Фадеев Александр Александрович. Разлив

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Дед Нерета строгал на верстаке у амбара доски на ульи. Было дымно и душно. Вспотевшие костлявые лопатки нудно терлись о холщовую рубаху. Ноги тонули в море медово-серебряных стружек.
   Иван вернулся из поездки по волости.
   - Как хлеба? - спросил Нерета.
   - Плохо...
   - Да уж хорошими быть не с чего... - дипломатично промычал дед.
   Иван распряг лошадь и увел в сарай.
   - Иди-ка сюда, - позвал его дед.
   Он был недоволен сыном. Конечно, приятно иметь роднёю председателя волостного земства, но ведь хозяйство тоже - не кедровая шишка. Вылузгал орехи и бросил.
   - Все ездишь? - спросил он Ивана не без ехидства.
   - Езжу... - угрюмо ответил тот.
   - Служба твоя, что лануш, - сказал Нерета наставительно, - отцвел и нету. А земля дело прочное. Проездишь, детка, землю-то, а?
   - Вот уж отцвету - тогда за землю...
   - А не поздно ли будет?
   Они долго молчали. Нерета бросил строгать и подошел к сыну.
   - Ванюха! - сказал он, неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала всегдашняя усмешка, и веселые искры побежали в строгие сыновние глаза. Брось, а? Оженим по первой статье - найдем бабу, косить будем, а?..
   - То есть как же "брось"? - удивился сын.
   - А так... К хренам, скажи, мне ваше удовольствие! Я, мол, и сам человек - надоело мне с вами маяться.
   - Бросить нельзя, - возразил Иван Кириллыч, улыбаясь. - Хитер ты больно... Раз начато - надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не станешь...
   - Гречку я для себя сею, - перебил дед.
   - Это я так, к примеру, - продолжал Неретин, - а только предо мной задача...
   Он хотел объяснить, какая перед ним задача, но не стал, решив, что не пришло еще этому время.
   - Зада-ча! - передразнил старик. - Вон люди говорят, поделить все хочешь, правда? Нет?
   - Врут. Не в дележе дело. Скажем, у тебя хлеба много, но ты своими руками его нажил - никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился - отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!..
   - Не шибко и ты в политике силен, - съязвил дед. - Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею...
   Неретину стало жаль отца, но он боялся "распускать слюни" и ничего не ответил. Дед обиделся и взялся за рубанок. Это была первая размолвка в это лето. Потом они спорили часто и даже ругались.
   2
   В этот вечер Иван Кириллыч пошел к фельдшерице Минаевой. Она болела воспалением почек. В больницу ехать было далеко - пятьдесят верст по таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни.
   Поправившийся учитель Барков со всей семьей пил чай на школьном крыльце.
   - К шлюхе своей пошел, - сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку.
   - Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы.
   - Все болеют...
   Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.
   - Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.
   Лоб был горячий и влажный.
   - В волость, слыхала, ездил?
   - Был...
   - Ну и как?
   - Ничего, - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?
   - Не хуже, не лучше... Арбуза мне хочется...
   Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.
   - Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.
   - Я знаю, я шучу...
   - Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел?
   - Зачем?.. - спросила она растерянно.
   Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.
   - Ни зачем... Поняла?.. Ни зачем - просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна...
   Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.
   Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами.
   - Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку.
   Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно:
   - Какой ты хороший и... странный...
   - Странный? - удивился Неретин.
   - Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.
   "Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.
   - А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?..
   - Нет, все-таки... не то.
   - И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было?
   - Скучно...
   - Чего ж ты не уехала?
   Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала:
   - У меня ведь ребенок был...
   Сказала и запнулась.
   - Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои... - И так как она молчала, он добавил:
   - Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.
   Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.
   - Лежи, лежи... - удержал он ее за плечо.
   Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:
   - Тут целые дела... Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас... Ошиблась я как-то, ну и... - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала.
   - Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце.
   Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.
   - Видишь, какая я кислая, не то, что ты...
   - Ничего, будешь со мной, пройдет. Я ведь простой. А рассказывать вообще не стоит - ерунда.
   3
   Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю. Он выпил стаканов семь, удивляясь, куда они умещаются, и шутил по этому поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь.
   Только когда в церкви пробило двенадцать, он ушел. Ночь стояла сухая и вместе с тем странно тягучая и липкая не по-летнему. На западе огневел злато-сизый пояс горящего леса, а за ним плавилось заревом небо, как вогнутый лист раскаленного железа.
   В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   В промежуток между гречишным севом и сенокосом Жмыхов ходил на охоту. Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в Садучарской тайге, и он знал, что мяса теперь никто не купит: в погребе портилась даже солонина, а ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов.
   Тогда он решил плыть в Сандагоу, чтобы летнее время не пропало даром. Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за беличьи шкурки, купленные дедом на шубу в приданое дочери. Кроме того, следовало получить у волостного объездчика свое лесничье жалованье и захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев.
   Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи, сумку и большую алюминиевую флягу в суконном чехле, наполненную медовухой. Марья оправила сзади ему рубаху: Жмыхов был костист и высок, и рубаха некрасиво морщилась на спине.
   - Ну что ж, пора... - сказал жене. - Где Каня?
   - В лодке ждет.
   Она в последний раз осмотрела его с ног до головы.
   - Хорош! - сказала насмешливо.
   - Знамо, хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза. Черные, немного суженные, с большими ресницами и отчетливыми бровями - то были смелые глаза ее предков со средней Аргуни, откуда он вывез ее восемнадцать лет назад.
   Они пошли на берег вместе.
   Дочь Жмыхова уже сидела на корме и, лениво болтая веслом в воде, смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки.
   - Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу.
   - Поспеешь, козуля...
   Жмыхов передал ей топор и винчестер.
   - Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном.
   Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина.
   - Езжай, - ответила она просто.
   Он столкнул нос лодки с берега и с неожиданной легкостью перенес на него двести двадцать фунтов своих костей и жил, когда лодка была уже подхвачена быстрым течением. Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой, но Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей шерстью.
   2
   От хутора до Самарки верст тридцать пять. Надеясь на быстроту течения, Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу, под журавлиную песню Ноты, и солнце высекало золотистые искры из его русых волос с рыжеватым отливом. Волос у Жмыхова - мягкий. Недаром сандагоуцы зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой".
   У Кани руки крепкие, а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то вправо, то влево. Лижет скалистые обрывы, водовороты делает. Белопенные водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром непролазная темь да карчи.
   В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо вверху меж ветвей иссеченной лентой, и зверь молчит под кустом, от жары разомлев, и пихта стоит прямо и тихо, как сон. Курится тайга медовыми смолистыми запахами...
   - Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было.
   - Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня.
   - Ясное дело, будет. К тому и говорю.
   Он выпрямился во весь рост и посмотрел вдаль. Нота вырвалась из кедрового плена и бежала по широкой безлесной долине. С боков долины сопки. Ближе - черные, дальше - синие, а совсем далеко - голубые. На сопках - опять тайга.
   Большая река Нота, а Улахэ еще больше. Нота идет в Улахэ на полтораста верст ниже Сандагоу, и в этом месте - Самарка. Есть еще ключ Садучар. Он пришел из голубых Сихотэ-Алиньских отрогов и вынес в самое сердце хлебных полей хвойный пихтовый клин. Растрепал Нотовы берега, взбаламутил спокойную воду, натащил тяжелых таежных карчей. Садучар - холодный и суровый красавец.
   - Будем воевать, - сказал Жмыхов, заслышав его пенокипящий гул.
   Он переменился с дочерью местами, снял снаряжение и засучил рукава. Были у него волосатые и жилистые руки.
   Палило огнем вечернее солнце, дымилось небо тонкой пеленой, и воздух, полный невидимого речного пара, стоял неподвижен и густ. Волос Жмыхова горел на солнце золотой чешуей, а у дочери волос черный не мог спрятаться под кожаной шапкой. Кофта у нее совсем расстегнулась, и груди виднелись румяные загорелые яблоки.
   Темный пихтовый клин в пожелтевшей долине бежал на лодку. Садучар ревел тайфуном, пенился белыми сихотэ-алиньскими облаками. Лодка дрожала и металась на волнах, как испуганный конь, и резала кипучую пену. Каня опустилась задом на пятки и влипла коленями в днище. Был у нее монгольский пронизывающий глаз. Жмыхов впивался в реку веслом и кричал:
   - Загребай нос!
   Каня крепче врастала коленями в лодку, а руки ее действовали верно и точно, как железные рычаги машины. И когда, под самым обрывом, кренясь и поскрипывая бортами, судно пролетело наконец Садучарово устье, она откинулась на спину и засмеялась громко и весело.
   - Ловкачи мы! - крикнула отцу сквозь смех из-за белых зубов и потянулась, свежая и гибкая, как улахинский кишмиш. - Нас голыми руками не возьмешь, - добавила горделиво.
   - Ясное дело, - согласился Жмыхов привычной фразой.
   Вспотевшее лицо его бронзовело под золотистой шапкой волос, и широкая грудь, курчавясь мхом в прорези воротника, вздувалась, как кузнечный мех.
   3
   Нота разрезала Самарку на две части. Человек на берегу мочил дубовые бочки в речном затоне.
   - Эй, здорово! - крикнул ему Жмыхов.
   Человек приподнялся и, прикрыв глаза от солнца мокрой рукой, долго рассматривал сидящих в лодке.
   - Кажись, Король? - сказал он наконец. - Ну-ну, доброго здоровья тебе, - и тотчас же добавил: - И дочке твоей.
   - Стрюк дома?..
   - Со съезда приехал - все дома. Слышишь, в кузне гукает.
   - С какого съезда? - удивился Жмыхов.
   Но бондарь уже нагнулся и не слышал его.
   Бабы стирали на плотах белье. Загорелые мальчишки барахтались в воде. В знойном мареве плавали позолоченные купола деревенской церкви. Жмыхов обогнул причал и пристал прямо у стрюковской кузницы.
   - Кузнец!.. - позвала Каня Стрюка. После победы над Садучаром она чувствовала во всем теле избыток молодой и задорной силы.
   Стрюк вышел из кузницы. Был он низкого роста, но коренастый, с чрезмерно длинными руками и мощными ладонями.
   - Те-те-те... - защелкал он языком, стараясь изобразить на лице удивление. - Приехал Король и козу свою привел?.. Ладно. Куды, в Сундугу собрались?
   Русские улахинцы звали волостное село не Сандагоу, а Сундуга.
   - Есть такое дело, - в тон ему ответила Каня.
   - Ну, тогда сбирай манатки, ночью дождь будет.
   - Ясное дело, - подтвердил Жмыхов.
   - Не ясное, а хмарное, - пошутил Стрюк, втаскивая лодку на берег. Айда-те!..
   4
   Дома Стрюк рассказал Жмыхову все новости. А новостей было много. Прежде всего, у Стрюка оказалось несколько майских газет, в которых только и толковали о выборах во Всероссийское учредительное собрание. Сами выборы предполагались осенью. И так как газеты у Стрюка были самые разнообразные, то Жмыхов имел возможность познакомиться с тем, как смотрят на это дело разные люди.
   Правда, разобраться в тонкостях он не мог: различных оттенков было множество. Так, например, на одних газетах сразу под заголовком большими черными буквами красовались лозунги: "Война до победного конца! Вся власть Временному правительству!" А на других: "Война до конца за мир без захватов и контрибуций!", но зато - "Да здравствует демократическая республика!" На третьих стояло: "Долой кровавую бойню! Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!" Впрочем, много встречалось и иных. Когда месяца два тому назад Жмыхов читал мартовские газеты, такой неразберихой как будто бы и не пахло. Но уже и тогда начинали поругивать неизвестных большевиков.
   - А ты как смотришь на это дело? - спросил Жмыхов у Стрюка.
   - А как смотрю! - сказал кузнец. - У меня два сына на фронте. Хозяйство, знаешь, невелико, а прыгаю, как белка на сосне... Войну кончать пора - вот как смотрю!.. Нам с ней одно горе.
   Стрюк говорил строго, а глаза под колючими ершами вместо бровей мигали весело.
   - Учредительное собрание... - рассуждал Жмыхов. - Откудова этакое выскочило?.. Живем, как азияты - ясное дело...
   - Н-да... В волость съездишь, узнаешь. Там, поди, известно.
   Хитрый мужик Стрюк. Улыбку спрятал в бороду, а борода у него что трава на кочке.
   - На съезд волостной я ездил... Вот где дела - так да-а...
   Он рассказал Жмыхову о последних событиях в волости.
   - Копая жирного знаешь? Этому за всех попало. Заседали в воскресенье, а в селе станковые со Свиягинской лесопилки гуляли. Рабочий народ, известно... До девок больше. Отмутили лавочника по первое число, как же. Взятошник...
   - Их вражда старая, - пояснил Жмыхов. - Копай на лесопилку муку поставлял. Мало что подмоченную, а говорят, ржаную промеж пшеничных кулей подсовывал. Жулик известный.
   - А ты слушай, - продолжал Стрюк. - Большевик, говорят, Неретенок-то?..
   Он лукаво прищурился и выжидательно посмотрел на Жмыхова. "Хитрый мужик, все знает", - подумал Жмыхов, а вслух сказал:
   - Дела...
   5
   Кузнецовы бабы вернулись с поля. Темнело. Мальчишки на улице с трудом доигрывали в городки. В растворенные окна хаты вместе с необычайной духотой вечера врывались их звонкие голоса и удары палок по рюхам.
   К Стрюку пришел самарский священник, отец Тимофей.
   - Здоровеньки булы! - рявкнул он тяжелым медвежьим басом, снимая в сенях дырявую соломенную шляпу. - Завтра дождь будет - солнце садилось в тучу.
   Кузнецова мать, рассыпчатая старуха, подошла к нему под благословение.
   - Брось, стара, излышний машкерад, ну его к бису! - сказал он насмешливо. И добавил по-русски: - Тебе, может, забава, а мне-то уж надоело. Дура...
   - Ах ты, безбожник! - обиделась старуха. - А еще поп! Вон с тем чертом два сапога пара, - указала она на сына.
   - Не любят нас с тобой старухи, - сказал отец Тимофей Стрюку. - А по всему, должны бы старухи попа уважать. В других местах так водится. Впрочем, каков приход, таков и поп... Я к тебе, лесная твоя душа, - обратился отец Тимофей к Жмыхову.
   Он сел рядом на лавку и, вытащив из рваного подрясника кисет, стал вертеть грубыми и желтыми, как ореховое лыко, пальцами толстую цигарку.
   - Ты что? Уже?.. - спросил Стрюк, подмигивая.
   - Ни синь пороха... Я в поле был. - Он заклеил цигарку и задымил. Гречка моя не всходила, а пшеница на низу лучше других. Огурцы пропали, попадья плачет. Дура...
   Были у попа игривые черные брови, полтавские глаза и нос большой и мясистый, цвета пареной луковицы. Он косился на Каню и часто сморкался в изнанку подрясника.
   - Так вот, к тебе, - снова обратился он к Жмыхову. - Возьми меня в Сундугу. Едешь, говорят?
   - Вещей много?
   - Вещей?! Чу-дак!..
   Отец Тимофей расхохотался и долго кашлял, поперхнувшись дымом. Кашель его был откровенен и весел, как смех. Пахло от попа землей, самогонкой и Библией, и был он так же жизнелюбив, пьян и мудр.
   - Вещей... Чудак!.. Что я, невеста с приданым, што ли? Мне за жалованьем съездить.
   - А платят?
   - Платят. Дурни...
   - Эт-та поумнеют, - сказал Стрюк резонно.
   - А мне хоть бы хны, - усмехнулся поп. - Подрясник сбросил, волосы подстриг, а пашня у меня своя. Гуляй - не хочу.
   Стрюк взял со стола первую попавшуюся газету и сунул ее священнику.
   - Ну их к бису, - отмахнулся отец Тимофей, - я их и раньше не читал... Так возьмешь? Нет? - насел он на Жмыхова.
   - Ясное дело, возьму. Приходи завтра со светом.
   - Ладно... Дочка-то у тебя, а? Выросла...
   - Выросла, да не для тебя, - съязвила Каня.
   - Я и не говорю, что для меня. Дура...
   Он расправил плечи, потянулся и зевнул.
   - Людская глупость навевает скуку, - сказал безобидно. - Пойду...
   И когда сенная дверь захлопнулась за ним, кузнец сказал:
   - Чудак поп, а на работе лучше мужика.
   6
   С полночи зацедил дождь, упорный и однообразный. Несмотря на уговоры Стрюка, Жмыхов выехал на рассвете мокрого и скользкого утра. Отец Тимофей прибежал еще затемно со сверточком под мышкой.
   - Где остановишься в Сундуге-то? - спросил Жмыхов. - У отца Ивана, што ли?
   - Ну, нет... - забасил отец Тимофей. - Я, знаешь, со всеми сангоускими попами в "дружбе".
   Он захохотал откровенно и весело, как всегда, разбрызгивая бородой дождевые капли.
   - Не любят они меня, гусятники святые.
   Подыматься по Улахэ было труднее. Течение постоянно сбивало лодку. Требовалось полное разделение труда. Каня сидела у рулевого весла, а Жмыхов с попом менялись. Работали то шестами, то веслами, но в некоторых местах приходилось брать и то и другое. Река обмелела, и лодка садилась на перекатах. Они слезали в воду и тащили ее на канате.
   Разница между речной и дождевой водой терялась, и казалось, что воздух улетучился, а люди движутся с головой в воде и дышат ею.
   Отец Тимофей скинул подрясник и неприлично ругался.
   - Чего рыбу глушишь? - смеялась Каня. - Это тебе не в церкви, чертово кадило!
   Отец Тимофей шлепал ее по спине тяжелой ладонью.
   - Буйные у тебя телеса, девка. Кому в жены достанешься?..
   - Медведю!
   - То-то порадуешь старика.
   Но к вечеру желание шутить пропало. Лица синели, коченели руки, с трудом сгибались и разгибались пальцы.
   7
   Третью ночь они провели в фанзе старшего племянника Тун-ло. Сам старик отдыхал там же и посоветовал Жмыхову не ехать дальше.
   - Ты видишь, Улахэ вздулась. Живи здесь. Тун-ло все знает. Река клохчет, как наседка. Вверху затор. Если хочешь знать где, Тун-ло скажет: в Боголюбовской перемычке. Тун-ло все знает. Так было много лет назад, когда друг еще не родился. Половина долины поплывет, но фанза Тун-ло останется, потому что она на холме.
   Старый гольд хорошо говорил по-русски, и слова его звучали уверенно. Но Жмыхов знал, что промедление грозит лишними неделями, и жалел время.
   - Успеем, - ответил он гольду. - Помнишь, как мы плавали с тобой? Тогда мы ни черта не боялись. Амур страшнее Улахи, и Улаха меньше Аргуни.
   - Да, Аргунь... - сказал Тун-ло задумчиво. - Оттуда ты привез бабушку, и она осрамила этой весной охотника Тун-ло. Но Тун-ло уже стар...
   Утром гольд слез с теплого кана, насыпал в мешок чумизы и принялся за чистку ружья.
   - Куда ты? - спросила Каня.
   - Теплая циновка портит охотничьи кости, - сказал старик. - Тун-ло поедет с другом. У него есть в волости дела.
   И он действительно поплыл вместе с Жмыховым, загадочный и спокойный, как каменный божок у фанзы племянника.
   Река почти сравнялась с берегами и рвалась из невидимых оков стремительней и бурливей, чем когда бы то ни было. В последний день пути им пришлось особенно тяжело. Сказывалась близость верховьев, а лодка пропиталась водой и стала громоздкой. Сбиваемая спереди речным течением и подгоняемая сзади широкими веслами, она дрожала на мутных волнах тяжелой лихорадочной дрожью, продвигаясь не более одной версты в час.
   Таким образом, в последний день они сильно запоздали. Мускулы их слабели с каждым напряжением, невыносимо ныли ключицы, и тела - обессиленные человеческие тела - жадно просили отдыха. Но у таежного человека воля крепка и сурова. Она преодолевает и физическую слабость, и ярость скованной в верховьях реки, и ядовитый скользкий мрак дождливой ночи. Она проводит человека через голубые заоблачные хребты, заставляет его бодрствовать многие сутки, выслеживая зверя, и толкает его в бой так же легко, как в теплую женину постель.
   И глаз у таежного человека остер, и пуля из его ружья верна, и взгляд его горд и спокоен, потому что воля его густа, как кровь, а кровь ярка и червонна, как тетюхинская руда.
   - Наляжь! - кричал Жмыхов властно. - Р-раз... р-раз... Право руля, девка!.. Р-раз...
   Впереди, у невидимого речного колена, в холодной дождливой мгле приветливо мигали желтые огни Сандагоу.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1
   Когда начались дожди, таксатор Вахович смотал походные палатки и вернулся в Сандагоу. Харитону дома делать было нечего. Смоляной запах и старые звериные следы тянули его глубже в чащи. Таксатор предложил ему отыскать забытую охотничью тропу южнее вершины Лейборадзы.
   Попутчиком вызвался Антон Дегтярев. Они сошлись быстро. Оба были рослые, широкоплечие и мускулистые парни, с быстрыми глазами; от обоих веяло сочной ядреной крепостью молодых ясеней.
   - Чем баб щупать, лучше медведя затаежим, - предложил Харитон. И Дегтярев согласился.
   Оба они знали наперечет охотничьи зимовья, шалаши, фанзы, людские и звериные тропы, ключи, овраги и таежные болота, и в угрюмой глуши беспрерывный холодный дождь показался им неопасным. Они переплыли бурные воды Сыдагоу на двух связанных лимонником бревнах, пристрелили застрявшую с испугу в корявом буреломе козулю и в балке у заброшенного китайского шалаша развели свой первый костер. Шалаш был сделан из кедровой коры, крепко сшит ореховым лыком, а широкая берестина, выдавшаяся вперед в виде навеса, прикрывала огонь от дождя.
   - Сушись, братва, завтра снова мокнуть, - пошутил Антон, стаскивая с себя всю одежду. - Радуйся, отче Харитоне, комаров нетути, - дождем побило.
   Обучался раньше Антон в лесной школе, а под народный язык подделывался.
   Он устроил у огня деревянные вилки и развесил белье сушиться. Харитон последовал его примеру. Костер обдавал шалаш банным жаром. Были парни широкогруды и мохнаты, как изюбры.
   Дегтярев сбегал голый за водой и прибежал весь мокрый, рыча и фыркая. Он стал сушиться у огня, опалил колено и выругался по-матерному. Тонкие ломти мяса в лопушином листе отправил в золу. Привычному человеку в тайге сытнее, чем дома.
   И когда наелись и надели просохшие манатки, Харитон сказал:
   - Хорошо женатому человеку!
   И не объяснил почему.
   - Это ерунда, - возразил Дегтярев, - какой, по-твоему, человек женат?
   - А ты не знаешь, какой? - усмехнулся Кислый.
   - Нет, все-таки?
   - Ну, известно, у кого жена и вообще... детишки там разные и все такое...
   - Посуда, хата, постель одна и вши одной породы?.. - допытывался Дегтярев.
   - Нет, - отрезал Харитон строго. - Жена вообще - помощница. Жена!.. Пойми, дурак!
   - Выходит, что ты сам пень. А человек хороший. Люблю.
   Сказал Антон чудно, но слова были теплые. И тогда Харитон объяснил:
   - Тридцать годов мне, понимаешь? Имею только вот это... - Он вытянул вперед руки, черные, как сковороды, и потряс ими в воздухе. - Четвертый год хожу возле Вдовиной Марины. Батька не дает. Говорит: "Я гол, а ты голее". И Марина не идет, говорит: "У тебя чуб седой". - Он сорвал с головы фуражку и, блеснув на огне седо-звездной прядью, добавил: - А мне страдай...
   Антон вспомнил весеннее девичье дыхание, полный податливый стан Марины под рукой, терпкий запах прошлогоднего сена.
   - Выходит, что не везет, - промолвил. Свистнул и опять промолвил: - А мне и без жены хорошо. Сытый голодного не разумеет. Это еще, наверно, в Священном писании сказано.