Ева слегка потупилась, виновато улыбаясь, и глаза ее наполовину закрылись длинными ресницами. Она ответила так тихо, что Шумский не услыхал, а догадался, что она говорит роковое: «да».
– Стало быть я вам противен…
– Нет! – громко и несколько удивляясь, отозвалась она.
– Вам было гадко прикосновение моих губ к вашей руке.
– Не приятно… Я почти в первый раз в жизни, говорю вам, испытала это… И мне это не понравилось. Я очень брезглива. Я никогда никому не позволяю этого… Если бы я знала, то я предупредила бы вас…
Ева говорила так детски-наивно и просто, таким невинным голосом, что чувство досады и обиды поневоле тотчас улеглось в молодом человеке. Ему стало даже смешно. Он улыбнулся.
– Не ожидал я, что сегодня будет между нами такой… разговор, – вымолвил он, запнувшись.
– Такой глупый разговор, хотите вы сказать.
– Да.
– Правда. Но вы сами виноваты, г. Андреев. Надо знать людей, с которыми имеешь дело. Вы меня совсем не знаете.
– Мало… Мало знаю. Но, Боже мой, как дорого бы я дал, чтобы знать вас ближе, знать хорошо!.. – воскликнул Шумский с неподдельной страстью. – Какая пропасть между нами… Вы смотрите на меня с высоты вашей аристократической гордости, надменности… Я для вас не человек, а червяк… Хуже! Какой-то гад…
– Неправда, – тихо отозвалась Ева.
– А почему? – не слушая, продолжал Шумский. – Будь я богатый и знатный человек – вы бы отнеслись иначе. Если бы я сказал вам, что я вас безумно полюбил, вы бы не оскорбились, быть может, даже ответили бы взаимностью…
– Никогда! – спокойно, но твердо отозвалась Ева.
– Никогда?! Если б я был знатен, богат, блистал в вашем обществе, был бы гвардейцем, флигель-адъютантом, даже хоть любимцем государя…
– Никогда!.. – повторила Ева, улыбаясь.
– Потому что меня, каков я есть, вам нельзя полюбить?! – почти с отчаянием произнес Шумский.
– Нет. Вас можно!.. – Ева запнулась… – Вы можете легко понравиться…
– Но не вам?
– Нет, не мне… потому что… Бросим этот разговор.
– Потому что вы любите!.. Вы любите другого? Скажите…
Ева молчала.
– Скажите. Умоляю вас.
– Я никого не люблю. Я не могу любить. Не умею… Не знаю, что это за чувство… Но повторяю, прекратите этот разговор.
Шумский глубоко вздохнул, но ему стало легче. Слишком правдиво звучал голос Евы, для того чтобы сомневаться в искренности ее заявленья.
Наступило молчанье и длилось долго. Баронесса сидела, глубоко задумавшись. Шумский сел тоже и повидимому усердно занялся работой, но чувствуя, что руки его дрожат, что он только испортит портрет – оставил лицо и принялся машинально рисовать платье и кресла.
Через полчаса времени, проведенного в полном молчании, Шумский первый заговорил, но тихо и отчасти грустно.
– Простите меня, если я сегодня оскорбил вашу дворянскую и в особенности финляндскую гордость.
Ева улыбнулась добродушно.
– Финляндия тут ни при чем… Я не хочу, чтобы вы мои личные недостатки делали недостатками моей милой родины. Ну, и о гордости дворянской тут не может быть речи… Ведь вы тоже дворянин.
– Да-с… Но ведь, однако, вы оскорбились… Вы меня очевидно простили по доброте сердца. Но все-таки вы были обижены. Оттого я вас вижу сегодня такой молчаливой и задумчивой, какой никогда не видал.
– Вы ошиблись… Какой вы странный, однако! Вы, стало быть, убеждены, что я все время думала об вас, об вашем поступке.
– Конечно.
– И ошиблись совершенно.
– Не думаю. Даже уверен, что прав.
– Вот она – гордость или самолюбие, г. Андреев. Я давно забыла, что вы почему-то поцеловали сегодня у меня руку. Ей-Богу, забыла и теперь опять вы напомнили.
– Почему же вы так молчаливы…
– Я думала об одной своей беде. Об неприятности, которая для меня настоящая беда. Моя любимица – Пашута – принадлежит графу Аракчееву, человеку злому… Мне хотелось выкупить Пашуту! Барон, отец мой, писал графу, но до сих пор нет никакого ответа. И, стало быть, не будет. Я не знаю, что делать… Я об этом целые дни думаю. Иногда ночью во сне брежу этим. И теперь тоже об этом задумалась.
Шумский вздохнул и ничего не ответил.
Наступило снова долгое молчание…
Шумский кончил часть платья и, сложив все карандаши в коробку, выговорил, вдруг решаясь на роковой для себя вопрос.
– Г. фон Энзе ваш родственник, баронесса? – И он пристально и пытливо глянул на девушку.
– Да, – просто отозвалась Ева.
– И, кажется, вы его очень близко знаете…
– Да.
– Я хочу сказать, что барон очень любит фон Энзе, а вы его любите…
– Что? Я вас не понимаю! – глухо отозвалась Ева.
– Нет, баронесса вы меня поняли! – произнес Шумский резко и встал с места…
– Нет, г. Андреев. Я вас не понимаю. Если бы я думала, что я вас поняла, то сочла бы нужным покинуть комнату и, прекратив сеансы немедленно, оставить портрет не оконченным. Я вас не поняла! Я слишком хорошего об вас мнения, чтобы вашу обмолвку принять за умышленную дерзость…
– Ради Бога. Правду!.. – с полным отчаяньем страстно воскликнул Шумский, приближаясь к сидящей Еве и готовый упасть перед ней на колени. – Правду мне нужно. Вы все поняли, понимаете… Я даю слово молчать целый век, никогда ни единым словом не обмолвиться. Но теперь, сейчас, отвечайте мне правду. Не играйте словами, не обижайтесь… Скажите мне одно слово: фон Энзе ваш жених?
– Никогда. Бог с вами…
– Но вы его… Простите! Умоляю вас! Вы его любите?
– Г. Андреев. Я от вас не ждала…
– И он без ума от вас! Он вас любит!
Ева опустила глаза и лицо ее стало сумрачно.
– Ведь это правда? Одно слово…
Ева молчала.
– Вы не хотите отвечать?
– Довольно, г. Андреев… Еще одно слово и… мой портрет останется неоконченным.
– Но я не могу так оставаться в неизвестности! – вскрикнул Шумский. – Я хочу знать! Слышите ли вы! Я хочу знать. Жених ли он ваш, избранный вам бароном.
Ева поднялась с места и двинулась в свою комнату. Шумский бросился к ней и уже хотел взять за руку, чтобы остановить.
– Одно слово… Бога ради! Из жалости, наконец. Одно слово! Но правду! правду!
Голос молодого человека, очевидно сразу, неотразимо подействовал на баронессу, и она отозвалась шепотом.
– Фон Энзе теперь не жених…
– Вы его любите?..
– Не знаю. Может быть. Я не умею, не могу любить. Я уже это сказала раз. Но за то, теперь прибавлю, что портрет… Сеансов больше не будет!.. Прощайте.
– Стало быть я вам противен…
– Нет! – громко и несколько удивляясь, отозвалась она.
– Вам было гадко прикосновение моих губ к вашей руке.
– Не приятно… Я почти в первый раз в жизни, говорю вам, испытала это… И мне это не понравилось. Я очень брезглива. Я никогда никому не позволяю этого… Если бы я знала, то я предупредила бы вас…
Ева говорила так детски-наивно и просто, таким невинным голосом, что чувство досады и обиды поневоле тотчас улеглось в молодом человеке. Ему стало даже смешно. Он улыбнулся.
– Не ожидал я, что сегодня будет между нами такой… разговор, – вымолвил он, запнувшись.
– Такой глупый разговор, хотите вы сказать.
– Да.
– Правда. Но вы сами виноваты, г. Андреев. Надо знать людей, с которыми имеешь дело. Вы меня совсем не знаете.
– Мало… Мало знаю. Но, Боже мой, как дорого бы я дал, чтобы знать вас ближе, знать хорошо!.. – воскликнул Шумский с неподдельной страстью. – Какая пропасть между нами… Вы смотрите на меня с высоты вашей аристократической гордости, надменности… Я для вас не человек, а червяк… Хуже! Какой-то гад…
– Неправда, – тихо отозвалась Ева.
– А почему? – не слушая, продолжал Шумский. – Будь я богатый и знатный человек – вы бы отнеслись иначе. Если бы я сказал вам, что я вас безумно полюбил, вы бы не оскорбились, быть может, даже ответили бы взаимностью…
– Никогда! – спокойно, но твердо отозвалась Ева.
– Никогда?! Если б я был знатен, богат, блистал в вашем обществе, был бы гвардейцем, флигель-адъютантом, даже хоть любимцем государя…
– Никогда!.. – повторила Ева, улыбаясь.
– Потому что меня, каков я есть, вам нельзя полюбить?! – почти с отчаянием произнес Шумский.
– Нет. Вас можно!.. – Ева запнулась… – Вы можете легко понравиться…
– Но не вам?
– Нет, не мне… потому что… Бросим этот разговор.
– Потому что вы любите!.. Вы любите другого? Скажите…
Ева молчала.
– Скажите. Умоляю вас.
– Я никого не люблю. Я не могу любить. Не умею… Не знаю, что это за чувство… Но повторяю, прекратите этот разговор.
Шумский глубоко вздохнул, но ему стало легче. Слишком правдиво звучал голос Евы, для того чтобы сомневаться в искренности ее заявленья.
Наступило молчанье и длилось долго. Баронесса сидела, глубоко задумавшись. Шумский сел тоже и повидимому усердно занялся работой, но чувствуя, что руки его дрожат, что он только испортит портрет – оставил лицо и принялся машинально рисовать платье и кресла.
Через полчаса времени, проведенного в полном молчании, Шумский первый заговорил, но тихо и отчасти грустно.
– Простите меня, если я сегодня оскорбил вашу дворянскую и в особенности финляндскую гордость.
Ева улыбнулась добродушно.
– Финляндия тут ни при чем… Я не хочу, чтобы вы мои личные недостатки делали недостатками моей милой родины. Ну, и о гордости дворянской тут не может быть речи… Ведь вы тоже дворянин.
– Да-с… Но ведь, однако, вы оскорбились… Вы меня очевидно простили по доброте сердца. Но все-таки вы были обижены. Оттого я вас вижу сегодня такой молчаливой и задумчивой, какой никогда не видал.
– Вы ошиблись… Какой вы странный, однако! Вы, стало быть, убеждены, что я все время думала об вас, об вашем поступке.
– Конечно.
– И ошиблись совершенно.
– Не думаю. Даже уверен, что прав.
– Вот она – гордость или самолюбие, г. Андреев. Я давно забыла, что вы почему-то поцеловали сегодня у меня руку. Ей-Богу, забыла и теперь опять вы напомнили.
– Почему же вы так молчаливы…
– Я думала об одной своей беде. Об неприятности, которая для меня настоящая беда. Моя любимица – Пашута – принадлежит графу Аракчееву, человеку злому… Мне хотелось выкупить Пашуту! Барон, отец мой, писал графу, но до сих пор нет никакого ответа. И, стало быть, не будет. Я не знаю, что делать… Я об этом целые дни думаю. Иногда ночью во сне брежу этим. И теперь тоже об этом задумалась.
Шумский вздохнул и ничего не ответил.
Наступило снова долгое молчание…
Шумский кончил часть платья и, сложив все карандаши в коробку, выговорил, вдруг решаясь на роковой для себя вопрос.
– Г. фон Энзе ваш родственник, баронесса? – И он пристально и пытливо глянул на девушку.
– Да, – просто отозвалась Ева.
– И, кажется, вы его очень близко знаете…
– Да.
– Я хочу сказать, что барон очень любит фон Энзе, а вы его любите…
– Что? Я вас не понимаю! – глухо отозвалась Ева.
– Нет, баронесса вы меня поняли! – произнес Шумский резко и встал с места…
– Нет, г. Андреев. Я вас не понимаю. Если бы я думала, что я вас поняла, то сочла бы нужным покинуть комнату и, прекратив сеансы немедленно, оставить портрет не оконченным. Я вас не поняла! Я слишком хорошего об вас мнения, чтобы вашу обмолвку принять за умышленную дерзость…
– Ради Бога. Правду!.. – с полным отчаяньем страстно воскликнул Шумский, приближаясь к сидящей Еве и готовый упасть перед ней на колени. – Правду мне нужно. Вы все поняли, понимаете… Я даю слово молчать целый век, никогда ни единым словом не обмолвиться. Но теперь, сейчас, отвечайте мне правду. Не играйте словами, не обижайтесь… Скажите мне одно слово: фон Энзе ваш жених?
– Никогда. Бог с вами…
– Но вы его… Простите! Умоляю вас! Вы его любите?
– Г. Андреев. Я от вас не ждала…
– И он без ума от вас! Он вас любит!
Ева опустила глаза и лицо ее стало сумрачно.
– Ведь это правда? Одно слово…
Ева молчала.
– Вы не хотите отвечать?
– Довольно, г. Андреев… Еще одно слово и… мой портрет останется неоконченным.
– Но я не могу так оставаться в неизвестности! – вскрикнул Шумский. – Я хочу знать! Слышите ли вы! Я хочу знать. Жених ли он ваш, избранный вам бароном.
Ева поднялась с места и двинулась в свою комнату. Шумский бросился к ней и уже хотел взять за руку, чтобы остановить.
– Одно слово… Бога ради! Из жалости, наконец. Одно слово! Но правду! правду!
Голос молодого человека, очевидно сразу, неотразимо подействовал на баронессу, и она отозвалась шепотом.
– Фон Энзе теперь не жених…
– Вы его любите?..
– Не знаю. Может быть. Я не умею, не могу любить. Я уже это сказала раз. Но за то, теперь прибавлю, что портрет… Сеансов больше не будет!.. Прощайте.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента