя правильно поняли…
   – Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с постели, сказать во всеуслышание: «ну, ребята, я …ать пошел!» или «ну, ребята, я …ать пошел!» не могу же я так…
   – Да почему же ты не можешь! Мы – можем, а ты – не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!..
   – Да нет же… Как бы это вам объяснить…
   – Нам нечего объяснять… Нам все ясно.
   – Да вы послушайте… Поймите же… В этом мире есть вещи…
   – Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет…
   И я никак не мог их ни в чем убедить. Они своими угрюмыми взглядами пронзали мне душу… Я начал сдаваться.
   – Ну, конечно, я тоже могу… Я тоже мог бы…
   – Вот-вот. Значит, ты – можешь, как мы. А мы, как ты, – не можем. Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы, как плевки у тебя под ногами…
   – Да нет, нет, – тут уж я совсем запутался. – в этом мире есть вещи… Есть такие сферы… Нельзя же так просто: встать и пойти. Потому что самоограничение, что-ли?.. Есть такая заповедность стыда, со времен Ивана Тургенева… И потом – клятва на Воробьевых горах… И после этого встать и сказать: «ну, ребята…» как-то оскорбительно… Ведь если у кого щепетильное сердце…
   Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и безнадежно затих.
   – Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся. Сами читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил?
   – Пил.
   – Сколько кружек?
   – Две больших и одну маленькую.
   – Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. Вставай и иди.
   Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить. А когда вернулся, один из них мне сказал: «с такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным».
   Да. И он был совершенно прав. Я знаю многие замыслы бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю. А это целомудрие – самое смешное! – это целомудрие толковалось так навыворот, что мне отказывали даже в самой элементарной воспитанности.
   Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так:
   – А вот это тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул…
   – Как!! ни разу!! – удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. – ни ра-зу!!
   Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться. Я говорю:
   – Ну как то есть ни разу! Иногда… Все-таки…
   – Как!! – еще больше удивляются дамы. – Ерофеев – и… Странно подумать!.. «Иногда все-таки!»
   Я от этого окончательно теряюсь и говорю примерно так:
   – Ну… А что в этом такого… Я же… Это ведь – пукнуть
   – это ведь так ноуменально… Ничего в этом феноменального нет
   – в том, чтобы пукнуть…
   – Вы только подумайте! – обалдевают дамы.
   А потом трезвонят по всей петушинской ветке: «он все это делает вслух и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!»
   Ну вот видите. И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар – кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет – «превратно» бы еще ничего! – но именно строго наоборот, то есть, совершенно по-свински, то есть, антиномично.
   Я многое мог бы рассказать по этому предмету, но если я буду рассказывать все – я растяну до самых Петушков. А лучше я не буду рассказывать все, а только один-единственный случай, потому что он самый свежий: о том, как меня неделю назад сняли с бригадирского поста за «внедрение порочной системы индивидуальных графиков». Все наше московское управление сотрясается от ужаса, стоит им вспомнить об этих графиках. А чего же тут ужасного, казалось бы!..
   Да! Где это мы сейчас едем?..
   Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково! По такому случаю следовало бы мне еще раз выпить, но уж я лучше сначала вам расскажу,

Кусково – Новогиреево

    Ауж потом выпью.
   Итак. Неделю назад меня скинули с бригадирства, а пять недель тому назад – назначили. За четыре недели, сами понимаете, крутых перемен не введешь, да я и не вводил никаких крутых перемен, а если кому показалось, что и вводил, так и поперли меня все-таки не за крутые перемены.
   Дело началось проще. До меня наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так. Потом вставали, разматывали барабан с кабелем, и кабель укладывали под землю. А потом – известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг, ведь все-таки у каждого своя мечта и свой темперамент. Один – вермут пил, другой, кто попроще,
   – одеколон «свежесть», а кто с претензией – пил коньяк в международном аэропорту Шереметьево. И ложились спать.
   А наутро так: сначала садились и пили вермут. Потом вставали и вчерашний кабель вытаскивали из-под земли и выбрасывали, потому что он уже весь мокрый был, конечно. А потом – что же? – потом садились играть в сику, на деньги. Так и ложились спать, не доиграв.
   Рано утром уже будили друг-друга: «Леха! Вставай в сику играть!» «Стасик, вставай доигрывать вчерашнюю сику!» вставали, доигрывали в сику. А потом – ни свет, ни заря, ни «свежести» не попив, ни вермуту, хватали барабан с кабелем и начинали его разматывать, чтоб он до завтра отмок и пришел в негодность. А уж потом – каждый за свой досуг, потому что у каждого свои идеалы. И так все сначала.
   Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой – пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый
   – опять вермут. А тот, кто с интеллектом – тот и вовсе пропал в аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабана мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если бы я и предложил тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня кулаками по лицу, ну, а потом разошлись бы: кто в сику играть, на деньги, кто вермут пить, а кто «свежесть».
   И до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро!
   О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа – время от открытия и до закрытия магазинов!
   Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял: особенно, что касается Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге: в восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности. А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходили. Приходят они утром с блядок, например, и один у другого спрашивает: «Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан?» а тот отвечает с самодовольною усмешкою: «Куда ж она, падла, денется? Конечно, даян!»
   А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, – сказал, – вы прочтете ее с большой пользой для себя». Что ж? Они прочли. Но, вопреки всему, она сказалась на них удручающе: во всех магазинах враз пропала вся «свежесть». Непонятно почему, но сика была забыта, вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт,
   – и восторжествовала «свежесть», все пили только « свежесть».
   О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы! О, краше соломона одетые полевые лилии! – они выпили всю «свежесть» от станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево!
   И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что господь бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, «маленький принц». Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков – известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее, что общего у «Соловьиного сада» со «свежестью» и почему «Соловьиный сад» не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними прекрасно уживались и Моше Даян и Абба Эбан!..
   И вот тогда-то я ввел свои пресловутые «индивидуальные графики», за которые меня, наконец-то, и поперли…

Новогиреево – Реутово

    Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это очень просто: на веленевой бумаге черной тушью рисуются две оси
   – одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откладываются последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной – количество выпитых граммов в перерасчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно, только выпитое на производстве и до него, поскольку выпитое вечером – величина для всех более или менее постоянная и для серьезного исследователя не может представить интереса.
   Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой
   – столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора Тотошкина:
   ! * 500-! ** * ! * * * * 400-! * * * * ! * * * * * 300-! * * * * * * * ! * * * * * * * * * 200-! * * * * * * * * ! * * * * * 100-! * * * !* 0 – 10-е 26-е
   А это – Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:
   ! 500-! ! 400-! ! 300-! ! – * – * – * – * –200-! ! 100-! ! 0 – 10-е 26-е
   А вот уж это – ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников птурс, автор поэмы «Москва – Петушки»:
   ! * **** 500-! * * * * ! *** * * * 400-! * * * * ! * * * * 300-! * *** * * ! * * * * 200-! * * * * ! ** * * 100-! ! 0 – 10-е 26-е
   Ведь правда, интересные линии? Даже для самого поверхностного взгляда – интересные? У одного – Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел.
   У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего – биение гордого сердца, песня о буревестнике и девятый вал. И все это – если видеть только внешнюю форму линии.
   А тому, кто пытлив (ну, мне, например) эти линии выбалтывали все, что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.
   Душу каждого мудака я рассматривал теперь со вниманием, пристально и в упор. Но не очень долго рассматривал; в один злосчастный день у меня с рабочего стола исчезли все мои диаграммы. Оказалось, эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего столетия быть в быту такими же, как на производстве, – и, сдуру или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные графики.
   Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за голову. А там, в управлении, тоже – получили пакет, схватились за голову, выпили и в тот же день въехали на москвиче в расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к нам в контору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика; Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на четыре недели, закатилась. Распятие совершилось – ровно через тридцать дней после вознесения. Один только месяц – от моего Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, и на мое место назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка, члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения, проснулся на своем полу, попросил у них рупь – они ему рупь не дали. Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь – они и ему не дали. Попили красного вина, сели в свой москвич и уехали обратно.
   И вот – я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой.
   Как бы то ни было – меня поперли. Меня, вдумчивого принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня
   – снизу
   – сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху – лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. «Верхи не могли, а низы не хотели». Что это предвещает, знатоки истинной философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня будут пиздить по законам добра и красоты, а ближайший аванс – послезавтра, а значит, послезавтра меня измудохают.
   – Фффу!
   – Кто сказал «фффу»? Это вы, ангелы, сказали «фффу!»?
   – Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!
   – Да как же, посудите сами, как не ругаться! Весь этот житейский вздор так надломил меня, что я с того самого дня не просыхаю. Я и до этого, не сказать, чтоб очень просыхал, но, во всяком случае, я хоть запоминал, что я пью и в какой последовательности, а теперь и этого не могу упомнить… У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью, а потом опять шесть месяцев пью без единого роздыха… Вот и теперь…
   – Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое прекрасное сердце…
   – Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля, поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне говорило: «тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как сука». Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? – он брюзжал и упорствовал: «ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь». А сердце на это: «ну ладно, Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как сука, а выпей четыреста граммов и завязывай». «Никаких грамм! – отчеканивал рассудок. – если уж без этого нельзя, поди и выпей три кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь». А сердце заныло: "ну хоть двести грамм. Ну…

Реутово – Никольское

    ну, хоть сто пятьдесят…" и тогда рассудок: «Ну хорошо, Веня, – сказал, – хорошо, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи, сиди дома».
   Что ж вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома? Ха-ха. Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос мне затвердили: «Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках – твое спасение и радость твоя, поезжай.»