-- Это ты считаешь только началом? Я думал, она готова я ждет отправки на выставку. Не зайди я сегодня, так бы я скоро и не увидел этого "Озера".
-- Нет, нет, -- задыхаясь, морщась, с трудом выговорил Исаак Ильич. --Работы еще много. Все мои прежние вещи были почти без роду и племени. Этюдов к ним я не делал... А эта особенная, заветная... предсмертная...
Антон Павлович неловко покашлял, сбросил пенсне, озабоченно поискал во всех карманах платок, достал его и медленно начал протирать стекла. Левитан вздохнул и показал в разные места на картине:
-- Не такой формы я хочу облака. Эта не оригинальна. Недостает скульптурности. Несовершенна вода. Солнечный свет есть, но кажется мне, что его еще мало. Да и многое другое следует сделать иначе. Тростник еще недостаточно чуток. Как-то придется оживить его... Он должен легчайшее дуновение воздуха отражать...
Антон Павлович почувствовал в голосе друга нежность к своему новому созданию, заботу о нем, точно художник говорил о живом любимом существе. Левитан оживленно начал рассказывать, что первоначально он хотел назвать эту картину "Русью", хотел выразить в ней плод своих многолетних исканий, своего понимания родины, но в конце концов отказался от такого ответственного и обязывающего слова.
-- Почему же? -- спросил Чехов. -- Как символ... это "Озеро", ты мог бы и так назвать.
-- Что ты! -- воскликнул Левитан испуганно. -- Вещь меня не совсем удовлетворяет. Я лучше поищу в другой вещи, где, может быть, сумею ярче передать мои чувства...
Антон Павлович, смотря на свои худые, бледные руки, с напряженными синими венами, подумал:
"Бедный Левитан! Он еще верит, что будет долго жить... Выглядит он совсем нехорошо... Наверно, умрет раньше меня..."
Левитан продолжал:
-- Я еще не умею обобщать, быть предельно кратким, простым, без одного лишнего мазка, как ты это научился делать в своих рассказах. Я многого достиг для упрощения живописи, но не всего. Да и колорист я не на высоте. У меня еще очень много недостатков...
Антон Павлович весело перебил его:
-- Словом, мне, кажется, придется убеждать тебя, что художник ты все-таки не плохой...
Они засмеялись. Левитан задумался и сказал:
-- Я боюсь, Антон Павлович, что недолго мне жить осталось. Я много не успею сделать.
Чехов грустно смотрел на своего старого больного друга. Антон Павлович время от времени выслушивал его. После одного такого осмотра Чехов записал в своем дневнике: "У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни". Левитан вынул из ведерка с кистями одну колонковую кисточку и пожаловался:
-- Сегодня еще могу держать инструменты мои, а часто они валятся из рук. Проклятое сердце шалит и беспокоит... До твоего прихода я лежал. Утром встал с намерением работать, оделся... а на лесенку не мог подняться. Пришлось возвратиться на свое ложе... Хорошо, что ты навестил меня.
Чехов помолчал, неловко отводя глаза в сторону.
-- Выслушай меня, -- попросил Левитан и улыбнулся, -- ты уж давно не прикладывался к моей хлипкой груди. Может быть, узнаешь что-либо новое...
Антон Павлович не торопясь, тщательно, долго выслушивал больного.
-- Плохо? -- спросил Левитан.
-- Сердце, конечно, траченое, -- неопределенно ответил Чехов. -- Ты сам это знаешь.
Он уходил из мастерской печальный, но сумев Левитана отвлечь от настойчивого прислушивания к своему сердцу и даже рассмешив какой-то остроумной и веселой шуткой. Исаак Ильич захотел проводить его на улицу.
Они вместе вышли. Левитан сделал три шага и поворотил к крыльцу.
-- Извини, что-то не слушаются меня ноги, -- оказал он, бледнея. --Посиди со мной здесь, если ты никуда не торопишься.
Они сели на ступеньку крыльца. Исаак Ильич несколько раз глубоко вздохнул и, просветленный, тихонько, с осторожностью, словно боясь ошибиться, вымолвил:
-- Совсем отлегло... Дышу часто, свободно...
-- Но все-таки меня не провожай, -- недовольно произнес Антон Павлович. -- Лучше отсидеться прочнее.
Было тепло, солнечно, на уютном дворе весело играли дети, кормилица в высоком кокошнике, широкоплечая, с мощной грудью, со щеками нежно-алыми, словно накрашенными кистью Левитана, катала в колясочке спящее дитя. Исаак Ильич хмурился, смотрел напряженно, не мигая. Потом вдруг быстро встал, простился с Антоном Павловичем и, пряча свои глаза, ушел в дом.
Чехов вскоре после этого свидания писал Суворину: "Новостей нет или печальные.
Художник Левитан, по-видимому, скоро умрет. Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует".
Левитана почти насильно отправили в Швейцарию. Тоска гнала его с места на место. Ничуть не поправясь, он вернулся в свою мастерскую. Мысли о близкой смерти врывались в самые счастливые творческие часы -- и кисти вываливались из рук. Он боролся со своими унылыми настроениями, хотел победить и не мог предостеречь себя от случайностей, чтобы не вызвать снова припадка своей сердечной болезни.
В одну из прогулок, на редкость спокойных, Левитан внезапно остановился на углу Златоустинского переулка. В сердце словно что-то рванулось. Исаак Ильич едва передохнул. Слабость сковала дрожащие ноги. Не в силах переступить, Исаак Ильич привалился к стене дома. Опомнясь, он вытер лоб, холодный, как металл.
Перед Левитаном стоял высокий, прямой, с большой седой бородой, почти величественный человек. Он гордо держал красивую голову, спокойно смотрел на мимо идущую толпу. Одет он был, несмотря на зиму, в ситцевую, стеганную на вате кацавайку, старушечью, что носят подмосковные молочницы. Подпоясан человек был веревкой. Старые брюки были из сплошных заплат я обмотаны внизу какими-то тряпками. Черно-бурая "художническая" шляпа покрывала белоснежную густую пену вьющихся волос. Под мышкой он держал тяжелый переплет от конторской книги, служивший ему папкой.
-- Алексей Кондратьевич! -- воскликнул пораженный Левитан.
Саврасов, которого он не видел несколько лет и не слыхал о нем ничего, узнал своего бывшего ученика, небрежно принял его руку, помигал и засмеялся.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- забормотал он, -- вода и мельницу ломает... Расшевелил ты меня... Пойдем в трактир пить водку... Ты меня должен будешь сегодня напоить, чтобы я не видел, как ты убежишь от пьяного и скандального Саврасова. Идем скорее. Без тебя меня такого ободранного не во всякий трактир пустят. -- Он неожиданно закривлялся и плачущим голосом закричал: --А мне в трактир хочется, хочется!..
Левитан опустил глаза, взволновался, замешкался. Но Саврасов уже исчез. Исаак Ильич смутно видел, как Алексей Кондратьевич перебежал Мясницкую и спрятался за воротами одного из соседних домов. Левитан едва добрел до дому. Он два месяца лежал больной после этой несчастной встречи с учителем и едва не умер.
Через год Саврасов скончался. Исаак Ильич был на похоронах среди немногих художников в оборванной толпе хитрованцев, провожавших давнишнего постоянного обитателя Хитрова рынка под кличкой "академик". Саврасова похоронили на Ваганьковском кладбище.
Как-то Исаак Ильич навестил могилу учителя. На заброшенной всеми, неопрятной могиле стоял дешевый деревянный крест с надписью:
Академик
Алексей Кондратьевич Саврасов
Родился 12 мая 1830 года, скончался 28 сентября 1897 года
Левитану стало стыдно, и он укорил себя, что не пошел с бедным учителем своим в трактир.
Смерть уже стучалась в дверь, но в ненасытной жажде жизни Левитан не хотел сдаваться. С одышкой подымаясь по лестнице школы на Мясницкой, Исаак Ильич точно, без пропусков, в дни занятий появлялся в бывшей саврасовской мастерской. Он волновался за своих учеников. Учил со страстным желанием передать им все, что постиг в искусстве. Ученики его дебютировали на Передвижной выставке. С провалившимися глазами, облысевший раньше времени, с замученным лицом, с палочкой в руках, через два шага отдыхающий, он поехал в Петербург, на вернисаж. Так было во всем, всегда -- самоотверженно, без оглядки назад.
Его все еще лечили, на что-то надеялись, обещали выздоровление. Он слушался врачей, когда советы их совпадали с собственными желаниями художника. Зимой 1899 года Левитана послали в Ялту. Исаак Ильич с радостью согласился. В Ялте, в собственном домике, жил Чехов, тоже хворавший, тоже обреченный.
Стоял конец декабря, невиданно теплый, зимнее солнце словно не заходило. Природа была в эту странную, особенную зиму какой-то удивительно красивой. И Левитан все хотел подняться в горы. Он брел туда, как старик, поминутно останавливался, раздраженно стучал палкой и говорил своей спутнице Марии Павловне Чеховой:
-- Мне так нужно туда, выше, где воздух легче, где дышать хорошо, Marie! Как не хочется умирать. Как страшно умирать... И как болит сердце...
На память о себе Левитан написал на камине в кабинете Антона Павловича повторение с известной своей картины "Стога". Сумерки опустились на землю, грустные, неясные, -- ночь всегда несет печаль, светил слабо и дрожаще наполовину закрытый месяц, небо было мутное и серое... Антон Павлович бережно, осторожно уклонился от выслушивания левитановского сердца. Друзья тепло и нежно простились навсегда.
Весной 1900 года, в один из своих наездов в Москву из провинции, где жил тогда Михаил Васильевич Нестеров, он навестил, как делал всегда, своего школьного товарища и долголетнего друга. Исаак Ильич встретил его усталый, изможденный, в нарядном бухарском золотисто-пестром халате, с белой чалмой на голове. Он показался гостю торжественным и воистину великолепным. Нестеров невольно подумал -- такой мог бы позировать и Веронезе для "Брака в Кане Галилейской". Хозяин не знал, куда посадить редкого и дорогого гостя. Прошло много времени, а как будто бы друзья только что встретились. Болезнь пощадила Левитана, последнюю неделю он был оживлен и радостен. Он говорил много о будущих планах, надеждах, обоих волновало положение их в русском искусстве, и друзья старались найти свое место в нем. Это оказалось не так просто и легко.
-- Дайте мне только выздороветь, и я совсем иначе буду писать, --сказал Левитан. -- Теперь, когда я так много выстрадал, теперь я знаю, как писать. По крайней мере мне это кажется, -- поправился Исаак Ильич. -- Я стал лучше понимать нашу молодежь, что шумит на всех перекрестках, свергает старых идолов и воздвигает новых кумиров.
Он рассеянно рисовал на оборвыше от календаря какой-то новый мотив, мелькнувший перед ним среди разговора.
-- Спор между молодым и старым, -- ответил Нестеров, -- всегда труден, и неизбежен, и необходим. Так было всегда. И будет. Из столкновения школ рождается будущее. новое искусство, новые ценности.
-- Да, -- вдруг горько протянул Леви тан, --но в этой борьбе есть художники, которые не пристали ни к тому, ни к другому берегу. Мы с тобой были признанными передвижниками...
-- Признанными, но не любимыми, -- вставил Нестеров. -- Ты, я, Константин Коровин и Серов, мы -- пасынки передвижников. Среди них нам остались близкими только Репин, Суриков, Виктор Васнецов...
-- И еще кое-кто из сверстников, -- сказал Исаак Ильич, оставил рисовать и бережно спрятал в папку рисунок. -- Недавно я был в Петербурге, виделся с молодежью, дал на выставку "Мира искусства" этюд, дал и передвижникам картину. Я прав перед самим собой. Ни у тех, ни у других я не ко двору. Я ничей. Но меня оба стана обвиняют, что я очень долго делаю выбор. Меня подталкивают, торопят, бранят, ревнуют друг к другу... Это так тяжко... Одни забывают, что я двадцать лет связан с реализмом, с передвижниками, уйти человеку из обжитого дома нелегко, хотя бы в нем жилось уже и не так удобно. Другие негодуют даже на то, что я встречаюсь с главой "Мира искусства" Дягилевым и люблю с ним беседовать. Несколько дней назад один передвижник наговорил мне за этим столом столько любезностей, что по его уходе я вынужден был звать доктора.
Левитан рассказывал, волнуясь и раздражаясь. Уже несколько лет среди художников происходили яростные, непримиримые схватки за главенство в русском искусстве. Талантливая молодежь, увлеченная французским импрессионизмом, выступила против реалистов-передвижников. Она обвиняла их в живописной отсталости, в пренебрежении самостоятельными задачами и целями изобразительного искусства, в порче вкуса современников и самой гибели подлинной русской школы живописи.
За год до смерти Исаака Ильича молодежь основала свою художественную организацию "Мир искусства". Левитан вначале тяготел к "мир-искусстникам". Но, нерешительный и мягкий по характеру, Исаак Ильич не мог сделать окончательного выбора между старым и новым. Он переживал мучительно шум, поднятый вокруг него, стыдился своей слабости, сомневался в друзьях и противниках. Слабое и хрупкое здоровье Левитана испытывало лишнее напряжение, разрушавшее его.
Дружеская беседа при каждой встрече с Нестеровым непременно затрагивала эти трудные, неизбежные вопросы. Художникам было многое не по душе в обоих обществах. Левитан и Нестеров решили создать свое, привлекая в него лучших из молодых собратий. Сегодня Исаак Ильич отнесся с особой горячностью к этой мысли. Левитан и Нестеров уже видели свои будущие выставки, -- и друзья сговорились действовать.
Поздней ночью провожал Левитан Нестерова. Они шли тихо по безмолвным московским бульварам, вспоминали протекшую юность, долгий путь в искусстве, который уже сделали, хотели пойти по новому, надеялись на победу. Обоим было хорошо, приятно, уверенно и крепко на земле. Левитан забыл свою трость дома. Да она сегодня была и не нужна. Исаак Ильич хотел жить, бодро и смело шагал, восхищался чудной весенней ночью, словно первый раз в жизни ее увидел. Друзья простились, крепко обняв друг друга. Они надеялись скоро встретиться и не подозревали, что встреча эта была последней.
Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной "Уборка сена". Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей в самый канун преждевременной развязки. Через месяц после встречи с Нестеровым Левитан поехал в Химки со своей пейзажной мастерской, как когда-то ездил туда же с ним, молодым и юным пейзажистом, Саврасов. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его и не дала больше подняться. Среди консилиума врачей был Антон Павлович Чехов.
Великий русский пейзажист умер 22 июля 1900 года.
После похорон в столе Исаака Ильича близкие нашли огромную связку писем. На ней лежала маленькая записка, написанная Левитаном. В ней завещал он сжечь после его смерти все письма. Желание покойного исполнили. Сожгли письма художников Серова, Нестерова, Поленова, Карзухина. Больше всего было писем А. П. Чехова. Их тоже не пощадили...
В тот год стояло удивительное лето. Сирень цвела два раза. Умирающий Левитан застал начало второго цветения. Окна мастерской и жилых комнат были настежь. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников. Левитан с усилием поднимал голову с подушки, тянулся к окнам и, лежа на боку, не отрываясь смотрел на свои любимые цветущие кусты...
Москва. 1930--1940
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Литература о великом русском пейзажисте И. И. Левитане очень бедна. В ней всего-навсего несколько малозначительных брошюр, несколько страниц отрывочных воспоминаний разных лиц, несколько случайных газетных заметок и... прочувствованные некрологи. Существует единственная 'монография о художнике, выпущенная в 1913 году, принадлежащая Сергею Глаголю и Игорю Грабарю (предисловие). Она вышла через тринадцать лет после смерти И. И. Левитана. В монографии этой, к счастью, напечатаны небольшие воспоминания С. П. Кувшииниковой и М. П. Чеховой, - лучший биографический материал о мастере. Ценные биографические штрихи о Левитане имеются в газетном фельетоне академика М. В. Нестерова ("Советское искусство" за 1938 г., No 45). При составлении повести "Левитан", кроме выше названных, я пользовался брошюрами С. Шпицера "Воспоминания о художнике И. И. Левитане" и С. Вермеля "Левитан", М. П. Чехова "Вокруг Чехова" (глава о Бабкине), письмами А. П. Чехова, "Дни моей жизни" Щепкиной-Куперник (главы "Софья Петровна и Левитан" и "А. П. Чехов").
Иван Евдокимов
Коротко об авторе
Иван Васильевич Евдокимов (1887-Кронштадт, -1941-Москва) -- писатель, искусствовед и краевед.
Автор романов "Колокола", "Чистые пруды", "Заозерье", "Победа", "Жар-птица", повестей "Сиверко", "Дорога", монографий по искусству, литературных биографий художников: "Врубель", "Левитан"(1939), "Суриков", очерков, рассказов, стихотворений.
Детство писателя прошло в Сяме (Вологодский район), учился в Березниках, Новленском. В период 1911-1915 гг. учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета . В 1915 году начинает печататься газетах. С 1918 года работает заведующим библиотекой вологодского Молочнохозяйственного института, и заведует школой первой ступени в Агафонове (Вологодский район), преподает в вологодском Институте народного образования и Пролетарском университете. С 1922 года -- в Москве на литературной работе.
Искусствоведческие работы посвящены искусству Севера: "Вологодские стенные росписи", "Два памятника зодчества в Вологде" и незавершенная работа "Вологодские усадьбы".
Главный труд И.В. Евдокимова по искусству -- "Север в истории русского искусства".
Произведения И.В. Евдокимова высоко ценили А.М. Горький и А.В. Луначарский.
-- Нет, нет, -- задыхаясь, морщась, с трудом выговорил Исаак Ильич. --Работы еще много. Все мои прежние вещи были почти без роду и племени. Этюдов к ним я не делал... А эта особенная, заветная... предсмертная...
Антон Павлович неловко покашлял, сбросил пенсне, озабоченно поискал во всех карманах платок, достал его и медленно начал протирать стекла. Левитан вздохнул и показал в разные места на картине:
-- Не такой формы я хочу облака. Эта не оригинальна. Недостает скульптурности. Несовершенна вода. Солнечный свет есть, но кажется мне, что его еще мало. Да и многое другое следует сделать иначе. Тростник еще недостаточно чуток. Как-то придется оживить его... Он должен легчайшее дуновение воздуха отражать...
Антон Павлович почувствовал в голосе друга нежность к своему новому созданию, заботу о нем, точно художник говорил о живом любимом существе. Левитан оживленно начал рассказывать, что первоначально он хотел назвать эту картину "Русью", хотел выразить в ней плод своих многолетних исканий, своего понимания родины, но в конце концов отказался от такого ответственного и обязывающего слова.
-- Почему же? -- спросил Чехов. -- Как символ... это "Озеро", ты мог бы и так назвать.
-- Что ты! -- воскликнул Левитан испуганно. -- Вещь меня не совсем удовлетворяет. Я лучше поищу в другой вещи, где, может быть, сумею ярче передать мои чувства...
Антон Павлович, смотря на свои худые, бледные руки, с напряженными синими венами, подумал:
"Бедный Левитан! Он еще верит, что будет долго жить... Выглядит он совсем нехорошо... Наверно, умрет раньше меня..."
Левитан продолжал:
-- Я еще не умею обобщать, быть предельно кратким, простым, без одного лишнего мазка, как ты это научился делать в своих рассказах. Я многого достиг для упрощения живописи, но не всего. Да и колорист я не на высоте. У меня еще очень много недостатков...
Антон Павлович весело перебил его:
-- Словом, мне, кажется, придется убеждать тебя, что художник ты все-таки не плохой...
Они засмеялись. Левитан задумался и сказал:
-- Я боюсь, Антон Павлович, что недолго мне жить осталось. Я много не успею сделать.
Чехов грустно смотрел на своего старого больного друга. Антон Павлович время от времени выслушивал его. После одного такого осмотра Чехов записал в своем дневнике: "У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни". Левитан вынул из ведерка с кистями одну колонковую кисточку и пожаловался:
-- Сегодня еще могу держать инструменты мои, а часто они валятся из рук. Проклятое сердце шалит и беспокоит... До твоего прихода я лежал. Утром встал с намерением работать, оделся... а на лесенку не мог подняться. Пришлось возвратиться на свое ложе... Хорошо, что ты навестил меня.
Чехов помолчал, неловко отводя глаза в сторону.
-- Выслушай меня, -- попросил Левитан и улыбнулся, -- ты уж давно не прикладывался к моей хлипкой груди. Может быть, узнаешь что-либо новое...
Антон Павлович не торопясь, тщательно, долго выслушивал больного.
-- Плохо? -- спросил Левитан.
-- Сердце, конечно, траченое, -- неопределенно ответил Чехов. -- Ты сам это знаешь.
Он уходил из мастерской печальный, но сумев Левитана отвлечь от настойчивого прислушивания к своему сердцу и даже рассмешив какой-то остроумной и веселой шуткой. Исаак Ильич захотел проводить его на улицу.
Они вместе вышли. Левитан сделал три шага и поворотил к крыльцу.
-- Извини, что-то не слушаются меня ноги, -- оказал он, бледнея. --Посиди со мной здесь, если ты никуда не торопишься.
Они сели на ступеньку крыльца. Исаак Ильич несколько раз глубоко вздохнул и, просветленный, тихонько, с осторожностью, словно боясь ошибиться, вымолвил:
-- Совсем отлегло... Дышу часто, свободно...
-- Но все-таки меня не провожай, -- недовольно произнес Антон Павлович. -- Лучше отсидеться прочнее.
Было тепло, солнечно, на уютном дворе весело играли дети, кормилица в высоком кокошнике, широкоплечая, с мощной грудью, со щеками нежно-алыми, словно накрашенными кистью Левитана, катала в колясочке спящее дитя. Исаак Ильич хмурился, смотрел напряженно, не мигая. Потом вдруг быстро встал, простился с Антоном Павловичем и, пряча свои глаза, ушел в дом.
Чехов вскоре после этого свидания писал Суворину: "Новостей нет или печальные.
Художник Левитан, по-видимому, скоро умрет. Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует".
Левитана почти насильно отправили в Швейцарию. Тоска гнала его с места на место. Ничуть не поправясь, он вернулся в свою мастерскую. Мысли о близкой смерти врывались в самые счастливые творческие часы -- и кисти вываливались из рук. Он боролся со своими унылыми настроениями, хотел победить и не мог предостеречь себя от случайностей, чтобы не вызвать снова припадка своей сердечной болезни.
В одну из прогулок, на редкость спокойных, Левитан внезапно остановился на углу Златоустинского переулка. В сердце словно что-то рванулось. Исаак Ильич едва передохнул. Слабость сковала дрожащие ноги. Не в силах переступить, Исаак Ильич привалился к стене дома. Опомнясь, он вытер лоб, холодный, как металл.
Перед Левитаном стоял высокий, прямой, с большой седой бородой, почти величественный человек. Он гордо держал красивую голову, спокойно смотрел на мимо идущую толпу. Одет он был, несмотря на зиму, в ситцевую, стеганную на вате кацавайку, старушечью, что носят подмосковные молочницы. Подпоясан человек был веревкой. Старые брюки были из сплошных заплат я обмотаны внизу какими-то тряпками. Черно-бурая "художническая" шляпа покрывала белоснежную густую пену вьющихся волос. Под мышкой он держал тяжелый переплет от конторской книги, служивший ему папкой.
-- Алексей Кондратьевич! -- воскликнул пораженный Левитан.
Саврасов, которого он не видел несколько лет и не слыхал о нем ничего, узнал своего бывшего ученика, небрежно принял его руку, помигал и засмеялся.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- забормотал он, -- вода и мельницу ломает... Расшевелил ты меня... Пойдем в трактир пить водку... Ты меня должен будешь сегодня напоить, чтобы я не видел, как ты убежишь от пьяного и скандального Саврасова. Идем скорее. Без тебя меня такого ободранного не во всякий трактир пустят. -- Он неожиданно закривлялся и плачущим голосом закричал: --А мне в трактир хочется, хочется!..
Левитан опустил глаза, взволновался, замешкался. Но Саврасов уже исчез. Исаак Ильич смутно видел, как Алексей Кондратьевич перебежал Мясницкую и спрятался за воротами одного из соседних домов. Левитан едва добрел до дому. Он два месяца лежал больной после этой несчастной встречи с учителем и едва не умер.
Через год Саврасов скончался. Исаак Ильич был на похоронах среди немногих художников в оборванной толпе хитрованцев, провожавших давнишнего постоянного обитателя Хитрова рынка под кличкой "академик". Саврасова похоронили на Ваганьковском кладбище.
Как-то Исаак Ильич навестил могилу учителя. На заброшенной всеми, неопрятной могиле стоял дешевый деревянный крест с надписью:
Академик
Алексей Кондратьевич Саврасов
Родился 12 мая 1830 года, скончался 28 сентября 1897 года
Левитану стало стыдно, и он укорил себя, что не пошел с бедным учителем своим в трактир.
Смерть уже стучалась в дверь, но в ненасытной жажде жизни Левитан не хотел сдаваться. С одышкой подымаясь по лестнице школы на Мясницкой, Исаак Ильич точно, без пропусков, в дни занятий появлялся в бывшей саврасовской мастерской. Он волновался за своих учеников. Учил со страстным желанием передать им все, что постиг в искусстве. Ученики его дебютировали на Передвижной выставке. С провалившимися глазами, облысевший раньше времени, с замученным лицом, с палочкой в руках, через два шага отдыхающий, он поехал в Петербург, на вернисаж. Так было во всем, всегда -- самоотверженно, без оглядки назад.
Его все еще лечили, на что-то надеялись, обещали выздоровление. Он слушался врачей, когда советы их совпадали с собственными желаниями художника. Зимой 1899 года Левитана послали в Ялту. Исаак Ильич с радостью согласился. В Ялте, в собственном домике, жил Чехов, тоже хворавший, тоже обреченный.
Стоял конец декабря, невиданно теплый, зимнее солнце словно не заходило. Природа была в эту странную, особенную зиму какой-то удивительно красивой. И Левитан все хотел подняться в горы. Он брел туда, как старик, поминутно останавливался, раздраженно стучал палкой и говорил своей спутнице Марии Павловне Чеховой:
-- Мне так нужно туда, выше, где воздух легче, где дышать хорошо, Marie! Как не хочется умирать. Как страшно умирать... И как болит сердце...
На память о себе Левитан написал на камине в кабинете Антона Павловича повторение с известной своей картины "Стога". Сумерки опустились на землю, грустные, неясные, -- ночь всегда несет печаль, светил слабо и дрожаще наполовину закрытый месяц, небо было мутное и серое... Антон Павлович бережно, осторожно уклонился от выслушивания левитановского сердца. Друзья тепло и нежно простились навсегда.
Весной 1900 года, в один из своих наездов в Москву из провинции, где жил тогда Михаил Васильевич Нестеров, он навестил, как делал всегда, своего школьного товарища и долголетнего друга. Исаак Ильич встретил его усталый, изможденный, в нарядном бухарском золотисто-пестром халате, с белой чалмой на голове. Он показался гостю торжественным и воистину великолепным. Нестеров невольно подумал -- такой мог бы позировать и Веронезе для "Брака в Кане Галилейской". Хозяин не знал, куда посадить редкого и дорогого гостя. Прошло много времени, а как будто бы друзья только что встретились. Болезнь пощадила Левитана, последнюю неделю он был оживлен и радостен. Он говорил много о будущих планах, надеждах, обоих волновало положение их в русском искусстве, и друзья старались найти свое место в нем. Это оказалось не так просто и легко.
-- Дайте мне только выздороветь, и я совсем иначе буду писать, --сказал Левитан. -- Теперь, когда я так много выстрадал, теперь я знаю, как писать. По крайней мере мне это кажется, -- поправился Исаак Ильич. -- Я стал лучше понимать нашу молодежь, что шумит на всех перекрестках, свергает старых идолов и воздвигает новых кумиров.
Он рассеянно рисовал на оборвыше от календаря какой-то новый мотив, мелькнувший перед ним среди разговора.
-- Спор между молодым и старым, -- ответил Нестеров, -- всегда труден, и неизбежен, и необходим. Так было всегда. И будет. Из столкновения школ рождается будущее. новое искусство, новые ценности.
-- Да, -- вдруг горько протянул Леви тан, --но в этой борьбе есть художники, которые не пристали ни к тому, ни к другому берегу. Мы с тобой были признанными передвижниками...
-- Признанными, но не любимыми, -- вставил Нестеров. -- Ты, я, Константин Коровин и Серов, мы -- пасынки передвижников. Среди них нам остались близкими только Репин, Суриков, Виктор Васнецов...
-- И еще кое-кто из сверстников, -- сказал Исаак Ильич, оставил рисовать и бережно спрятал в папку рисунок. -- Недавно я был в Петербурге, виделся с молодежью, дал на выставку "Мира искусства" этюд, дал и передвижникам картину. Я прав перед самим собой. Ни у тех, ни у других я не ко двору. Я ничей. Но меня оба стана обвиняют, что я очень долго делаю выбор. Меня подталкивают, торопят, бранят, ревнуют друг к другу... Это так тяжко... Одни забывают, что я двадцать лет связан с реализмом, с передвижниками, уйти человеку из обжитого дома нелегко, хотя бы в нем жилось уже и не так удобно. Другие негодуют даже на то, что я встречаюсь с главой "Мира искусства" Дягилевым и люблю с ним беседовать. Несколько дней назад один передвижник наговорил мне за этим столом столько любезностей, что по его уходе я вынужден был звать доктора.
Левитан рассказывал, волнуясь и раздражаясь. Уже несколько лет среди художников происходили яростные, непримиримые схватки за главенство в русском искусстве. Талантливая молодежь, увлеченная французским импрессионизмом, выступила против реалистов-передвижников. Она обвиняла их в живописной отсталости, в пренебрежении самостоятельными задачами и целями изобразительного искусства, в порче вкуса современников и самой гибели подлинной русской школы живописи.
За год до смерти Исаака Ильича молодежь основала свою художественную организацию "Мир искусства". Левитан вначале тяготел к "мир-искусстникам". Но, нерешительный и мягкий по характеру, Исаак Ильич не мог сделать окончательного выбора между старым и новым. Он переживал мучительно шум, поднятый вокруг него, стыдился своей слабости, сомневался в друзьях и противниках. Слабое и хрупкое здоровье Левитана испытывало лишнее напряжение, разрушавшее его.
Дружеская беседа при каждой встрече с Нестеровым непременно затрагивала эти трудные, неизбежные вопросы. Художникам было многое не по душе в обоих обществах. Левитан и Нестеров решили создать свое, привлекая в него лучших из молодых собратий. Сегодня Исаак Ильич отнесся с особой горячностью к этой мысли. Левитан и Нестеров уже видели свои будущие выставки, -- и друзья сговорились действовать.
Поздней ночью провожал Левитан Нестерова. Они шли тихо по безмолвным московским бульварам, вспоминали протекшую юность, долгий путь в искусстве, который уже сделали, хотели пойти по новому, надеялись на победу. Обоим было хорошо, приятно, уверенно и крепко на земле. Левитан забыл свою трость дома. Да она сегодня была и не нужна. Исаак Ильич хотел жить, бодро и смело шагал, восхищался чудной весенней ночью, словно первый раз в жизни ее увидел. Друзья простились, крепко обняв друг друга. Они надеялись скоро встретиться и не подозревали, что встреча эта была последней.
Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной "Уборка сена". Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей в самый канун преждевременной развязки. Через месяц после встречи с Нестеровым Левитан поехал в Химки со своей пейзажной мастерской, как когда-то ездил туда же с ним, молодым и юным пейзажистом, Саврасов. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его и не дала больше подняться. Среди консилиума врачей был Антон Павлович Чехов.
Великий русский пейзажист умер 22 июля 1900 года.
После похорон в столе Исаака Ильича близкие нашли огромную связку писем. На ней лежала маленькая записка, написанная Левитаном. В ней завещал он сжечь после его смерти все письма. Желание покойного исполнили. Сожгли письма художников Серова, Нестерова, Поленова, Карзухина. Больше всего было писем А. П. Чехова. Их тоже не пощадили...
В тот год стояло удивительное лето. Сирень цвела два раза. Умирающий Левитан застал начало второго цветения. Окна мастерской и жилых комнат были настежь. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников. Левитан с усилием поднимал голову с подушки, тянулся к окнам и, лежа на боку, не отрываясь смотрел на свои любимые цветущие кусты...
Москва. 1930--1940
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Литература о великом русском пейзажисте И. И. Левитане очень бедна. В ней всего-навсего несколько малозначительных брошюр, несколько страниц отрывочных воспоминаний разных лиц, несколько случайных газетных заметок и... прочувствованные некрологи. Существует единственная 'монография о художнике, выпущенная в 1913 году, принадлежащая Сергею Глаголю и Игорю Грабарю (предисловие). Она вышла через тринадцать лет после смерти И. И. Левитана. В монографии этой, к счастью, напечатаны небольшие воспоминания С. П. Кувшииниковой и М. П. Чеховой, - лучший биографический материал о мастере. Ценные биографические штрихи о Левитане имеются в газетном фельетоне академика М. В. Нестерова ("Советское искусство" за 1938 г., No 45). При составлении повести "Левитан", кроме выше названных, я пользовался брошюрами С. Шпицера "Воспоминания о художнике И. И. Левитане" и С. Вермеля "Левитан", М. П. Чехова "Вокруг Чехова" (глава о Бабкине), письмами А. П. Чехова, "Дни моей жизни" Щепкиной-Куперник (главы "Софья Петровна и Левитан" и "А. П. Чехов").
Иван Евдокимов
Коротко об авторе
Иван Васильевич Евдокимов (1887-Кронштадт, -1941-Москва) -- писатель, искусствовед и краевед.
Автор романов "Колокола", "Чистые пруды", "Заозерье", "Победа", "Жар-птица", повестей "Сиверко", "Дорога", монографий по искусству, литературных биографий художников: "Врубель", "Левитан"(1939), "Суриков", очерков, рассказов, стихотворений.
Детство писателя прошло в Сяме (Вологодский район), учился в Березниках, Новленском. В период 1911-1915 гг. учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета . В 1915 году начинает печататься газетах. С 1918 года работает заведующим библиотекой вологодского Молочнохозяйственного института, и заведует школой первой ступени в Агафонове (Вологодский район), преподает в вологодском Институте народного образования и Пролетарском университете. С 1922 года -- в Москве на литературной работе.
Искусствоведческие работы посвящены искусству Севера: "Вологодские стенные росписи", "Два памятника зодчества в Вологде" и незавершенная работа "Вологодские усадьбы".
Главный труд И.В. Евдокимова по искусству -- "Север в истории русского искусства".
Произведения И.В. Евдокимова высоко ценили А.М. Горький и А.В. Луначарский.