сквозная - от ворот с улицы Короленко до ворот на улицу Чехова - анфилада
дворов противоположного квартала с зелеными скверами и детскими площадками с
кучами желтого песка. И сквозь эту анфиладу дворов можно было видеть
вдалеке, на той стороне улицы Чехова, в четвертом этаже углового дома, точно
такую же квартиру с балконом, как и та, в которой жили Тина с Павлушей, - в
ней жил председатель Большегорского исполкома Воронин. На углу того дома
возвышалась такая же, как и на их доме, прямоугольная башенка с круглой
беседкой, но из-за крыш зданий отсюда видна была только верхняя половина
беседки с ослепительно белым куполом, - казалось, в небесной голубизне
кто-то опускается среди зданий на парашюте.
Но Тина ничего этого не видела. Ей нужно было успеть увидеть его,
увидеть хотя бы со спины, чтобы его еще можно было окликнуть. Быстрым
взглядом она окинула уходившую полого вверх просторную асфальтированную
улицу, обсаженную молодыми карагачами.
Обычно часов с восьми утра и до позднего вечера улица Короленко, как и
все улицы этого нового города на Заречной стороне, были усыпаны ребятами
всех возрастов: им больше нравились эти просторные асфальтированные улицы,
чем разбитые на скверики и площадки квартальные дворы, где ползали по песку
меж клумб с цветами совершеннейшие крошки под наблюдением старших сестренок
или бабушек, еще державших на руках спеленатого грудного или возивших его,
спящего с соской во рту, в коляске взад и вперед по песчаной дорожке.
Но сейчас было еще рано для уличных игр детей, сейчас вверх по улице
Короленко - больше по середине, чем по боковым пешеходным дорогам за
карагачами, - шли на работу взрослые мужчины и женщины, шли в этой ближней
части улицы по одному, по двое, по трое, а дальше уже цепочками, группами, а
ближе к площади имени Ленинского комсомола, где была остановка трамвая, -
сливающимися потоками.
Муж еще не вышел из ворот под домом; Тина перегнулась через перила и
стала ждать. Но еще раньше, чем она его увидела, она услышала его сильный
грубовато-веселый голос и смеющиеся голоса женщин. Один из женских голосов
она не только узнала, - было удивительно и больно, что именно его она
услышала сейчас. И в самом деле, первой из ворот вышла ее бывшая подруга по
ремесленному училищу Васса Иванова. Полуобернув голову в сдвинутом немного
на затылок темно-малиновом платке, Васса - по уже сложившейся привычке
обращения с молодыми мужчинами - смелым, резковатым и все-таки немножко
заигрывающим голосом насмешливо выговаривала что-то Павлуше и, надо
полагать, попала в самую точку: Павлуша, подняв к плечам согнутые руки,
отмахивался одними ладонями, как ластами, крутил головой и все повторял:
- Не говори, не говори, не говори!..
Другую вышедшую из ворот женщину, Соню Новикову, Тина тоже знала. По
окончании ремесленного училища Тина и Васса зачислены были в вальце-токарную
группу при цехе, объединявшем три прокатных стана - мелкосортный, штрипсовый
и проволочный, - и приданы были к проволочному стану. У токарей не было там
даже отдельного помещения, они работали сбоку, в пролете, где расположен был
этот необыкновенно изящный автоматический стан-красавец, и работа девушек по
обработке валков неотрывна была от всей работы прокатчиков.
Соня Новикова, старший оператор этого стана, теперь уже тридцатилетняя
вдова, не шла, а плыла на полкорпуса впереди Павлуши и смеялась, закинув
голову и косясь не на смешные движения Павлуши, а чтобы перехватить его
взгляд. Тонкий, как из молочного крема, шерстяной платок-паутинка был вольно
повязан, точно небрежно накинут на ее светлые волосы, - ох, Тина могла бы
рассказать, сколько секунд отнимает у Сони эта небрежность перед зеркалом!
Удивительно было не то, что Павлуша и обе женщины, идя на работу,
сошлись во дворе: Васса и Соня жили в этом же квартале 16 В. И не только то
было больно Тине, что Павлуша мог смеяться с чужими женщинами после всего,
что произошло между ним и Тиной. Удивительно и больно было, что Павлуша
столкнулся во дворе с когда-то самой любимой подругой Тины в такой момент,
когда воспоминания, связанные с их девичьей дружбой, и послужили главным
толчком к сегодняшней ссоре.
Летом сорок шестого года, после того как Тина и Павлуша
зарегистрировались в загсе Кировского района и свадьба была уже
отпразднована, Тина должна была перейти в комнатку к Павлуше, а Коля
Красовский, по добровольному его согласию, - в общую, на двенадцать человек,
комнату общежития все в том же "Шестом западном".
Васса помогала Тине уложить платье, белье, все ее "доброе", как
называли это на родине Тины, и обе они, боясь, чтобы не прорвалось слезами
все, что томило их души, не глядя друг на друга, деловито сновали по
комнатке, а их аккуратные руки действовали с такой необыкновенной споростью,
какая в подобные переломные минуты жизни возможна только у женщин.
Тина все еще находилась в том возбужденно-счастливом состоянии, которое
сопровождало ее все эти дни. Но странно ей было, что она в последний раз
ходит по этой комнатке, как одна из ее хозяек, а завтра уже будет приходить
сюда, как гостья. Тина смутно чувствовала, что они не просто укладывают ее
вещи, белье, а что и она и любимая подруга, с которой они прожили душа в
душу четыре года, выделяют из того, что казалось общим, ее - Тины - более
счастливую долю. Впервые так наглядно Тина сознавала значительность
перемены, совершавшейся в ее жизни, и испытывала волнение, похожее на страх.
Ей было жаль этой жизни, которую они так деловито, безмолвно разрушали
сейчас своими руками, жаль было и себя и Вассу, и невозможно было избавиться
от мучительного чувства какой-то своей вины перед подругой.
Чем ближе подходила минута прощания, - а Тина знала, что, хотя им
предстоит еще вместе работать и жить под той же родной крышей "Шестого
западного", они все-таки должны будут как-то проститься, - тем больше Тина
страшилась этой минуты. И никогда не могла она потом простить себе, как, не
выдержав душевной муки, она, Тина, вдруг заговорила в том же тоне
неестественной деловитости, в каком они говорили об укладываемом белье,
платьях:
- Васса, а подумала ли ты, кого взять в комнату вместо меня? А то
вселят такую, знаешь, что и не рада будешь; найдутся любительницы, наверно,
уже в очереди стоят!
Васса выпрямилась всем корпусом и повернула на Тину свое немного
асимметричное броско красивое лицо, затемнившееся несвойственным ему мрачным
выражением. Но Тина не замечала этого выражения и продолжала все тем же
деловитым голосом:
- Сейчас, знаешь, какая нужда в жилье, никто с тобой не посчитается! А
ты пойди к Бессонову - к нашему-то не ходи, он все равно не поможет, а пойди
к Бессонову, он нас знает, попроси, чтобы переселили к тебе нашу
подсменщицу, - она, знаешь, намекала. А хочешь, я скажу Павлуше, он к Сомову
пойдет, - Сомов, знаешь, как Павлушу ценит!..
Было даже удивительно, как Тина, такая скромная, уверенно называла эти
большие фамилии - главного инженера, в прошлом начальника их цеха, даже
фамилию самого директора комбината, а теперешнего начальника цеха называла
просто "нашим". Это говорила уже не она, это Павлуша говорил ее устами.
Если бы Васса услышала только это, она сразу подметила бы в этом
смешное, и не уйти бы подружке от ее острого языка. Но Васса расслышала в
словах Тины то самое, что они и означали: что ее, Вассу, покидают и жалеют.
И с прозорливостью любящей и брошенной женщины Васса вдруг сказала:
- Разве ты уйдешь с работы?
Тина смутилась. Она никогда не краснела, если смущалась, - смутились ее
чистые синие глаза, она даже не нашлась, что ответить.
Все эти дни, пока крутилась свадебная карусель, как-то само собой
подразумевалось между подругами, что работа их будет идти по-прежнему. И как
же могло быть иначе: они настолько связаны были в работе, что уход одной из
них неизбежно подводил другую.
Большинство подруг, окончивших, как и они, четвертое ремесленное по
токарной группе, работало на малых станках обычного типа, так называемых
"дипах" - "ДИП-200", "ДИП-300". Из молодежи, работающей и ныне на этих
станках, мало кто задумывается над тем, что означает это "дип", звучащее,
как название иностранной фирмы. Означает же оно "догнать и перегнать".
Тина и Васса и их третья сменщица-подружка, единственные среди
женщин-токарей на заводе, освоили станок по обработке валков прокатных
станов и в соревновании вышли на первое место среди токарей, хотя
вальце-токарные станки до сих пор считаются физически непосильными для
женщин.
Но как ни велико было удовлетворение, получаемое Тиной от соревнования,
оно не могло принести ей, девятнадцатилетней девушке, такого счастья, как
выпавшее ей счастье любить и быть любимой. Вся ее жизнь теперь была отдана
Павлуше. И так сладка была Тине ее зависимость от счастья жизни с Павлушей,
что ей казалось совсем неважным и ненужным думать о том, как сложится ее
трудовая жизнь. Но она понимала, что этим невозможно поделиться ни с кем из
людей, а сказать так Вассе, которая еще не испытала этого счастья, хотя была
на год старше, было бы просто бесчеловечно. Вот почему Тина смутилась и не
нашлась, что ответить.
И большая душа Вассы, скрытая от людей под ее, Вассы, резковатой,
насмешливой манерой, вдруг прорвалась слезами. Все четыре года, что они
дружили, Тина не видела ее плачущей, - впервые Васса заплакала при большом
стечении народа, когда справляли свадьбу у родителей Тины, а теперь это
опять приключилось, - слезы так и брызнули из ее черных глаз.
- Лучше бы уж ты молчала! - говорила она со страстью. - Думаешь, я не
знаю, на что повернулись твои мысли? Говоришь, будто оправдываешься! Ты
думаешь, я тебя осуждаю? Молчи, потому что я тебя не осуждаю! Я не раз
думала - думала уже давно, а как же мы будем жить, если кто из нас выйдет
замуж? Я думала: а вдруг это случится со мной первой? Я сама себе никогда не
могла ответить, как же я буду жить замужем. И я тебя не осуждаю... Что ж,
тебе выпал первый черед, - сказала она, с видимым усилием преодолевая в себе
чувство, которого не хотела бы показать Тине, и губы ее самолюбиво
задрожали. - Теперь ты будешь при муже - и пойдут наши пути в разные концы,
такие разные, что ни повидать, ни голоса услыхать! Так не сватай же мне,
кого самой не нужно! Пусть вселяют ко мне кого хотят... По крайности я буду
знать, что осталась сама по себе... если уж тебя нет и никогда не будет... -
добавила Васса, и слезы опять залили ее смуглое лицо.
Если бы Тина в эти дни не была так полна собой, она догадалась бы, что
не о ней одной плакала Васса, что не только к ней, Тине, относились слова
"осталась сама по себе", "тебя нет и никогда не будет". Но Тина все это
отнесла только к себе: она бросилась к Вассе, обняла ее и говорила о том,
что никогда не оставит любимой подруги, что все, все у них пойдет
по-прежнему.
Но они обе не знали, как это все будет на самом деле.
Тина ушла с работы через четыре месяца после этого разговора, в начале
первой беременности. Она трудно переносила и первую и вторую беременность,
но первая была для нее особенно тяжелой. По нескольку раз на день она
бросала на соседа станок в ходу и бежала через подъездные пути в уборную,
где, содрогаясь от рвотных спазм, обливаясь потом и слезами и еще большие
испытывая муки стыда перед случайными женщинами, поддерживавшими ее под
руки, выстаивала над осыпанным известкой глазком, боясь, что только отойдет
от него, как все начнется сначала.
И она первая сказала мужу, что не в силах переносить это на глазах у
людей.
- Конечно, зачем тебе мучиться, будто мы не обойдемся без твоих
синеньких! - сказал Павлуша, очень ее жалевший. Он сказал "синеньких" - это
было еще до денежной реформы.
И он, переговорив где нужно, устроил так, что ее отчислили с работы.
А Васса осталась в той же вальце-токарной группе при цехе, где катались
проволока, штрипсы и мелкосортный металл. Васса все не выходила замуж, и это
было даже удивительно: она всегда вращалась среди ребят. А потом она
подружилась с Соней Новиковой, и та незаметно вошла в жизнь Вассы так
глубоко и полно, что вытеснила даже память о Тине.
Раньше Соня с маленьким сыном жила в скученном бараке в Никитьевском
поселке, - муж ее, лейтенант саперных войск, погиб в Курской битве. А потом
подруги получили вместе двухкомнатную квартиру - тогда же, когда Павлуша с
Тиной получили свою трехкомнатную. Это было памятное событие на Заречной
стороне: квартал 16 В первый строился не отдельными зданиями, а как цельный
комплекс, и, едва его покинули маляры, все жильцы, несколько сот семейств с
сонмом детей, въехали в свои квартиры почти в один день.
Павлуша и обе женщины, весело его атаковавшие, прошли под балконом.
Павлуша шел своей развалистой, но легкой походкой, мягко загребая руками и
оборачивая смеющееся лицо то к одной, то к другой женщине. Невозможно было
окликнуть мужа, не унижая себя; Тина только смотрела ему вслед. Они нагнали
вышедшего из ворот немного пораньше машиниста портального крана
углеподготовки Александра Гамалея, и Соня Новикова сразу переключилась на
пожилого Гамалея, более подходящего ей по возрасту. Дальше по улице к ним
присоединились еще несколько мужчин, которых Тина тоже знала, - самый
молодой из них, выбежавший из калитки в ограде вдогонку за товарищами, сзади
закрыл Павлуше глаза и повис у него на плечах. Они весело здоровались между
собой за руки, обменивались шутками, которые обратились на двух незамужних
женщин, как только мужчины почувствовали свой перевес. Но ни Васса, ни Соня
не только не смущались, а становились все свободней и оборотистей в
окружении мужчин, - даже отсюда можно было догадаться, что они не дают
спуска.
И долго еще, когда людской поток поглотил их, видела Тина круглый,
мальчишеский затылок своего мужа. У нее все время подкатывало к горлу, но
это были не слезы. Она давно уже не плакала: она пережила девичьи слезы и
еще не обрела слез женщины. Но ей очень хотелось, чтобы Павлуша оглянулся.
Метрах в двухстах наверху, в глубине площади имени Ленинского
комсомола, выступала верхняя половина фасада нового кинотеатра - очень
легкого, воздушного здания, обнесенного белыми колоннами наподобие афинского
Акрополя. И утреннее солнце, игравшее в капителях колонн, и отдаленная, но
такая звонкая трель трамвая, вдруг прочертившего дугой по проводу поперек
площади, и сильная, молодая фигура мужа, идущая навстречу этим веселым
звонкам, и внезапный жалобный крик Алешки, донесшийся из столовой, - все это
слилось у Тины в одно пронзительное, нежное, отчаянное, безнадежное чувство.
И день, такой же, как сотни дней до него и тысячи после него, глянул на
нее со всею тяжестью и скукой неуловимых, неисчислимых, опутывающих душу и
страшных своей мелочностью забот, которые все укладываются в одно понятие,
определяющее жизнь миллионов и миллионов женщин: домашняя хозяйка.
Но день, предстоявший Тине, как и неизвестно еще сколько следовавших за
ним, должен был быть особенно, невыносимо тяжелым, потому что приехал Федор
Никонович, отец Павлуши. А ее мать, мать Тины, уже не могла помочь дочери,
как обычно, когда у них собирались гости. Мама не могла приехать именно
потому, что это были не обычные гости, а Федор Никонович. Может быть, она и
преодолела бы неприязненное чувство к свату: она любила дочь и способна была
ради нее на жертвы; простая деревенская женщина, она умела прятать свои
чувства под личиной молчаливого равнодушия, доведенного, если нужно, даже до
тупости. Но отец Тины никогда не отпустил бы жену унижаться перед старым
Кузнецовым.
Вчера, когда Павлуша и Захар и его жена Дуня отвели подвыпившего Федора
Никоновича в кабинет, где Тина наскоро постелила ему на диване, они еще
посидели некоторое время вчетвером в прокуренной столовой, в невыносимой
духоте.
Стояли на редкость безветренные и потому особенно жаркие дни и душные
ночи середины июня; дверь на балкон бывала открыта круглые сутки. Но в этот
день, как только Кузнецовы начали пировать, Тина незаметно прикрыла дверь и
задернула ее легкой солнечной шторкой.
Чего опасалась Тина?
Во всем квартале 16 В, как и во всем этом новом городе, жили рабочие
люди с семьями, в большинстве металлурги или строители из числа постоянных,
кто в годы первой пятилетки прибрел сюда, может быть, так, на время -
попытать счастья, а потом сам не заметил, как утвердился навечно. За шесть
послевоенных лет десятки тысяч семейств были переселены в новый город,
переселены из бараков, общежитии, из более тесных квартир старого города на
той стороне озера.
Старый город когда-то тоже был новым, одним из первых новых городов в
стране, и по привычке его называли "соцгородом". Назвали его так в
легендарные времена, когда люди только что вылезли из нужды и никто не знал,
каким же должен быть социалистический город, а всем хотелось, чтобы он уже
был. Теперь в нем насчитывалось до ста пятидесяти тысяч жителей, и трубы
комбината ежедневно выбрасывали на них четыреста тонн сажи и пыли, газовых
отходов.
Благоприятное для Заречной стороны положение розы ветров навело
строителей на мысль, что именно здесь должен быть создан новый
социалистический город - будущий центр Большегорска. И теперь здесь
строились кинотеатры, столовые, клубы, школы, дворцы культуры строителей и
металлургов; и не только одновременно возводились все жилые и служебные
здания в квартале, а сразу вслед за ними благоустраивались дворы,
асфальтировались улицы, высаживались деревья, кустарники, цветы, - маляры
покидали квартал одновременно с садовниками. Город рос с быстротой
непостижимой, он насчитывал уже более пятидесяти тысяч жителей.
По традиционному навыку рабочих людей, сложившемуся за столетие, навыку
к тому, что нет смысла скрывать свою жизнь в горе, а тем более в радости, а
еще больше потому, что прежняя скученная жизнь в бараках и уплотненных
квартирах поневоле приучала к откровенности, вся жизнь переселенных семейств
на Заречной стороне протекала на виду друг у друга. В этих домах некрупной,
строгой, стройной архитектуры, поражавшей взгляд разнообразно-простыми и
гармоничными ансамблями, в домах, где с каждым годом прочнее, чище и уютней
пригонялось и увязывалось все для удобства людей, в городе, призванном,
подобно "Магнитке" или Сталинску, стать одной из столиц металлургии востока,
ослепительно сиявшем своей белизной и похожем на приморские южные города,
особенно если смотреть на него от комбината из-за озера, образованного
мощной плотиной на реке Каратемир, - в этом действительно новом, белом,
голубом, зеленом городе люди, в сущности, только еще учились жить, но они
жили со вкусом и нараспашку.
Металлургическое производство - круглосуточное производство. Ночь за
днем, месяц за месяцем, год за годом непрерывно люди порождают огненную
стихию металла, могущую своим многотысячетонным, льющимся весом затопить и
расплавить все, что ее порождает. Но люди непрерывно укрощают и организуют
эту стихию на потребу человеку, к которому она приходит уже в виде балок,
рельсов, брони, кровли, труб, колес, проволоки или в виде металлических
заготовок, а потом уже и в виде блюмингов, турбин, экскаваторов, самолетов,
микроскопов, детских поющих волчков, пружин для часов и нитей в
электрической лампочке.
Чему же удивляться, если в любой час дня и ночи, когда работает одна
смена, могут найтись люди из двух других смен, которым пришла неотложная
потребность погулять после своего могущественного труда!
И не редкостью было видеть на просторах нового города добрую компанию
молодежи, развернувшую свою гармонь поперек улицы, или слышать рвущиеся из
распахнутых окон разудалые песни и топот каблуков, в то время когда вокруг
кипит обыденная уличная жизнь или в синей ночи дремлют тополи и выбеленные
луной кристаллические массы города, озаряемые заревом спущенного в воду
шлака, безмолвно покоятся на холмах среди степи, отражаясь в озере.
Если у Павлуши Кузнецова бывали гости - товарищи по работе, приезжие
люди из других городов Урала, Сибири, из Москвы, с Украины, - и у него
распахивались все окна настежь. Но не тогда, когда приезжал Федор
Никонович...
Впрочем, старик, ослепленный великолепием жизни младшего сына, в этот
вечер, как и в прежние, не придавал значения закрытым окнам и дверям; он
кричал и пел своим все еще могучим голосом, и только Захар все понимал и
сердился.
Когда старика уложили, у всех было такое ощущение, будто здесь только
что буря прошумела, а теперь неестественно тихо, хотя Захар был уже сильно
пьян и молол всякий вздор.
Казалось, кому бы, как не жене, увести подгулявшего мужа, когда он не
понимает, что уже в тягость хозяевам, но Дуня равнодушно относилась к тому,
был ли Захар пьян, здоров, болен, работал ли, гулял ли. В первое время, как
они породнились, Тине казалось, что равнодушие Дуни напускное: не сумела
подобрать узды на мужа и приучилась так держать себя на людях, чтобы не
унижаться. Наверно, так оно и началось когда-то, но теперь Дуня была
равнодушна ко всему на свете и прежде всего равнодушна к самой себе. Это
сказывалось и на ее внешности: с годами она все больше расплывалась,
одевалась абы как, ей все равно было, причесана она или растрепана, похоже
было, она не всегда и умывается. Тина замечала, что Дуня равнодушна даже к
болезням детей своих. Она призналась Тине, что и супружеские-то обязанности
выполняет без удовольствия, а потому, что так надо.
Захар привел ее сюда, чтобы оказать отцу почет в первый день приезда, -
обычно он никуда не брал ее с собой. Она ему ни в чем не была помехой, но
оскучняла его жизнь - жизнь тридцатилетнего мастерового, люкового на
коксовых печах, который пошел на эту тяжелую работу только из-за того, что
она не требовала особой квалификации и хорошо оплачивалась. Он не собирался
менять свою должность на лучшую, но не мог и ниже опуститься, так как был
здоров, не изнашивался ни от работы, ни от пьянства. Но счастье своей жизни
он видел не в работе, а в том, чтобы прожить до конца дней своих, получая
все доступные по его заработку, и по заработку родных, и по заработку
товарищей блага и удовольствия, заключавшиеся для него главным образом в
вине, табаке, вкусной пище, а при случае, если этого можно было достичь без
хлопот и без последствий, в удовольствии от женщин и в том шумном веселье,
какое можно было получать от умелого сочетания первого, второго и третьего
и, по возможности, четвертого.
По внешности братья были поразительно схожи, только старший крупнее и
более силен. Но все, что у Павлуши было смягчено мальчишеской ухваткой,
освещено умным и лукавым выражением больших серых глаз, все это у Захара
было грубее, топорней, мутнее, лишено живинки. У Павлуши все говорило, что
это человек-созидатель, у Захара, что это человек-потребитель.
Но если не предъявлять человеку требований духовного роста и
приумножения способностей в труде, Захар Кузнецов был вовсе не плохим
рабочим: не имел за двенадцать лет тяжелой работы на коксовых печах ни
одного прогула и взыскания, что объяснялось отчасти его нечеловеческим
здоровьем, а больше - пониманием собственной выгоды. Он был необыкновенно
ловок и изворотлив, когда возникала возможность выпить и погулять за чужой
счет, но и сам был не скуп, имея для этого тем большую возможность, чем
легкомысленнее год от года смотрел на свои обязательства по отношению к
семье, привыкшей крутиться на хвостах от его заработка.
Люди больше склонны судить друг о друге по бросающимся в глаза внешним
признакам, чем доискиваться истинных мотивов человеческого поведения. И
Захар Кузнецов числился не то чтобы на хорошем, а на обычном счету у
начальства, то есть на таком счету, который открыт для многих рядовых
тружеников, лишенных, может быть, недостатков Захара, но имеющих другие,
свои недостатки. А в широком мужском кругу товарищей по цеху Захар слыл за
"своего парня", то есть тоже, как многие. Про него говорили: "Любит хватить
лишку, но умеет и поработать".
И это свое постоянное, закрепленное за ним в жизни положение как бы
одного из представителей рядового, трудового множества, из которого вышли и
выходят вперед и наверх люди, подобные Павлуше, Захар использовал так же,
как и свое старшинство, для морального давления на младшего брата.
Использовал в том смысле, чтобы Павлуша, как младший в семье и выбившийся в
люди, всегда чувствовал себя обязанным перед Захаром, перед отцом, перед
всей родней. А всякое проявление независимости Павла в том, чтобы уклониться
от удовлетворения прихотей отца или брата. Захар истолковывал не только как
неблагодарность по отношению к родне, а как отрыв от массы, его породившей,
как стремление выйти в "начальство".
Так было и в этот вечер.
Павлуша умел выпить вовремя, но пристрастия к вину у него не было. Тина
любила, когда он выпивал, даже когда он "перебирал" немножко; он сразу
добрел, начинал виновато улыбаться, крутить головой и все повторял: "Ох, я
что-то закосел!" И был необыкновенно ласков, когда они оставались вдвоем. А
теперь он хитрил перед отцом и братом, рассчитывая наутро успеть к плавке
Нургалиева. Они заметили это и напали на Павлушу, будто он их стыдится.
Захар все время тыкал пальцем в закрытую дверь на балкон.
дворов противоположного квартала с зелеными скверами и детскими площадками с
кучами желтого песка. И сквозь эту анфиладу дворов можно было видеть
вдалеке, на той стороне улицы Чехова, в четвертом этаже углового дома, точно
такую же квартиру с балконом, как и та, в которой жили Тина с Павлушей, - в
ней жил председатель Большегорского исполкома Воронин. На углу того дома
возвышалась такая же, как и на их доме, прямоугольная башенка с круглой
беседкой, но из-за крыш зданий отсюда видна была только верхняя половина
беседки с ослепительно белым куполом, - казалось, в небесной голубизне
кто-то опускается среди зданий на парашюте.
Но Тина ничего этого не видела. Ей нужно было успеть увидеть его,
увидеть хотя бы со спины, чтобы его еще можно было окликнуть. Быстрым
взглядом она окинула уходившую полого вверх просторную асфальтированную
улицу, обсаженную молодыми карагачами.
Обычно часов с восьми утра и до позднего вечера улица Короленко, как и
все улицы этого нового города на Заречной стороне, были усыпаны ребятами
всех возрастов: им больше нравились эти просторные асфальтированные улицы,
чем разбитые на скверики и площадки квартальные дворы, где ползали по песку
меж клумб с цветами совершеннейшие крошки под наблюдением старших сестренок
или бабушек, еще державших на руках спеленатого грудного или возивших его,
спящего с соской во рту, в коляске взад и вперед по песчаной дорожке.
Но сейчас было еще рано для уличных игр детей, сейчас вверх по улице
Короленко - больше по середине, чем по боковым пешеходным дорогам за
карагачами, - шли на работу взрослые мужчины и женщины, шли в этой ближней
части улицы по одному, по двое, по трое, а дальше уже цепочками, группами, а
ближе к площади имени Ленинского комсомола, где была остановка трамвая, -
сливающимися потоками.
Муж еще не вышел из ворот под домом; Тина перегнулась через перила и
стала ждать. Но еще раньше, чем она его увидела, она услышала его сильный
грубовато-веселый голос и смеющиеся голоса женщин. Один из женских голосов
она не только узнала, - было удивительно и больно, что именно его она
услышала сейчас. И в самом деле, первой из ворот вышла ее бывшая подруга по
ремесленному училищу Васса Иванова. Полуобернув голову в сдвинутом немного
на затылок темно-малиновом платке, Васса - по уже сложившейся привычке
обращения с молодыми мужчинами - смелым, резковатым и все-таки немножко
заигрывающим голосом насмешливо выговаривала что-то Павлуше и, надо
полагать, попала в самую точку: Павлуша, подняв к плечам согнутые руки,
отмахивался одними ладонями, как ластами, крутил головой и все повторял:
- Не говори, не говори, не говори!..
Другую вышедшую из ворот женщину, Соню Новикову, Тина тоже знала. По
окончании ремесленного училища Тина и Васса зачислены были в вальце-токарную
группу при цехе, объединявшем три прокатных стана - мелкосортный, штрипсовый
и проволочный, - и приданы были к проволочному стану. У токарей не было там
даже отдельного помещения, они работали сбоку, в пролете, где расположен был
этот необыкновенно изящный автоматический стан-красавец, и работа девушек по
обработке валков неотрывна была от всей работы прокатчиков.
Соня Новикова, старший оператор этого стана, теперь уже тридцатилетняя
вдова, не шла, а плыла на полкорпуса впереди Павлуши и смеялась, закинув
голову и косясь не на смешные движения Павлуши, а чтобы перехватить его
взгляд. Тонкий, как из молочного крема, шерстяной платок-паутинка был вольно
повязан, точно небрежно накинут на ее светлые волосы, - ох, Тина могла бы
рассказать, сколько секунд отнимает у Сони эта небрежность перед зеркалом!
Удивительно было не то, что Павлуша и обе женщины, идя на работу,
сошлись во дворе: Васса и Соня жили в этом же квартале 16 В. И не только то
было больно Тине, что Павлуша мог смеяться с чужими женщинами после всего,
что произошло между ним и Тиной. Удивительно и больно было, что Павлуша
столкнулся во дворе с когда-то самой любимой подругой Тины в такой момент,
когда воспоминания, связанные с их девичьей дружбой, и послужили главным
толчком к сегодняшней ссоре.
Летом сорок шестого года, после того как Тина и Павлуша
зарегистрировались в загсе Кировского района и свадьба была уже
отпразднована, Тина должна была перейти в комнатку к Павлуше, а Коля
Красовский, по добровольному его согласию, - в общую, на двенадцать человек,
комнату общежития все в том же "Шестом западном".
Васса помогала Тине уложить платье, белье, все ее "доброе", как
называли это на родине Тины, и обе они, боясь, чтобы не прорвалось слезами
все, что томило их души, не глядя друг на друга, деловито сновали по
комнатке, а их аккуратные руки действовали с такой необыкновенной споростью,
какая в подобные переломные минуты жизни возможна только у женщин.
Тина все еще находилась в том возбужденно-счастливом состоянии, которое
сопровождало ее все эти дни. Но странно ей было, что она в последний раз
ходит по этой комнатке, как одна из ее хозяек, а завтра уже будет приходить
сюда, как гостья. Тина смутно чувствовала, что они не просто укладывают ее
вещи, белье, а что и она и любимая подруга, с которой они прожили душа в
душу четыре года, выделяют из того, что казалось общим, ее - Тины - более
счастливую долю. Впервые так наглядно Тина сознавала значительность
перемены, совершавшейся в ее жизни, и испытывала волнение, похожее на страх.
Ей было жаль этой жизни, которую они так деловито, безмолвно разрушали
сейчас своими руками, жаль было и себя и Вассу, и невозможно было избавиться
от мучительного чувства какой-то своей вины перед подругой.
Чем ближе подходила минута прощания, - а Тина знала, что, хотя им
предстоит еще вместе работать и жить под той же родной крышей "Шестого
западного", они все-таки должны будут как-то проститься, - тем больше Тина
страшилась этой минуты. И никогда не могла она потом простить себе, как, не
выдержав душевной муки, она, Тина, вдруг заговорила в том же тоне
неестественной деловитости, в каком они говорили об укладываемом белье,
платьях:
- Васса, а подумала ли ты, кого взять в комнату вместо меня? А то
вселят такую, знаешь, что и не рада будешь; найдутся любительницы, наверно,
уже в очереди стоят!
Васса выпрямилась всем корпусом и повернула на Тину свое немного
асимметричное броско красивое лицо, затемнившееся несвойственным ему мрачным
выражением. Но Тина не замечала этого выражения и продолжала все тем же
деловитым голосом:
- Сейчас, знаешь, какая нужда в жилье, никто с тобой не посчитается! А
ты пойди к Бессонову - к нашему-то не ходи, он все равно не поможет, а пойди
к Бессонову, он нас знает, попроси, чтобы переселили к тебе нашу
подсменщицу, - она, знаешь, намекала. А хочешь, я скажу Павлуше, он к Сомову
пойдет, - Сомов, знаешь, как Павлушу ценит!..
Было даже удивительно, как Тина, такая скромная, уверенно называла эти
большие фамилии - главного инженера, в прошлом начальника их цеха, даже
фамилию самого директора комбината, а теперешнего начальника цеха называла
просто "нашим". Это говорила уже не она, это Павлуша говорил ее устами.
Если бы Васса услышала только это, она сразу подметила бы в этом
смешное, и не уйти бы подружке от ее острого языка. Но Васса расслышала в
словах Тины то самое, что они и означали: что ее, Вассу, покидают и жалеют.
И с прозорливостью любящей и брошенной женщины Васса вдруг сказала:
- Разве ты уйдешь с работы?
Тина смутилась. Она никогда не краснела, если смущалась, - смутились ее
чистые синие глаза, она даже не нашлась, что ответить.
Все эти дни, пока крутилась свадебная карусель, как-то само собой
подразумевалось между подругами, что работа их будет идти по-прежнему. И как
же могло быть иначе: они настолько связаны были в работе, что уход одной из
них неизбежно подводил другую.
Большинство подруг, окончивших, как и они, четвертое ремесленное по
токарной группе, работало на малых станках обычного типа, так называемых
"дипах" - "ДИП-200", "ДИП-300". Из молодежи, работающей и ныне на этих
станках, мало кто задумывается над тем, что означает это "дип", звучащее,
как название иностранной фирмы. Означает же оно "догнать и перегнать".
Тина и Васса и их третья сменщица-подружка, единственные среди
женщин-токарей на заводе, освоили станок по обработке валков прокатных
станов и в соревновании вышли на первое место среди токарей, хотя
вальце-токарные станки до сих пор считаются физически непосильными для
женщин.
Но как ни велико было удовлетворение, получаемое Тиной от соревнования,
оно не могло принести ей, девятнадцатилетней девушке, такого счастья, как
выпавшее ей счастье любить и быть любимой. Вся ее жизнь теперь была отдана
Павлуше. И так сладка была Тине ее зависимость от счастья жизни с Павлушей,
что ей казалось совсем неважным и ненужным думать о том, как сложится ее
трудовая жизнь. Но она понимала, что этим невозможно поделиться ни с кем из
людей, а сказать так Вассе, которая еще не испытала этого счастья, хотя была
на год старше, было бы просто бесчеловечно. Вот почему Тина смутилась и не
нашлась, что ответить.
И большая душа Вассы, скрытая от людей под ее, Вассы, резковатой,
насмешливой манерой, вдруг прорвалась слезами. Все четыре года, что они
дружили, Тина не видела ее плачущей, - впервые Васса заплакала при большом
стечении народа, когда справляли свадьбу у родителей Тины, а теперь это
опять приключилось, - слезы так и брызнули из ее черных глаз.
- Лучше бы уж ты молчала! - говорила она со страстью. - Думаешь, я не
знаю, на что повернулись твои мысли? Говоришь, будто оправдываешься! Ты
думаешь, я тебя осуждаю? Молчи, потому что я тебя не осуждаю! Я не раз
думала - думала уже давно, а как же мы будем жить, если кто из нас выйдет
замуж? Я думала: а вдруг это случится со мной первой? Я сама себе никогда не
могла ответить, как же я буду жить замужем. И я тебя не осуждаю... Что ж,
тебе выпал первый черед, - сказала она, с видимым усилием преодолевая в себе
чувство, которого не хотела бы показать Тине, и губы ее самолюбиво
задрожали. - Теперь ты будешь при муже - и пойдут наши пути в разные концы,
такие разные, что ни повидать, ни голоса услыхать! Так не сватай же мне,
кого самой не нужно! Пусть вселяют ко мне кого хотят... По крайности я буду
знать, что осталась сама по себе... если уж тебя нет и никогда не будет... -
добавила Васса, и слезы опять залили ее смуглое лицо.
Если бы Тина в эти дни не была так полна собой, она догадалась бы, что
не о ней одной плакала Васса, что не только к ней, Тине, относились слова
"осталась сама по себе", "тебя нет и никогда не будет". Но Тина все это
отнесла только к себе: она бросилась к Вассе, обняла ее и говорила о том,
что никогда не оставит любимой подруги, что все, все у них пойдет
по-прежнему.
Но они обе не знали, как это все будет на самом деле.
Тина ушла с работы через четыре месяца после этого разговора, в начале
первой беременности. Она трудно переносила и первую и вторую беременность,
но первая была для нее особенно тяжелой. По нескольку раз на день она
бросала на соседа станок в ходу и бежала через подъездные пути в уборную,
где, содрогаясь от рвотных спазм, обливаясь потом и слезами и еще большие
испытывая муки стыда перед случайными женщинами, поддерживавшими ее под
руки, выстаивала над осыпанным известкой глазком, боясь, что только отойдет
от него, как все начнется сначала.
И она первая сказала мужу, что не в силах переносить это на глазах у
людей.
- Конечно, зачем тебе мучиться, будто мы не обойдемся без твоих
синеньких! - сказал Павлуша, очень ее жалевший. Он сказал "синеньких" - это
было еще до денежной реформы.
И он, переговорив где нужно, устроил так, что ее отчислили с работы.
А Васса осталась в той же вальце-токарной группе при цехе, где катались
проволока, штрипсы и мелкосортный металл. Васса все не выходила замуж, и это
было даже удивительно: она всегда вращалась среди ребят. А потом она
подружилась с Соней Новиковой, и та незаметно вошла в жизнь Вассы так
глубоко и полно, что вытеснила даже память о Тине.
Раньше Соня с маленьким сыном жила в скученном бараке в Никитьевском
поселке, - муж ее, лейтенант саперных войск, погиб в Курской битве. А потом
подруги получили вместе двухкомнатную квартиру - тогда же, когда Павлуша с
Тиной получили свою трехкомнатную. Это было памятное событие на Заречной
стороне: квартал 16 В первый строился не отдельными зданиями, а как цельный
комплекс, и, едва его покинули маляры, все жильцы, несколько сот семейств с
сонмом детей, въехали в свои квартиры почти в один день.
Павлуша и обе женщины, весело его атаковавшие, прошли под балконом.
Павлуша шел своей развалистой, но легкой походкой, мягко загребая руками и
оборачивая смеющееся лицо то к одной, то к другой женщине. Невозможно было
окликнуть мужа, не унижая себя; Тина только смотрела ему вслед. Они нагнали
вышедшего из ворот немного пораньше машиниста портального крана
углеподготовки Александра Гамалея, и Соня Новикова сразу переключилась на
пожилого Гамалея, более подходящего ей по возрасту. Дальше по улице к ним
присоединились еще несколько мужчин, которых Тина тоже знала, - самый
молодой из них, выбежавший из калитки в ограде вдогонку за товарищами, сзади
закрыл Павлуше глаза и повис у него на плечах. Они весело здоровались между
собой за руки, обменивались шутками, которые обратились на двух незамужних
женщин, как только мужчины почувствовали свой перевес. Но ни Васса, ни Соня
не только не смущались, а становились все свободней и оборотистей в
окружении мужчин, - даже отсюда можно было догадаться, что они не дают
спуска.
И долго еще, когда людской поток поглотил их, видела Тина круглый,
мальчишеский затылок своего мужа. У нее все время подкатывало к горлу, но
это были не слезы. Она давно уже не плакала: она пережила девичьи слезы и
еще не обрела слез женщины. Но ей очень хотелось, чтобы Павлуша оглянулся.
Метрах в двухстах наверху, в глубине площади имени Ленинского
комсомола, выступала верхняя половина фасада нового кинотеатра - очень
легкого, воздушного здания, обнесенного белыми колоннами наподобие афинского
Акрополя. И утреннее солнце, игравшее в капителях колонн, и отдаленная, но
такая звонкая трель трамвая, вдруг прочертившего дугой по проводу поперек
площади, и сильная, молодая фигура мужа, идущая навстречу этим веселым
звонкам, и внезапный жалобный крик Алешки, донесшийся из столовой, - все это
слилось у Тины в одно пронзительное, нежное, отчаянное, безнадежное чувство.
И день, такой же, как сотни дней до него и тысячи после него, глянул на
нее со всею тяжестью и скукой неуловимых, неисчислимых, опутывающих душу и
страшных своей мелочностью забот, которые все укладываются в одно понятие,
определяющее жизнь миллионов и миллионов женщин: домашняя хозяйка.
Но день, предстоявший Тине, как и неизвестно еще сколько следовавших за
ним, должен был быть особенно, невыносимо тяжелым, потому что приехал Федор
Никонович, отец Павлуши. А ее мать, мать Тины, уже не могла помочь дочери,
как обычно, когда у них собирались гости. Мама не могла приехать именно
потому, что это были не обычные гости, а Федор Никонович. Может быть, она и
преодолела бы неприязненное чувство к свату: она любила дочь и способна была
ради нее на жертвы; простая деревенская женщина, она умела прятать свои
чувства под личиной молчаливого равнодушия, доведенного, если нужно, даже до
тупости. Но отец Тины никогда не отпустил бы жену унижаться перед старым
Кузнецовым.
Вчера, когда Павлуша и Захар и его жена Дуня отвели подвыпившего Федора
Никоновича в кабинет, где Тина наскоро постелила ему на диване, они еще
посидели некоторое время вчетвером в прокуренной столовой, в невыносимой
духоте.
Стояли на редкость безветренные и потому особенно жаркие дни и душные
ночи середины июня; дверь на балкон бывала открыта круглые сутки. Но в этот
день, как только Кузнецовы начали пировать, Тина незаметно прикрыла дверь и
задернула ее легкой солнечной шторкой.
Чего опасалась Тина?
Во всем квартале 16 В, как и во всем этом новом городе, жили рабочие
люди с семьями, в большинстве металлурги или строители из числа постоянных,
кто в годы первой пятилетки прибрел сюда, может быть, так, на время -
попытать счастья, а потом сам не заметил, как утвердился навечно. За шесть
послевоенных лет десятки тысяч семейств были переселены в новый город,
переселены из бараков, общежитии, из более тесных квартир старого города на
той стороне озера.
Старый город когда-то тоже был новым, одним из первых новых городов в
стране, и по привычке его называли "соцгородом". Назвали его так в
легендарные времена, когда люди только что вылезли из нужды и никто не знал,
каким же должен быть социалистический город, а всем хотелось, чтобы он уже
был. Теперь в нем насчитывалось до ста пятидесяти тысяч жителей, и трубы
комбината ежедневно выбрасывали на них четыреста тонн сажи и пыли, газовых
отходов.
Благоприятное для Заречной стороны положение розы ветров навело
строителей на мысль, что именно здесь должен быть создан новый
социалистический город - будущий центр Большегорска. И теперь здесь
строились кинотеатры, столовые, клубы, школы, дворцы культуры строителей и
металлургов; и не только одновременно возводились все жилые и служебные
здания в квартале, а сразу вслед за ними благоустраивались дворы,
асфальтировались улицы, высаживались деревья, кустарники, цветы, - маляры
покидали квартал одновременно с садовниками. Город рос с быстротой
непостижимой, он насчитывал уже более пятидесяти тысяч жителей.
По традиционному навыку рабочих людей, сложившемуся за столетие, навыку
к тому, что нет смысла скрывать свою жизнь в горе, а тем более в радости, а
еще больше потому, что прежняя скученная жизнь в бараках и уплотненных
квартирах поневоле приучала к откровенности, вся жизнь переселенных семейств
на Заречной стороне протекала на виду друг у друга. В этих домах некрупной,
строгой, стройной архитектуры, поражавшей взгляд разнообразно-простыми и
гармоничными ансамблями, в домах, где с каждым годом прочнее, чище и уютней
пригонялось и увязывалось все для удобства людей, в городе, призванном,
подобно "Магнитке" или Сталинску, стать одной из столиц металлургии востока,
ослепительно сиявшем своей белизной и похожем на приморские южные города,
особенно если смотреть на него от комбината из-за озера, образованного
мощной плотиной на реке Каратемир, - в этом действительно новом, белом,
голубом, зеленом городе люди, в сущности, только еще учились жить, но они
жили со вкусом и нараспашку.
Металлургическое производство - круглосуточное производство. Ночь за
днем, месяц за месяцем, год за годом непрерывно люди порождают огненную
стихию металла, могущую своим многотысячетонным, льющимся весом затопить и
расплавить все, что ее порождает. Но люди непрерывно укрощают и организуют
эту стихию на потребу человеку, к которому она приходит уже в виде балок,
рельсов, брони, кровли, труб, колес, проволоки или в виде металлических
заготовок, а потом уже и в виде блюмингов, турбин, экскаваторов, самолетов,
микроскопов, детских поющих волчков, пружин для часов и нитей в
электрической лампочке.
Чему же удивляться, если в любой час дня и ночи, когда работает одна
смена, могут найтись люди из двух других смен, которым пришла неотложная
потребность погулять после своего могущественного труда!
И не редкостью было видеть на просторах нового города добрую компанию
молодежи, развернувшую свою гармонь поперек улицы, или слышать рвущиеся из
распахнутых окон разудалые песни и топот каблуков, в то время когда вокруг
кипит обыденная уличная жизнь или в синей ночи дремлют тополи и выбеленные
луной кристаллические массы города, озаряемые заревом спущенного в воду
шлака, безмолвно покоятся на холмах среди степи, отражаясь в озере.
Если у Павлуши Кузнецова бывали гости - товарищи по работе, приезжие
люди из других городов Урала, Сибири, из Москвы, с Украины, - и у него
распахивались все окна настежь. Но не тогда, когда приезжал Федор
Никонович...
Впрочем, старик, ослепленный великолепием жизни младшего сына, в этот
вечер, как и в прежние, не придавал значения закрытым окнам и дверям; он
кричал и пел своим все еще могучим голосом, и только Захар все понимал и
сердился.
Когда старика уложили, у всех было такое ощущение, будто здесь только
что буря прошумела, а теперь неестественно тихо, хотя Захар был уже сильно
пьян и молол всякий вздор.
Казалось, кому бы, как не жене, увести подгулявшего мужа, когда он не
понимает, что уже в тягость хозяевам, но Дуня равнодушно относилась к тому,
был ли Захар пьян, здоров, болен, работал ли, гулял ли. В первое время, как
они породнились, Тине казалось, что равнодушие Дуни напускное: не сумела
подобрать узды на мужа и приучилась так держать себя на людях, чтобы не
унижаться. Наверно, так оно и началось когда-то, но теперь Дуня была
равнодушна ко всему на свете и прежде всего равнодушна к самой себе. Это
сказывалось и на ее внешности: с годами она все больше расплывалась,
одевалась абы как, ей все равно было, причесана она или растрепана, похоже
было, она не всегда и умывается. Тина замечала, что Дуня равнодушна даже к
болезням детей своих. Она призналась Тине, что и супружеские-то обязанности
выполняет без удовольствия, а потому, что так надо.
Захар привел ее сюда, чтобы оказать отцу почет в первый день приезда, -
обычно он никуда не брал ее с собой. Она ему ни в чем не была помехой, но
оскучняла его жизнь - жизнь тридцатилетнего мастерового, люкового на
коксовых печах, который пошел на эту тяжелую работу только из-за того, что
она не требовала особой квалификации и хорошо оплачивалась. Он не собирался
менять свою должность на лучшую, но не мог и ниже опуститься, так как был
здоров, не изнашивался ни от работы, ни от пьянства. Но счастье своей жизни
он видел не в работе, а в том, чтобы прожить до конца дней своих, получая
все доступные по его заработку, и по заработку родных, и по заработку
товарищей блага и удовольствия, заключавшиеся для него главным образом в
вине, табаке, вкусной пище, а при случае, если этого можно было достичь без
хлопот и без последствий, в удовольствии от женщин и в том шумном веселье,
какое можно было получать от умелого сочетания первого, второго и третьего
и, по возможности, четвертого.
По внешности братья были поразительно схожи, только старший крупнее и
более силен. Но все, что у Павлуши было смягчено мальчишеской ухваткой,
освещено умным и лукавым выражением больших серых глаз, все это у Захара
было грубее, топорней, мутнее, лишено живинки. У Павлуши все говорило, что
это человек-созидатель, у Захара, что это человек-потребитель.
Но если не предъявлять человеку требований духовного роста и
приумножения способностей в труде, Захар Кузнецов был вовсе не плохим
рабочим: не имел за двенадцать лет тяжелой работы на коксовых печах ни
одного прогула и взыскания, что объяснялось отчасти его нечеловеческим
здоровьем, а больше - пониманием собственной выгоды. Он был необыкновенно
ловок и изворотлив, когда возникала возможность выпить и погулять за чужой
счет, но и сам был не скуп, имея для этого тем большую возможность, чем
легкомысленнее год от года смотрел на свои обязательства по отношению к
семье, привыкшей крутиться на хвостах от его заработка.
Люди больше склонны судить друг о друге по бросающимся в глаза внешним
признакам, чем доискиваться истинных мотивов человеческого поведения. И
Захар Кузнецов числился не то чтобы на хорошем, а на обычном счету у
начальства, то есть на таком счету, который открыт для многих рядовых
тружеников, лишенных, может быть, недостатков Захара, но имеющих другие,
свои недостатки. А в широком мужском кругу товарищей по цеху Захар слыл за
"своего парня", то есть тоже, как многие. Про него говорили: "Любит хватить
лишку, но умеет и поработать".
И это свое постоянное, закрепленное за ним в жизни положение как бы
одного из представителей рядового, трудового множества, из которого вышли и
выходят вперед и наверх люди, подобные Павлуше, Захар использовал так же,
как и свое старшинство, для морального давления на младшего брата.
Использовал в том смысле, чтобы Павлуша, как младший в семье и выбившийся в
люди, всегда чувствовал себя обязанным перед Захаром, перед отцом, перед
всей родней. А всякое проявление независимости Павла в том, чтобы уклониться
от удовлетворения прихотей отца или брата. Захар истолковывал не только как
неблагодарность по отношению к родне, а как отрыв от массы, его породившей,
как стремление выйти в "начальство".
Так было и в этот вечер.
Павлуша умел выпить вовремя, но пристрастия к вину у него не было. Тина
любила, когда он выпивал, даже когда он "перебирал" немножко; он сразу
добрел, начинал виновато улыбаться, крутить головой и все повторял: "Ох, я
что-то закосел!" И был необыкновенно ласков, когда они оставались вдвоем. А
теперь он хитрил перед отцом и братом, рассчитывая наутро успеть к плавке
Нургалиева. Они заметили это и напали на Павлушу, будто он их стыдится.
Захар все время тыкал пальцем в закрытую дверь на балкон.