Страница:
Во время боя я не испытывал ни малейшего страха, мне было просто не до того. Но сейчас я задрожал всем телом. На плечо утешающе легла рука Улоша, — и я с трудом, но овладел собой.
— Хорошо, что я спал не снимая кольчуги, — прохрипел я. — Может, и ты ее наденешь?
Улош никогда не надевал доспехов тяжелее лорки, говоря, что воина должно защищать его умение, а не латы. Это убеждение он в какой-то мере передал и мне, но я все же считал, что в гуще боя, когда тебя могут ударить с любой стороны, одним умением не отделаешься, нужна еще и броня. Однако Улоша я в этом не мог убедить. Он лишь покачал головой и спросил, показывая на тело в балахоне:
— Кто?
— Их вожак, его называли Тот, Кто Знает. Он и другие пытались убить меня во сне и убили бы, если б не ты. Сходи-ка за Хрольфом, а? — Меня бы, конечно, больше устроил Дион, но за неимением матерого мага сойдет и усердный ученик.
Улош кивнул и направился к выходу из здания, поскольку Хрольф всегда ночевал, завернувшись в тулуп, рядом со своим драгоценным грузом.
Когда Улош привел заспанного Хрольфа, ратники уже начали подыматься и готовить завтрак. Войдя в здание, Хрольф, видимо, уже уведомленный Улошем о случившемся, подозрительно принюхался. И тянул носом воздух, пока чутье не привело его к очагу, где он поднял с пола иедогоревшие сухие листья.
— Откуда это? — спросил он.
— Да валялось в кладовой несколько кип этих черных листиков, — сообщил один словоохотливый ратник. — Ну мы с ребятами и пустили их на растопку, пока с вала дров не принесли.
— Все ясно, — изрек юнец с видом знатока. — Наркотические видения, так это называется по-научному.
— А нельзя ли попроще? — вежливо осведомился я. — Так сказать, для непросвещенного народа. Что это за листья?
— Чюнь, — коротко ответил Хрольф и одним этим словом уничтожил закипающее во мне раздражение.
Я, разумеется, слышал о чюне, произрастающем, насколько известно, только в Джунгарии. Его сушеные листья курили любители сладких грез и безусильного блаженства. Из всех известных людям способов одурманивания этот был всем дурманам дурман, доводящий своих курильщиков и жевальщиков до полного одурения и равнодушия ко всему, кроме новой дозы чюня. Джунгары зарабатывали на его продаже колоссальные деньги, и вдобавок он расчищал дорогу их завоеваниям, медленно убивая тех, кто мог бы им сопротивляться. К счастью, в Антию эта отрава не проникала по той простой причине, что была для антов слишком дорогой. По этой же причине я никогда не видывал страшных листьев чюня и, естественно, не мог их узнать.
— Ты хочешь сказать, что все увиденное мной во сне было просто бредом? — недоверчиво переспросил я Хрольфа.
Прежде чем ответить, ученик мага обошел все здание, совершая странные движения руками, и направился к подземелью. Я сделал часовым знак пропустить его и пошел следом. В подвале Хрольф внимательно изучил все тела, задержавшись подольше у трупа в желтом балахоне, и наконец остановился перед обезглавленным бронзовым драконом-копилкой.
— Не просто бред, — заключил он. — Тут чувствуется какая-то злая магия. Она в телах и особенно в этом идоле. В нем ее столько, что он мог бы быть… — Тут Хрольф умолк, не закончив фрасы, и покачал головой.
— Чем он мог бы быть? — не выдержав, нарушил молчание я. — Говори уж, не тяни.
— Амулетом, — ответил Хрольф. — Но я никогда не слышал о таких гигантских амулетах. Хотя вообще-то я еще мало знаком с магией, — нехотя признался он. — Если это действительно амулет, то ему, видимо, отводилась задача создавать у собравшихся в здании видимость присутствия их Великого Безымянного. Для этой же цели, скорее всего, понадобился и чюнь. Но без головы этот дракон явно ослаб, иначе не только тебе пришлось бы бороться во сне с уже убитыми врагами.
Гм. Мне как-то не пришло на ум спросить у воинов, не привиделось ли им во сне что-нибудь этакое. Хрольф между тем, осмотрев отрубленную голову, поинтересовался:
— Ты каким топором его ударил, мой принц?
— Да обычным, боевым, — с удивлением ответил я.
— Нет, я имею в виду — бронзовым или железным?
— Не обратил внимания. Но можно узнать у ратника. Я его помню. — Я знал в лицо и по имени всех пятьсот своих воинов.
Мы поднялись наверх, и я без труда отыскал чистившего свое оружие Гейра.
— Бронзовый, — сообщил я Хрольфу. — Это имеет какое-то значение?
— Огромное, — самодовольно улыбнулся юнец. — Если б ты ударил идола железной секирой, то кумир потерял бы всю свою магическую силу. А так он потерял ее лишь частично.
— И то неплохо, — усмехнулся я, но услышанное решил намотать на ус. Кто знает, с какой еще чертовщиной предстоит столкнуться…
Слова Хрольфа о злой магии в телах убитых вратников заставили меня с большим вниманием прислушаться к Кольбейну, когда тот сказал, что воины опасаются, как бы души незакопанных врагов не повредили им. Прежде я отмахнулся бы от таких разговоров, как от суеверия, но теперь готов был уступить. Но существовала одна чисто практическая трудность, о которой я и сказал Кольбейну.
— Неужели ты хочешь заставить воинов после такой битвы еще и долбить мерзлую землю только ради того, чтобы зарыть этих гадов? — Я махнул рукой в сторону сваленных за валом трупов. — Да ну их в болото!
— Как скажете, принц, — пожал плечами Кольбейн и пошел в обоз приказать, чтобы освободили сани для перевозки тел. Убитых вратников свозили к краю незамерзающего болота, волокли по мосткам и бросали, раскачав, в черную болотную жижу, жадно поглощавшую тела и отдававшую взамен пузыри. Туда же отвезли и дракона, которого я окончательно раскурочил боевым топором, на сей раз железным.
Своих же убитых мы собрали в одном месте, чтобы похоронить как подобает. Их оказалось, кстати, очень немного, ровным счетом двести тридцать пять человек. Столь малые потери объяснялись тем, что среди убитых вратников лишь треть имела доспехи. Видно, это были постоянные обитатели Мулетана. А остальные приехали на шарвар, естественно, без доспехов (они же ничего не опасались в своем краю), хотя и при оружии. Но по-прежнему неясными оставались причины такого наплыва «гостей».
Если бы со взятием Мулетана поход и заканчивался, я бы, пожалуй, отвез, погибших соратников в родные пределы, отдал бы их прах родственникам. Но нам еще предстояло разгромить десяток лагерей, и мы не могли обременять себя таким грузом. Пришлось хоронить наших павших на месте победы, по воинскому обряду.
Для этого срубили весь оставшийся частокол, соорудили из бревен гигантский костер, возложили на него павших, и я запалил его от найденной на пепелище головни.
Над прахом сожженных полагалось насыпать курган, но для этого опять же требовалось копать мерзлую землю. Оглядываясь в поисках решения, я остановил взгляд на обиталище Того, Кто Когда-то Что-то Знал.
— Разломать, — показал я на капище воинам.
Им и самим не хотелось оставлять нетронутым этот зловещий куб, и взялись за дело с охотой. На пожарище отыскались ломы и кирки, к которым вместо сгоревших рукоятей приделали укороченные древки от вражеских копий, и работа закипела. Через какой-то час на месте объемного черного квадрата высилась лишь груда развалин. Я только головой покачал, глядя на такое чудо. На что только не способны четыре тысячи людей, если возьмутся за дело сообща!
А камень с этих развалин сложили над останками наших товарищей в подобие кургана, или, как я впоследствии узнал, кэрна [11].
После чего все войско постояло в молчании, а потом мы сели на коней и направились к мосткам, ведь нас ждали новые схватки с вратниками.
На льду Фрика я разделил войско на две части. Одну, во главе которой поставил Кольбейна, я направил против лагерей, расположенных на правобережных притоках Хвиты, а со второй отправился сам против лагерей на левобережных притоках. Мне пришлось отдать Кольбейну половину своих стрелков, но я вознаградил себя тем, что оставил в своем обозе почти все золото, дав Кольбейну лишь суму, набитую золотыми монетами, для расплаты с населением за кров и стол. Кроме того, из отобранных мной двух тысяч воинов полторы тысячи были акритами. На их боевой опыт я полагался больше, чем на доблесть анантконских аристократов. И Хрольф тоже отправился со мной, крайне неохотно расставшись с нерастраченной половиной запаса зажигательных горшков.
Золото, кстати говоря, мы с Кольбейном уложили в похожие горшки, найденные в подземелье. Я еще пошутил, как бы нам не осыпать вратников золотым дождем вместо огненного.
Через два дня достигли первого лагеря, расположенного близ деревни Хенсек. Прежде чем идти на приступ, я отправился на рекогносцировку пешком (точнее будет сказать — ползком), взяв с собой лишь Улоша. Мы старательно укрывались, пока осматривали лагерь со всех сторон, хотя часовые довольно редко выходили из ворот, предпочитая отсиживаться в тепле караульных изб. Этот лагерь, в отличие от Мулетана, был точным подобием ромейского каструма и имел ворота в каждой из четырех сторон квадратного вала. У этого квадрата была длина стороны три стадии и два плетра.
Так-так… Я задумчиво поджал губы. Видимо, здесь нужно применить иную тактику, чем при Мулетане.
Мы вернулись к нашему воинству, и я приказал стрелкам и телохранителям скрытно подойти к лагерю со стороны леса и ждать там, пока вратники не выскочат к ним под выстрел. А сам с остальной ратью двинулся к противоположным от леса воротам, выдвинув вперед сани с баллистами. Когда мы приблизились, часовые приняли нас за своих и даже отпускали шуточки насчет волчьих шкур. Но когда расчеты засуетились, заряжая три баллисты, когда мы подстрелили нескольких из охранников, остальные поняли свою ошибку и принялись колотить в висевший над воротами большой бронзовый гонг с головой дракона на обращенной к нам стороне. В лагере поднялась суматоха, которая переросла в панику, когда обрушились три первых горшка с холлерной. После еще трех залпов я крикнул вместо «файр!»: «Хватит!», поскольку нас ждало еще четыре подобных лагеря и я хотел поберечь невосполнимый запас снарядов.
Моя надежда сбылась — огонь разгулялся не на шутку, и с другой стороны лагеря вскоре донеслись истошные крики вратников, пытавшихся спастись в лесу и гибнущих под стрелами моих лучников. Я взмахнул рукой, и наша рать двинулась к валу. Мы были от него в тридцати шагах, когда ворота распахнулись и нам навстречу высыпала нестройная толпа, в которой далеко не все успели облачиться в доспехи, хотя бы кожаные. Наша конница налетела на них, рубя как лозу и загоняя уцелевших обратно в пекло лагеря. Многие предпочли броситься в бушующий пожар, лишь бы не попасть к нам в плен.
Через какие-то два часа все было кончено. Когда мы подсчитали потери, то оказалось, что у нас всего трое раненых. Я сперва не поверил, но потом сам убедился, что все убитые носят приметные желтые перья на шапках. Но я никак не мог взять в толк, почему вратники спасались только через «передние» и «задние» ворота, даже не пытаясь открыть боковые. Когда пожар догорел, я осмотрел лагерь и обнаружил перед «боковыми» воротами особенно много головешек. Вот тут-то я наконец понял, в чем дело: вратники этими воротами зимой не пользовались и складывали перед ними запасы дров для всего лагеря.
Дальше все шло по той же схеме. Мы подходили к очередному лагерю, стрелки занимали позицию в лесу напротив ворот, выдвинутые баллисты делали прямо с саней несколько залпов, а потом конница рубила выбегавшую к ней навстречу беспорядочную толпу. Сбой эта схема дала только в последний раз. Видимо, из предыдущего лагеря кто-то сумел ускользнуть живым и предупредить своих дружков в Смартигане.
Когда мы подъезжали к нему, я вдруг вспомнил, что первая разгромленная мной банда была именно из этого лагеря, и улыбнулся. Что ж, это символично. С уничтожением банды из Смартиганского лагеря я начал свою войну с вратниками, а закончу ее уничтожением самого осиного гнезда. Историкам и поэтам это должно понравиться.
Однако при виде сверкавших сталью перед лагерем стройных рядов пехоты с конницей по флангам мое радужное настроение живо поблекло. Но я быстро совладал с собой и задумался о том, как бы дать им бой на выгодных для нас условиях. Я не сомневался, что мы победим, поскольку нам противостояло не более полутора тысяч вратников, и мы могли задавить их численным перевесом. Но мне хотелось и тут обойтись наименьшими потерями. Я к этому успел привыкнуть.
Итак, почему они вышли из лагеря и построились? Ну хотя бы потому, что не хотят сгореть заживо. Но ведь они могли просто скрыться в лесу, там мы бы не стали за ними гоняться. Значит, тот неведомый беглец не смог точно определить нашу численность, и вратники понадеялись, что мы ослаблены предыдущими боями и нас удастся одолеть.
Отлично, не будем выводить их из этого приятного заблуждения.
Упиравшийся в лагерь зимник выходил из леса на поле перед каструмом. Я вывел на него лишь стрелков и акритов, велев конной знати оставаться в лесу, держась на левом фланге и ожидая семана. Мы построились напротив вратников — спешившиеся акриты и выдвинутые клином вперед конные стрелки с телохранителями, — и спокойно стояли, не обращая внимания на оскорбительные крики. Наконец я приказал медленно двигаться вперед, утаптывая снег. Когда мы приблизились к врагу на расстояние в 800 шагов, я велел остановиться и дал знак следовавшим вплотную за нами саням с баллистами. Расчеты засуетились, и вскоре через наши головы полетели горшки с холлерной. Иные из акритов, заробев, даже приседали, но большинство с любопытством следило за реакцией вратников. Судя по их дружному вою, они по достоинству оценили наши подарки и, не зная, что снарядов у нас едва хватит на пять залпов, сподобились наконец пойти в наступление. Разумеется, они снег перед собой не утаптывали, поэтому, как и под Мулетапом, их ряды быстро расстроились и до нас докатилась бесформенная толпа. Стрелки опять обрабатывали не утратившую порядка колонну на зимнике, телохранители отбивали натиск конницы на правом фланге, а акриты ощетинились копьями и стойко держались под напором толпы. Вот тут-то я и велел трубить семан нашей засадной коннице.
Арантконцы вырвались на поле и помчались к пытавшемуся обойти нас с левого фланга правому конному крылу вратников. Разумеется, у наших всадников кони тоже вязли в снегу, и сильного удара от них ждать не приходилось, но вратники, увидя, что к нам подходят свежие силы, ударились в панику и заметались, не зная, что предпринять.
Вот тут их и накрыло последним залпом баллист. Это послужило последней каплей: вратники бросились бежать в лагерь, а мы наступали им на пятки и не давали оторваться.
У ворот образовалась страшная свалка, и мы замкнули толпу вратников в тесный полукруг, концы которого упирались в лагерный вал, и постепенно сужали его, уничтожая всех, кто еще сопротивлялся. Сжав клещи, мы ворвались на плечах противника в лагерь и носились по нему, преследуя и убивая врагов. Лишь дважды остановилась рука нашего воина с занесенным для рокового удара мечом. В сарае были обнаружены закованные в цепи оборванцы, закричавшие: «Мы свои, свои, АНТЫ!», а в избе мы нашли пятерых бритых людей в дорогих шубах, но без желтых перьев на шапках. И тех, и других после боя привели ко мне, и выяснилось, что закованные в цепи были непроданными летом рабами (их не успели вовремя доставить в лагерь), а пятеро в шубах и есть те самые загадочные «глеры», о которых упоминал свыше года назад Дундур. Они оказались просто-напросто ромейскими купцами и держались довольно нагло и вызывающе, требуя, чтобы им выдали товар, за который ими якобы уже уплачено. Я уже собирался вытолкать их из лагеря в шею, как вдруг один из раскованных рабов выхватил из-под лохмотьев кривой ухрелльский нож и бросился прямо ко мне. Я схватился за кинжал, но, прежде чем успел извлечь его из ножен, между мной и убийцей вырос Улош, молниеносно перехвативший руку с ножом. Но оборванец оказался не менее проворным и, ловко перебросив нож из правой руки в левую, попытался перерезать Улошу горло. Улош сумел уклониться и отбить удар, но убийца вырвался и ткнул его ножом в грудь. Он все-таки хотел, обогнув Улоша, кинуться на меня, но подоспевший Гейр снес ему полчерепа топором. А Улош как-то странно пошатнулся и осел на снег. Я упал на колени рядом с ним и приподнял ему голову.
— Улош, что с тобой? Ведь это же просто царапина. — Я коснулся пореза у него на шее. — А этого, — показал я на неглубокую рану на груди, — могло и вовсе не быть, если бы ты послушался меня и надел кольчугу.
Слабеющий Улош сумел улыбнуться и произнести:
— Я тоже не могу поступиться… — Тут лицо его исказила судорога боли, и он не закончил фразу. Я испугался, что его рана намного глубже, чем мне казалось. В это время к нам подошел Гейр, держа в вытянутой руке двумя пальцами нож убийцы, несомненно переодетого и подсунутого к пленным вратника. Я с ужасом увидел, что лезвие покрыто темным налетом, словно нож обмакнули в деготь. Это наверняка был какой-то яд, и никакая кольчуга не спасла бы Улоша. Как не спасла бы она и меня, внезапно понял я, если бы Улош не подставил свою грудь.
— Улош, пожалуйста, не умирай, — взмолился я. — Ведь ты обещал сделать из меня воина и сам говорил, что хорошему лучнику надо учиться самое малое двадцать лет. Так что придется тебе со мной возиться еще лет восемь.
На этот раз Улош даже улыбнуться не сумел.
— Не смог… — пробормотал он еле слышно на своем родном языке, которому научил и меня. — Дальше… сам. — И вытянулся, закрыв глаза.
Я стоял на коленях, застыв от горя, не веря в случившееся. Но каменная неподвижность Улоша убедила меня в его смерти, и тогда я заплакал, как мальчишка, горючими слезами, хотя со смерти Архелая не пролил ни слезинки.
Глава 15
— Хорошо, что я спал не снимая кольчуги, — прохрипел я. — Может, и ты ее наденешь?
Улош никогда не надевал доспехов тяжелее лорки, говоря, что воина должно защищать его умение, а не латы. Это убеждение он в какой-то мере передал и мне, но я все же считал, что в гуще боя, когда тебя могут ударить с любой стороны, одним умением не отделаешься, нужна еще и броня. Однако Улоша я в этом не мог убедить. Он лишь покачал головой и спросил, показывая на тело в балахоне:
— Кто?
— Их вожак, его называли Тот, Кто Знает. Он и другие пытались убить меня во сне и убили бы, если б не ты. Сходи-ка за Хрольфом, а? — Меня бы, конечно, больше устроил Дион, но за неимением матерого мага сойдет и усердный ученик.
Улош кивнул и направился к выходу из здания, поскольку Хрольф всегда ночевал, завернувшись в тулуп, рядом со своим драгоценным грузом.
Когда Улош привел заспанного Хрольфа, ратники уже начали подыматься и готовить завтрак. Войдя в здание, Хрольф, видимо, уже уведомленный Улошем о случившемся, подозрительно принюхался. И тянул носом воздух, пока чутье не привело его к очагу, где он поднял с пола иедогоревшие сухие листья.
— Откуда это? — спросил он.
— Да валялось в кладовой несколько кип этих черных листиков, — сообщил один словоохотливый ратник. — Ну мы с ребятами и пустили их на растопку, пока с вала дров не принесли.
— Все ясно, — изрек юнец с видом знатока. — Наркотические видения, так это называется по-научному.
— А нельзя ли попроще? — вежливо осведомился я. — Так сказать, для непросвещенного народа. Что это за листья?
— Чюнь, — коротко ответил Хрольф и одним этим словом уничтожил закипающее во мне раздражение.
Я, разумеется, слышал о чюне, произрастающем, насколько известно, только в Джунгарии. Его сушеные листья курили любители сладких грез и безусильного блаженства. Из всех известных людям способов одурманивания этот был всем дурманам дурман, доводящий своих курильщиков и жевальщиков до полного одурения и равнодушия ко всему, кроме новой дозы чюня. Джунгары зарабатывали на его продаже колоссальные деньги, и вдобавок он расчищал дорогу их завоеваниям, медленно убивая тех, кто мог бы им сопротивляться. К счастью, в Антию эта отрава не проникала по той простой причине, что была для антов слишком дорогой. По этой же причине я никогда не видывал страшных листьев чюня и, естественно, не мог их узнать.
— Ты хочешь сказать, что все увиденное мной во сне было просто бредом? — недоверчиво переспросил я Хрольфа.
Прежде чем ответить, ученик мага обошел все здание, совершая странные движения руками, и направился к подземелью. Я сделал часовым знак пропустить его и пошел следом. В подвале Хрольф внимательно изучил все тела, задержавшись подольше у трупа в желтом балахоне, и наконец остановился перед обезглавленным бронзовым драконом-копилкой.
— Не просто бред, — заключил он. — Тут чувствуется какая-то злая магия. Она в телах и особенно в этом идоле. В нем ее столько, что он мог бы быть… — Тут Хрольф умолк, не закончив фрасы, и покачал головой.
— Чем он мог бы быть? — не выдержав, нарушил молчание я. — Говори уж, не тяни.
— Амулетом, — ответил Хрольф. — Но я никогда не слышал о таких гигантских амулетах. Хотя вообще-то я еще мало знаком с магией, — нехотя признался он. — Если это действительно амулет, то ему, видимо, отводилась задача создавать у собравшихся в здании видимость присутствия их Великого Безымянного. Для этой же цели, скорее всего, понадобился и чюнь. Но без головы этот дракон явно ослаб, иначе не только тебе пришлось бы бороться во сне с уже убитыми врагами.
Гм. Мне как-то не пришло на ум спросить у воинов, не привиделось ли им во сне что-нибудь этакое. Хрольф между тем, осмотрев отрубленную голову, поинтересовался:
— Ты каким топором его ударил, мой принц?
— Да обычным, боевым, — с удивлением ответил я.
— Нет, я имею в виду — бронзовым или железным?
— Не обратил внимания. Но можно узнать у ратника. Я его помню. — Я знал в лицо и по имени всех пятьсот своих воинов.
Мы поднялись наверх, и я без труда отыскал чистившего свое оружие Гейра.
— Бронзовый, — сообщил я Хрольфу. — Это имеет какое-то значение?
— Огромное, — самодовольно улыбнулся юнец. — Если б ты ударил идола железной секирой, то кумир потерял бы всю свою магическую силу. А так он потерял ее лишь частично.
— И то неплохо, — усмехнулся я, но услышанное решил намотать на ус. Кто знает, с какой еще чертовщиной предстоит столкнуться…
Слова Хрольфа о злой магии в телах убитых вратников заставили меня с большим вниманием прислушаться к Кольбейну, когда тот сказал, что воины опасаются, как бы души незакопанных врагов не повредили им. Прежде я отмахнулся бы от таких разговоров, как от суеверия, но теперь готов был уступить. Но существовала одна чисто практическая трудность, о которой я и сказал Кольбейну.
— Неужели ты хочешь заставить воинов после такой битвы еще и долбить мерзлую землю только ради того, чтобы зарыть этих гадов? — Я махнул рукой в сторону сваленных за валом трупов. — Да ну их в болото!
— Как скажете, принц, — пожал плечами Кольбейн и пошел в обоз приказать, чтобы освободили сани для перевозки тел. Убитых вратников свозили к краю незамерзающего болота, волокли по мосткам и бросали, раскачав, в черную болотную жижу, жадно поглощавшую тела и отдававшую взамен пузыри. Туда же отвезли и дракона, которого я окончательно раскурочил боевым топором, на сей раз железным.
Своих же убитых мы собрали в одном месте, чтобы похоронить как подобает. Их оказалось, кстати, очень немного, ровным счетом двести тридцать пять человек. Столь малые потери объяснялись тем, что среди убитых вратников лишь треть имела доспехи. Видно, это были постоянные обитатели Мулетана. А остальные приехали на шарвар, естественно, без доспехов (они же ничего не опасались в своем краю), хотя и при оружии. Но по-прежнему неясными оставались причины такого наплыва «гостей».
Если бы со взятием Мулетана поход и заканчивался, я бы, пожалуй, отвез, погибших соратников в родные пределы, отдал бы их прах родственникам. Но нам еще предстояло разгромить десяток лагерей, и мы не могли обременять себя таким грузом. Пришлось хоронить наших павших на месте победы, по воинскому обряду.
Для этого срубили весь оставшийся частокол, соорудили из бревен гигантский костер, возложили на него павших, и я запалил его от найденной на пепелище головни.
Над прахом сожженных полагалось насыпать курган, но для этого опять же требовалось копать мерзлую землю. Оглядываясь в поисках решения, я остановил взгляд на обиталище Того, Кто Когда-то Что-то Знал.
— Разломать, — показал я на капище воинам.
Им и самим не хотелось оставлять нетронутым этот зловещий куб, и взялись за дело с охотой. На пожарище отыскались ломы и кирки, к которым вместо сгоревших рукоятей приделали укороченные древки от вражеских копий, и работа закипела. Через какой-то час на месте объемного черного квадрата высилась лишь груда развалин. Я только головой покачал, глядя на такое чудо. На что только не способны четыре тысячи людей, если возьмутся за дело сообща!
А камень с этих развалин сложили над останками наших товарищей в подобие кургана, или, как я впоследствии узнал, кэрна [11].
После чего все войско постояло в молчании, а потом мы сели на коней и направились к мосткам, ведь нас ждали новые схватки с вратниками.
На льду Фрика я разделил войско на две части. Одну, во главе которой поставил Кольбейна, я направил против лагерей, расположенных на правобережных притоках Хвиты, а со второй отправился сам против лагерей на левобережных притоках. Мне пришлось отдать Кольбейну половину своих стрелков, но я вознаградил себя тем, что оставил в своем обозе почти все золото, дав Кольбейну лишь суму, набитую золотыми монетами, для расплаты с населением за кров и стол. Кроме того, из отобранных мной двух тысяч воинов полторы тысячи были акритами. На их боевой опыт я полагался больше, чем на доблесть анантконских аристократов. И Хрольф тоже отправился со мной, крайне неохотно расставшись с нерастраченной половиной запаса зажигательных горшков.
Золото, кстати говоря, мы с Кольбейном уложили в похожие горшки, найденные в подземелье. Я еще пошутил, как бы нам не осыпать вратников золотым дождем вместо огненного.
Через два дня достигли первого лагеря, расположенного близ деревни Хенсек. Прежде чем идти на приступ, я отправился на рекогносцировку пешком (точнее будет сказать — ползком), взяв с собой лишь Улоша. Мы старательно укрывались, пока осматривали лагерь со всех сторон, хотя часовые довольно редко выходили из ворот, предпочитая отсиживаться в тепле караульных изб. Этот лагерь, в отличие от Мулетана, был точным подобием ромейского каструма и имел ворота в каждой из четырех сторон квадратного вала. У этого квадрата была длина стороны три стадии и два плетра.
Так-так… Я задумчиво поджал губы. Видимо, здесь нужно применить иную тактику, чем при Мулетане.
Мы вернулись к нашему воинству, и я приказал стрелкам и телохранителям скрытно подойти к лагерю со стороны леса и ждать там, пока вратники не выскочат к ним под выстрел. А сам с остальной ратью двинулся к противоположным от леса воротам, выдвинув вперед сани с баллистами. Когда мы приблизились, часовые приняли нас за своих и даже отпускали шуточки насчет волчьих шкур. Но когда расчеты засуетились, заряжая три баллисты, когда мы подстрелили нескольких из охранников, остальные поняли свою ошибку и принялись колотить в висевший над воротами большой бронзовый гонг с головой дракона на обращенной к нам стороне. В лагере поднялась суматоха, которая переросла в панику, когда обрушились три первых горшка с холлерной. После еще трех залпов я крикнул вместо «файр!»: «Хватит!», поскольку нас ждало еще четыре подобных лагеря и я хотел поберечь невосполнимый запас снарядов.
Моя надежда сбылась — огонь разгулялся не на шутку, и с другой стороны лагеря вскоре донеслись истошные крики вратников, пытавшихся спастись в лесу и гибнущих под стрелами моих лучников. Я взмахнул рукой, и наша рать двинулась к валу. Мы были от него в тридцати шагах, когда ворота распахнулись и нам навстречу высыпала нестройная толпа, в которой далеко не все успели облачиться в доспехи, хотя бы кожаные. Наша конница налетела на них, рубя как лозу и загоняя уцелевших обратно в пекло лагеря. Многие предпочли броситься в бушующий пожар, лишь бы не попасть к нам в плен.
Через какие-то два часа все было кончено. Когда мы подсчитали потери, то оказалось, что у нас всего трое раненых. Я сперва не поверил, но потом сам убедился, что все убитые носят приметные желтые перья на шапках. Но я никак не мог взять в толк, почему вратники спасались только через «передние» и «задние» ворота, даже не пытаясь открыть боковые. Когда пожар догорел, я осмотрел лагерь и обнаружил перед «боковыми» воротами особенно много головешек. Вот тут-то я наконец понял, в чем дело: вратники этими воротами зимой не пользовались и складывали перед ними запасы дров для всего лагеря.
Дальше все шло по той же схеме. Мы подходили к очередному лагерю, стрелки занимали позицию в лесу напротив ворот, выдвинутые баллисты делали прямо с саней несколько залпов, а потом конница рубила выбегавшую к ней навстречу беспорядочную толпу. Сбой эта схема дала только в последний раз. Видимо, из предыдущего лагеря кто-то сумел ускользнуть живым и предупредить своих дружков в Смартигане.
Когда мы подъезжали к нему, я вдруг вспомнил, что первая разгромленная мной банда была именно из этого лагеря, и улыбнулся. Что ж, это символично. С уничтожением банды из Смартиганского лагеря я начал свою войну с вратниками, а закончу ее уничтожением самого осиного гнезда. Историкам и поэтам это должно понравиться.
Однако при виде сверкавших сталью перед лагерем стройных рядов пехоты с конницей по флангам мое радужное настроение живо поблекло. Но я быстро совладал с собой и задумался о том, как бы дать им бой на выгодных для нас условиях. Я не сомневался, что мы победим, поскольку нам противостояло не более полутора тысяч вратников, и мы могли задавить их численным перевесом. Но мне хотелось и тут обойтись наименьшими потерями. Я к этому успел привыкнуть.
Итак, почему они вышли из лагеря и построились? Ну хотя бы потому, что не хотят сгореть заживо. Но ведь они могли просто скрыться в лесу, там мы бы не стали за ними гоняться. Значит, тот неведомый беглец не смог точно определить нашу численность, и вратники понадеялись, что мы ослаблены предыдущими боями и нас удастся одолеть.
Отлично, не будем выводить их из этого приятного заблуждения.
Упиравшийся в лагерь зимник выходил из леса на поле перед каструмом. Я вывел на него лишь стрелков и акритов, велев конной знати оставаться в лесу, держась на левом фланге и ожидая семана. Мы построились напротив вратников — спешившиеся акриты и выдвинутые клином вперед конные стрелки с телохранителями, — и спокойно стояли, не обращая внимания на оскорбительные крики. Наконец я приказал медленно двигаться вперед, утаптывая снег. Когда мы приблизились к врагу на расстояние в 800 шагов, я велел остановиться и дал знак следовавшим вплотную за нами саням с баллистами. Расчеты засуетились, и вскоре через наши головы полетели горшки с холлерной. Иные из акритов, заробев, даже приседали, но большинство с любопытством следило за реакцией вратников. Судя по их дружному вою, они по достоинству оценили наши подарки и, не зная, что снарядов у нас едва хватит на пять залпов, сподобились наконец пойти в наступление. Разумеется, они снег перед собой не утаптывали, поэтому, как и под Мулетапом, их ряды быстро расстроились и до нас докатилась бесформенная толпа. Стрелки опять обрабатывали не утратившую порядка колонну на зимнике, телохранители отбивали натиск конницы на правом фланге, а акриты ощетинились копьями и стойко держались под напором толпы. Вот тут-то я и велел трубить семан нашей засадной коннице.
Арантконцы вырвались на поле и помчались к пытавшемуся обойти нас с левого фланга правому конному крылу вратников. Разумеется, у наших всадников кони тоже вязли в снегу, и сильного удара от них ждать не приходилось, но вратники, увидя, что к нам подходят свежие силы, ударились в панику и заметались, не зная, что предпринять.
Вот тут их и накрыло последним залпом баллист. Это послужило последней каплей: вратники бросились бежать в лагерь, а мы наступали им на пятки и не давали оторваться.
У ворот образовалась страшная свалка, и мы замкнули толпу вратников в тесный полукруг, концы которого упирались в лагерный вал, и постепенно сужали его, уничтожая всех, кто еще сопротивлялся. Сжав клещи, мы ворвались на плечах противника в лагерь и носились по нему, преследуя и убивая врагов. Лишь дважды остановилась рука нашего воина с занесенным для рокового удара мечом. В сарае были обнаружены закованные в цепи оборванцы, закричавшие: «Мы свои, свои, АНТЫ!», а в избе мы нашли пятерых бритых людей в дорогих шубах, но без желтых перьев на шапках. И тех, и других после боя привели ко мне, и выяснилось, что закованные в цепи были непроданными летом рабами (их не успели вовремя доставить в лагерь), а пятеро в шубах и есть те самые загадочные «глеры», о которых упоминал свыше года назад Дундур. Они оказались просто-напросто ромейскими купцами и держались довольно нагло и вызывающе, требуя, чтобы им выдали товар, за который ими якобы уже уплачено. Я уже собирался вытолкать их из лагеря в шею, как вдруг один из раскованных рабов выхватил из-под лохмотьев кривой ухрелльский нож и бросился прямо ко мне. Я схватился за кинжал, но, прежде чем успел извлечь его из ножен, между мной и убийцей вырос Улош, молниеносно перехвативший руку с ножом. Но оборванец оказался не менее проворным и, ловко перебросив нож из правой руки в левую, попытался перерезать Улошу горло. Улош сумел уклониться и отбить удар, но убийца вырвался и ткнул его ножом в грудь. Он все-таки хотел, обогнув Улоша, кинуться на меня, но подоспевший Гейр снес ему полчерепа топором. А Улош как-то странно пошатнулся и осел на снег. Я упал на колени рядом с ним и приподнял ему голову.
— Улош, что с тобой? Ведь это же просто царапина. — Я коснулся пореза у него на шее. — А этого, — показал я на неглубокую рану на груди, — могло и вовсе не быть, если бы ты послушался меня и надел кольчугу.
Слабеющий Улош сумел улыбнуться и произнести:
— Я тоже не могу поступиться… — Тут лицо его исказила судорога боли, и он не закончил фразу. Я испугался, что его рана намного глубже, чем мне казалось. В это время к нам подошел Гейр, держа в вытянутой руке двумя пальцами нож убийцы, несомненно переодетого и подсунутого к пленным вратника. Я с ужасом увидел, что лезвие покрыто темным налетом, словно нож обмакнули в деготь. Это наверняка был какой-то яд, и никакая кольчуга не спасла бы Улоша. Как не спасла бы она и меня, внезапно понял я, если бы Улош не подставил свою грудь.
— Улош, пожалуйста, не умирай, — взмолился я. — Ведь ты обещал сделать из меня воина и сам говорил, что хорошему лучнику надо учиться самое малое двадцать лет. Так что придется тебе со мной возиться еще лет восемь.
На этот раз Улош даже улыбнуться не сумел.
— Не смог… — пробормотал он еле слышно на своем родном языке, которому научил и меня. — Дальше… сам. — И вытянулся, закрыв глаза.
Я стоял на коленях, застыв от горя, не веря в случившееся. Но каменная неподвижность Улоша убедила меня в его смерти, и тогда я заплакал, как мальчишка, горючими слезами, хотя со смерти Архелая не пролил ни слезинки.
Глава 15
Погруженный в воспоминания, я и не заметил, как день сменился вечером, а вечер стремительно перерастал в ночь. Уголек давно перешел на шаг и явно давал мне понять, что пора бы остановиться на ночлег. Я огляделся — куда же меня занесло — и увидел, что мы по-прежнему движемся берегом Магуса и меня окружает с трех сторон не то лес, не то сад… В темноте не разберешь.
Что ж, это место подходит для ночевки не хуже любого другого, решил я и, спешившись, расседлал Уголька и отправился на поиски хвороста. Мне повезло: кроме хвороста я добыл неосторожного зайца, убив его ударом ветки по носу. Я развел костер, снял с зайца шкурку и насадил тушку на заостренную палочку. Пока он жарился, я глядел на огонь и вспоминал погребальный костер, на котором выпускали для странствий по мирам душу Улоша и других наших воинов, павших при Смартигане, сто восемнадцать человек. Теперь-то я мог отвезти их тела к родным, но посчитал, что это будет оскорблением павших под Мулетаном, и не сделал исключения даже для Улоша. Да и к кому его везти? Его родина — за много миль к востоку тсюда, севернее Джунгарии, и, судя по немногим обмолвкам Улоша за все годы его жизни в Антии, на родине его никто не ждал. Поэтому он возлег на погребальный костер вместе с теми, с кем сражался бок о бок и чье дело стало для него своим. А в качестве сопровождающих я велел отправить на заклание всех пленных вратников, а заодно и досадивших мне своей наглостью ромейских купцов. Если вратники шли под топор с тупой покорностью баранов, то купцы, как следовало ожидать, подняли крик.
— Вы не имеете права нас казнить! — голосили они. — Мы подданные. императора! Мы романские граждане!
Их вопли пробились наконец сквозь окутавшую меня лотную пелену горя, и я соизволил уделить купцам каплю своего внимания.
— Отведите их вон на тот взгорок, — показал я телохранителям, — и повесьте на самых высоких деревьях. Кажется, оттуда видна Романия, пусть полюбуются напоследок своим источником всяческого права.
Телохранители увели вопящих купцов, и на сей раз никто не заикался насчет дурного влияния душ не зарытых в землю врагов. Все знали, что душа повешенного не может выйти из своего тела, и когда тело это наконец валится само, то исклеванная воронами вместе с плотью душа будет настолько слабой, что не сможет причинить людям никакого вреда. В Антии такой казни — повешению с запрещением снимать — подвергали за особо тяжкие преступления вроде отцеубийства, и я посчитал, то эти ромеи вполне заслужили ее, особенно когда увидел неотапливаемый сарай, где вратники держали свой живой товар.
Чтобы насыпать над прахом сожженных курган, требовалось сперва прогреть землю, иначе бы ее не взяли найденные в лагере кирки и лопаты. Пришлось разломать на топливо все избы, в том числе сруб с узкими окошками под самым потолком, в который можно было проникнуть только через самый настоящий подземный ход, высотой в полтора человеческих роста, ведущий к терему в центре лагеря. В этом срубе мы нашли уже умирающую вороную кобылу и ее новорожденного жеребенка.
Гейр посчитал это довольно странным и позвал меня. Я тоже недоумевал, зачем тратить столько трудов на укрывание какой-то кобылы — и, главное, от кого? От своих же? Увидя глаза жалобно заржавшего при моем появлении жеребенка, я решил: «Спасу хотя бы его». — и велел уложить малыша на освобожденные от продовольствия сани. Усевшись на облучок, я тряхнул вожжами и погнал лошадь к Смартигану. В деревне я остановил сани возле самого большого дома, посчитав, что тут должен жить влиятельный человек. Взбежав на крыльцо, я замолотил кулаком в дверь. Долго никто не отзывался, наконец дверь приотворилась и высунулся тщедушный бородатый малый в портках и долгополой рубахе.
— Есть в деревне недавно ожеребившаяся кобыла? — резко спросил я, не дав ему сказать ни слова. — Отвечай!
— Вроде бы есть, у Согла, — неохотно ответил бородач, глядя мне через плечо. — По…
— Никаких но, — отрубил я. — Пошли, отведешь меня к нему. Живо!
— Сейчас, только накину что-нибудь, — буркнул малый и скрылся в избе.
Через короткое время он вернулся в тулупе, шапке и сапогах из валяной овечьей шерсти и пошел впереди, ведя лошадь под уздцы. Дойдя до избы Согла, он вызвал хозяина и, косясь в мою сторону, сказал, что мне требуется. Согл мялся, не решаясь ни согласиться, ни отказать, пока я не успокоил его:
— Не волнуйся, я щедро заплачу. А если тебе нужны не деньги, а лошадь, приходи к лагерю и получишь даже двух коней из нашей добычи.
— Э-э, вам хорошо говорить, — заворчал Согл. — Вы налетели и ушли, а из Мулетана потом снова приедут эти… Прознают, что мы помогли увести у них арсингуя, и тогда всю нашу деревню…
— Арсингуя? — прервал я его излияния, не в силах скрыть удивления.
Неужели в ухрельской глуши мне встретился потомок лошадей, которые паслись на склоне горы Арсингу, питаясь необыкновенно сочной изумрудной травой, выросшей там после того, как на склоне осела пыль от расколотого Исси Шиндаром Зеленого Кристалла? К сожалению, как только местные жители заметили, что жеребята от арсингуйских лошадей не только превосходят прочих и силой, и статью, и скоростью, но вдобавок отличаются необычным умом и сообразительностью, как на этот склон стали выгонять своих кобыл все жители округи, отчего закипели ожесточенные схватки, и в конце концов ту необыкновенную траву, сообщившую арсингуям их свойства, начисто вытоптали. Бараны эти бираны, вот они кто. Я указал пальцем на лежащего в санях жеребенка:
— Ты хочешь сказать, что этот жалкий заморыш — арсингуй? Да за кого ты меня принимаешь?
— Ну не знаю, — пожал плечами Согл. — Может, вы и перепутали его с каким другим. Но ведь это из-за него вы сюда явились, разве нет?
— А, так ты решил, что я затеял поход ради этого Жеребенка? — Настроение у меня тогда было не из веселых, но, задавая этот вопрос, я еле сдерживал смех.
— И ради его матери, конечно, — уверенно кивнул Согл. — Хоть эти и старались сохранить тайну, у нас вся деревня знала, что они украли в Сакаджаре жеребую арсингуйку и теперь берегут ее пуще глаза, боятся, как бы кто не увел. Видно, ей пришло время ожеребиться, а тут и вы нагрянули. Нам не простят, если мы поможем увести коней, так что…
— Так что кончай болтать и выводи свою кобылу, иначе я не прощу тебе, если этот жеребенок умрет, как его мать, — пригрозил я. — А мести вратников не бойся. Во всяком случае, из Мулетана никто больше сюда не явится.
— Почему? — спросили хором Согл и бородач, страх и недоверие в их глазах боролись с надеждой.
— Потому что я его сжег со всеми, кто в нем находился, — просто ответил я и повторил: — Выводи кобылу.
Согл подчинился и отправился на конюшню. Вскоре он вывел оттуда светло-соловую лошадь, явно никогда не ходившую под седлом.
Я взял жеребенка на руки и осторожно поднес спереди к кобыле. Та сначала обнюхала его, а потом, видимо признав, вылизала от носа до хвоста. После этого можно было подпускать его к сосцам. Он жадно приник к ним и долго не отрывался. Наконец он насытился, и я снова уложил его в сани, а кобылу привязал к ним сзади за недоуздок. После чего развернулся и поехал в лагерь, где уже был почти закончен курган.
Больше нас тут ничто не задерживало, и я приказал готовиться к возвращению домой. Согл, кстати, так и не явился ни за деньгами, ни за лошадьми, и я приказал тем, кто закупал в Смартигане продовольствие, оставить у его избы пару трофейных коней. Уж не знаю, осмелился ли он их забрать…
А мы тронулись в обратный путь и шли не спеша, чтобы не утомлять кормящую мать. Дойдя до Хвиты, увидели на пороше свежие следы: Кольбейн управился раньше нас и уже возвращался. По дороге домой я то и дело посылал людей на высившиеся неподалеку холмы посмотреть, не видно ли посреди леса дымков. Я знал, что без огня спасшиеся вратники неизбежно замерзнут в лесу. И стоило дозорным заметить хоть одну черную струйку, как я останавливал отряд и устраивая облаву. Тем же, как я впоследствии узнал, занимались и ухрельцы. Как только они убедились, что вратники разгромлены, эти «храбрецы» устроили охоту на случайно уцелевших, которых на севере, кстати, было больше, чем на юге, где поработал я. Кольбейн не сразу догадался посылать стрелков в лес и перекрывать вратникам путь к бегству, хотя, расправляясь со своей долей лагерей, он в целом применил ту же тактику, что и я. Я же говорю, мы с ним почти ни в чем не расходились по военным вопросам.
Что ж, это место подходит для ночевки не хуже любого другого, решил я и, спешившись, расседлал Уголька и отправился на поиски хвороста. Мне повезло: кроме хвороста я добыл неосторожного зайца, убив его ударом ветки по носу. Я развел костер, снял с зайца шкурку и насадил тушку на заостренную палочку. Пока он жарился, я глядел на огонь и вспоминал погребальный костер, на котором выпускали для странствий по мирам душу Улоша и других наших воинов, павших при Смартигане, сто восемнадцать человек. Теперь-то я мог отвезти их тела к родным, но посчитал, что это будет оскорблением павших под Мулетаном, и не сделал исключения даже для Улоша. Да и к кому его везти? Его родина — за много миль к востоку тсюда, севернее Джунгарии, и, судя по немногим обмолвкам Улоша за все годы его жизни в Антии, на родине его никто не ждал. Поэтому он возлег на погребальный костер вместе с теми, с кем сражался бок о бок и чье дело стало для него своим. А в качестве сопровождающих я велел отправить на заклание всех пленных вратников, а заодно и досадивших мне своей наглостью ромейских купцов. Если вратники шли под топор с тупой покорностью баранов, то купцы, как следовало ожидать, подняли крик.
— Вы не имеете права нас казнить! — голосили они. — Мы подданные. императора! Мы романские граждане!
Их вопли пробились наконец сквозь окутавшую меня лотную пелену горя, и я соизволил уделить купцам каплю своего внимания.
— Отведите их вон на тот взгорок, — показал я телохранителям, — и повесьте на самых высоких деревьях. Кажется, оттуда видна Романия, пусть полюбуются напоследок своим источником всяческого права.
Телохранители увели вопящих купцов, и на сей раз никто не заикался насчет дурного влияния душ не зарытых в землю врагов. Все знали, что душа повешенного не может выйти из своего тела, и когда тело это наконец валится само, то исклеванная воронами вместе с плотью душа будет настолько слабой, что не сможет причинить людям никакого вреда. В Антии такой казни — повешению с запрещением снимать — подвергали за особо тяжкие преступления вроде отцеубийства, и я посчитал, то эти ромеи вполне заслужили ее, особенно когда увидел неотапливаемый сарай, где вратники держали свой живой товар.
Чтобы насыпать над прахом сожженных курган, требовалось сперва прогреть землю, иначе бы ее не взяли найденные в лагере кирки и лопаты. Пришлось разломать на топливо все избы, в том числе сруб с узкими окошками под самым потолком, в который можно было проникнуть только через самый настоящий подземный ход, высотой в полтора человеческих роста, ведущий к терему в центре лагеря. В этом срубе мы нашли уже умирающую вороную кобылу и ее новорожденного жеребенка.
Гейр посчитал это довольно странным и позвал меня. Я тоже недоумевал, зачем тратить столько трудов на укрывание какой-то кобылы — и, главное, от кого? От своих же? Увидя глаза жалобно заржавшего при моем появлении жеребенка, я решил: «Спасу хотя бы его». — и велел уложить малыша на освобожденные от продовольствия сани. Усевшись на облучок, я тряхнул вожжами и погнал лошадь к Смартигану. В деревне я остановил сани возле самого большого дома, посчитав, что тут должен жить влиятельный человек. Взбежав на крыльцо, я замолотил кулаком в дверь. Долго никто не отзывался, наконец дверь приотворилась и высунулся тщедушный бородатый малый в портках и долгополой рубахе.
— Есть в деревне недавно ожеребившаяся кобыла? — резко спросил я, не дав ему сказать ни слова. — Отвечай!
— Вроде бы есть, у Согла, — неохотно ответил бородач, глядя мне через плечо. — По…
— Никаких но, — отрубил я. — Пошли, отведешь меня к нему. Живо!
— Сейчас, только накину что-нибудь, — буркнул малый и скрылся в избе.
Через короткое время он вернулся в тулупе, шапке и сапогах из валяной овечьей шерсти и пошел впереди, ведя лошадь под уздцы. Дойдя до избы Согла, он вызвал хозяина и, косясь в мою сторону, сказал, что мне требуется. Согл мялся, не решаясь ни согласиться, ни отказать, пока я не успокоил его:
— Не волнуйся, я щедро заплачу. А если тебе нужны не деньги, а лошадь, приходи к лагерю и получишь даже двух коней из нашей добычи.
— Э-э, вам хорошо говорить, — заворчал Согл. — Вы налетели и ушли, а из Мулетана потом снова приедут эти… Прознают, что мы помогли увести у них арсингуя, и тогда всю нашу деревню…
— Арсингуя? — прервал я его излияния, не в силах скрыть удивления.
Неужели в ухрельской глуши мне встретился потомок лошадей, которые паслись на склоне горы Арсингу, питаясь необыкновенно сочной изумрудной травой, выросшей там после того, как на склоне осела пыль от расколотого Исси Шиндаром Зеленого Кристалла? К сожалению, как только местные жители заметили, что жеребята от арсингуйских лошадей не только превосходят прочих и силой, и статью, и скоростью, но вдобавок отличаются необычным умом и сообразительностью, как на этот склон стали выгонять своих кобыл все жители округи, отчего закипели ожесточенные схватки, и в конце концов ту необыкновенную траву, сообщившую арсингуям их свойства, начисто вытоптали. Бараны эти бираны, вот они кто. Я указал пальцем на лежащего в санях жеребенка:
— Ты хочешь сказать, что этот жалкий заморыш — арсингуй? Да за кого ты меня принимаешь?
— Ну не знаю, — пожал плечами Согл. — Может, вы и перепутали его с каким другим. Но ведь это из-за него вы сюда явились, разве нет?
— А, так ты решил, что я затеял поход ради этого Жеребенка? — Настроение у меня тогда было не из веселых, но, задавая этот вопрос, я еле сдерживал смех.
— И ради его матери, конечно, — уверенно кивнул Согл. — Хоть эти и старались сохранить тайну, у нас вся деревня знала, что они украли в Сакаджаре жеребую арсингуйку и теперь берегут ее пуще глаза, боятся, как бы кто не увел. Видно, ей пришло время ожеребиться, а тут и вы нагрянули. Нам не простят, если мы поможем увести коней, так что…
— Так что кончай болтать и выводи свою кобылу, иначе я не прощу тебе, если этот жеребенок умрет, как его мать, — пригрозил я. — А мести вратников не бойся. Во всяком случае, из Мулетана никто больше сюда не явится.
— Почему? — спросили хором Согл и бородач, страх и недоверие в их глазах боролись с надеждой.
— Потому что я его сжег со всеми, кто в нем находился, — просто ответил я и повторил: — Выводи кобылу.
Согл подчинился и отправился на конюшню. Вскоре он вывел оттуда светло-соловую лошадь, явно никогда не ходившую под седлом.
Я взял жеребенка на руки и осторожно поднес спереди к кобыле. Та сначала обнюхала его, а потом, видимо признав, вылизала от носа до хвоста. После этого можно было подпускать его к сосцам. Он жадно приник к ним и долго не отрывался. Наконец он насытился, и я снова уложил его в сани, а кобылу привязал к ним сзади за недоуздок. После чего развернулся и поехал в лагерь, где уже был почти закончен курган.
Больше нас тут ничто не задерживало, и я приказал готовиться к возвращению домой. Согл, кстати, так и не явился ни за деньгами, ни за лошадьми, и я приказал тем, кто закупал в Смартигане продовольствие, оставить у его избы пару трофейных коней. Уж не знаю, осмелился ли он их забрать…
А мы тронулись в обратный путь и шли не спеша, чтобы не утомлять кормящую мать. Дойдя до Хвиты, увидели на пороше свежие следы: Кольбейн управился раньше нас и уже возвращался. По дороге домой я то и дело посылал людей на высившиеся неподалеку холмы посмотреть, не видно ли посреди леса дымков. Я знал, что без огня спасшиеся вратники неизбежно замерзнут в лесу. И стоило дозорным заметить хоть одну черную струйку, как я останавливал отряд и устраивая облаву. Тем же, как я впоследствии узнал, занимались и ухрельцы. Как только они убедились, что вратники разгромлены, эти «храбрецы» устроили охоту на случайно уцелевших, которых на севере, кстати, было больше, чем на юге, где поработал я. Кольбейн не сразу догадался посылать стрелков в лес и перекрывать вратникам путь к бегству, хотя, расправляясь со своей долей лагерей, он в целом применил ту же тактику, что и я. Я же говорю, мы с ним почти ни в чем не расходились по военным вопросам.