Эверс Ганс Гейнц. Богомолка

   Я был просто уверен, что он должен прийти. Но он так и не пришел. В конце концов я разделся и лег в постель. В мозгу билась мысль: "Что же теперь будет!"
   Одно мне представлялось совершенно ясным: я должен обо всем рассказать сэру Оливеру, после чего отдать себя на его милость. Но насколько я мог раскрыться? Мне было известно, что в Англии уже не существуют дуэли, хотя, думаю, он лишь высмеял бы меня, согласись я предложить ему нечто подобное. Но... что же тогда? А может, он вздумает привлечь меня к суду? Он - меня? Однако это показалось мне еще более нелепым, поскольку в подобном случае он вообще не получит никакой сатисфакции. Или драка на кулаках? Но он был гораздо сильнее меня, намного шире в плечах и вообще слыл одним из лучших спортсменов Англии, тогда как я толком ничего не соображал в этом виде спорта, а все, что умел, перенял от него самого. Но как бы то ни было, я не мог не предоставить ему возможность бросить мне вызов, а там - будь что будет.
   Внезапно я подумал: если заговорю, не станет ли это предательством по отношению к леди Синтии?
   Ну ладно, пусть он уродует меня хоть до смерти, но она-то! Святая, нежная женщина... что же будет с ней? Ведь она же ни в чем не виновата. Вся ответственность за случившееся лежала на мне одном, и я знал это с самого начала. Вошел в их дом, с первого взгляда влюбился в нее, вожделел, преследовал ее, куда бы она ни шла. И неважно, что она сама протянула мне свои белые руки, - я сам жаждал ее, желал с каждым днем все больше, вплоть до того самого дня, когда...
   Действительно, сам я ничего не говорил, но ведь кровь моя ежечасно взывала к ней. Какой толк в словах, когда при одном виде ее меня охватывала дрожь! Она, против воли прикованная к своему супругу, предаваемая им едва ли не на глазах у всех окружающих, терпящая все эти муки и издевательства, словно святая... Нет, ни малейшая тень вины не должна упасть на нее! Так стоит ли удивляться, что в конце концов она уступила своему соблазнителю, который преследовал ее буквально на каждом шагу...
   Но даже теперь, после всего случившегося, она оставалась святой. И отдалась она мне скорее от доброты своего сердца, из чистой жалости к молодому человеку, который столь страстно домогался ее. Она отдала мне себя подобно тому, как одаривала бедных, которых навещала в деревнях, но, несмотря на все это, оставалась целомудренной. И так велик был ее сладостный стыд, что она не позволяла мне в те минуты даже открыть рот, ни разу не повернула головы и не взглянула в глаза...
   Наконец я все понял: на мне одном лежала вся тяжесть вины. Я оказался соблазнителем, мерзким негодяем, и теперь мне следовало поплатиться за содеянное - но как? Не встать же перед сэром Оливером на колени, прося прощения! Нет, нет. Но что-то надо было делать, хотя мысли мои сбивались в кучу и я никак не мог принять решения. Прошла ночь, но и она не разрешила мои сомнения.
   Завтракал я у себя в комнате.
   Неожиданно вошел дворецкий:
   - Сэр Оливер интересуется, не будете ли вы столь любезны составить ему партию в гольф?
   Я кивнул, быстро оделся и спустился вниз.
   Никогда я не был хорошим игроком, но в этот раз вообще не столько бил клюшкой по мячу, сколько взрыхлял ею землю.
   Сэр Оливер рассмеялся:
   - В чем дело?
   Я что-то пробормотал в ответ, однако, когда мои удары стали и того хуже, он явно нахмурился:
   - Это... Вы... Вы подходили к окну, молодой человек?
   Дело зашло слишком далеко. Уронив клюшку, я понимал, что он в любой момент одним ударом может лишить меня жизни.
   Я кивнул и произнес бесцветным тоном:
   - Да.
   Сэр Оливер присвистнул, хотел было что-то сказать, но промолчал. Потом еще раз свистнул, повернулся и медленно побрел назад к замку. На некотором удалении от него вяло тащился и я.
   В то утро я не видел леди Синтию. Когда послышался гонг к обеду, я с трудом заставил себя спуститься в столовую.
   В дверях я встретил сэра Оливера. Он подошел ко мне и проговорил:
   - Мне бы не хотелось, чтобы вы сегодня разговаривали наедине с леди Синтией.
   После этого он жестом пригласил меня к столу.
   За едой я едва обменялся с нею парой фраз. Сэр Оливер, напротив, оживленно рассказывал о чем-то. Под конец трапезы леди Синтия приказала подготовить экипаж - она собиралась навестить своих бедняков.
   Протянув мне на прощание руку, которую, я, естественно, поцеловал, она проговорила:
   - Чай, как обычно, в пять.
   Вернулась она, однако, лишь к шести часам. Я стоял у окна и видел подъехавший экипаж. Женщина подняла на меня взгляд. "Иди ко мне", - явно говорили ее глаза.
   В дверях я столкнулся с сэром Оливером.
   - Моя жена вернулась, - сказал он. - Чай мы попьем вместе.
   "Ну вот, начинается", - подумал я.
   На столике стояли лишь две чашки: было ясно, что леди Синтия ждала меня, но никак не своего супруга. Она, однако, тут же позвонила и приказала принести третью чашку. И вновь сэр Оливер взял почти весь разговор на себя, хотя все его попытки завязать беседу оказались еще менее успешными, чем за обедом. В конце концов все умолкли.
   Вскоре леди Синтия встала и вышла. Сэр Оливер продолжал хранить молчание и лишь что-то легонько насвистывал сквозь зубы. Неожиданно он резко вскочил с кресла, словно его посетила какаято идея.
   - Пожалуйста, подождите меня, - быстро проговорил он и поспешно вышел.
   Мне не пришлось долго ждать - через несколько минут он вернулся и жестом пригласил меня следовать за ним. Миновав несколько коридоров, мы наконец подошли к уже знакомой мне башенной комнате. Сэр Оливер задвинул портьеры перед дверью, отворил ее, заглянул внутрь и, повернувшись ко мне, сказал:
   - Принесите мне маленькую книжку, что лежит вон на том кресле.
   Я подчинился. Скользнув между шторами, я оказался в комнате и увидел, что леди Синтия снова стоит у окна. Я чувствовал, что совершаю какое-то предательство по отношению к ней, но никак не мог смекнуть, что и как именно. Я очень тихо подошел к креслу, взял маленькую книжицу в парчовом переплете, которую так часто видел у нее в руках, вернулся назад и протянул ее сэру Оливеру. Приняв книжку, он взял меня под локоть и прошептал:
   - Пойдем, мой мальчик.
   Мы спустились по лестнице, миновали дворовые постройки и прошли в парк.
   Одной рукой он продолжал держать меня под локоть, а в другой сжимал книгу. Наконец он произнес:
   - Ты любишь ее? Сильно? Очень сильно? - Ответа он явно не ждал. Впрочем, к чему слова? Я тоже когда-то любил ее, возможно даже больше, чем ты, хотя и был почти в два раза старше тебя. И сейчас я говорю все это не ради леди Синтии, а только ради тебя!
   Он снова умолк. Мы шли по широкой аллее, потом свернули на небольшую боковую дорожку. Под старыми вязами стояла скамья, он сел на нее и пригласил меня присесть рядом. Потом поднял руку, указал куда-то наверх и проговорил:
   - Смотри! Вон она стоит.
   Я поднял взгляд - леди Синтия стояла у своего окна.
   - Она видит нас, - сказал я.
   Сэр Оливер громко рассмеялся:
   - Нет, она нас не видит. Даже если бы на нашем месте сидела сотня человек, она бы никого из них не увидела и не услышала: Она видит лишь эту книгу, а больше - никого и ничего!
   Он сжал миниатюрный томик своими сильными пальцами, словно хотел смять, раздавить его, но неожиданно прижал книжицу к моей ладони.
   - Я понимаю, мой друг, что жестоко показывать тебе такое, очень жестоко. Но я делаю это исключительно ради твоего же блага. Читай!
   Я раскрыл книгу. В ней было всего несколько жестких страниц текста, напечатанного на бумаге ручной работы. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил, что текст не напечатан, а написан от руки, и я узнал почерк леди Синтии.
   Я стал читать:
   "КАЗНЬ РОБЕРТА ФРАНСУА ДЭМЬЕНА НА ГРЕВСКОЙ ПЛОЩАДИ В ПАРИЖЕ,
   СОСТОЯВШАЯСЯ 28 МАЯ 1757 ГОДА НА ОСНОВАНИИ ПОКАЗАНИЙ ОЧЕВИДЦА ПРЕСТУПЛЕНИЯ - ГЕРЦОГА КРОЙСКОГО".
   Буквы заплясали у меня перед глазами. Какое, какое отношение все это могло иметь к стоявшей перед окном даме? В горле у меня неожиданно пересохло, я не мог разобрать ни слова. Книга выпала из моих рук.
   Сэр Оливер поднял ее и сам начал читать вслух:
   "На основании показаний очевидца преступления - герцога Кройского..."
   Я поднялся. Что-то заставило меня сделать это. При этом я испытал такое чувство, будто должен был немедленно бежать отсюда, скрыться, подобно раненому зверю, в густых кустах. Однако сильная рука сэра Оливера удержала меня на месте. Он продолжал читать, произнося слово за словом своим безжалостным голосом:
   "Роберт Дэмьен, который 5 января 1757 года совершил покушение на жизнь Его Величества короля Франции Луи XV, ранив его в Версале ударом кинжала, был приговорен 28 мая того же года к смертной казни.
   Ему был вынесен такой же приговор, как и Франсуа Равальяку, убийце короля Генриха IV, который был приведен в исполнение 17 мая 1610 года.
   Утром в день казни тело Дэмьена было распростерто на специальной подставке; его предплечья, бедра и лодыжки были проколоты раскаленными докрасна крюками, а в отверстия были залиты расплавленный свинец, кипящее масло и горящая смола, смешанные с воском и серой.
   В три часа дня атлетически сложенный правонарушитель был доставлен к собору Парижской Богоматери, а оттуда - на Гревскую площадь. Улицы заполняли толпы народа, которые не выражали приговоренному ни своего сочувствия, ни осуждения. Представители аристократии, разодетые как на праздник, элегантные дамы и благородные господа столпились у окон своих домов, обмахиваясь веерами и держа наготове ароматические соли на случай внезапного обморока. В половине пятого начался грандиозный спектакль. В центре площади был сооружен специальный помост, на котором распростерли тело Дэмьена. Вместе с ним на помост поднялись палач и два священника. Громадный мужчина - приговоренный не выражал ни удивления, ни страха и лишь желал поскорее умереть.
   Шестеро помощников палача при помощи железных цепей и колец наглухо приковали его тело к деревянным доскам. Затем на его правую ладонь была вылита горящая сера, что вызвало у Дэмьена страшный по силе вопль. Можно было заметить, как на голове его волосы встали дыбом, тогда как рука продолжала гореть. Раскаленными крючьями палачи принялись выдирать из его рук, ног и груди большие куски мяса. В свежие раны заливались расплавленный свинец и кипящее масло. Все пространство площади заволокло запахом горящей плоти.
   Вслед за этим руки и ноги Дэмьена были обвязаны толстыми веревками, к каждой из которых пристегнули по одной из крепких лошадей, расположенных по четырем углам помоста. Стражники принялись нещадно нахлестывать лошадей с явной целью разорвать несчастного на части. Целый час взмыленные животные пытались стронуться с места, но так и не смогли оторвать ни руку, ни ногу Дэмьена. Свист хлеставших лошадей кнутов и крики палачей перекрывались воплями извивавшегося в агонии преступника.
   Затем привели еще шесть лошадей, подсоединенных, к четырем прежним. Крики Дэмьена переросли в безумный рев. Наконец ассистенты палача получили от присутствовавших здесь же судей разрешение произвести необходимые надрезы в местах костных сочленений, чтобы облегчить лошадям их работу. Дэмъен приподнял голову, чтобы получше разглядеть, что с ним делают, однако не издал ни звука, пока разрезали его сухожилия. Он лишь повернул лицо и дважды поцеловал протянутое ему Распятие, тогда как оба священника наперебой призывали его к раскаянию. После этого всю десятку лошадей снова стали хлестать кнутами, в результате чего через полтора часа после начала пыток удалось оторвать Дэмьену левую ногу.
   Люди на площади и сидевшие перед окнами аристократы захлопали в ладоши. Работа продолжалась.
   Вслед за этим была оторвана правая нога - Дэмьен продолжал истошно вопить. Палачи надрезали также плечевые суставы и вновь принялись нахлестывать лошадей. Когда от тела отделилась правая рука, крики осужденного стали затихать. Голова его завалилась набок, а когда лошади оторвали и левую руку, резко дернулась назад. Теперь от Дэмьена оставалось лишь окровавленное туловище с полностью поседевшей головой. Но жизнь продолжала теплиться в изуродованном теле.
   После этого палачи состригли его волосы, а священники снова приблизились к умирающему. Главный палач - Анри Сэмсон - отстранил их жестом руки, сказав, что Дэмьен уже испустил дух. Таким образом, должно было сложиться мнение, что преступник отказался от последнего покаяния, поскольку все видели, что туловище все еще изгибается из стороны в сторону, а нижняя челюсть судорожно шевелится, словно Дэмьен силился что-то сказать. Он, действительно, все еще дышал, вращая глазами и словно окидывая взглядом стоявших вокруг людей.
   Останки покойного были сожжены на костре, а пепел развеян по ветру.
   Таков был конец несчастного, перенесшего самые ужасные пытки, которые когда-либо знало человечество. Все это произошло в Париже, у меня на глазах, равно как и перед тысячами других людей, включая многих благородных и прекрасных дам, сидевших перед окнами своих домов".
   - Разве удивительно, господа, - заключил Бринкен свой рассказ, - что после того вечера я стал несколько опасаться женщин, имеющих чувства, душу и воображение? Особенно англичанок.