Фальков Борис. Ёлка для Ба

   - Но это именно так и кончилось, - возразил Ю совсем чужим голосом.
   Махнув рукой, почему-то в сторону "Беккера", возможно - сработала крепко вбитая в него осторожность по отношению к Ба, Ю тоже вышел из столовой. Но не по следам моей матери и отца, не через парадный ход на улицу, а тропинкой, протоптанной им в его хлопотах по хозяйству: через чулан в палисадник, а оттуда в дровяной сарай. Тропинкой, которую использовал для своих побегов и я.
   - Вот, - прокомментировала Валя, проводив его взглядом, - так и другим достанется, которые тоже вкалывают, вкалывают... А толку? Кишки им на телефон, да? Что ж удивляться, что он не заводит детей. После такого он и не заведёт, не сможет. У него так всё отшибить можно. С другой стороны, оно так лучше, дети из таких мест происходят, что лучше бы их глаза мои не видели, душу с меня...
   - Вон! - заорал Ди. И задрожали не только мы, не только дом или город: весь мир. Краска, почти чёрная, такая же, какая недавно выплеснулась на Ю, залила и его лицо. Теперь уже всеми мельчайшими деталями, а не только общим рисунком надбровных, чуточку собачьих дуг, или формой слишком больших ушей, направлением растительности чрезмерно волосатых рук и груди, он был поразительно схож со своим младшим сыном, как библейский патриарх Исаак с сыном своим Исавом, о, Боже, а руки, руки-то у него Исавовы - а голос, голос-то у него Иакова! Только он пошёл куда дальше того, когда, наконец, раскачался.
   - Вон, - повторил он, - гнусная женщина. Подите вон, на кухню. Мне сколько раз повторять?
   - Ого! - воскликнула Валя с большим удовлетворением. - Этот дидок тоже головку поднял. Восстание, душу с него... С таким полумерком говорить нет смысла, я и не стану. Как ему-то удалось сотворить деток? Не знаю, не знаю. Не знает никто. Во всех организациях - никто, ни одна душа, кишки с неё... Вон? Э, нет, я свою пачку вафель зарабатываю честно, у всех на виду, не то, что некоторые в своих тайных кабинетах. Что там делается, в тёмных кабинетах, ещё вопрос.
   Глаза Ди вылезли из очков, но тут Ба снова поддёрнула подбородок кверху и Ди не стал раскрывать рот. Зато сама Ба, деловито и коротко глянув на меня, вернула подбородок на прежнее место и сказала:
   - Нет, ты пойдёшь вон, скверная баба.
   Тут ей пришлось напрячь всё тело, чтобы принудить себя к продолжению. Приложив к себе усилие, подобное приложенному к непокорной, не желавшей закрываться крышке "Беккера", она всё же закончила свою мысль:
   - Я тебя увольняю.
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   - Увольняешь! - Ди уронил свои очки на кончик носа. - Повтори, я не ослышался? Ты её увольняешь?
   - Повторит-те, повторит-те, - затараторила Валя. До неё явно ещё не дошёл смысл сказанного. - И я не слышала, повторите.
   - Ба, - только и смог выговорить я.
   - О, Боже ж ты мой, - с интонацией мученицы взмолилась она. - Что же мне, тысячу раз повторить такое?
   Валю, наконец, прошибло: она заголосила во всю глотку и бросилась из столовой, на самом деле вон. Застучала на кухне приставная лестница, зашуршали на антресолях тряпки, что-то зазвякало там... Потом всё стихло.
   И эта отравится, подумал я, теперь это модно. В доме было очень тихо. Нас было всего трое за овальным, вдруг ставшим огромным и пустынным, обеденным столом. На огромных пространствах этой пустыни в небывалом беспорядке были разбросаны руины рухнувшей цивилизации, обломки старинных, канувших в прошлое крепостей и металлических орудий, надбитые тарелки, остатки пищи, останки всего прежнего пристойного порядка. Скатерть была усыпана крошками, в формочках таяло позабытое всеми мороженое цвета кофе, сильно разбавленного молоком. Из прихожей доносилось зудение обрадованной мерзостью запустения цикады, это зудел электросчётчик, чей голос был слышен до сих пор лишь по ночам. Правда, так могло звенеть и без всякого счётчика, в моих собственных ушах.
   Ди осторожно взял нож и повертел его в пальцах. Вдруг лицо его исказилось гримасой отвращения, он отбросил неприятный инструмент в сторону, открыл рот... Но сказать ничего не успел: дважды квакнул звоночек. Ди склонил голову набок и прислушался.
   - Это Валя, - объяснила Ба. - Она собирает вещи и напоследок проверяет, не выкрала ли я деньги из её копилки.
   Ди с сомнением наклонил голову в другую сторону, и стал ждать. Звоночек опять квакнул, и снова дважды. Лицо Ди выразило удовлетворение. Он покосился в сторону Ба, нельзя же ему было совсем не отметить своего маленького торжества, и улыбнулся.
   - Нет, это дверь. Кто-то из наших вернулся. Я знал, что так будет. Таким диким образом это кончиться не могло. Кто-то из них уже вернулся, а после вернутся все.
   Пока Ди всё это произносил, Ба в свою очередь склоняла головку набок, и тоже - с сомнением. А когда Ди закончил свой меморандум, продолжила его:
   - А я думаю, что это пришла Изабелла. Подумать только, с таким опозданием! Но сегодня мы можем её извинить, не правда ли. Не хотела бы я быть... сегодня на её месте. Пойди-ка, открой ей.
   Я вскочил, на всякий случай, чтобы опередить Ди. Мне и самому было очень интересно, кто бы это мог вернуться первым. Правда, у меня был свой взгляд на этот вопрос: я-то склонялся к мнению, что пришёл милиционер с очередной работой для отца. Я торопился - и совершенно напрасно, Ди и не думал идти открывать. Зато я первым узнал, что мы все ошиблись в предположениях: за дверью стояла вовсе не Изабелла, и никто из наших, и даже не милиционер, хотя в образном отношении он бы стоял ближе всех к истине... Но дело давнее, так что тянуть нечего:
   - Привет, малыш! - сказал Сандро, сиятельно улыбаясь. - Как дела? Отлично, позови-ка сюда свою Ба. А вам спасибо.
   "Спасибо" было отправлено в спину прохожему, очевидно, помогшему ему прокрутить ключик звоночка и теперь уходящему вниз по переулку. На Сандро была пристойнейшая, отглаженная концертная крылатка, если угодно - пыльник. Ботинки, волосы и глаза блестели в лунных лучах улыбки. Я был просто ослеплён всем этим: захотел ответить "сейчас", и не смог, из моего враз пересохшего горла не вылезло ничего такого, что можно было бы принять за разумное, или какое другое, слово. То, что я произвёл на свет, скорее напоминало клёкот электросчётчика, и я сумел сообразить, что ничего лучшего моему горлу всё равно не произвести, тяни - не тяни. И тогда я просто кивнул, цепляясь за остатки своей приличности. А Сандро подмигнул мне: он всё понял.
   Его подмиг вмиг вышиб из меня память о каких бы то ни было приличиях, я помчался назад в столовую, оставив его стоять на улице перед нашей дверью! Я ворвался туда, как... дворовой пацан, поскользнулся на ступеньках, отполированных Ю, загремел на каблуках вниз - была бы там, внизу, ёлка, лежать бы ей поверженной в прах - а приземлился на ягодицы. Этот поступок уже нельзя было расценить как забвение лишь приличий, это было преступление. Тотчас последовало и наказание: бесстрастные судьи окатили меня дважды двумя строгими, как тучи в небесах, стёршими преступника в порошок взорами.
   - За тобой гонятся? - вопросил один из судей. - Знай, что и это не причина для дикарского поведения.
   - Там... - просипел я, потный, с выпученными глазами, сидя на полу и тыча пальцем за спину, - там... Сандро-о-о...
   Тут у меня прорезался фальцет и я пропищал:
   - САНДРЕЛЛИ!
   У меня вышло ничуть не хуже, чем у конферансье в аттракционе, ей Богу. Мог бы и я неплохо зарабатывать на этом, если б платили по маркам, как бывало прежде. Мог бы и постоять заодно в бочке... В общем, номер вышел стоющий, билеты назад не возвращаются: не объявление о выстреле - а сам выстрел. Услыхав его грохот, побледнела Ба, ещё бы, все её настенные тарелочки разлетелись осколками, поразив, очевидно, и Ди. Ибо это он сказал, а не она:
   - И это не причина, чтоб так орать. Ты не в аттракционе.
   А Ба - она просто рассматривала пятнышко на скатерти, но с тем же выражением, с каким отец недавно ковырял вилкой кусок хлеба: с ненавистью. Словно это она сама поставила пятнышко, а что? В миг моего впадения в столовую она как раз и подносила ложечку ко рту.
   - Надеюсь, - добавил Ди, - ты успел пригласить гостя в дом?
   - Зачем, - ляпнул я, - всё равно он просит Ба выйти к нему.
   - Твоих дворовых понимают прямо, когда они просят вынести кусок сахару, посмоктать, - холодно объявил Ди, - и это правильно. А взрослого приличного человека нужно понимать иносказательно. Пойди и исправь свою ошибку, в такой последовательности: введи гостя в тамбур, закрой за ним входную дверь, потом извинись и скажи, что... та, которую он желает видеть, сейчас к нему выйдет.
   Я понял всё, и прямо, и иносказательно, уроки трека не прошли даром: меня уже не заводило в тупик такое движение по кругу. А Ди снова взял своими блистающими чистотой руками нож и пристукнул им по столу, как молоточком, в знак того, что решение суда окончательно и обжалованию не подлежит. Но я не спешил с исполнением приговора, пока не произнесла заключительного слова Ба, хозяйка дома и, следовательно, апелляционного суда. По-моему, этого же слова ждал и человеколюбивый Ди. Сама Ба ничего не имела против, и вот, наконец, она подняла на меня свои глаза, приветливо улыбнулась - и нежно, как пчёлка, пропела:
   - Передай ему, пожалуйста, пусть войдёт сюда.
   Потом она поёжилась, словно вдруг озябла, и добавила, переведя взгляд на Ди:
   - Было бы просто непристойно... держать человека в тамбуре.
   Я вприпрыжку поскакал исполнять поручение.
   Сандро послушно стоял там же, где его оставили, на улице. Всё с тем же, праздничным выражением фигуры и лица. Теперь уж я смог членораздельно заявить ему:
   - Прошу вас. Вас просят к столу.
   Он снова подмигнул мне. Я отступил в сторону, давая ему пройти. От него пахнуло одеколоном и ваксой. И немного горячим утюгом. Я забыл закрыть за ним дверь, поторопившись забежать вперёд, чтобы ввести его в столовую. Когда Сандро ступил на верхнюю ступеньку лесенки, я счёл свои обязанности исполненными, и влез на свой стул, чтобы оказаться лицом ко входу. Усевшись туда, я обнаружил, что остался за столом один. Ба, оказывается, стояла у окна в полоборота к нам, а Ди - в другом конце комнаты, у кафельной печки, точно на том месте, где зимой располагалась ёлка. Таким образом, сошедший со ступенек Сандро оказался в углу третьем. Он оглядел всю столовую, подробно - обеденный стол с руинами, оставшимися после пиршества, со всеми следами разгрома, или погрома, потом коротко глянул на Ди. И только затем - остановил взгляд на Ба. Она стояла прямо, скосив глаза в окно, спина её выражала невозмутимость. Она успела причесаться: в руке у неё ещё была щётка для волос, которую она старалась прикрыть корпусом.
   - Добрый день, - сказал Сандро. - Кажется, я немного опоздал.
   - Похоже на то, - Ди носом указал на растаявшее мороженое.
   - Я имел в виду другое, - возразил Сандро очень вежливым тоном, но не поворачиваясь к Ди. - Я хотел сказать, мне теперь ничего не остаётся, кроме выражения сочувствия. Для этого я пришёл, а не...
   Он сделал такое движение ногой, будто отмёл стол и вместе с ним подозрение, что зашёл перекусить.
   - Ну да, - согласился Ди. - Теперь-то ничего иного не осталось.
   - Это настоящее несчастье, - продолжил Сандро, - для всех нас тоже.
   - Для всех нас... - подтвердило ему от окна слабое эхо.
   - Кто мог этого ожидать? - глядя в тот угол, спросил Сандро.
   - Вы могли, - вдруг выпалила Ба. Спина её по-прежнему выражала лишь прямоту.
   - Я ведь не ясновидящий, - извиняющимся тоном сказал Сандро. - У меня другое амплуа.
   - Она жутко огорчена, - сказал Ди. - Она очень её любила, больше других.
   - Я понимаю, - сказал Сандро. - Это можно понять.
   - Можно-можно, - сказала Ба кому-то за окно. - Нельзя только понять, почему, если так все её любили, почему никто не вмешался.
   - Но каким образом, дорогая? - спросил Ди. - Тебе следует успокоиться. Сейчас не время...
   - Минутку! - поднял подбородок Сандро. - Как раз самое время. Значит, вы считаете, что я мог каким-то образом помешать, но не сделал этого, так?
   - Мы так полагаем, - с нажимом сказала Ба.
   - Тогда это значит, - несколько холоднее продолжил Сандро, и тоже с небольшим нажимом, - что вы считаете виновником случившегося меня. Это сильное обвинение.
   - Это вполне оправданное обвинение, - сказала Ба. - Не то, что само преступление.
   - Обвинение не должно быть голословным, - возразил Сандро. - Поэтому вы должны разъяснить мне, почему вы так считаете. Так просто таких обвинений не бросают, этого так просто нельзя делать.
   - Вы, вы будете учить меня манерам! - закричала Ба, поворачиваясь к нам лицом. У неё были тёмно-синие, да просто чёрные глаза. - Вы, стрелец! Мне вам, мне вам разъяснять, почему именно я, именно вас полагаю... возлагаю... считаю виновным?
   - Позволь-позволь, - вмешался Ди. - Возможно, тебе и не следовало приглашать его к нам, но если уж ты пригласила...
   - Позвольте мне, я лучше скажу, - перебил его Сандро. Глядел он по-прежнему: лишь на Ба. - Я должен знать, что вы имели в виду, когда говорили о моей вине. Я должен знать, что именно вы обо мне думаете. Уж на это я имею право. В конце концов, я не напрашивался... на обеды, и не я затеял этот разговор.
   - Ага, вам не понятно, - кивнула Ба. - Я так и думала: такому, как вы, ни за что не понять.
   - Ну и объясните, - спокойно попросил Сандро. - Какому это именно.
   И он снова сделал прежнее движение, только уже обеими ногами поочерёдно, будто исполнил элемент вальсового па.
   - Теперь уж так просто мне не уйти, - добавил он. - Поздно.
   - Вас не гонят, - сказал Ди, - это всё женские нервы, вы понимаете.
   - Нервы, - презрительно усмехнулась Ба. - Нет, я не сумасшедшая, я вполне нормальная. Разве это я выгляжу ненормальной?
   - Никто и не говорит, - Ди пустил в ход самый мягкий из своих тембров. Но на Ба он подействовал, почему-то, как удар током.
   - Ещё бы! - воскликнула она. - Кто бы это тут мог такое сказать!
   - Давайте лучше я разъясню, почему именно вы, - предложил Ди. - Вы ведь давали показания следователю? Давали. Но не назвали имени человека, который был виновником случившегося. Значит, виновником стали вы.
   - Что, задним числом? - приподнял крылья своего пыльника Сандро, что значило, наверное: пожал плечами. - Это ничего уже не изменило бы. Да и не в моих это правилах... называть следователям имена.
   - А-а! - вскрикнула Ба, и голос её сорвался. Тогда она повторила кратко и хрипло: "а", словно прокашлялась, и затем продолжила:
   - А... ты следуешь правилам хорошего тона. Ты, значит, имеешь какие-то правила. У тебя, значит, свои правила? Хорошо, теперь послушай меня, мужчи-ина... Нормальный мужчина имеет другие правила. Если он не называет имени убийцы следователю, то должен взять всё дело в свои... руки.
   Сандро улыбнулся и снова взмахнул крылышками.
   - Ноги, ноги, раз уж так тебе хочется! Ты не даёшь показаний, хорошо. Но у тебя есть винтовка, значит, у тебя есть мужской выход из положения. Мужские правила хорошего тона, или твоя винтовка простая игрушка для ёлки? Я спрашиваю тебя, стрелец, ты только по тарелочкам способен стрелять? Мой сын, например, когда это было нужно, стрелял в убийц, на фронте, а ты, ты где был тогда?
   - Помилуй, что ты несёшь, - смутился Ди. - Какая-то крамола... Простите. Ах, да вы присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста.
   - Простите, но это не объяснения, - у Сандро было каменное лицо. - А винчестер - и правда игрушка, так, номер. У меня такая работа, и всё, никакой... романтики, вы ошиблись. Нет уж, давайте серьёзное объяснение, без него мне не уйти.
   - Дам, - с жутким спокойствием согласилась Ба. - Сейчас дам. Мне нужно помочь ему убраться вон, такова моя работа, никакой романтики.
   Говоря это, она сделала несколько мелких быстрых шажков по направлению к Сандро, и в конце своей речи оказалась совсем близко к нему. Так что всё последовавшее заняло уже немного времени. А пока она стояла и глядела на Сандро в упор, ожесточённо кусая губы. Они очень неприлично себя вели: извивались, корячились, и не было способа поставить их на место.
   - Винтовка, - глаза Ди выкатились из орбит, - ну это уже совсем какой-то анахронизм, просто... американская дикость. Ты б ещё сказала: наган.
   Глаза же Ба вспыхнули в ответ на это жёлтыми огнями. Хрипло, но чётко, прямо в лицо Сандро, в крепко слепленное лицо бюстика, в морщины которого набилась состарившая его пыль, она выговорила долгожданное разъяснение, предварив его маленьким вступлением - в чуточку другую сторону:
   - Американское, наган, не бойся, я поняла. Что ж, я давно ждала от тебя такого, все тридцать лет. Это мне урок на... Но! Но сейчас не с тобой, сейчас - вот с этим: это ты убил её, устраивает такое разъяснение, оно достаточно серьёзно? Так вот, убил, и всё.
   - Нет, - возразил Сандро спокойно, хотя бедренные мышцы его заходили под серым пыльником так, что было видно и снаружи, как они ходят. - Я просто свалял дурака. Я имею в виду, мне не следовало приходить сюда. А я, дурак, пришёл.
   - Нет, убил, - словно убеждая его, повторила Ба, приближая своё лицо - к его, вплотную. - Ты убил её, но хотел ведь убить меня, правда? Скажи, правда? А я-то, дура, собиралась отдать этому чудовищу своё...
   - Дурак, - повторил своё и Сандро, - теперь уж точно: дурак.
   - Дурак? - подхватила Ба. - Ну нет, другой раз меня не проведёшь...
   Она прищурилась, словно прицелилась, поджала корячащиеся губы, и точным отработанным движением стукнула щёткой по сиявшему перед ней ослепительному пробору.
   - Урод, - чётко выговорила она вместе со звонким стуком щётки. А потом ещё дважды два раза ударила туда же, и под этот аккомпанемент дважды повторила:
   - Жалкий урод, жалкий урод.
   Ей удалось добиться своего: под ударами щётки, чтоб не сказать - судьбы, пробор развалился. Лаковые волосы упали Сандро на лоб и прилипли. Он прикрыл глаза. И пока он так, с прикрытыми глазами, стоял и покачивался, Ба бросила щётку на пол и яростно топнула по ней подошвой босоножки, раз, другой... Она топтала щётку, и та издавала жалобные писки, похрюкивала фальцетом, и стонала хриплым тенорком. Потом Ба вдруг залилась слезами и бросилась ничком на тахту. Та тоже хрюкнула, и тогда только Сандро открыл глаза.
   - Теперь я пойду, - сказал он. - Пожалуйста, извините.
   К кому обращался он, ко мне? Смотрел он в мою сторону. Кого надо было извинять? На этот раз Ди опередил меня: кивнул первым. Сандро взошёл на ступеньки, вышел за кулисы в тамбур, занавес запахнулся, номер был окончен кончен бал. В который раз за день гулко захлопнулась парадная дверь. Ди присел рядом с Ба на тахту и положил на её затылок тщательно отмытую, розовую ладонь.
   Подошвы босоножек лежащей ничком Ба были, наоборот, желты от мастики. Бросались в глаза их направленные на меня, стоптанные набок невысокие каблучки. Ба лежала неподвижно, будто уснула. Ди запустил целительные пальцы в её пепельные, с табачным оттенком локоны.
   - Как же ты так, - сказал он укоризненно и добродушно, - ведь с нами тут мальчик.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Кончен бал, пришла осень. Совсем почернели и заметно похолодали ночи, отзвучали мендельсоновские Lieder и вагончики вместе с шапито покинули город. На оголившуюся площадку вернулись рабочие, чтобы, наконец, замостить базарную площадь до забора, до конца. Глава двадцать первая, предпоследняя: двадцать первого августа переехали и мы.
   Вот это был номер: мать выбрала наихудшую квартиру из всех предложенных ей, на втором этаже трёхэтажки. Возможность выбирать квартиру выглядит сегодня несколько архаично и дико, даже смешно, но ведь и год был дико смешон, совсем не такой, как нынешний. У всех соседей были балконы, а мать соблазнилась эркером, и мы лишились даже отдалённого подобия палисадника. Ко всему прочему, наши окна выходили на улицу, а не во двор, и это была совсем не такая улица, как перед старым домом, а асфальтированное шоссе Энтузиастов. Прямо под эркером находился вход в гастроном, в пять утра там начинали греметь молочные бидоны, выстраивалась шумная очередь, и не замечать этот галдёж было трудно, так что мы просыпались теперь слишком рано. Заснуть вечером тоже было нелегко, по шоссе проезжали автомобили - к счастью, в том году ещё не так часто - и лучи фар, отлитые в формочках оконных переплётов, подобно мороженому в ячейках мороженицы, картинкой конструктивиста пробегали по стенам комнат, сбивая настенные тарелочки... если б они у нас были. Этот пробег картинки по стенам всегда сопровождался рёвом мотора, как нарочно. А дело было в том, что дом стоял на середине подъёма шоссе, и водители как раз тут и переключали скорость.
   Было трудно привыкнуть и ко всей этой части города, и не только мне. Отцу приходилось теперь тащиться на работу в трамвае, мать вскоре вообще сменила службу: перешла в "Скорую помощь". Таким образом, с её административной карьерой было покончено. Последней точкой в ней, точнее - восклицательным знаком, был бурный разговор по телефону с Кругликовой, в котором мать занимала непривычную, оборонную позицию. Крыть ей было нечем, дело действительно выглядело так, будто она обманом выкачала из учреждения жилплощадь и тут же смылась. Несмотря на обидное обвинение в двуличности, мать не бросила трубку, всё-таки Кругликова продолжала оставаться начальством.
   Все эти неприятности, впрочем, имели и положительный результат: отец, наконец, купил напророченную некогда Ю машину. Но это случилось чуть позже, а пока отец ездил на трамвае и потому являлся домой уже не в девять, а в десять вечера, почти ночью. Иногда и вовсе не приходил ночевать: новые хлопоты, внезапно умер старый Кундин и отца назначили начальником экспертизы. Его заместителем стал молодой Кундин. Меня тоже обуревали хлопоты, кроме школы новый двор, и, стало быть, новые дворовые. Проблему и моего начальничества нужно было решать заново, опять начинать с ноля, хотя бы для того, чтобы не загреметь вниз по моей административной лестнице: не очутиться вообще вне её, в козлах отпущения.
   Я захандрил довольно скоро. По воскресеньям мы, конечно, ездили на обеды в старый дом, но мне этого было мало. Потому и по будням я наседал на мать с требованиями прокатиться в Старую часть, раздражая её нытьём и... как правило, без осязаемых последствий. Однажды мне удалось сломать её оборону, но для того потребовалась настоящая истерика. Это было ночью, отец ещё не пришёл с работы, и матери уже было ясно, что он вообще сегодня не придёт: остался ночевать в своём кабинете. Учитывая ласковых девушек в его лаборатории, антураж для истерики подвернулся подходящий, и она была не совсем искусственной: метавшиеся по стенам конструктивистcкие квадраты кого угодно довели бы до галлюцинаций. Я уже лежал в постели, но, стоило мне опустить веки, в спальню огромными шагами входила страшная старуха в сапогах. Под завывание моторов за окном - она подходила ко мне и клала на лоб раскалённую руку. Я вскрикивал, и сразу же открывал глаза: старуха исчезала. Мать, кажется, была сильно напугана моими закидонами, пустотой квартиры - а может, тоже опасалась появления в ней какой-нибудь жуткой старухи... И когда я, после очередного вскрика, потребовал немедленной моей доставки в старый дом, она на удивление легко согласилась. Наверное, она в глубине души надеялась встретить там отца, или даже планировала внезапно нагрянуть в тайное его лежбище... Не знаю, но я добился своего, и мы поехали.
   Мы ехали... впрочем, ночной трамвай, скудные фигуры пассажиров, спящая кондукторша, рвущие сердце звоночки, и прочие минималистские, скупые ухватки осеннего, быстро сгущающегoся времени, всё это тянулось долго. И достаточно об этом: о нём сказано столь же аскетично, каково оно само. В конце концов мы достигли цели, и оказались в мире, абсолютно не похожем на тот, оставленный далеко позади. Сияла люстра, отбеливая двойные, смахивающие на карточные, бюстики на "Беккере" - головками вверх, и головками вниз: у отражений. Бело-розовый кафель во всю стену, крахмальная скатерть на овальном столе. Аккуратно расставленные на блюдечках полупрозрачные чашки, сиятельный самовар. Но главное - плотные ставни, намертво задраивающие окна, с улицы не ворвётся сюда ни один блик фары, ни один всхлип мотора... Задраенные иллюминаторы трюма, олицетворение стойкого сопротивления штормам снаружи - и постоянства внутреннего штиля, пристойного порядка. Здесь не было, и не могло быть тараканов. И здесь мы застали отца.
   От прорвавшегося было и сюда августовского шторма, того самого, после которого почернели и охладились ночи, не осталось и воспоминаний. Ю давно вернулся к своим обязанностям по хозяйству, Валя - к своим. Изабелла уехала в Москву. Нескончаемым потоком шли к Ди на поклонение больные младенцы, теперь и ночью их можно было свободно принимать: освободился кабинет. Ба снова стала играть свои, то есть, мендельсоновские "Lieder ohne Worte". В доме опять запахло цветами и аптекой. В такой поздний час меня не стали сажать за стол, сразу увели в спальню, на моё прежнее - до соседства с Ю и Изабеллой - место. Эта ohne Worte, бессловесная операция означала: всё прощено и забыто. У неё была, впрочем, и функциональная сторона, ибо меня удалили, чтобы за столом мог без помех позаседать консилиум, по отложенному некогда вопросу "я и невропатолог". Наверняка и психиатру Нёмкину, а может - и его дочери Наташе икнулось в ту ночь, хотя никто из нас не пил шампанского, только чай. Да и его - только мать.
   Я не испытывал ни малейшего интереса к заседанию, лёжа в непроницаемом мраке спальни, ни тебе тут фар, ни старух. Мне хорошо, и это всё, что думалось мне. Интересно, почему нельзя всегда вот так, такими простыми средствами сделать себе хорошо? Или так положено, чтобы жить не было хорошо, как положено лекарству быть обязательно горьким? Перекрахмаленная простыня прицарапывала спину, не лучший строительный материал, казалось бы, для кулибок. Но я так давно не строил её, с августа, когда вдруг начал задыхаться в ней, что эта казалась мне наилучшей из возможных. Сон не шёл ко мне, но я и не звал его. И обрадовался, когда приблизительно через полчаса дверь скрипнула и на пороге возник знакомый силуэт Ди. Значит, консилиум закончился, а поскольку пришёл ко мне именно Ди - то закончился ничем, решение вопроса снова было отложено. Ди подошёл к кушетке и присел ко мне, почти не уменьшившись в росте. Мне вдруг впервые стало ясно, что он был не намного выше меня, очень маленький. Наверное, я немного подрос, если заметил это. Мне стало ещё лучше, и пересохшие от недосыпа веки мои увлажнились.