Страница:
Последнее, что Саблуков видит, – царь идет к себе, два гусара или камер-лакея становятся у первой двери его кабинета.
Идет спать и наследник, но за каждым его словом и шагом через несколько часов начнут жадно охотиться современники (споря, виноват он или не виноват). И вот доносятся важные слова Александра, обращенные к камер-фрау Гесслер, состоявшей при его жене: «Я прошу тебя остаться в эту ночь в прихожей до прихода графа Палена; когда он явится, ты войдешь к нам и разбудишь меня, если я буду спать».
Константин в течение многих лет будет повторять всем: «Я спал, как сурок, и ничего не знал». И действительно, известно, что старший брат не хотел его информировать, хотя уж очень было тревожно кругом, и нужен был особый талант, чтобы спокойно заснуть. Так, в другом крыле дворца 13-летний принц Евгений Вюртембергский переживает часы, которых не забудет до конца дней: генерал Дибич и другой наставник принца, фон Требри, входят и выходят, приводят каких-то людей, намекая, что они в тяжелую минуту могут защитить племянника императрицы (не для того ли Дибич ходил в 1-й кадетский корпус?).
«Подумайте, как моя детская сила воображения была захвачена сознанием всеобщей опасности, существование которой я так ясно читал на лицах всех присутствующих. Тем временем в безмолвной тишине размеренным шагом проходили полки, а темнота ночи и необычность военных передвижений в такое время придавали этим звукам своеобразие, неприятно на меня действовавшее…»
В комнате все громче звучат опасные слова, прерываемые призывами к осторожности и молчанию. В изложении принца (напомним, что оно основало на дневнике, обработанном позже) крайне интересны речи, которые ведет молодой капитан Дибич (будущий полководец и начальник Главного штаба): «Император тиран – таков был приблизительный смысл его речей; но, конечно, он и вполовину не столь дурен, как его выдают, чтобы возбудить ненависть и стремление к самообороне и чтобы таким путем совсем от него освободиться. После того как это произойдет, одни надеются получить милости и почет благодаря вступлению на трон старшего великого князя, другие готовят Павлу I судьбу Петра III и надеются добыть честь и славу от Марии Федоровны; есть еще интриганы, которые охотнее всего бросили бы в море всю императорскую семью и сели бы на их место». Дибич не верит в успех заговора.
Мы, понятно, не ищем буквальной точности в этих почти не цитировавшихся отрывках, но ловим здесь тогдашние мнения, отголоски, представления о событиях.
Опасность, щекотливость положения принца, невольного претендента на место Александра, представляются вполне реальными.
В «речи Дибича» любопытно перечисление партий, причем мы почти ничего не знаем о сторонниках Марии Федоровны и о тех, кто «бросили бы в море всю императорскую семью».
Как здесь отделить реальность от впечатления? Ведь в этой ситуации впечатление много сильнее, «самозваннее» реальности!
Тревожная напряженность, недоговоренность, перемещение караулов и в то же время новый столовый прибор, проекты Летнего сада… То-то и оно, что реплики «чему быть…», «вы якобинец», совершенно обыкновенные для подозрительного, нервозного, обвиняющего стиля Павла, здесь необыкновенны.
Царь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев припомнит, что царь молился у иконы в прихожей.
Впрочем, еще миг подождем закрывать эту дверь: появляется лейб-медик Гриве, дает императору какое-то питье (царь вызвал его и для того, чтобы поговорить о больном генерал-лейтенанте Ливене).
Несколько дней спустя рассказ медика попадет в секретную депешу британского агента Росса, адресованную не раз упоминавшемуся лорду Мэлмсбери: доктор поведал о подозрительности царя, особенно усилившейся «в последние десять дней». Вечером 11 марта царь не скрыл своих подозрений и против Гриве: пока тот взбалтывал лекарство, царь прошел до конца комнаты и, круто повернувшись, пристально глядя, сказал: «Кстати, мой дорогой, вашу совесть не мучит то обстоятельство, что вы лечите врага ваших соотечественников?» Доктор отвечал, что любой человек его профессии «не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павел был этим удовлетворен и, обняв доктора, сказал: «Я не сомневаюсь и не сомневался никогда».
Одиннадцатый час… Дверь в комнаты Павла закрывается окончательно. Но и сквозь стены почти каждый шаг обреченного монарха видят «снаружи». Известно, что он проводит час у Гагариной, спустившись к ней по потаенной лестнице (и кажется, успев поговорить с мужем фаворитки). В ее комнате составляется и раздраженная записка больному Ливену: «Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела но могут быть направляемы в зависимости от того, помогают ли вам мушки или нет, то вам придется передать портфель военного министерства князю Гагарину».
Именно в эти минуты на квартире Платона Зубова происходит совещание, которое вскоре уходит в тень последовавших событий, – между тем оно заслуживает подробного разбора.
Палена на той квартире нет: он у себя или быстро перемещается во тьме по одному из своих маршрутов. Несомненно, присутствует граф Николай Зубов, который заменяет хозяина; князь Платон, подобно оборотню, тоже «замечен» в разных местах: он проводит вечер и у Клингера, и временами появляется у себя (повторим, что расстояния невелики и нет ничего удивительного в быстрых, бесшумных перемещениях главных лиц).
Основной же рассказ о том совещании принадлежит Беннигсену: «От Палена я отправился к генерал-прокурору Обольянинову, чтобы проститься, оттуда часов в 10 приехал к Зубову. Я застал у него только его брата, графа Николая, и трех лиц, посвященных в тайну. ( … ) Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот. Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, я не колеблясь примкнул к заговору».
Назвали, понятно, наследника, великого князя Александра. В другом рассказе Беннигсена (записанном Воейковым) оказывается, что у Зубова находились не три заговорщика, а «человек тридцать»; что все равно у него, Беннигсена, не было другого средства выпутаться: «Быстро я окинул мое опасное положение, в которое хитрый покровитель меня поставил. ( … ) Я протянул ему руку и отвечал: «И на жизнь и на смерть».
Он бросился обнимать и тотчас вывел меня из кабинета к обществу. «Наш еси Исаакий, да воспрянем с ним!» – вскричал, опять обнимая меня. Видно было, что это был пароль заговорщиков…».
О роли наследника «этот Беннигсен» высказывается много осторожнее, чем «первый» (который писал в 1801 г., когда события еще были свежи в памяти, а Пален и Зубовы – еще в силе). Однако позже события «быльем поросли»; царю неприятно вспоминать о собственном согласии, Пален и Зубовы давно изгнаны, и дело подается так, будто Беннигсена обманули…
На самом же деле в десять часов вечера 11 марта Беннигсен переходит из «третьего разряда» заговорщиков в первый. Но не это обстоятельство привлекает наше особенное внимание к разговорам на квартире Зубова.
Кто были те три лица, которых Беннигсен там встретил? «Одно было из Сената (Трощинский), и ему предназначалось доставить туда приказ собраться, лишь только арестуют императора». Имя Трощинского вносит в число заговорщиков и племянник Беннигсена, записывающий со слов дяди. Наконец, Евгений Вюртембергский (информация Платона Зубова и Беннигсена) подтверждает, что «тайный советник Трощинский составил манифест, в котором император по болезни передавал власть великому князю Александру».
Тут возникает сюжет непростой и очень важный.
Понятно, речь идет о событиях, случившихся несколькими часами позже и, казалось бы, не имеющих прямого отношения к вечеру у Зубовых.
В пушкинской записи соединились исторически довольно точные сведения, но полученные из устного пересказа. Б. Л. Модзалевский предположил (имея в виду осведомленных «общих знакомых» Трощинского и Пушкина), что, «быть может, именно Гоголь (а может быть, Сперанский) рассказал Пушкину про памятную ночь 11-12 марта 1801 г., когда Трощинский был вызван в Зимний дворец и здесь был встречей главою заговора против Павла – петербургским военным губернатором графом Петром Алексеевичем фон дер Паленом».
Пушкинская ошибка или описка (Панин вместо Пален) естественна при тогдашнем уровне таинственности и запретности темы. Однако всему образованному кругу пушкинской поры было известно, что именно Трощинский написал знаменитый манифест о восшествии на престол Александра I, что ему принадлежали сильно прозвучавшие в 1801 г. строки, где царь отрекался от политики Павла I и торжественно клялся «управлять богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великий». Не для того писал Пушкин в дневнике о Трощинском, чтобы повторить всем известное: его, естественно, занимают выразительные историко-художественные подробности – страшная ночь, камень, пущенный в окошко, неведение Трощинского… Последнее, пожалуй, главный мотив рассказа. И от кого бы ни узнал его поэт, явно слышен голос первоначального рассказчика, самого Трощинского. Это ему, старому многоопытному сановнику, на закате дней (а прожил он с 1747 по 1829 г.) нужно подчеркнуть свою непричастность к убийству Павла: «просился в деревню» и если бы Павел «на зло не велел», то уехал бы; в столице «никуда но является», но, «сидя дома, вставал рано, ложась рано». Это постоянное подчеркивание своего алиби почти назойливо. Тема продолжается: в то время как во дворце меняют царя, в доме Трощинского все спят, «никто нейдет», даже во дворце сенатор еще «не может попять, что с ним делается»…
Пушкин, никогда, по-видимому, не говоривший с Трощинским, прекрасно улавливает главный мотив версии и не имеет оснований в ней сомневаться; однако именно талантливо точной передачей истории поэт (сам того, вероятно, не подозревая) позволяет нам заглянуть в «подтекст», в исторические глубины, скрытые даже от современников.
Вернемся снова в 11 марта 1801 г. Трощинскому 53 года, и он успел к тому времени прожить многосложную жизнь (о некоторых обстоятельствах которой уже упоминалось выше): выходец из мелкой украинской шляхты (простые казаки просили позже разрешения хотя бы просто взглянуть на «одного из своих», вознесшегося до министерских должностей!), он окончил Киевскую духовную академию; позже выдвинулся, блестяще ведя канцелярию у генерала Н. В. Репнина, затем у А. А. Безбородки, наконец, у Екатерины II (в последние годы он был ее статс-секретарем). При Павле I его биография, как эхо, отразила перипетии карьеры шефа, покровителя и земляка Безбородки: 6 апреля 1799 г., в день смерти Безбородки, Трощинского увольняют с должности президента Главного почтового управления, а 14 октября 1800 г. отправляют в отставку «по прошению».
Далее идут месяцы жизни, о которых мы знаем по дневниковой записи Пушкина: Трощинский в Петербурге и якобы ни во что не входит. Но за несколько часов до роковых событий во дворце, за 4 часа до того, как окно в доме Трощинского будет разбито фельдъегерем, мы вдруг замечаем Дмитрия Прокофьевича на тайном совещании высочайшего ранга в доме Зубова!
Как же так?
Понятно, опорных документов почти нет, и приходится выдвигать гипотезы. Взгляды бывшего статс-секретаря Екатерины II нам известны: близкий к Безбородке (и Кочубею), он, конечно, разделял мысли о необходимости «умеренного правления», был сторонником либерального, просвещенного варианта самодержавной власти. Уже говорилось, что Трощинский был в курсе «конституционных мечтаний» наследника Александра и его молодых друзей, что мимо него не прошли тайные контакты этой группы с Безбородкой в 1798 – 1799 гг. (когда канцлер, очевидно с помощью Трощинского, составлял для Александра записку о своих принципах).
Позже, в царствование Александра I, Трощинский займет высокие государственные посты (министр юстиции и др.), но в конце концов, не приемля Аракчеева, окажется в оппозиции. Его имя привлечет внимание как украинских патриотов, так и декабристов. В знаменитом полтавском имении Трощинского Кибинцах в 1820-х годах будут нередко сходиться декабристы и люди их круга: братья Муравьевы-Апостолы, Капнисты, Бестужев-Рюмин. В. Ф. Раевский в своих воспоминаниях замечает: «Власть Аракчеева, ссылка Сперанского, неуважение знаменитых генералов и таких сановников, как Мордвинов, Трощинский, сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшения, благоденствия, исцеления тяжелых ран своего отечества».
Прибавим к этому немалую покровительственную роль, которую отставной министр играл в жизни своего дальнего родственника Н. В. Гоголя, и попробуем теперь представить ту позицию, которую должен был занять Трощинский в начале 1801 г. – между десятилетиями «Екатерины – Безбородки» и годами либеральных надежд, декабристского соседства.
Итак, вечером 11 марта 1801 г. Трощинский приглашен к Зубовым – очень возможно, что по указанию наследника (отзвук старых контактов с Безбородкой, Кочубеем…).
Зачем же позвали сенатора?
Беннигсен помнит, что Трощинскому «предназначалось доставить другим сенаторам приказ собраться, лишь только арестуют императора». Это весьма правдоподобно, и о том еще скажем. Однако главная цель «гражданского обеспечения» операции – подготовить нужный документ об отречении Павла. Правда, историк начала XX в. сомневался: «Проект отречения – выдумка, имевшая целью смягчить впечатление цареубийства в глазах нового императора и общества». Однако сохранилось несколько свидетельств, что Пален и Зубов располагали какой-то важной бумагой – листом, который через час будет показан широкому собранию офицеров, а позже предъявлен Павлу I… Кое-что слышали о документе Саблуков, Коцебу, позже – Михаил Фонвизин. На память приходит и прежний манифест, составленный Чарторыйским по воле Александра еще в 1797 г. Наконец, последний весомый довод в пользу того, что документ существовал: не таков был граф Пален, чтобы упустить малейший способ воздействия на заговорщиков, сенаторов и подданных разного ранга… Та же логика, которая привела к приказу всем лидерам заговора явиться при параде, в лентах, орденах, – та же логика требует, чтобы под руками был звучный текст, манифест, явно одобренный наследником и придающий событиям вид максимальной законности. Изготовить подобный документ на день-два раньше противоречило бы паленскому принципу открывать карты в последний момент; но и без грамоты нельзя: наиболее удобный момент для ее рождения – около 10 часов вечера на квартире Зубова (что, разумеется, не противоречит тому, что автор бумаги получил предварительный сигнал Палена и что наследник вполне осведомлен).
Любопытно, что, как только в мемуарах возникает смутная тема документа или «хартии 11 марта», с нею постоянно связывается имя Платона Зубова: Зубов, изучающий английскую конституцию перед событиями, Зубов, будто бы заставляющий ошеломленного Павла что-то подписывать в последнюю ночь…
Все, конечно, очень туманно, но если идти по внешней аналогии, то и в 1762 г., и в 1825 г. действиям предшествовало создание «опорных документов». Надо думать, они существовали и в ночь на 12 марта 1801 г.
То, что за Трощинским пошлют еще раз четыре часа спустя, не только не опровергает, но и подтверждает его особую роль.
Дело в том, что в 10 вечера требовалась одна бумага, а в два часа ночи – совсем другая.
На квартире Зубова – независимо от того, что «держат в уме» главные заговорщики, – планируется операция по той схеме, что обещана наследнику: Павла арестовать, запереть, объявить сумасшедшим; Александра провозгласить регентом или императором (тут важная и трудно различимая в лихорадке тех часов подробность: наследник как будто согласен на регентство, но во всех репликах 11 марта звучит тема «завтра новый император»). Без сомнения, при этом упоминалась воля Екатерины II, ее желание передать престол внуку: тот самый мотив, который наутро в измененном виде даст формулу и для следующего манифеста – «управлять по законам и по сердцу августейшей бабка нашей».
Итак, документ об отречении, объясняющий высшими государственными соображениями низложение Павла; документ того типа, который обосновал 28 июня 1762 г. низложение Петра III (в тот день еще живого – убитого через неделю), – вот что, по всей видимости, было принесено на квартиру Зубовых или там сочинено.
Дальнейшая логика поведения Трощинского кажется ясной: он не пойдет на последнее сборище заговорщиков – там дело военное. Его задача – оповестить сенаторов (очевидно, тех, на которых можно положиться), чтобы они были готовы съехаться и утвердить (как в 1762 г.) случившиеся перемены, т. е. одобрить «манифест № 1».
Конечно, Трощинский не может уйти и от мысли: что будет, если переворот провалится и Павел возьмет верх? Скорее всего именно на этот случай в его доме особенно крепко заперли ворота, наглухо замкнули двери – и «никто ничего не знает»…
Стук в ворота, разбитые стекла «не планировались»; шум, наверное, вызывает ужас Трощинского, который решает, что все провалилось. Рассказ, записанный Пушкиным, передает (но, разумеется, односторонне) те чувства, которые действительно владели сенатором, пока его везли во дворец в третьем часу ночи.
Оказалось же, что Павел не победил, что нужен «манифест № 2», отражающий новый страшный поворот событий той ночи. Александр не случайно посылает именно за Трощинским, а не за каким-либо другим сенатором или «законником»: ведь он уже в заговоре, он все понимает, вдобавок он серьезный свидетель важного для Александра факта, что убийство не предполагалось, что именем Александра сначала составлялся другой манифест, предусматривающий другую ситуацию.
Разумеется, все, что сказано здесь о роли Трощинского, гипотеза. Документа нет: он был истреблен или глубоко запрятан в государственные архивы. Сохранять его было невыгодно заговорщикам, ибо выходило, что они «превысили полномочия». Александра же (вскоре потребовавшего полного молчания вокруг 11 марта) обжигало любое документальное свидетельство о конспирации, тем более документ, составленный, конечно, «от его имени».
Вообще историк должен с грустью констатировать, что события стимулировали истребление или, исчезновение важнейших документов о заговоре. Ранние конспиративные бумаги Александра и его друзей истреблены в 1797 – 1798 гг. (сохранилось только важное письмо Лагарпу и записка Безбородки). Обменивались важными записочками Панин и Пален с наследником; составлялись программные документы на случай разного хода событий: «первый манифест» Трощинского, какие-то конспиративные проекты Панина, Палена, Зубова, Ивана Муравьева – и все это исчезает, потому что Александру I невыгодно даже самое слабое воспоминание о тех бумагах (вспомним опалу И. М. Муравьева-Апостола)… Кстати, его имя тоже мелькает в документах о последних совещаниях заговорщиков, и он гражданский конспиратор, связанный с гражданским основателем заговора Н. П. Паниным.
Впрочем, имя Муравьева-Апостола мы встречали прежде в «конституционном контексте». Теперь же, вечером 11 марта 1801 г., «конституционных слов» почти не слышим. Речь идет о замене монарха завтра, гарантии же в любом случае рассматриваются как вопрос послезавтрашний. В этом, очевидно, пафос горького восклицания Александра в ночь с 11-го на 12-е: «Хорошо, господа, поскольку вы посмели зайти так далеко, доведите дело до конца: определите права и обязанности суверена; без этого трон меня совершенно не привлекает»; иначе говоря, 11-го вечером договаривались о схеме – «отречение Павла плюс манифест о хорошем царе Александре»; но, поскольку дело пошло иначе, предлагается (по крайней мере, на словах) новая схема: «убийство Павла плюс конституционные гарантии».
Конституционная партия была, конечно, сильно ослаблена отсутствием Панина. Однако вечером 11 марта на квартире Зубова и в других местах могли толковать о представительных учреждениях как любезных завтрашнему царю: ведь его «конституционные мечтания» не были секретом.
Декабрист Михаил Фонвизин (лицо заинтересованное, но появившееся в столице только через два года после событий 11 марта) пересказывает то, что сам «слышал от графа Петра Александровича Толстого, который был при Павле I генерал-адъютантом».
Со слов Толстого Фонвизин отмечает «одно важное обстоятельство, мало известное, но которое он, будучи тогда в Петербурге, мог знать по своим близким сношениям с заговорщиками». Речь идет об «Акте конституционном», которым будто бы «Пален, Папин и другие вожди заговора» хотели с первой минуты ограничить власть Александра. Смешение лиц и времен в рассказе декабриста (упомянут отсутствующий в столице Панин) позволяет думать, что речь идет о более ранней стадии заговора, но далее Фонвизин прибавляет, что «это намерение известно было и генералу Талызину, тогдашнему командиру Преображенского полка, одному из главных участников заговора и человеку, искренне преданному Александру. Талызин и предупредил его, что в решительную минуту от [Александра] потребуют принятия и утверждения конституционного акта, и убеждал его ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина и устоял против настоятельных требований Палена и Панина».
Рассказ кажется недостоверным, но, поскольку речь идет о Преображенском полковом командире Талызине, свидетельство его ближайшего подчиненного, Толстого, довольно весомо.
Так или иначе, ни «манифеста № 1» Трощинского, ни «конституции Панина – Палена» в архивах обнаружить не удалось. Мы можем лишь гадать, не было ли двух параллельных процессов: пока Трощинский занимался ближайшей задачей, не формулировал ли, например, Иван Муравьев «панинские заветы», проект ограничения самодержавия, и не отсюда ли будущая к нему немилость?
В общем программа-максимум заговора остается куда более туманной, чем программа-минимум: ликвидация Павла.
«Немного позже полуночи, – утверждает Беннигсен (и по всей видимости, несколько ошибается: дело происходит до полуночи), – я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас».
Они соединяются с Паленом то ли у входа, то ли уже войдя в здания близ Зимнего дворца, предназначенные для лейб-гвардейского корпуса. «Мы застали комнату полной офицеров, – продолжает Беннигсен, – они ужинали у генерала, причем большинство находилось в подпитии».
Другая запись рассказа Беннигсена: «Все были по меньшей мере разгорячены шампанским, которое Пален велел подать им (мне он запретил пить и сам не пил)».
Коцебу помнит, что Беннигсен нашел в комнате 40 человек; более точный Ланжерон говорит о 60. Впрочем, число меняется: подходят, подходят… К тому же некоторые заговорщики в карауле, другие в полках; отсутствует, к примеру, сам хозяин квартиры, Талызин.
Идет спать и наследник, но за каждым его словом и шагом через несколько часов начнут жадно охотиться современники (споря, виноват он или не виноват). И вот доносятся важные слова Александра, обращенные к камер-фрау Гесслер, состоявшей при его жене: «Я прошу тебя остаться в эту ночь в прихожей до прихода графа Палена; когда он явится, ты войдешь к нам и разбудишь меня, если я буду спать».
Константин в течение многих лет будет повторять всем: «Я спал, как сурок, и ничего не знал». И действительно, известно, что старший брат не хотел его информировать, хотя уж очень было тревожно кругом, и нужен был особый талант, чтобы спокойно заснуть. Так, в другом крыле дворца 13-летний принц Евгений Вюртембергский переживает часы, которых не забудет до конца дней: генерал Дибич и другой наставник принца, фон Требри, входят и выходят, приводят каких-то людей, намекая, что они в тяжелую минуту могут защитить племянника императрицы (не для того ли Дибич ходил в 1-й кадетский корпус?).
«Подумайте, как моя детская сила воображения была захвачена сознанием всеобщей опасности, существование которой я так ясно читал на лицах всех присутствующих. Тем временем в безмолвной тишине размеренным шагом проходили полки, а темнота ночи и необычность военных передвижений в такое время придавали этим звукам своеобразие, неприятно на меня действовавшее…»
В комнате все громче звучат опасные слова, прерываемые призывами к осторожности и молчанию. В изложении принца (напомним, что оно основало на дневнике, обработанном позже) крайне интересны речи, которые ведет молодой капитан Дибич (будущий полководец и начальник Главного штаба): «Император тиран – таков был приблизительный смысл его речей; но, конечно, он и вполовину не столь дурен, как его выдают, чтобы возбудить ненависть и стремление к самообороне и чтобы таким путем совсем от него освободиться. После того как это произойдет, одни надеются получить милости и почет благодаря вступлению на трон старшего великого князя, другие готовят Павлу I судьбу Петра III и надеются добыть честь и славу от Марии Федоровны; есть еще интриганы, которые охотнее всего бросили бы в море всю императорскую семью и сели бы на их место». Дибич не верит в успех заговора.
Мы, понятно, не ищем буквальной точности в этих почти не цитировавшихся отрывках, но ловим здесь тогдашние мнения, отголоски, представления о событиях.
Опасность, щекотливость положения принца, невольного претендента на место Александра, представляются вполне реальными.
В «речи Дибича» любопытно перечисление партий, причем мы почти ничего не знаем о сторонниках Марии Федоровны и о тех, кто «бросили бы в море всю императорскую семью».
Как здесь отделить реальность от впечатления? Ведь в этой ситуации впечатление много сильнее, «самозваннее» реальности!
Тревожная напряженность, недоговоренность, перемещение караулов и в то же время новый столовый прибор, проекты Летнего сада… То-то и оно, что реплики «чему быть…», «вы якобинец», совершенно обыкновенные для подозрительного, нервозного, обвиняющего стиля Павла, здесь необыкновенны.
Царь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев припомнит, что царь молился у иконы в прихожей.
Впрочем, еще миг подождем закрывать эту дверь: появляется лейб-медик Гриве, дает императору какое-то питье (царь вызвал его и для того, чтобы поговорить о больном генерал-лейтенанте Ливене).
Несколько дней спустя рассказ медика попадет в секретную депешу британского агента Росса, адресованную не раз упоминавшемуся лорду Мэлмсбери: доктор поведал о подозрительности царя, особенно усилившейся «в последние десять дней». Вечером 11 марта царь не скрыл своих подозрений и против Гриве: пока тот взбалтывал лекарство, царь прошел до конца комнаты и, круто повернувшись, пристально глядя, сказал: «Кстати, мой дорогой, вашу совесть не мучит то обстоятельство, что вы лечите врага ваших соотечественников?» Доктор отвечал, что любой человек его профессии «не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павел был этим удовлетворен и, обняв доктора, сказал: «Я не сомневаюсь и не сомневался никогда».
Одиннадцатый час… Дверь в комнаты Павла закрывается окончательно. Но и сквозь стены почти каждый шаг обреченного монарха видят «снаружи». Известно, что он проводит час у Гагариной, спустившись к ней по потаенной лестнице (и кажется, успев поговорить с мужем фаворитки). В ее комнате составляется и раздраженная записка больному Ливену: «Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела но могут быть направляемы в зависимости от того, помогают ли вам мушки или нет, то вам придется передать портфель военного министерства князю Гагарину».
Именно в эти минуты на квартире Платона Зубова происходит совещание, которое вскоре уходит в тень последовавших событий, – между тем оно заслуживает подробного разбора.
Палена на той квартире нет: он у себя или быстро перемещается во тьме по одному из своих маршрутов. Несомненно, присутствует граф Николай Зубов, который заменяет хозяина; князь Платон, подобно оборотню, тоже «замечен» в разных местах: он проводит вечер и у Клингера, и временами появляется у себя (повторим, что расстояния невелики и нет ничего удивительного в быстрых, бесшумных перемещениях главных лиц).
Основной же рассказ о том совещании принадлежит Беннигсену: «От Палена я отправился к генерал-прокурору Обольянинову, чтобы проститься, оттуда часов в 10 приехал к Зубову. Я застал у него только его брата, графа Николая, и трех лиц, посвященных в тайну. ( … ) Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот. Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, я не колеблясь примкнул к заговору».
Назвали, понятно, наследника, великого князя Александра. В другом рассказе Беннигсена (записанном Воейковым) оказывается, что у Зубова находились не три заговорщика, а «человек тридцать»; что все равно у него, Беннигсена, не было другого средства выпутаться: «Быстро я окинул мое опасное положение, в которое хитрый покровитель меня поставил. ( … ) Я протянул ему руку и отвечал: «И на жизнь и на смерть».
Он бросился обнимать и тотчас вывел меня из кабинета к обществу. «Наш еси Исаакий, да воспрянем с ним!» – вскричал, опять обнимая меня. Видно было, что это был пароль заговорщиков…».
О роли наследника «этот Беннигсен» высказывается много осторожнее, чем «первый» (который писал в 1801 г., когда события еще были свежи в памяти, а Пален и Зубовы – еще в силе). Однако позже события «быльем поросли»; царю неприятно вспоминать о собственном согласии, Пален и Зубовы давно изгнаны, и дело подается так, будто Беннигсена обманули…
На самом же деле в десять часов вечера 11 марта Беннигсен переходит из «третьего разряда» заговорщиков в первый. Но не это обстоятельство привлекает наше особенное внимание к разговорам на квартире Зубова.
Кто были те три лица, которых Беннигсен там встретил? «Одно было из Сената (Трощинский), и ему предназначалось доставить туда приказ собраться, лишь только арестуют императора». Имя Трощинского вносит в число заговорщиков и племянник Беннигсена, записывающий со слов дяди. Наконец, Евгений Вюртембергский (информация Платона Зубова и Беннигсена) подтверждает, что «тайный советник Трощинский составил манифест, в котором император по болезни передавал власть великому князю Александру».
Тут возникает сюжет непростой и очень важный.
Трощинский
9 августа 1834 г. Пушкин заносит в свой дневник следующую запись: «Трощинский в конце царствования Павла был в опале. Исключенный из службы, просился он в деревню. Государь, ему на зло, не велел ему выезжать из города. Трощинский остался в Петербурге, никуда не являясь, сидя дома, вставая рано, ложась рано. Однажды, в 2 часа ночи, является к его воротам фельдъегерь. Ворота заперты. Весь дом спит. Он стучится, никто нейдет. Фельдъегерь в протаявшем снегу отыскал камень и пустил его в окошко. В доме проснулись, пошли отворять ворота и поспешно прибежали к спящему Трощинскому, объявляя ему, что государь его требует и что фельдъегерь за ним приехал. Трощинский встает, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец видит он, что ведут его на половину великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, происшедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Панин (так!) обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашел государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: будь моим руководителем. Тут был тотчас же написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться».Понятно, речь идет о событиях, случившихся несколькими часами позже и, казалось бы, не имеющих прямого отношения к вечеру у Зубовых.
В пушкинской записи соединились исторически довольно точные сведения, но полученные из устного пересказа. Б. Л. Модзалевский предположил (имея в виду осведомленных «общих знакомых» Трощинского и Пушкина), что, «быть может, именно Гоголь (а может быть, Сперанский) рассказал Пушкину про памятную ночь 11-12 марта 1801 г., когда Трощинский был вызван в Зимний дворец и здесь был встречей главою заговора против Павла – петербургским военным губернатором графом Петром Алексеевичем фон дер Паленом».
Пушкинская ошибка или описка (Панин вместо Пален) естественна при тогдашнем уровне таинственности и запретности темы. Однако всему образованному кругу пушкинской поры было известно, что именно Трощинский написал знаменитый манифест о восшествии на престол Александра I, что ему принадлежали сильно прозвучавшие в 1801 г. строки, где царь отрекался от политики Павла I и торжественно клялся «управлять богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великий». Не для того писал Пушкин в дневнике о Трощинском, чтобы повторить всем известное: его, естественно, занимают выразительные историко-художественные подробности – страшная ночь, камень, пущенный в окошко, неведение Трощинского… Последнее, пожалуй, главный мотив рассказа. И от кого бы ни узнал его поэт, явно слышен голос первоначального рассказчика, самого Трощинского. Это ему, старому многоопытному сановнику, на закате дней (а прожил он с 1747 по 1829 г.) нужно подчеркнуть свою непричастность к убийству Павла: «просился в деревню» и если бы Павел «на зло не велел», то уехал бы; в столице «никуда но является», но, «сидя дома, вставал рано, ложась рано». Это постоянное подчеркивание своего алиби почти назойливо. Тема продолжается: в то время как во дворце меняют царя, в доме Трощинского все спят, «никто нейдет», даже во дворце сенатор еще «не может попять, что с ним делается»…
Пушкин, никогда, по-видимому, не говоривший с Трощинским, прекрасно улавливает главный мотив версии и не имеет оснований в ней сомневаться; однако именно талантливо точной передачей истории поэт (сам того, вероятно, не подозревая) позволяет нам заглянуть в «подтекст», в исторические глубины, скрытые даже от современников.
Вернемся снова в 11 марта 1801 г. Трощинскому 53 года, и он успел к тому времени прожить многосложную жизнь (о некоторых обстоятельствах которой уже упоминалось выше): выходец из мелкой украинской шляхты (простые казаки просили позже разрешения хотя бы просто взглянуть на «одного из своих», вознесшегося до министерских должностей!), он окончил Киевскую духовную академию; позже выдвинулся, блестяще ведя канцелярию у генерала Н. В. Репнина, затем у А. А. Безбородки, наконец, у Екатерины II (в последние годы он был ее статс-секретарем). При Павле I его биография, как эхо, отразила перипетии карьеры шефа, покровителя и земляка Безбородки: 6 апреля 1799 г., в день смерти Безбородки, Трощинского увольняют с должности президента Главного почтового управления, а 14 октября 1800 г. отправляют в отставку «по прошению».
Далее идут месяцы жизни, о которых мы знаем по дневниковой записи Пушкина: Трощинский в Петербурге и якобы ни во что не входит. Но за несколько часов до роковых событий во дворце, за 4 часа до того, как окно в доме Трощинского будет разбито фельдъегерем, мы вдруг замечаем Дмитрия Прокофьевича на тайном совещании высочайшего ранга в доме Зубова!
Как же так?
Понятно, опорных документов почти нет, и приходится выдвигать гипотезы. Взгляды бывшего статс-секретаря Екатерины II нам известны: близкий к Безбородке (и Кочубею), он, конечно, разделял мысли о необходимости «умеренного правления», был сторонником либерального, просвещенного варианта самодержавной власти. Уже говорилось, что Трощинский был в курсе «конституционных мечтаний» наследника Александра и его молодых друзей, что мимо него не прошли тайные контакты этой группы с Безбородкой в 1798 – 1799 гг. (когда канцлер, очевидно с помощью Трощинского, составлял для Александра записку о своих принципах).
Позже, в царствование Александра I, Трощинский займет высокие государственные посты (министр юстиции и др.), но в конце концов, не приемля Аракчеева, окажется в оппозиции. Его имя привлечет внимание как украинских патриотов, так и декабристов. В знаменитом полтавском имении Трощинского Кибинцах в 1820-х годах будут нередко сходиться декабристы и люди их круга: братья Муравьевы-Апостолы, Капнисты, Бестужев-Рюмин. В. Ф. Раевский в своих воспоминаниях замечает: «Власть Аракчеева, ссылка Сперанского, неуважение знаменитых генералов и таких сановников, как Мордвинов, Трощинский, сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшения, благоденствия, исцеления тяжелых ран своего отечества».
Прибавим к этому немалую покровительственную роль, которую отставной министр играл в жизни своего дальнего родственника Н. В. Гоголя, и попробуем теперь представить ту позицию, которую должен был занять Трощинский в начале 1801 г. – между десятилетиями «Екатерины – Безбородки» и годами либеральных надежд, декабристского соседства.
Итак, вечером 11 марта 1801 г. Трощинский приглашен к Зубовым – очень возможно, что по указанию наследника (отзвук старых контактов с Безбородкой, Кочубеем…).
Зачем же позвали сенатора?
Беннигсен помнит, что Трощинскому «предназначалось доставить другим сенаторам приказ собраться, лишь только арестуют императора». Это весьма правдоподобно, и о том еще скажем. Однако главная цель «гражданского обеспечения» операции – подготовить нужный документ об отречении Павла. Правда, историк начала XX в. сомневался: «Проект отречения – выдумка, имевшая целью смягчить впечатление цареубийства в глазах нового императора и общества». Однако сохранилось несколько свидетельств, что Пален и Зубов располагали какой-то важной бумагой – листом, который через час будет показан широкому собранию офицеров, а позже предъявлен Павлу I… Кое-что слышали о документе Саблуков, Коцебу, позже – Михаил Фонвизин. На память приходит и прежний манифест, составленный Чарторыйским по воле Александра еще в 1797 г. Наконец, последний весомый довод в пользу того, что документ существовал: не таков был граф Пален, чтобы упустить малейший способ воздействия на заговорщиков, сенаторов и подданных разного ранга… Та же логика, которая привела к приказу всем лидерам заговора явиться при параде, в лентах, орденах, – та же логика требует, чтобы под руками был звучный текст, манифест, явно одобренный наследником и придающий событиям вид максимальной законности. Изготовить подобный документ на день-два раньше противоречило бы паленскому принципу открывать карты в последний момент; но и без грамоты нельзя: наиболее удобный момент для ее рождения – около 10 часов вечера на квартире Зубова (что, разумеется, не противоречит тому, что автор бумаги получил предварительный сигнал Палена и что наследник вполне осведомлен).
Любопытно, что, как только в мемуарах возникает смутная тема документа или «хартии 11 марта», с нею постоянно связывается имя Платона Зубова: Зубов, изучающий английскую конституцию перед событиями, Зубов, будто бы заставляющий ошеломленного Павла что-то подписывать в последнюю ночь…
Все, конечно, очень туманно, но если идти по внешней аналогии, то и в 1762 г., и в 1825 г. действиям предшествовало создание «опорных документов». Надо думать, они существовали и в ночь на 12 марта 1801 г.
То, что за Трощинским пошлют еще раз четыре часа спустя, не только не опровергает, но и подтверждает его особую роль.
Дело в том, что в 10 вечера требовалась одна бумага, а в два часа ночи – совсем другая.
На квартире Зубова – независимо от того, что «держат в уме» главные заговорщики, – планируется операция по той схеме, что обещана наследнику: Павла арестовать, запереть, объявить сумасшедшим; Александра провозгласить регентом или императором (тут важная и трудно различимая в лихорадке тех часов подробность: наследник как будто согласен на регентство, но во всех репликах 11 марта звучит тема «завтра новый император»). Без сомнения, при этом упоминалась воля Екатерины II, ее желание передать престол внуку: тот самый мотив, который наутро в измененном виде даст формулу и для следующего манифеста – «управлять по законам и по сердцу августейшей бабка нашей».
Итак, документ об отречении, объясняющий высшими государственными соображениями низложение Павла; документ того типа, который обосновал 28 июня 1762 г. низложение Петра III (в тот день еще живого – убитого через неделю), – вот что, по всей видимости, было принесено на квартиру Зубовых или там сочинено.
Дальнейшая логика поведения Трощинского кажется ясной: он не пойдет на последнее сборище заговорщиков – там дело военное. Его задача – оповестить сенаторов (очевидно, тех, на которых можно положиться), чтобы они были готовы съехаться и утвердить (как в 1762 г.) случившиеся перемены, т. е. одобрить «манифест № 1».
Конечно, Трощинский не может уйти и от мысли: что будет, если переворот провалится и Павел возьмет верх? Скорее всего именно на этот случай в его доме особенно крепко заперли ворота, наглухо замкнули двери – и «никто ничего не знает»…
Стук в ворота, разбитые стекла «не планировались»; шум, наверное, вызывает ужас Трощинского, который решает, что все провалилось. Рассказ, записанный Пушкиным, передает (но, разумеется, односторонне) те чувства, которые действительно владели сенатором, пока его везли во дворец в третьем часу ночи.
Оказалось же, что Павел не победил, что нужен «манифест № 2», отражающий новый страшный поворот событий той ночи. Александр не случайно посылает именно за Трощинским, а не за каким-либо другим сенатором или «законником»: ведь он уже в заговоре, он все понимает, вдобавок он серьезный свидетель важного для Александра факта, что убийство не предполагалось, что именем Александра сначала составлялся другой манифест, предусматривающий другую ситуацию.
Разумеется, все, что сказано здесь о роли Трощинского, гипотеза. Документа нет: он был истреблен или глубоко запрятан в государственные архивы. Сохранять его было невыгодно заговорщикам, ибо выходило, что они «превысили полномочия». Александра же (вскоре потребовавшего полного молчания вокруг 11 марта) обжигало любое документальное свидетельство о конспирации, тем более документ, составленный, конечно, «от его имени».
Вообще историк должен с грустью констатировать, что события стимулировали истребление или, исчезновение важнейших документов о заговоре. Ранние конспиративные бумаги Александра и его друзей истреблены в 1797 – 1798 гг. (сохранилось только важное письмо Лагарпу и записка Безбородки). Обменивались важными записочками Панин и Пален с наследником; составлялись программные документы на случай разного хода событий: «первый манифест» Трощинского, какие-то конспиративные проекты Панина, Палена, Зубова, Ивана Муравьева – и все это исчезает, потому что Александру I невыгодно даже самое слабое воспоминание о тех бумагах (вспомним опалу И. М. Муравьева-Апостола)… Кстати, его имя тоже мелькает в документах о последних совещаниях заговорщиков, и он гражданский конспиратор, связанный с гражданским основателем заговора Н. П. Паниным.
Впрочем, имя Муравьева-Апостола мы встречали прежде в «конституционном контексте». Теперь же, вечером 11 марта 1801 г., «конституционных слов» почти не слышим. Речь идет о замене монарха завтра, гарантии же в любом случае рассматриваются как вопрос послезавтрашний. В этом, очевидно, пафос горького восклицания Александра в ночь с 11-го на 12-е: «Хорошо, господа, поскольку вы посмели зайти так далеко, доведите дело до конца: определите права и обязанности суверена; без этого трон меня совершенно не привлекает»; иначе говоря, 11-го вечером договаривались о схеме – «отречение Павла плюс манифест о хорошем царе Александре»; но, поскольку дело пошло иначе, предлагается (по крайней мере, на словах) новая схема: «убийство Павла плюс конституционные гарантии».
Конституционная партия была, конечно, сильно ослаблена отсутствием Панина. Однако вечером 11 марта на квартире Зубова и в других местах могли толковать о представительных учреждениях как любезных завтрашнему царю: ведь его «конституционные мечтания» не были секретом.
Декабрист Михаил Фонвизин (лицо заинтересованное, но появившееся в столице только через два года после событий 11 марта) пересказывает то, что сам «слышал от графа Петра Александровича Толстого, который был при Павле I генерал-адъютантом».
Со слов Толстого Фонвизин отмечает «одно важное обстоятельство, мало известное, но которое он, будучи тогда в Петербурге, мог знать по своим близким сношениям с заговорщиками». Речь идет об «Акте конституционном», которым будто бы «Пален, Папин и другие вожди заговора» хотели с первой минуты ограничить власть Александра. Смешение лиц и времен в рассказе декабриста (упомянут отсутствующий в столице Панин) позволяет думать, что речь идет о более ранней стадии заговора, но далее Фонвизин прибавляет, что «это намерение известно было и генералу Талызину, тогдашнему командиру Преображенского полка, одному из главных участников заговора и человеку, искренне преданному Александру. Талызин и предупредил его, что в решительную минуту от [Александра] потребуют принятия и утверждения конституционного акта, и убеждал его ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина и устоял против настоятельных требований Палена и Панина».
Рассказ кажется недостоверным, но, поскольку речь идет о Преображенском полковом командире Талызине, свидетельство его ближайшего подчиненного, Толстого, довольно весомо.
Так или иначе, ни «манифеста № 1» Трощинского, ни «конституции Панина – Палена» в архивах обнаружить не удалось. Мы можем лишь гадать, не было ли двух параллельных процессов: пока Трощинский занимался ближайшей задачей, не формулировал ли, например, Иван Муравьев «панинские заветы», проект ограничения самодержавия, и не отсюда ли будущая к нему немилость?
В общем программа-максимум заговора остается куда более туманной, чем программа-минимум: ликвидация Павла.
В 11 вечера и позже
Приближается назначенный час. Генералы выходят из квартиры Зубова в полном параде – «ленточники».Важные генералы, мундиры, ленты и кресты – знак торжественного события и в то же время символ его законности, легальности: ведь и форму, и многие ордена они получили именно от Павла. После, в следующие дни, Платон Зубов демонстративно наденет запрещенную круглую шляпу. Сегодня, однако, он при павловском параде. Так выходят они в ночной Петербург…
Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упоены,
Идут убийцы потаенны…
«Немного позже полуночи, – утверждает Беннигсен (и по всей видимости, несколько ошибается: дело происходит до полуночи), – я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас».
Они соединяются с Паленом то ли у входа, то ли уже войдя в здания близ Зимнего дворца, предназначенные для лейб-гвардейского корпуса. «Мы застали комнату полной офицеров, – продолжает Беннигсен, – они ужинали у генерала, причем большинство находилось в подпитии».
Другая запись рассказа Беннигсена: «Все были по меньшей мере разгорячены шампанским, которое Пален велел подать им (мне он запретил пить и сам не пил)».
Коцебу помнит, что Беннигсен нашел в комнате 40 человек; более точный Ланжерон говорит о 60. Впрочем, число меняется: подходят, подходят… К тому же некоторые заговорщики в карауле, другие в полках; отсутствует, к примеру, сам хозяин квартиры, Талызин.