Евтушенко Евгений. Ардабиола

   Увидев над кассой кинотеатра надпись "Все билеты проданы" и рядом толпу поклонников индийских фильмов, Ардабьев вздохнул, подумав о жене, уже, наверно, поднарядившейся. И вдруг к нему подошли три подростка, одетые, как близнецы, в одинаковые японские кожаные куртки на молнии. Строителям эти куртки выдавали по талонам, и поэтому Ардабьев понял, что это комбинатовские дети, Ардабьеву и в голову не могло прийти, что один из этих подростков вовсе не комбинатовский, а сын Пеструхина.
   - Вас билетизировать, папаша? - спросил один из подростков, у которого сквозь расстегнутую молнию японской куртки виднелся вываленный поверх рубашки православный крестик.
   Ардабьев не сразу понял это выражение, но затем, догадавшись, неохотно кивнул.
   - Сколько штук? - деловито спросил подросток.
   - Два билета, - неловко ответил Ардабьев.
   - Трешка, - четко сказал подросток. - Десятый ряд. Середина.
   Ардабьев, презирая себя, дал ему трешку и заспешил - до начала сеанса оставалось всего полчаса.
   Ардабьев взбежал по радостно заскрипевшему крыльцу, обвитому розовыми "граммофончиками", в чистый ухоженный дом и нарочито ворчливо сказал жене, принявшей у дверей его рабочий чемоданчик, как это она делала уже без малого сорок лет:
   - Ну, мать, про кино не забыла? Чо ты пир наладила? - и даже не присел за накрытый стол с настойкой на апельсиновых корочках, огурчиками и холодцом.
   Он понял даже по запаху, что она не забыла про кино. От нее пахло духами "Белая сирень", которых Ардабьев выносить не мог, но помалкивал. Искоса взглянув на нее, Ардабьев понял, что она побывала сегодня в парикмахерской, где подвилась, подкрасила неумолимо седеющие волосы. Продела в мочки ушей бабушкины серебряные сережки с крохотными гранатиками. Подмазала губы. Надела слишком яркое для ее возраста крепдешиновое платье с цветочками и белым пластмассовым пояском. На ногах были лакированные туфли, хотя и не на высоких каблуках. Но чулки были не прозрачные, а дешевые, темные, потому что на ногах стали выступать бугры расширенных вен. Она была на семь лет моложе Ардабьева, но постарела гораздо больше, чем он, и ревновала его к женщинам помоложе, у которых были красивые ноги. Она работала заведующей аптекой и, когда Ардабьев заходил к ней на работу, тайно радовалась тому, что ноги молоденьких продавщиц скрыты прилавком, и он не может сравнивать. В кино Ардабьев ходить не любил, поэтому для нее это был редкий праздник. Ей нравилось не кино само по себе - ей нравилось, когда все видят, что она идет в кино вместе с мужем. Но в то же время для нее это было мукой, потому что на улице было множество красивых женских ног, на которые мог посмотреть Ардабьев и подумать о том, какая она старая и некрасивая. Она боялась этого все чаще, особенно с той поры, когда их покинули трое выросших детей, и они с Ардабьевым остались одни.
   - А Пеструхин-то намекат... - сказал Ардабьев, ведя жену под руку и степенно раскланиваясь со старухами, наблюдавшими жизнь человечества с замшелых завалинок.
   - На чо? - беспокойно спросила жена.
   - Как на чо? На возраст...
   Она сразу успокоилась. Единственной надеждой, что никто его не отнимет, был его возраст.
   - Иван Веселых сам ушел... - сказал Ардабьев. - Заболел он. Седни мне отповедал...
   - А чо с ним тако?
   - То само...
   - Ну, тебя-то бог спас... - вздохнула жена.
   - Сын меня спас... - строго поправил Ардабьев.
   Он знал, что его жена верующая, и в это не вмешивался, но и не присоединялся.
   - Так вить бог по разным людям рассыпан... - сказала жена.
   - А почему ты в бога веришь, а креста не носишь? - вдруг спросил Ардабьев. - Я вот встренул у кино одного парня - так он крест на грудь вывалил...
   - Это не вера... - покачала головой жена. - Это мода. Крестик потому нательным и назван, что на теле должен быть, а не на рубахе или кофточке. Но и на теле крест носить не обязательно. Главное, чтоб он внутри был...
   - Царапать будет... - невесело пошутил Ардабьев, а сам думал об Иване Веселых.
   И когда по экрану поплыли лодки с индийскими женщинами, окутанными пестрыми тканями и поющими заунывные, но красивые песни, Ардабьев продолжал думать о деповском слесаре Иване Веселых, который завтра уезжает перед собственной смертью в гости к Есенину и, наверно, сидит и пьет в своей холостяцкой избе. И Ардабьев подумал: а почему бы вместо смерти Ивану Веселых не притулиться хотя бы где-нибудь с боку припека на одной из этих лодок и, положив подбородок на облупленный рабочий чемоданчик, зачерпывая задумчивой рукой незнакомый ему Ганг, не послушать эти слышанные им разве только в кино индийские песни? Ардабьев подумал о том, что он и сам ни разу не бывал в других странах. Земной шар большой, а жизнь человеческая маленькая. Она маленькая и без войн и болезней, но войны и болезни еще больше уменьшают ее.
   Ардабьев покосился на жену. В полутьме зрительного зала ее морщин не было видно - только профиль, делавший ее моложе. Почти такой же, как в те времена, когда они впервые пошли вместе в кино на фильм "Если завтра война...". Вражеские танки переходили советскую границу. На экране была степь, и вдруг один холмик приподнялся вместе с ковылем и комьями земли, оказавшись выдвижной смотровой башней. Из нее высунулся бдительный бинокль. Потом холмик вдвинулся обратно, и степь сравнялась. Красноармеец с биноклем спустился вниз по винтовой железной лестнице и оказался в подземном ангаре, где стояли наготове краснозвездные самолеты. По сигналу тревоги земля раздвинулась, и из нее полетели на врагов грозные эскадрильи...
   "Ой, как здорово!" - восхищенно захлопала в ладоши она, тогда девчонка из ручного отдела аптеки со стройными, сильными ногами, которые во время работы скрывал прилавок. Война оказалась совсем не такой короткой и красивой, как в этом фильме. По тем же самым ковылям, виденным им на довоенном экране, Ардабьев в сорок первом ползком тащил на себе контуженного Ивана Веселых под страшным, придавившим землю небом, набитым немецкими бомбардировщиками, и земля не раздвигалась, и оттуда не вылетали грозные эскадрильи... А теперь Веселых уезжает умирать и, может быть, не доедет до Есенина, как и сам Есенин до кого-то, наверно, не доехал.
   - Клав, а Клав...
   - К Ивану хочешь? - спросила она, не поворачиваясь. - Иди уж... - Она обиделась, но поняла. Вдогонку шепнула: - Не перебарщивайте только...
   Если бы Ардабьев, идущий к Ивану Веселых мимо комбинатовского детсада рядом со старым хайрюзовским кладбищем, вгляделся, то увидел бы трех подростков, похожих на близнецов в одинаковых японских куртках на молнии. Подростки сидели на трех детских качелях. Стальные тросы качелей чуть поскрипывали. Из этих качелей подростки уже давно выросли, и, когда они слегка раскачивались, то приходилось поджимать ноги. Из рук в руки гуляла бутылка "Розового крепкого". К горлышку они прикладывались по очереди, но подросток с православным крестиком, мерцающим сквозь расстегнутую молнию куртки, задерживал бутылку в губах больше других, как будто у него было на это неписаное, но неотъемлемое право. Под его длинными девичьими ресницами были пугающе мертвые глаза.
   - Скучно... - сказал он, лениво отталкиваясь ногами от земли. - Не пить - скучно, пить - тоже скучно... Особенно эту дрянь... При всей фантазии "Розовое крепкое" не "Белая лошадь", которая, как в стойле, застоялась в шкафчике у твоего предка, Фантомас... Редкое в Хайрюзовске животное... Правда, это всего-навсего сувенирное пони. Ты усек?
   - Усек, Философ... - подобострастно соскочил с качелей белобровый толстый подросток, похожий на кролика-альбиноса, и растворился в темноте. Другой подросток со значком "Бони М" на куртке, ожидающе вытянув хрящеватый носик, усеянный мелкими веснушками, перестал качаться, готовый тоже соскочить и раствориться в темноте, если надо. В его еще совсем детских глазах, рыжих, как перепрыгнувшие с носа веснушки, одновременно светились и жажда указаний и страх перед ними. Но указаний пока не было.
   Философ продолжал раскачиваться, уже не сдерживая качели. Его лицо то попадало в полосу света из окна детсада, то ныряло во мглу. Но с каждым появлением из мглы на свет оно менялось. Глаза стекленели, черты окаменевали. Философ думал. Качели взлетали все выше и выше, и все дольше лицо Философа, покидая свет, находилось в темноте. А когда оно возвращалось, то набранная там, вверху, темнота оставалась внутри напряженных, но мертвых глаз. Философ взлетал уже до самой перекладины.
   - Сорвешься, Философ! - испуганно закричал веснушчатый подросток.
   - Заткнись, Пеструшка! - раздался сверху жестяной хохот.
   Философ взвился уже выше перекладины. Но трос заскрежетал, и стальная петля выскочила из крюка на перекладине. Качели рухнули на землю. Философ остался лежать ничком в беспощадной полосе света из окна детсада. Спрыгнув со своих качелей, Пеструшка бросился к Философу. Но тот зло оттолкнул его, уползая из полосы света в темноту. Философ сел на барьер детской песочной площадки, облизывая ладонь с содранной кожей. Философ увидел подбегающего запыхавшегося Фантомаса с белыми бровями, светящимися в темноте, и протянул руку. В руке оказалась крохотная сувенирная бутылочка "Белой лошади". Философ сначала плеснул из нее на ладонь, а потом запрокинул и жадно выпил.
   Философ старался не показать виду, как его унизило, что эти двое видели его падение. Особенно Пеструшка. Отшвырнув бутылочку, Философ взял детский совок и поддел песок, наблюдая, как он сыплется:
   - Мы с вами между детским садом и кладбищем. Здесь зануды-воспитательницы, "В лесу родилась елочка" и тошнотворная манная каша. Там могилы с червями и кресты, изъеденные короедом... Скучно... И балдеть тоже скучно. Пора завязывать балдеж... До чего мы докатились - до мелкой спекуляции билетами в кино...
   - То, что у нас спекуляция, в Америке - частная инициатива... Ты же сам об этом говорил, Философ... - осторожно напомнил ему Фантомас.
   - Дело не в самой спекуляции, а в ее масштабах... - поморщился Философ, отбрасывая детский совок. - Ты не сечешь моих мыслей, Фантомас. Только большое дело дает большой кайф. А на какое дело способен, например, ты, Пеструшка, если хнычешь, что не можешь достать себе фирменные джинсы и ходишь в какой-то рижской подделке?
   - Вам хорошо... - обиженно стал оправдываться Пеструшка. - Тебе твой отец, Философ, "Вранглеры" привез со стройки плотины в Сирии. Твой отец, Фантомас, строил находкинский порт, а там "Леви Страусов" - ты сам рассказывал - немалом. А чо мой отец может?
   - Избавляйся от местного акцента... - брезгливо заметил Философ. Достал же тебе твой железнодорожный предок японскую куртку, как у нас. Пусть и джинсы фирменные достанет. Дави на него.
   - Я давлю... - понурился Пеструшка. - А он мне в ответ: "Джинсы на толкучке мою месячную зарплату стоят. Чо я, на твои штаны целый месяц вкалывать буду?"
   - Дело не в самих джинсах... - оборвал его Философ. - Наполеон джинсов не носил, но был Наполеоном. Но если бы он захотел, они бы у него были. Их бы соткали покоренные народы.
   Пеструшка не все понял насчет Наполеона, но вздохнул.
   Философ продолжал:
   - Как говорил Мичурин, не надо ждать джинсов от природы, а надо их взять. Нечего надеяться на предков. Это расслабляет. Меня вчера мой предок спрашивает: "Что собираешься делать после десятилетки?" Сколько я его помню, никогда ни о чем не спрашивал. Всю жизнь по уши в цементе и бетоне - только шляпа оттуда торчит. Подарками отделывался. Например, этими "Вранглерами". И вдруг сыном заинтересовался. А я молчу от потрясения, что отец со мной заговорил. Как в басне - пот радости в зобу дыханье сперло". А мать отцу со всей ее месткомовской прямотой: "Да что ты с ним разговариваешь! Он же безмозглый!" Знала бы она, что у меня в мозгах, может быть, поежилась. Всю жизнь она попрекает меня другими детьми - всеми этими пианинными гениями, одуревшими от гамм. Математическими прыщавыми вундеркиндами. Красногалстучными завывающими поэтиками при домах пионеров. Пыхтящими тупицами из кружка "Умелые руки". Юными натуралистами, пропахшими морскими свинками. Шахматными наркоманами. Вот, мол, какие вокруг талантливые дети, а ты бездарь. А у меня другой талант, нашим советским вундеркиндизмом не учтенный. Я философ. Но я не тот, разрекламированный "Литературной" сопливый дошкольник из Омска изрекатель трехкопеечных афоризмов типа "Пучина - корни моря". Я философ действия. Людьми интересней двигать, чем шахматными фигурками.
   - А куда двигать-то? - задохнувшись от загадочных горизонтов, спросил Фантомас, всовывая в руку философа другую сувенирную бутылочку.
   - "Мари Бризар"... - прочел Философ надпись на ярлыке, протягивая бутылочку в полосу света из окон детсада. Но лицо его оставалось в тени.
   - На ту сторону шахматной доски. Туда, где пешки становятся ферзями. Разве тебе, Пеструшка, не хочется стать ферзем?
   - Да я вообще-то... да я как-то... да я чо-то... - растерялся Пеструшка.
   - Но чтобы двигаться в ферзи, надо сбрасывать с доски другие фигуры, жестко добавил Философ.
   - Какие фигуры? - даже вспотел от волнения Фантомас.
   - Которые на пути в ферзи, - четко ответил Философ. - Дружинников легко узнать по красным повязкам. Надо создать антидружины. Сначала тайные. Среди красных повязок мы должны узнавать друг друга по невидимым. А когда мы увидим, что нас много, то можно перестать прятаться. Даже перед собственными предками.
   - А" не попадет? - испуганно спросил Пеструшка.
   - Попадет, если будем бояться, - усмехнулся Философ. - Нужен постоянный аутотренинг для победы над страхом.
   Философ рывком поднялся с барьера песочной площадки и, обхватив ногами качельный столб, стал карабкаться вверх. Оказавшись на перекладине, он властно крикнул:
   - Кидайте трос!
   Философ снова надел стальную петлю на крюк, с которого она соскочила, и спрыгнул вниз, усевшись на те же самые качели и снова раскачиваясь.
   - Так что мы будем делать прекрасной темной ночью между детсадом и кладбищем? Я знаю, что! Смешаем кладбище с детсадом! За мной! - И рванулся с качелей.
   Пустые качели еще долго покачивались, то попадая в полосу света, то снова ныряя во мглу.
   Возвращавшийся от Ивана Веселых Ардабьев вздрогнул, увидев за забором детсада темный контур могильного креста, и встряхнул головой, стараясь прийти в себя, - видно, сильно он перебрал, если такое может почудиться.
   Но когда после завтрака квохчущая, как наседка, воспитательница детсада повела детишек с ведерками и лопатками на песочную площадку, она остолбенела. Ровно посредине песочной площадки стоял, вкопанный в нее, рассохшийся от времени могильный крест. По его трещинам ползали захваченные вместе с крестом рыжие кладбищенские муравьи. А в песке около креста валялись две сувенирные бутылочки.
   3
   Оранжевый пикап подъехал к белой коробке обыкновенного чертановского дома, и Ардабьев-младший с тоской подумал о том, что лифт уже целый месяц на ремонте. Придется таскать одному завтрашний бессмысленный банкет на восьмой этаж. Подведя пикап задом к подъезду, Ардабьев стал выгружать банкет на тротуар под любопытными и не всегда одобрительными взглядами пенсионеров, прогуливающихся вдоль чахлых дворовых топольков. Стук костяшек домино на деревянном столике перед домом прекратился. От козлозабивателей отделились три личности без особых примет и приблизились, не без интереса глядя особенно на один из ящиков.
   - Помочь? - хором спросили три голоса. - Какой этаж?
   - Спасибо, - покорился судьбе Ардабьев, заранее вычтя из содержимого ящика одну бутылку. - Восьмой.
   - Тут одной ходкой не обойдешься... - многозначительно поскреб затылок доброволец в сетчатой майке, синих тренировочных брюках с белым кантом и почему-то в женских тапочках с помпонами. Но это была его единственная особая примета. - Правда, если ящик на ящик поставить... - заразмышлял доброволец. Крякнув, взял на грудь ящик с водкой и кивнул на ящик шампанского.
   Двое других ловко поставили ящик с шампанским сверху. Доброволец с помпонами слегка осел под тяжестью, но выдержал. Второй доброволец - не без чувства ущемленности на лице - потащил ящик с минералкой и яблоки. Третий - два ведра; одно с помидорами, другое с огурцами. Ардабьев одной рукой прижал к груди трех поросят, другой охапку зелени, среди которой пряталась ветка ардабиолы, и понуро стал подниматься по лестнице в хвосте торжественной процессии.
   На четвертом этаже доброволец с помпонами, закряхтев, опустил оба ящика на лестничную площадку.
   - Перекур, - сказал он, отдуваясь. - А что у вас, свадьба, что ли?
   - Нет... - несловоохотливо ответил Ардабьев и упер подбородок в розовый хвостик верхнего поросенка, чтобы тот не упал.
   - День рождения? - не унимался доброволец с помпонами.
   - Нет, - мрачно ответил Ардабьев. - Диссертация.
   - Докторская?
   - Кандидатская.
   - А на какую, извиняюсь, тему?
   - Ардабиола, - неожиданно для себя соврал Ардабьев.
   - Ага... - глубокомысленно наморщил лоб доброволец с помпонами.
   - Передохнули? - спросил Ардабьев.
   - Что-то отдышаться не могу. У меня вообще-то давление высокое. Ничего тяжелого поднимать нельзя, - пояснил доброволец в тапочках с помпонами, поглядывая на ящик с водкой.
   - А у меня низкое... - захихикал второй, с минеральной и яблоками.
   - А у меня аритмия. Мерцательная, - добавил третий, с помидорами и огурцами.
   Ардабьев понял намек.
   - Дегустация на восьмом этаже... - сказал он.
   - Так до восьмого еще большой гак... - лукаво глотнул доброволец в тапочках с помпонами. - Как говорится, этапы большого пути. Поправиться надо.
   - Ладно, - устало сказал Ардабьев. - Поправляйтесь.
   - Только вы с нами... Уважьте... Все-таки диссертация, а не фунт изюму! - захлопотал доброволец в тапочках с помпонами, доставая из ящика бутылку водки и отвинчивая пробку.
   Видя, что руки у Ардабьева заняты поросятами и зеленью, он с легким благородным наклоном всунул ему горлышко бутылки в рот, и затем рука другого добровольца отечески вложила в зубы Ардабьева пол-огурца. Когда бутылка была опустошена, доброволец с помпонами аккуратно завинтил ее и поставил обратно в пустую ячейку ящика, восстановив симметрию.
   - Пошли, ребята! Приятному человеку приятно помочь!
   "Неужели они и в мою квартиру завалятся?" - убито думал Ардабьев, опустив поросят и зелень перед своей дверью на пол и нарочито долго ища ключи.
   - Спасибо вам за помощь. Теперь я сам управлюсь.
   - Чего там! - покровительственно сказал доброволец в тапочках с помпонами. - Раз уж мы взялись за дело, то его надо прикончить.
   - Надо прикончить! - поддакнул второй доброволец, позванивая минералкой и роняя яблоки.
   - Прикончим! Это мы мигом! - закончил третий, бряцая ведрами с помидорами и огурцами.
   "И прикончат..." - безнадежно подумал Ардабьев, с чувством обреченности открывая дверь. Сразу за порогом на резиновом коврике лежала телеграмма, брошенная в дверную прорезь. Ардабьев поднял ее, хотел развернуть, но в его спину мощно уперся ящик с водкой в руках напирающего добровольца с помпонами. Ардабьев сунул телеграмму в карман и посторонился, впуская в квартиру добровольцев, Когда они вошли, то в квартире сразу стало тесно от их сопения, покряхтывания и разнообразных идей, Первым делом доброволец с помпонами по-хозяйски открыл холодильник, оценивая его содержимое и вместимость.
   - Так... - сказал он задумчиво. - Эту банку с баклажанной икрой, я извиняюсь, выброшу. Она вся зацвелая. Майонез пожелтелый... Тоже долой. Горчица засохлая. Долой. Морозилка, слава богу, пуста. Туда мы водочку определим. Помидорчики-огурчики в нижние ящики. Но главное, чтобы поросята впихнулись. Зелень вот сюда. Шампанское не влезает, подлое. Но мы его в ванную...
   Ардабьев, безропотно подчинившись добровольцам, опустился на диван и развернул телеграмму. Телеграмма была короткая. "Отец умер. Похороны среду. Мама".
   - А как насчет второго захода? - игриво подтолкнул Ардабьева в бок подсевший к нему на диван доброволец с помпонами. - Вспрыснем диссертацию?
   Ардабьев поднял глаза от телеграммы и увидел каких-то совершенно незнакомых людей. "Как они попали в мою квартиру? Чего они хотят? Отец умер... Значит, ардабиола - это блеф. Значит, все провалилось. А я плел той девушке, что я самый нужный человечеству человек. Похороны в среду. Почему у этого типа на тапочках помпоны?"
   - Приканчивайте... Только скорее... - вздохнул вслух Ардабьев.
   Доброволец с помпонами открыл еще одну бутылку водки. Второй доброволец достал из застекленного шкафа рюмки. Третий обтер о рукав несколько яблок и положил их на стол.
   - За кандидатскую! - выпил и хрустнул яблоком доброволец с помпонами. За вами задержечка...
   Ардабьев вдруг понял, что у него в руке рюмка, и тоже выпил.
   - Что у нее лицо такое, как будто его растягивали? - заинтересовался доброволец с помпонами репродукцией женского портрета Модильяни на стене.
   - А она со сплющенным лицом родилась. Вот его и растянули, - прикрылся иронией Ардабьев.
   - Перестарались малость... - покачал головой доброволец с помпонами. Чего только с людьми не творят! А что это за кустик в ящиках с землей?
   - Для красоты... - ответил Ардабьев.
   - Да разве это красота? Вот фикус - это я понимаю... Ну, а теперь, с вашего позволеньица - за докторскую! - Но доброволец с помпонами вдруг поперхнулся и замер.
   Ардабьев поднял глаза и увидел, что посреди комнаты стоит его жена. То есть уже не жена, потому что они разошлись. И в то же время жена, потому что они еще не развелись. Ее вещей в квартире не было, но второй ключ у нее остался.
   Ее красивые замшевые туфли с белой прошвой наступили на уроненную в суматохе ветку ардабиолы. Но Ардабьеву теперь было все равно.
   Добровольцы сразу поблекли под насмешливым взглядом ее глаз и гуськом удалились. Доброволец с помпонами вышел на цыпочках.
   - Это твои новые друзья? - спросила жена Ардабьева, садясь и закуривая. Насмешливое выражение в ее глазах оставалось, но зажигалкой она щелкнула нервно, неуверенно.
   - Ага... - сказал Ардабьев. - Новенькие. С иголочки.
   - А где же твоя подруга Алла? Клетка пуста. Она что, тоже от тебя сбежала?
   - Она умерла.
   - Про крыс обычно говорят: сдохла.
   - Она умерла.
   - Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты всегда был гуманен к животным. Этого у тебя не отнимешь... Извини, что я без звонка. Твой телефон не отвечал. Я хотела тебя поздравить с защитой. Мне сказали, что ты завтра наприглашал гостей. Многие ведь не знают, что мы живем отдельно. И я подумала...
   - Что ты подумала? - спросил Ардабьев, поднимая с попа ветку ардабиолы и крутя ее в руках.
   - Я не напрашиваюсь в гости... Я подумала, что квартира, наверно, захламлена... Хотела тебе помочь... А у тебя чисто. Тебе кто-нибудь помогает?
   - Никто.
   - Молодец. А ты догадался что-нибудь купить?
   - Догадался.
   Она подошла к холодильнику, заглянула в него:
   - Ты растешь как домохозяйка, Ардабьев... Даже поросят достал. А кто жарить будет?
   - У тебя права с собой? - спросил Ардабьев.
   - С собой. Почему ты спрашиваешь?
   - Отвези меня в Домодедово. А завтра принимай гостей. Выручи меня. Мне некогда звонить, извиняться.
   - Что? - застыла она с открытой дверцей холодильника.
   - Отец умер.
   Она сделала невольное движение к нему, но удержалась.
   - Когда? Что с ним случилось?
   - Так ты меня отвезешь?
   Она подошла к стенному шкафу, вынула из него две рубашки, белье, носки, и снова ее поразило, что все было чистым, отглаженным.
   Когда она вошла в ванную, чтобы взять бритву, то прежде чем заметить груду бутылок шампанского в воде, увидела две еще не высохшие рубашки на деревянных плечиках, трусы и носки на батарее и поняла, что Ардабьев стирает сам. Ей захотелось заплакать и от этого и от того, что его отец умер. Но она не заплакала, а только взяла бритву и еще одну пару носков, которые на ощупь оказались сухими.
   ...Некоторое время они ехали молча.
   - А ты когда-нибудь думал о том, что и ты можешь умереть? - спросила она, включая подфарники, потому что потемнело.
   - Думал. Я бы не хотел, чтобы это случилось именно сейчас. Я не имею на это права. Я многого не успел, - хмуро сказал Ардабьев.
   - А ты думаешь, что в истории есть хотя бы один человек, который все успел? - спросила она, снова закуривая. - Все, кто умер, чего-то не успели. Не успел Христос, чтобы все люди стали братьями. Гитлер не успел засунуть всех евреев в газовые камеры. Твой отец не успел увидеть своего внука, которого я убила в себе без твоего разрешения. А я тоже умерла, потому что не успела стать матерью.
   - Не казнись, - вобрал голову в плечи Ардабьев.
   - Я убила твоего ребенка, потому что любила тебя, - продолжала она. Мне казалось, что ребенок будет тебе мешать. Я хотела, чтобы ты защитился, встал на ноги. А ты мне не простил. Ты перестал со мной говорить. Ты мне не рассказывал ничего. Ни о том, почему вместо канарейки у нас в клетке стала жить крыса. Ни о том, что у твоего отца рак. Ты думал, что я тебя разлюбила. А можешь ты себе представить, что есть такая любовь, когда ради нее можно убить собственного ребенка? За что ты возненавидел меня?
   - Я не возненавидел. Я не мог забыть, - тяжело вздохнул Ардабьев. Он думал о девушке в кепке: почему она тоже это сделала?
   - Не надо меня добивать, Ардабьев, Я наказана. Тем, что люблю тебя, и никого больше. - И задрожавшим, срывающимся голосом она тихо спросила: Скажи, а ты когда-нибудь сможешь забыть? Сможешь простить?