Федоров Павел Ильич. Генерал Доватор (Книга 2, Под Москвой)

   - Весь советский народ взялся за оружие. Ты смотри-ка, уральские рабочие прислали нам гвардейские минометы, кубанские колхозники везут в наше соединение тридцать вагонов подарков. Только что получил телеграмму из Военного совета фронта. Шлют, понимаешь, персональные подарки кавалеристам генерала Доватора. Завтра сами будут здесь, - заметил Михаил Павлович.
   - Да ну! Надо же встречу организовать. Выходит, гости приедут, и самые дорогие, а хозяев дома нет. Неловко получается. Как же быть-то, Михаил Павлович, а? - с искренним огорчением проговорил Лев Михайлович.
   - Ничего. Причина уважительная. Мы встретим их, как полагается, успокоил его Шубин.
   - Это все хорошо, но ведь они тебя сейчас же спросят: где командир соединения? Покажи! Неладно получается.
   - Ну, что ж поделаешь! Я им все объясню. Извинюсь.
   - Правильно, обязательно извинись и непременно задержи их до моего приезда. Как только парад кончится, я быстренько прикачу. Нельзя, нельзя не встретиться. Люди за тысячи километров ехали.
   Вечером, выйдя из избы, чтобы ехать в Москву, Доватор заметил стоящего на посту Шаповаленко. Филипп Афанасьевич, четко пристукнув каблуками, отдал положенное по уставу приветствие. Доватор, козырнув, молча прошел мимо и сел в машину. Закрывая дверцу, Лев Михайлович почувствовал на себе пристальный взгляд казака и на секунду смутился. Оттого, что он лишил этого бесконечно преданного ему человека праздничной поездки, Льву Михайловичу стало как-то неловко. Мгновенная вспышка человеческой жалости переросла в чувство досады. Уезжая, он как будто оставлял за собою неприятный, огорчающий кого-то след. Машина, фыркнув, уже двинулась, когда Доватор, тронув шофера за рукав, приказал остановиться. Открыв дверцу, он подозвал Шаповаленко.
   - Вот что, Филипп Афанасьевич. Завтра к нам приезжают твои земляки, кубанские колхозники. Надо встретить их, как полагается. Ты тут помоги бригадному комиссару, понятно?
   - Понятно, товарищ генерал.
   - Насчет помещения позаботься. Гармонистов пригласи. Повару передай, чтоб обед хороший приготовил. Песни сыграйте, да так, чтобы немцы в Волоколамске слышали, как поют кубанцы. Вот так. До свидания.
   - До свидания, товарищ генерал!
   Горло Филиппа Афанасьевича сжала спазма. "Землячки с Кубани... помочь бригадному комиссару... гармонисты". Все спуталось, смешалось в голове бывалого казака. Колючий ус, щекоча губы, лез в рот. А ветерок ноябрьского вечера трепал бороду и что-то напевал на ухо.
   Шаповаленко не слышал, как подошел гарнизонный патруль. Одним из патрульных был Салазкин.
   - Ты подожди, мне надо дружку словцо сказать, - шепнул Салазкин своему напарнику и подошел к Шаповаленко. - Филипп Афанасьевич!
   - Ну!
   - Филипп Афанасьевич! Ты, батька, на меня не серчай. Извини. Я рапорт написал. Вот он, возьми. Я все здесь изложил. Не серчай, батька, понимаешь?
   Салазкин, сунув растерявшемуся Филиппу Афанасьевичу лист бумаги, поскрипывая по снегу валенками, побежал догонять товарища.
   Шаповаленко недоуменно вертел рапорт в руках, не зная, куда его девать, потом порвал на части. Через минуту порывистый ветер вырвал из его рук бумажные клочья, зашвырнул их под коновязь и смешал с сыпучим снегом.
   ГЛАВА 6
   По Ленинградскому шоссе со стороны Волоколамска двигалась кавалерия. Это были кавалеристы генерала Доватора. Прямо с передовых позиций ехали они на парад.
   Рослые сухоголовые кони, закудрявленные инеем, казались седыми. Они настороженно косились на серые затемненные громады зданий. Всадники в длинных, свисающих до стремян шинелях не имели обычного щегольского кавалерийского вида.
   Несмотря на утомительный переход, кавалеристы были веселы. У одного из командиров, ехавшего впереди эскадрона, широкие полы бурки закрывали круп лошади до самого хвоста. Высокий красавец конь, откидывая назад голову и горячась, цокал подковами, рассыпая по мостовой искры, словно красуясь перед собравшимся на панели народом круто выгнутой шеей и тонкими, сухими ногами.
   - Фронтовики едут! Фронтовики! - раздавались голоса в толпе. - Да неужели пустят немцев в Москву?!
   - Не пустим, товарищи! Не пустим! - ответил командир в бурке и, обернувшись к колонне, протяжно крикнул: - Бус-лов!
   Всадники, скрипя седельной кожей, подтянулись. Звонкий тенор, перекрывая дробный цокот подков, дружно подхваченный сотнями молодых голосов, взвился над мостовой, разносясь по улицам и переулкам Москвы. Могучая песня врывалась в зияющие темнотой двери, проникала сквозь оконные стекла, рвалась ввысь.
   Стоявший на панели высокий седой старик в каракулевой шапке протирал очки, часто покашливал и кряхтел. Его поддерживала под руку молодая девушка.
   - Вот вспомни потом и оцени мои слова, - говорил старик взволнованным голосом. - Могут ли эти люди-богатыри пустить врага в нашу Москву? Не могут. Этого никогда не случится. А сегодня, возвращаясь из университета, я видел танки. Тысяча танков. Да!
   - Их, папа, была не тысяча, а меньше, - возразила девушка.
   - Это не имеет значения. У нас есть тысячи. Надо всегда основательно мыслить. Я видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть орудия, выпускающие в минуту больше сотни снарядов и...
   - Таких пушек не бывает, - перебила девушка. - Ты, папа, преувеличиваешь.
   - Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой.
   - Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик.
   - Например?
   - Например, ты послал на фронт в подарок свой голубой шарф. Его нельзя носить, потому что это демаскирует. Может заметить снайпер.
   - Вздор! Его можно надевать под шинель, - решительно заявил старик. Ты, милочка, трусиха!
   - Нет, папа, это неправда.
   - Как же неправда? Если бы я тебя послушал, то мы были бы в Средней Азии. А я вот остался в Москве и желаю строить баррикады.
   Спор отца и дочери заглушил тревожный вой сирены. Сотрясая здания, загрохотали зенитные батареи. Над затемненной Москвой бороздили небо огненные мечи прожекторов. Собравшийся на панели народ без всякой суеты и торопливости расходился по домам. Кавалерия свернула в ближайший переулок и исчезла в темноте ноябрьской ночи.
   Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего военного, одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор.
   Разместив прибывших на парад кавалеристов, Лев Михайлович зашел к себе домой. В квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла, забытая дочкой. Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув от радости, обнимет теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо. В окна заглядывала холодная чернота ночи. За стенами гремела танковыми гусеницами и гудела сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого года.
   Лев Михайлович подержал в руках улыбающуюся куклу, пригладил ей взъерошенные волосы и посадил в уголок дивана между валиком и стенкой. Подойдя к столу, написал на листе бумаги:
   "Был дома 6 ноября 1941 года".
   - Откуда так поздно, Лев Михайлович? - спросил подполковник Осипов неожиданно зашедшего к нему Доватора.
   - Да, понимаешь, домой заходил... - задумчиво ответил генерал, снимая с плеч бурку.
   Осипов догадался, что Доватор никого дома не застал, и захлопотал было с приготовлением ужина, но Лев Михайлович отказался. Присев на кровать, он устало улыбнулся. В строгих глазах Доватора дрожали светлые искорки. Смотря на командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он заговорил:
   - Уехали. Знал, что их нет, а все-таки пошел... Куклу на диване забыли. Дочурка оставила... Огорчилась в дороге, наверное; может быть, и всплакнула. Мне тоже захотелось заплакать, да ничего не вышло. Давно не плакал, разучился, что ли...
   Лев Михайлович покачал головой, точно сожалея о том, что ему не удалось заплакать.
   - Знаешь, Антон Петрович, я в жизни никогда так не волновался, как сегодня. К Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток лет. Откровенно признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к людям, обнять их. Оглядываюсь кругом, ищу следы бомбежек, не вижу. Все стоит на месте. Трамваи гудят, троллейбусы, машины и народ кругом... И вдруг воздушная тревога. Зенитки бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это москвичи!
   - Герои! - проговорил Осипов. - Когда мы подъезжали к Москве, встретились около Покровского-Стрешнева с добровольцами. Укрепления строят. Девушки, парни, женщины, старики, подростки. Все кричат: "Ура фронтовикам! Бейте насмерть фашистов!"
   Ранним утром седьмого ноября столичные мостовые засыпал мягкий снежок. Прибывшие на парад кавалерийские части вместе с другими войсками выстроились на Красной площади. Справа от Мавзолея перед рядами своих кавалеристов на породистом коне сидел генерал Доватор.
   Лицо Доватора под тенью барашковой папахи горело возбужденным румянцем. Он не чувствовал онемевших на эфесе клинка пальцев и не замечал падавшего за ворот шинели снега. В груди поднималось острое чувство радости и гордости.
   Буслов находился в переднем ряду на правом фланге. Ему казалось, что каска слишком давит ухо и мешает слушать то, что говорят с трибуны. Концом лежащего на плече клинка он слегка приподнял каску и затаил дыхание.
   На Мавзолее, у микрофона, в слегка запорошенной снегом шинели стоял И. В. Сталин.
   "Товарищи! - говорил он. - В тяжких условиях приходится праздновать сегодня 23-ю годовщину Октябрьской революции".
   Он поднял голову и обвел глазами выстроившиеся войска. На его фуражку и воротник шинели пушистыми звездами падал снег.
   "Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении, - говорил Сталин. - Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов... Теперь положение нашей страны куда лучше, чем 23 года назад... Наши людские резервы неисчерпаемы. Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как 23 года назад".
   Мощное раскатистое "ура" заставило Буслова вздрогнуть. Конь, взмахнув головой, переступил с ноги на ногу. Буслов крепко придержал повод и с радостным вдохновением громко крикнул "ура", не замечая, что он опоздал и своим опозданием нарушил стройность приветствия. Этого никто не заметил, кроме Доватора.
   Лев Михайлович понимал, какое чувство обуревает Буслова и всех присутствующих на параде людей. Тысячи бойцов и командиров проходили мимо стен древнего Кремля, и все, как один, в строгом равнении повернув голову, смотрели на трибуну, где стояли руководители партии и государства.
   Проезжая по улицам Москвы, Буслов глубоко задумался и ничего не замечал вокруг. Он не слышал даже окрика знаменосцев, на которых наехал.
   - Не ломай строй, - оглянувшись, сказал ему Торба, - объезжай слева.
   - Зачем объезжать? - не понимая, спросил Буслов.
   - Генерал вперед вызывает, сколько раз тебе говорить?
   Буслов дал коню шпоры и в несколько резвых скоков подъехал к генералу.
   - Буслов, почему "ура" один кричал, а после команды "Смирно" клинком за ухом чесал? - весело глядя на опешившего разведчика, спросил Доватор.
   Посмотрев на генерала, Буслов ответил не сразу. Слегка наклонив голову, черенком нагайки он счищал с конской спины снег. Обычно, когда он говорил или пел, по движению его бровей и улыбке, по блеску голубых глаз можно было читать его истинные мысли и чувства. Сейчас по его лицу скользила радостная и застенчивая улыбка. Квадратный, с мелкими морщинками лоб хмурился. Казалось, что этот богатырский детина собирается заплакать...
   - Спасать надо... - поджав губы, отрывисто проговорил Буслов.
   - Спасать? - настойчиво спросил Доватор.
   - Да, спасать Родину. Я теперь могу все что угодно сделать. Не сробею.
   - По-моему, ты никогда не робел, - поощрительно улыбаясь, сказал Доватор.
   - Нет, маленько бывало. Теперь этого не будет.
   Вскинув на Доватора влажно поблескивающие глаза, с проникновенной убежденностью он добавил:
   - Сроду не будет, товарищ генерал. Сами увидите, говорю вам просто...
   "Да, это на самом деле сказано просто", - подумал Лев Михайлович. Он знал силу такой простоты! Просто говорить, просто вести себя, просто улыбаться, уважать себя и людей. В этом "просто" содержится самое драгоценное, что есть в сердце человека.
   - Правильно говоришь, Буслов, очень правильно!
   Доватор кивнул головой и, опустив загоревшиеся глаза, думал о том же, чего Буслов не смог передать своими словами.
   - Буслов, у тебя в Москве есть родственники или знакомые? - спросил вдруг Доватор.
   - Есть, товарищ генерал, профессор один...
   - Профессор? Родственник?
   - Нет, знакомый. И даже не знакомый. Подарок я от него на фронте получил. Теперь переписку имеем.
   Буслов назвал фамилию профессора и адрес.
   - А ты сходи к нему. Обязательно сходи и поблагодари.
   Доватор подробно объяснил ему, как разыскать по адресу профессора, и разрешил отпуск на целый день. При этом спросил, есть ли у него деньги.
   Буслов поблагодарил генерала, но от денег отказался.
   По приезде в казармы, убрав коня, Буслов начал собираться в гости.
   Ординарец Доватора предложил ему свою щегольскую кавалерийскую венгерку, но с непременным условием надеть профессорский шарф. Буслов категорически отказался: подарок имел уж очень яркий цвет.
   - Понимаешь, дружочек мой, какая это вещица? Это ж подарок! - говорил Сергей. - Красота! Художественная работа. Я бы сам не отказался иметь такой.
   - Нельзя надевать. Нарушение формы. До первого патруля, - упорствовал Буслов.
   - Кавалерийская форма, чудак! Верх на твоей кубанке синий, а вместо башлыка шарф! Бесподобно! Усы закрутишь, красота! А не хочешь, снимай венгерку. Ничего ты не понимаешь, скромник.
   Буслов вынужден был согласиться. Посмотрев в зеркало, он убедился, что шарф действительно идет ему. Большой любитель всякого оружия, Сергей прицепил ему шашку и пистолет.
   На площади Свердлова, у витрины кинотеатра, толпился народ. Подошел и Буслов. Увидев как-то по-особому одетого кавалериста, люди почтительно расступились. Буслов смущенно подвинулся к витрине, но тут же с изумлением остановился. За стеклом крупными буквами было написано:
   "Атака кавалеристов генерала Доватора".
   Внизу на увеличенной фотографии был изображен момент атаки. Под одним из всадников Буслов сначала узнал коня Захара Торбы, немного позади скакал он сам. "Вот, смотрите", - хотелось сказать ему, но он сдержался, почувствовав, как по всему телу пробежала пульсирующая дрожь и, словно электрический ток, начала отдаваться в концах пальцев. Он вспомнил атаку на Рибшево, гибель любимого командира и крепко сжал кулаки.
   - А вы там не участвовали, случайно, товарищ кавалерист? - спросил кто-то из толпы.
   К щекам Буслова прилила кровь, и дрожь прекратилась в сжатых пальцах, но он ничего не ответил и отошел в сторону...
   - Что вы, уважаемая, на это скажете, хотел бы я знать? - проговорил высокий старик в каракулевой шапке и погрозил стоящей перед ним девушке суковатой палкой. - Что вы на это скажете, сударыня?
   - Я скажу, что вы, сударь, правы.
   Девушка, не замечая пристального взгляда Буслова, задорно подмигнула старику.
   - Озорная девчонка! Когда ты станешь серьезной?
   Старик огляделся по сторонам, и взгляд его остановился на Буслове. Старик, словно поперхнувшись, клюнул носом и поверх очков стал пристально вглядываться в высокого, щегольски одетого кавалериста. Склонившись к девушке, он тихо сказал;
   - Васса, смотри!
   - Что, папа? - близоруко щуря глаза, спросила девушка.
   - Погляди, что у него на шее.
   - Вижу, шарф. Очень похож...
   - Не только похож, а это он. Работу, работу нашей милейшей Анны Никифоровны я узнаю из тысячи. Я сейчас...
   Старик шагнул к Буслову.
   - Извините великодушно. Вы не с фронта?
   - Так точно, - Буслов почтительно и четко звякнул шпорами.
   - Разрешите узнать, откуда у вас этот шарф?
   - Фронтовой подарок. От профессора Ивана Владимировича Сопрыкина.
   - Совершенно верно! - Старик протянул руку Буслову и внушительно добавил: - Благодарю за письмо. Очень рад, очень рад. Вы, наверное, догадываетесь, что я и есть Иван Владимирович. А это моя дочь Васса, а проще Васенка. Вы, значит, тот самый разведчик Буслов? Мы про вас в газетах читали.
   Обрадованный профессор говорил возбужденно и громко.
   - Значит, трудно на войне? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: Разумеется, я так и предполагал. А вот она этого не понимает. Двадцать три года, а все прыгает, скачет, как девчонка. В Азию от бомбежки скакать хотела. Я отговорил. На фронт хотела уехать - не взяли. "У нас, - говорят, - без вас близоруких много". Теперь ни с того ни с сего пошла окопы рыть. Парадоксальная девица!
   На такую характеристику "парадоксальная" девица и бровью не повела. С лукавой усмешкой посматривала она на отца и со смелым любопытством на Буслова. Близорукие глаза ее пытливо, по-девичьи щурились и, казалось, говорили: "Не обращайте внимания на старика. Он ворчун и придира, но в сущности человек самый добрейший".
   Подхватив Буслова под руку и заглядывая ему в лицо, девушка засыпала его вопросами:
   - Вам нравится шарф? А шоколад получили? Это очень питательно. Страшно на войне? Шашка у вас очень острая? Сколько немцев зарубили?
   - Вздорных вопросов, сударыня, не задавать, - перебил ее Иван Владимирович. - Прошу, любезнейший, в это парадное. Мы уже дома.
   Едва успевая отвечать на вопросы, Буслов очутился в квартире профессора на улице Горького.
   Васса отцепила у Буслова шашку и куда-то унесла. Иван Владимирович снял с него шарф и кликнул Анну Никифоровну.
   Из соседней комнаты торопливо вышла черноволосая невысокая женщина. Буслов угадал, что это мать девушки.
   - Ты видишь?
   Профессор, держа шарф обеими руками, поднес его к лицу жены.
   - Вот кому попал!
   - Здравствуйте, мой дорогой. Мы от всей души собирали фронтовикам подарки. Хотелось положить самое лучшее, - проговорила Анна Никифоровна.
   Буслову она напомнила сельскую учительницу, у которой он когда-то учился. Такая же спокойная, мягкая и строговатая.
   - Садитесь, дорогой товарищ Буслов, - пригласила она.
   Иван Владимирович бережно накинул шарф Буслову на шею и, расправляя его, повесил бахромы голубых кистей на плечо так, чтобы не закрыть два ордена Красного Знамени. Обняв растерявшегося разведчика, он повел его к столу.
   Сначала Буслов чувствовал себя неловко, но радушное и дружеское отношение этих людей быстро устранило замешательство и неловкость. Этому способствовал Иван Владимирович. Он расспрашивал Буслова о войне. Но сам говорил больше всех.
   - Значит, вы говорите, побывали в тылу у немцев? Приказ выполнили и обратно вышли? Хорошо! Каждый день сводка Информбюро сообщает: "Кавалеристы генерала Доватора отбивают атаки гитлеровцев". Молодцы! А мы с Вассой, признаться, в октябре тут...
   - Подожди... - перебила жена.
   Анна Никифоровна рассказала, как Васса обивала пороги военкоматов и просилась на фронт, но ей всюду отказывали из-за близорукости. Ей удалось записаться в строительный батальон. Когда узнал об этом Иван Владимирович, он, несмотря на свои шестьдесят пять лет, тоже загорелся. Обманув Анну Никифоровну, они украдкой исчезли из дому и несколько дней копали противотанковые рвы.
   - Я боялась с ума сойти, - продолжала Анна Никифоровна, - тем более что один ученый, а другая - аспирантка. Вечно крик, спор. Не квартира, а дискуссионный клуб.
   - Мы спорим принципиально. Два зоолога никогда не уживутся мирно, усмехнувшись, сказал Иван Владимирович.
   - А окопы - это тоже зоология? - спросила Анна Никифоровна.
   - Нет, не зоология. Это называется полевая фортификация. Ну ладно, милочка, ты меня перебила. Так, роем мы окопы. Ополченческий добровольный батальон. Васса моя лопатой орудует. Мы с одним инженером профили высчитываем, вымеряем и тому подобное. Дело это мне немного знакомое. В один прекрасный день катит из Москвы грузовая машина. Останавливается около нас этакий субъект с дамочкой и говорит: "Бросайте копать, немцы в Можайске". "А это мы и без вас знаем", - отвечает инженер, хоть человек совсем не военный, но основательный. "А вы, собственно, кто такой будете? - спрашивает он субъекта. - Почему панику поднимаете?" Тот достал в палец толщиной папиросу и, форменно обидевшись, говорит: "Я ответственный работник торговой сети и требую надлежащего обращения!" А мы без лишних формальностей потребовали от него документы, на каком основании он на грузовой машине эвакуируется. Таких документов, разумеется, не оказалось. "Почему, - спрашиваем, - вы так неорганизованно уезжаете?" - "Я, говорит, - занимаю определенное положение". - "Значит, по этому самому положению вы имеете право затащить в кузов рояль и шифоньерку?" Подружка его начала носик пудрить и вступилась за мужа. "Сегодня, - говорит, - к вечеру немцы в Москве будут".
   - Они никогда здесь не будут! - с глубокой внутренней убежденностью тихо проговорил Буслов.
   - Совершенно верно! - подхватил профессор. - Так и народ сказал, который с нами оборону строил. Да, да, так и сказал: никогда им здесь не быть! Вот дочь моя - свидетель!
   - А мы вам верим, Иван Владимирович, верим, - подтвердил Буслов.
   Распрощался с ними Буслов под вечер.
   Над затемненной Москвой в облачном небе мирно покачивались аэростаты воздушного заграждения. Гудели тяжело нагруженные автомобили, звенели трамваи. По Волоколамскому шоссе на фронт шли войска...
   ГЛАВА 7
   Длинный состав тяжело груженного товарного поезда, громыхая на стыках рельсов, мчался в направлении Волоколамска. В отдельном купе единственного пассажирского вагона сидели пожилой человек в полувоенной форме с орденом Ленина и депутатским значком Верховного Совета Союза ССР и две женщины. Одна из них была пожилая, дородная, с полным и красивым лицом, с сильными, по-мужски развитыми руками и с заметной проседью в волосах. Она была в темно-синем костюме и в новых юфтевых сапогах.
   Другая была молодая женщина, в белом кавказском платке, ярко оттеняющем ее черные, ушедшие к вискам брови и темно-синие глаза. Она была хороша не только своей молодостью, чистыми линиями лица, но и умным выражением больших строгих глаз, статной, крутоплечей фигурой и ласковой звучностью певучего голоса.
   - Сколько машин! Вы только ж гляньте, Полина Марковна! Сколько пушек! Вы только ж посмотрите, Константин Сергеевич!
   - Да я бачу, Аннушка, всю громаду бачу, - густым протяжным голосом отвечала Полина Марковна.
   Вдоль линии железной дороги по Волоколамскому шоссе на предельной скорости катился непрерывный поток автомашин. Брезент, ящики, бочки, пушки на прицепах, штыки над круглыми касками, серые шапки-ушанки над белыми маскхалатами, пулеметы с торчащими вверх дулами... А по обочинам с тяжелой неторопливостью, как бы уверенные в своей силе, гусеничные тракторы тянули длинноствольные орудия.
   У Полины Марковны немеют колени и в горле застревает воздух. У Аннушки восторженно расширяются глаза, на лице появляется гордая, уверенная улыбка.
   - Силища-то прет, силища!
   А они, простые русские женщины, вместе с членом правительства депутатом Верховного Совета Союза Смеловым - везут советским воинам тридцать вагонов подарков от кубанских колхозников и наказ жителей Кубани отстоять столицу Москву - сердце социалистической Родины. Тысячи бурок, полушубков, папах, валенок, рукавиц, перчаток, заботливо сработанных советскими людьми. Тысячи килограммов сала, окороков, колбас, сухих фруктов. Тысячи литров вина с обильных колхозных виноградников, Вот что везут фронтовикам представители Северокавказского края.
   - Скоро, наверное, фронт, да, Константин Сергеевич? - нетерпеливо спрашивает Аннушка.
   - Скоро, Анна Дмитриевна, скоро.
   Константин Сергеевич, расправив широкие плечи, подходит к окну.
   - Смотрите-ка, конница, казаки. Может, своих признаем.
   Навстречу бесконечному потоку машин, покачиваясь в седлах в такт размеренной поступи, движутся стройные колонны всадников. Они едут к столице Москве. На лошадиных крупах крылато стелются широкоплечие бурки.
   - Да це ж наши, наши! Родимые!
   Полина Марковна хватает Аннушку за руку.
   - Бачь, ось твой Захар! Бачь, Аннушка!
   Стройный могучий казачина в круглой кубанке, задирая разгоряченному коню голову, словно прирос к седлу, как будто в нем и родился. Аннушка узнает знакомую гордую посадку головы, властный взмах поднятой руки. Купе вагона неожиданно застилает серый полумрак. За окном бежит раздробленная стена горной выемки. Поезд мчится вперед, в город Истру.
   Не то сон, не то мучительная явь, не то взбудораженная приближением фронта фантазия рвут сердце Аннушки бурной радостью и в то же время неизмеримой печалью. Радость - от встречи, печаль - от томительной неизвестности.
   - Захар! Ось и побачили Захарку. А моего нема, - захлебываясь слезами, говорит Полина Марковна.
   - Да, может, это не Захар. Ну что вы, тетя!
   Но Аннушка знает, что проехал Захар, она не только увидела, но и почувствовала это всем своим существом.
   - Вы, голубушки мои, сейчас в каждом кавалеристе будете угадывать Захара, Филиппа, Михаила. Надо успокоиться. Все будет хорошо, - ласково уговаривал женщин Константин Сергеевич.
   - Да як же не Захар? Ну що вы мне кажете! - горячо протестовала Полина Марковна. - Да я ж его бачила, колысь он ось такой вот, без штанив собак гонял и с баштанов кавуны скатывал. Сама не раз крапивой стегала. Да я же знаю, як вин на коне держится. Що був маленький, батька возьми его на коня, вин за гриву - цап! А вы мне кажете, не он. А Филиппа нема. Если бы вин був туточки, я б его сердцем почуяла. Ну де ж вин, чертяка, сховавси? Неужто, старый дурень, германцу голову подставил? Я ж его тогда! Ховай боже... А куда ж зараз наши казачки поихалы? Мы туды - воны сюды... Вы, может, знаете, Константин Сергеевич?