Страница:
— Действительно, в скором времени я намерен доставить себе это удовольствие.
— Может быть, ваша милость не откажетесь при этом от моей помощи, — сказал испанец с подлой улыбкой.
— Так вы хотите продать крепость? — отвечал генерал презрительно, но с видимым оживлением. — За сколько?
— Триста пиастров теперь, семьсот при сдаче.
— Согласен. Каким образом?
— Завтра утром от трех до пяти часов я стою на страже у ворот. Фонарь на мосту Горна против крепости, чтобы известить меня, пароль и ваше присутствие — этого более чем достаточно, чтобы в одну минуту уладить дело. Я надеюсь, что ваша милость будете сами руководить нападением.
— Конечно, а вот вам пароль.
Генерал протянул испанцу бумагу, написав на ней слова, которых не смогли прочесть ни Косталь, ни Корнелио.
Когда Пепе Гаго, отвесив низкий поклон, хотел удалиться, Косталь неожиданно подошел к нему и, положив ему на плечо руку, сказал выразительным тоном:
— Слушайте, друг, я поручился за вас, поэтому, клянусь душою касика Тегуантепека, от которого имею честь происходить, вздумайте только изменить — и тогда, хотя бы вы, как акула, спрятались на дне морском или, как тигр, в чаще леса, — ничто не спасет вас от моей винтовки или ножа. Запомните это.
Артиллерист ушел, божась, что не изменит. После этого Морелос поручил капитану и индейцу как единственным свидетелям заключенной сделки, поставить на мосту Горна фонарь, свет которого послужил бы условленным сигналом приближения войск. Следующая ночь или, вернее, четвертый час утра был назначен для исполнения предприятия.
Цитадель Акапулько лежит на берегу моря в некотором Расстоянии от города. Глубокие пропасти окружают ее; через одну из них, направо от крепости, перекинут узенький мост, названный мостом Горна.
После полуночи, когда внезапно разбуженный по приказанию генерала лагерь суетился, вставая, и сильный отряд вооружался, не зная даже, куда его поведут, Корнелио и Косталь отправились по дороге к морю. До восхода солнца оставалось еще более двух часов, а этого времени с избытком хватало, для того чтобы исполнить поручение.
Ночь выдалась ясная и тихая, враждебный город и крепость были погружены в глубокое безмолвие и, казалось, заснули глубочайшим сном; только глухой гул морского прибоя долетал до лагеря.
Косталь и Корнелио осторожно пробрались мимо крепостной стены; потом, пройдя несколько шагов, стали взбираться на высоты, удаляясь от берега. При этом им не раз угрожала опасность свалиться в море; но ловкий Косталь помогал своему товарищу в трудных местах, и таким образом они благополучно достигли моста Горн.
Здесь Косталь зажег маленький факел, поставил его в фонарь и привесил фонарь к столбу на середине моста так, чтобы свет падал на крепость. Поскольку их задача ограничивалась лишь устройством сигнала, то, привесив фонарь, они остались на мосту дожидаться исхода предприятия.
С высоты им открывался вид на неизмеримый, глухо ревевший океан, на темной поверхности которого время от времени сверкали блестящие полосы, исчезая тотчас же вслед за появлением.
— Собирается гроза, — сказал индеец вполголоса, так как торжественная тишина ночи, казалось, мешала говорить громко. — Посмотрите, капитан, как акулы светятся фосфорическим светом там, на рейде.
В самом деле, с полдюжины прожорливых морских хищниц, словно пираты, гонялись за добычей, описывая в воде светлые круги.
— Что было бы с человеком, — продолжал Косталь, — который бы упал туда, к этим бесшумным стремительным пловцам? И, однако, сколько раз я подвергался этой опасности, когда был искателем жемчуга!
Корнелио вздрогнул, но его страх превратился в суеверный ужас, когда он увидел в воде какой-то странный предмет. Напротив, Косталь улыбнулся, заметив невольное движение испуга своего спутника.
Огромное черное тело, по крайней мере в шесть футов длины, до половины высунулось из воды, и казалось, две человеческие руки уперлись в берег; одно мгновение Корнелио подумал, что это какой-нибудь утопающий пытается выйти на берег.
— Что это за странное существо? — спросил он у Косталя с некоторой робостью.
— Это монати, — отвечал индеец. — Итак, вас может испугать безобидная морская корова! Так вы, вероятно, не решились бы увидеть еще более странное существо?
— Что ты хочешь сказать?
— Господин капитан, — отвечал индеец, — вы, такой храбрый перед врагами…
— Гм, — перебил его Корнелио с некоторым смущением, — и самый храбрый человек имеет свои слабости…
Признание в своей трусости готово было сорваться с губ капитана. Косталь не дал ему кончить.
— Я хочу вам задать один вопрос, господин капитан, — продолжал Косталь, — и ваша храбрость, в сравнении с которой мужество моего друга Брута — ничто, заставляет меня надеяться на благоприятный ответ. Если бы вы вместо монати внезапно встретили на этом плоском морском берегу прекрасное существо, морскую женщину, поющую песни и заплетающую свои мокрые волосы в косы, и если бы эта женщина, хотя и видимая для ваших глаз, оказалась духом, что бы вы почувствовали и что бы предприняли?
— Очень просто: я бы ужасно испугался, — откровенно сознался Корнелио.
— Ну, тогда больше мне нечего сказать вам. Я искал для одного предприятия товарища чуть похрабрее Брута, но, видно, придется удовольствоваться негром.
Индеец не прибавил больше ни слова; офицер, не отличавшийся любопытством, тоже молчал, и оба снова стали смотреть на неизмеримый океан в ожидании взятия цитадели.
Мы воспользуемся этой паузой для того, чтобы рассказать, какие обстоятельства превратили дона Корнелио в офицера повстанцев.
Получив в подарок от дона Сильвы хорошую лошадь, студент в короткое время достиг имения своего дяди, но также скоро оставил его, чтобы вернуться в дом отца. Причиной столь быстрого возвращения явилось то обстоятельство, что он уже не застал дядю в живых, имение же его нашел в руках другого родственника, которому оно досталось по завещанию.
Занятия дона Корнелио прекратились некоторое время тому назад, и так как он хотел отправиться в Вальядолид, чтобы держать там экзамен и получить посвящение, — его экономный отец, который все еще не мог забыть своей рухнувшей надежды увидеть Корнелио владельцем гасиенды, нашел возможным предоставить в распоряжение сына трусливого упрямого мула, которого он с большой выгодой выменял на коня, подаренного доном Сильвой.
Студент отправился в путь, получив на дорогу благословение родителя и целую кучу наставлений; больше всего советовал ему отец беречь мула и воздерживаться от всякого участия в восстании.
Домишки небольшого селения Каракуаро уже показались вдали, когда наш путешественник неожиданно наткнулся на двух всадников. Этого неожиданного явления было достаточно, чтобы мул погруженного в задумчивость студента пришел в крайнее беспокойство; он осадил назад, поднялся на дыбы и сбросил своего всадника на землю с такою силою, что последний, ударившись головой, совершенно лишился чувств. Очнувшись, он увидел вокруг себя трех всадников, двое из которых казались слугами третьего.
— Сеньор, — сказал господин студенту, — ваше состояние, хотя и не опасное, требует заботливого ухода, которого вы не найдете в убогой и нездоровой деревушке Каракуаро. Так как ваш мул убежал, то самое лучшее для вас сесть сзади одного из моих слуг и отправиться вместе с нами в гасиенду Сан-Диего, это недалеко отсюда. Там я поручу какому-нибудь вакеро отыскать вашего мула; и через несколько дней вы, конечно, будете в состоянии продолжать ваш путь. Кстати, куда вы едете?
— В Вальядолид, держать экзамен на сан священника.
— Ну, так мы с вами выбрали одинаковую профессию, — сказал, улыбаясь, всадник, — я недостойный пастырь Каракуаро, Хосе Морелос.
— А могу ли спросить, сеньор, — сказал Корнелио, — куда вы едете?
— Сначала я еду, как уже сказал, в гасиенду Сан-Диего, — отвечал священник, и совершенно спокойно прибавил: — А оттуда отправляюсь к крепости Акапулько, которую мне поручено захватить.
При этом ответе дон Корнелио выпучил глаза, но, не решившись предположить, что почтенный патер помешался, подумал, что ослышался.
— Но в таком случае вы бунтовщик! — воскликнул он с ужасом.
— Конечно, и притом уже не со вчерашнего дня!
Корнелио взобрался на лошадь сзади одного из слуг и не прибавил ни слова более; но решился как можно скорее отделаться от такого подозрительного соседства.
Это была его последняя светлая мысль, так как по прошествии получаса жгучие лучи солнца, немилосердно палившие его раненую голову, до такой степени помутили его рассудок, что он не только стал находить восстание вполне естественным, но и во все горло затянул какую-то военную песню, слова которой не представляли ничего лестного для испанской короны.
Только впоследствии он узнал, в каком состоянии прибыл на гасиенду и сколько дней пролежал там в горячке.
Однажды он проснулся и был весьма удивлен, увидав себя в незнакомой комнате; приведя несколько в порядок сумбурные мысли, он мало-помалу вспомнил о своем падении и встрече со священником из Каракуаро. Желая узнать причину шума, который слышался снаружи, он собрался с силами и дотащился до окна. Двор был наполнен вооруженными людьми, частью пешими, частью верховыми. Повсюду сверкали на солнце шпаги, ружья и пики; лошади ржали и горячились под всадниками; словом, казалось, здесь была стоянка армейского корпуса.
Слабость, главным образом вследствие продолжительного голода, заставила студента снова лечь в постель, где он с нетерпением ожидал, пока кто-нибудь принесет ему поесть и объяснит, где он находится.
Через полчаса в комнату вошел человек, в котором Корнелио узнал одного из слуг Морелоса.
— Скажите, пожалуйста, друг мой, где я? — спросил Корнелио.
— На гасиенде Сан-Луи.
Студент вспомнил, что он ехал в гасиенду Сан-Диего.
— Вы ошибаетесь, это гасиенда Сан-Диего, — возразил он.
— Мы оставили ее вчера; ваши откровенные речи делали небезопасным наше дальнейшее пребывание там.
— Не понимаю…
— А между тем все очень просто, — пояснил слуга, улыбаясь. — Мы должны были оставить гасиенду, в которой нас хотели захватить королевские войска по милости пламенного патриотизма некоего дона Корнелио Лантехоса!
— Корнелио Лантехос! Да ведь это я! — воскликнул студент с величайшим беспокойством и удивлением.
— Вот именно! Ваша милость без устали кричали в окно, провозглашая моего господина генералиссимусом всех восставших войск, и мы с величайшим трудом могли вас удержать от похода на Мадрид.
— Что… что?.. Мадрид в Испании… — пробормотал студент.
— Ба! Две тысячи морских миль казались вам, сеньор, сущим пустяком! «Я! Я — Корнелио Лантехос, берусь ниспровергнуть королевский престол!»— восклицали вы. Мы вынуждены были немедля убраться подальше и увезли вас в носилках, так как мой господин не хотел расставаться со столь пламенным приверженцем, который из любви к нему подвергался опасности. Мы прибыли сюда, где, благодаря присоединившимся к нам войскам, вы можете целиком отдаться вашему патриотическому чувству, не опасаясь за свою голову, за которую, впрочем, назначена немалая награда.
Молодой человек с ужасом и в полнейшем смущении слушал рассказ о своих геройских подвигах. Далее слуга прибавил:
— В благодарность за любовь к отечеству вашей милости мой господин назначил вас поручиком и своим адъютантом; указ об этом вы найдете у себя под подушкой.
С этими словами слуга удалился, и, едва только дверь за ним затворилась, студент поспешно засунул руку под подушку. Злополучный указ действительно находился там.
Он с бешенством скомкал его и снова бросился к окошку, чтобы во всеуслышание отречься от всякого участия в восстании; но его слабых сил не хватило на это. В ту минуту, когда он хотел открыть рот и крикнуть, что отрекается от всякого сотрудничества с врагами Испании, его рассудок опять помутился, и он против воли крикнул: «Да здравствует свободная Мексика!» Затем он едва нашел в себе силы добраться опять до кровати.
Так как горячка миновала, то обморок продолжался только одну минуту, и, придя в себя, студент увидел у своей кровати двух человек, с сочувствием смотревших на него. В одном из них узнал он Морелоса, другой был ему незнаком. Мы назовем его имя, которому вскоре предстояло наводить трепет на врагов. Это был дон Галеана, сделавшийся преданнейшим другом генерала Морелоса, которому он привел в этот день семьсот вооруженных людей, за что и был назначен полковником.
— Как объяснить это внезапное присоединение к нашему делу? — спросил генерал у своего спутника, указывая на Корнелио. — Без сомнения, этот молодой человек еще находится под влиянием горячки.
— Почему же, генерал, — возразил ему дон Галеана, — разве отважный молодой человек не мог, как и я, сразу подпасть под виляние вашей особы? Я знаю вас только с сегодняшнего дня, а между тем у вас, по-видимому, никогда не будет такого верного, преданного друга, как я. Я ручаюсь за этого молодого человека. Он из наших и на деле докажет свою неизменную верность.
Произнося эти слова, дон Галеана смотрел на студента странным, дружелюбным, но в то же время таким проницательным взором, что Корнелио содрогнулся с ног до головы и, как бы под влиянием непреодолимого очарования, подтвердил кивком головы обещание, которое давалось от его имени.
— Ну, — заметил Морелос, — не знаю, кто из нас прав; знаю только, что генерал армии противника назначил цену за голову этого молодого человека, так что он волей-неволей должен присоединиться к нашей партии. Господин поручик, — прибавил он благосклонным тоном, обращаясь к студенту, — прогоните оставшуюся после горячки слабость хорошим обедом и приготовьтесь завтра выступить. Надеюсь, вы окажетесь достойным того чина, в который я вас произвел, а в случаях отличиться недостатка не будет.
Двое мужчин вышли из комнаты, а Корнелио воспользовался своим уединением, чтобы одеться и затем поискать, чем бы утолить свой волчий голод.
На следующее утро он проснулся, чувствуя себя вполне окрепшим, и, одевшись, спустился на двор, чтобы занять свое место при выступлении.
Первый, кто ему встретился, был Галеана, и хотя Корнелио призвал на помощь все свое мужество, но все-таки вздрогнул, опасаясь, что проницательный взор полковника обнаружит заячье сердце под львиной шкурой. К счастью, у храброго воина были дела поважнее, чем исследовать помыслы новоиспеченного поручика, и все были обмануты воинственным видом, который сумел себе придать Корнелио.
Под выстрелы нескольких пушек, салютовавших в честь выступления и тоже подаренных Галеаной, состоявшая уже почти из тысячи человек армия в боевом порядке вышла из гасиенды Сан-Луи и после продолжительного и тяжелого похода достигла крепости Акапулько на берегу Тихого океана. Тут был устроен укрепленный лагерь. Между тем беспрестанные сражения, в которых Морелос всегда оказывался победителем, происходившие в течение двух месяцев, немного приучили к войне дона Корнелио. Он приобрел даже славу храбреца, хотя на самом деле ему часто не хватало мужества. В первый раз, когда ему пришлось участвовать в сражении, он находился подле дона Галеаны. Полковник приобрел над ним такую власть, что блеск его глаз устрашал юношу больше, чем присутствие врагов. Его бесстрашный покровитель сражался в первых рядах и так крошил неприятелей своей саблей и пикой, что для дрожащей руки Корнелио почти не находилось дела. Он так остался доволен этим первым сражением, что впоследствии всегда старался держаться поблизости от полковника.
Рядом с Галеаной сражался еще один человек, не уступавший ему ни в мужестве, ни в силе, — то был индеец Косталь.
Галеана и Косталь стали для поручика ангелами-хранителями в битвах. Меж них он находился почти в безопасности, принимая очень мало участия в сражениях.
Тем не менее он считал славу слишком непосильным для себя бременем, и так как дезертировать было невозможно, то он просил у генерала отпуск, который намеревался продлить до бесконечности.
Как мы видели, его хитрый план не удался из-за молвы о его храбрости.
Таковы были в общих чертах приключения студента со времени его отъезда из гасиенды Лас-Пальмас до того момента, когда мы нашли его в палатке генерала Морелоса и сопровождали до моста Горна.
Здесь он стоял рядом с индейцем, устремив глаза на океан, как вдруг монати с резким криком исчез под водой. В то же мгновение раздался грохот сильного ружейного залпа.
— Цитадель взята! — воскликнул Корнелио.
— Гаго нас предал! — воскликнул в свою очередь индеец.
Послышались новые и новые залпы, и доказали, что Косталь не ошибся. Мексиканские войска обратились в беспорядочное бегство, несмотря на призывы офицеров. Это была первая неудача Морелоса в течение трех месяцев.
Все произошло довольно просто. Отряд мексиканцев, подкрепленный сильным резервом, подошел к воротам, которые Пепе Гаго должен был сдать после того как обменяются паролем. Голос унтер-офицера действительно послышался из-за ворот; он спрашивал, здесь ли главнокомандующий. Лишь только Морелос ответил, испанские солдаты, заранее предупрежденные, открыли из бойниц шквальный огонь по восставшим, убили многих из них, и после неудачной атаки повстанцы вынуждены были отступить.
Глава VII. ОСТРОВ ЛА-РОКЕТА
— Может быть, ваша милость не откажетесь при этом от моей помощи, — сказал испанец с подлой улыбкой.
— Так вы хотите продать крепость? — отвечал генерал презрительно, но с видимым оживлением. — За сколько?
— Триста пиастров теперь, семьсот при сдаче.
— Согласен. Каким образом?
— Завтра утром от трех до пяти часов я стою на страже у ворот. Фонарь на мосту Горна против крепости, чтобы известить меня, пароль и ваше присутствие — этого более чем достаточно, чтобы в одну минуту уладить дело. Я надеюсь, что ваша милость будете сами руководить нападением.
— Конечно, а вот вам пароль.
Генерал протянул испанцу бумагу, написав на ней слова, которых не смогли прочесть ни Косталь, ни Корнелио.
Когда Пепе Гаго, отвесив низкий поклон, хотел удалиться, Косталь неожиданно подошел к нему и, положив ему на плечо руку, сказал выразительным тоном:
— Слушайте, друг, я поручился за вас, поэтому, клянусь душою касика Тегуантепека, от которого имею честь происходить, вздумайте только изменить — и тогда, хотя бы вы, как акула, спрятались на дне морском или, как тигр, в чаще леса, — ничто не спасет вас от моей винтовки или ножа. Запомните это.
Артиллерист ушел, божась, что не изменит. После этого Морелос поручил капитану и индейцу как единственным свидетелям заключенной сделки, поставить на мосту Горна фонарь, свет которого послужил бы условленным сигналом приближения войск. Следующая ночь или, вернее, четвертый час утра был назначен для исполнения предприятия.
Цитадель Акапулько лежит на берегу моря в некотором Расстоянии от города. Глубокие пропасти окружают ее; через одну из них, направо от крепости, перекинут узенький мост, названный мостом Горна.
После полуночи, когда внезапно разбуженный по приказанию генерала лагерь суетился, вставая, и сильный отряд вооружался, не зная даже, куда его поведут, Корнелио и Косталь отправились по дороге к морю. До восхода солнца оставалось еще более двух часов, а этого времени с избытком хватало, для того чтобы исполнить поручение.
Ночь выдалась ясная и тихая, враждебный город и крепость были погружены в глубокое безмолвие и, казалось, заснули глубочайшим сном; только глухой гул морского прибоя долетал до лагеря.
Косталь и Корнелио осторожно пробрались мимо крепостной стены; потом, пройдя несколько шагов, стали взбираться на высоты, удаляясь от берега. При этом им не раз угрожала опасность свалиться в море; но ловкий Косталь помогал своему товарищу в трудных местах, и таким образом они благополучно достигли моста Горн.
Здесь Косталь зажег маленький факел, поставил его в фонарь и привесил фонарь к столбу на середине моста так, чтобы свет падал на крепость. Поскольку их задача ограничивалась лишь устройством сигнала, то, привесив фонарь, они остались на мосту дожидаться исхода предприятия.
С высоты им открывался вид на неизмеримый, глухо ревевший океан, на темной поверхности которого время от времени сверкали блестящие полосы, исчезая тотчас же вслед за появлением.
— Собирается гроза, — сказал индеец вполголоса, так как торжественная тишина ночи, казалось, мешала говорить громко. — Посмотрите, капитан, как акулы светятся фосфорическим светом там, на рейде.
В самом деле, с полдюжины прожорливых морских хищниц, словно пираты, гонялись за добычей, описывая в воде светлые круги.
— Что было бы с человеком, — продолжал Косталь, — который бы упал туда, к этим бесшумным стремительным пловцам? И, однако, сколько раз я подвергался этой опасности, когда был искателем жемчуга!
Корнелио вздрогнул, но его страх превратился в суеверный ужас, когда он увидел в воде какой-то странный предмет. Напротив, Косталь улыбнулся, заметив невольное движение испуга своего спутника.
Огромное черное тело, по крайней мере в шесть футов длины, до половины высунулось из воды, и казалось, две человеческие руки уперлись в берег; одно мгновение Корнелио подумал, что это какой-нибудь утопающий пытается выйти на берег.
— Что это за странное существо? — спросил он у Косталя с некоторой робостью.
— Это монати, — отвечал индеец. — Итак, вас может испугать безобидная морская корова! Так вы, вероятно, не решились бы увидеть еще более странное существо?
— Что ты хочешь сказать?
— Господин капитан, — отвечал индеец, — вы, такой храбрый перед врагами…
— Гм, — перебил его Корнелио с некоторым смущением, — и самый храбрый человек имеет свои слабости…
Признание в своей трусости готово было сорваться с губ капитана. Косталь не дал ему кончить.
— Я хочу вам задать один вопрос, господин капитан, — продолжал Косталь, — и ваша храбрость, в сравнении с которой мужество моего друга Брута — ничто, заставляет меня надеяться на благоприятный ответ. Если бы вы вместо монати внезапно встретили на этом плоском морском берегу прекрасное существо, морскую женщину, поющую песни и заплетающую свои мокрые волосы в косы, и если бы эта женщина, хотя и видимая для ваших глаз, оказалась духом, что бы вы почувствовали и что бы предприняли?
— Очень просто: я бы ужасно испугался, — откровенно сознался Корнелио.
— Ну, тогда больше мне нечего сказать вам. Я искал для одного предприятия товарища чуть похрабрее Брута, но, видно, придется удовольствоваться негром.
Индеец не прибавил больше ни слова; офицер, не отличавшийся любопытством, тоже молчал, и оба снова стали смотреть на неизмеримый океан в ожидании взятия цитадели.
Мы воспользуемся этой паузой для того, чтобы рассказать, какие обстоятельства превратили дона Корнелио в офицера повстанцев.
Получив в подарок от дона Сильвы хорошую лошадь, студент в короткое время достиг имения своего дяди, но также скоро оставил его, чтобы вернуться в дом отца. Причиной столь быстрого возвращения явилось то обстоятельство, что он уже не застал дядю в живых, имение же его нашел в руках другого родственника, которому оно досталось по завещанию.
Занятия дона Корнелио прекратились некоторое время тому назад, и так как он хотел отправиться в Вальядолид, чтобы держать там экзамен и получить посвящение, — его экономный отец, который все еще не мог забыть своей рухнувшей надежды увидеть Корнелио владельцем гасиенды, нашел возможным предоставить в распоряжение сына трусливого упрямого мула, которого он с большой выгодой выменял на коня, подаренного доном Сильвой.
Студент отправился в путь, получив на дорогу благословение родителя и целую кучу наставлений; больше всего советовал ему отец беречь мула и воздерживаться от всякого участия в восстании.
Домишки небольшого селения Каракуаро уже показались вдали, когда наш путешественник неожиданно наткнулся на двух всадников. Этого неожиданного явления было достаточно, чтобы мул погруженного в задумчивость студента пришел в крайнее беспокойство; он осадил назад, поднялся на дыбы и сбросил своего всадника на землю с такою силою, что последний, ударившись головой, совершенно лишился чувств. Очнувшись, он увидел вокруг себя трех всадников, двое из которых казались слугами третьего.
— Сеньор, — сказал господин студенту, — ваше состояние, хотя и не опасное, требует заботливого ухода, которого вы не найдете в убогой и нездоровой деревушке Каракуаро. Так как ваш мул убежал, то самое лучшее для вас сесть сзади одного из моих слуг и отправиться вместе с нами в гасиенду Сан-Диего, это недалеко отсюда. Там я поручу какому-нибудь вакеро отыскать вашего мула; и через несколько дней вы, конечно, будете в состоянии продолжать ваш путь. Кстати, куда вы едете?
— В Вальядолид, держать экзамен на сан священника.
— Ну, так мы с вами выбрали одинаковую профессию, — сказал, улыбаясь, всадник, — я недостойный пастырь Каракуаро, Хосе Морелос.
— А могу ли спросить, сеньор, — сказал Корнелио, — куда вы едете?
— Сначала я еду, как уже сказал, в гасиенду Сан-Диего, — отвечал священник, и совершенно спокойно прибавил: — А оттуда отправляюсь к крепости Акапулько, которую мне поручено захватить.
При этом ответе дон Корнелио выпучил глаза, но, не решившись предположить, что почтенный патер помешался, подумал, что ослышался.
— Но в таком случае вы бунтовщик! — воскликнул он с ужасом.
— Конечно, и притом уже не со вчерашнего дня!
Корнелио взобрался на лошадь сзади одного из слуг и не прибавил ни слова более; но решился как можно скорее отделаться от такого подозрительного соседства.
Это была его последняя светлая мысль, так как по прошествии получаса жгучие лучи солнца, немилосердно палившие его раненую голову, до такой степени помутили его рассудок, что он не только стал находить восстание вполне естественным, но и во все горло затянул какую-то военную песню, слова которой не представляли ничего лестного для испанской короны.
Только впоследствии он узнал, в каком состоянии прибыл на гасиенду и сколько дней пролежал там в горячке.
Однажды он проснулся и был весьма удивлен, увидав себя в незнакомой комнате; приведя несколько в порядок сумбурные мысли, он мало-помалу вспомнил о своем падении и встрече со священником из Каракуаро. Желая узнать причину шума, который слышался снаружи, он собрался с силами и дотащился до окна. Двор был наполнен вооруженными людьми, частью пешими, частью верховыми. Повсюду сверкали на солнце шпаги, ружья и пики; лошади ржали и горячились под всадниками; словом, казалось, здесь была стоянка армейского корпуса.
Слабость, главным образом вследствие продолжительного голода, заставила студента снова лечь в постель, где он с нетерпением ожидал, пока кто-нибудь принесет ему поесть и объяснит, где он находится.
Через полчаса в комнату вошел человек, в котором Корнелио узнал одного из слуг Морелоса.
— Скажите, пожалуйста, друг мой, где я? — спросил Корнелио.
— На гасиенде Сан-Луи.
Студент вспомнил, что он ехал в гасиенду Сан-Диего.
— Вы ошибаетесь, это гасиенда Сан-Диего, — возразил он.
— Мы оставили ее вчера; ваши откровенные речи делали небезопасным наше дальнейшее пребывание там.
— Не понимаю…
— А между тем все очень просто, — пояснил слуга, улыбаясь. — Мы должны были оставить гасиенду, в которой нас хотели захватить королевские войска по милости пламенного патриотизма некоего дона Корнелио Лантехоса!
— Корнелио Лантехос! Да ведь это я! — воскликнул студент с величайшим беспокойством и удивлением.
— Вот именно! Ваша милость без устали кричали в окно, провозглашая моего господина генералиссимусом всех восставших войск, и мы с величайшим трудом могли вас удержать от похода на Мадрид.
— Что… что?.. Мадрид в Испании… — пробормотал студент.
— Ба! Две тысячи морских миль казались вам, сеньор, сущим пустяком! «Я! Я — Корнелио Лантехос, берусь ниспровергнуть королевский престол!»— восклицали вы. Мы вынуждены были немедля убраться подальше и увезли вас в носилках, так как мой господин не хотел расставаться со столь пламенным приверженцем, который из любви к нему подвергался опасности. Мы прибыли сюда, где, благодаря присоединившимся к нам войскам, вы можете целиком отдаться вашему патриотическому чувству, не опасаясь за свою голову, за которую, впрочем, назначена немалая награда.
Молодой человек с ужасом и в полнейшем смущении слушал рассказ о своих геройских подвигах. Далее слуга прибавил:
— В благодарность за любовь к отечеству вашей милости мой господин назначил вас поручиком и своим адъютантом; указ об этом вы найдете у себя под подушкой.
С этими словами слуга удалился, и, едва только дверь за ним затворилась, студент поспешно засунул руку под подушку. Злополучный указ действительно находился там.
Он с бешенством скомкал его и снова бросился к окошку, чтобы во всеуслышание отречься от всякого участия в восстании; но его слабых сил не хватило на это. В ту минуту, когда он хотел открыть рот и крикнуть, что отрекается от всякого сотрудничества с врагами Испании, его рассудок опять помутился, и он против воли крикнул: «Да здравствует свободная Мексика!» Затем он едва нашел в себе силы добраться опять до кровати.
Так как горячка миновала, то обморок продолжался только одну минуту, и, придя в себя, студент увидел у своей кровати двух человек, с сочувствием смотревших на него. В одном из них узнал он Морелоса, другой был ему незнаком. Мы назовем его имя, которому вскоре предстояло наводить трепет на врагов. Это был дон Галеана, сделавшийся преданнейшим другом генерала Морелоса, которому он привел в этот день семьсот вооруженных людей, за что и был назначен полковником.
— Как объяснить это внезапное присоединение к нашему делу? — спросил генерал у своего спутника, указывая на Корнелио. — Без сомнения, этот молодой человек еще находится под влиянием горячки.
— Почему же, генерал, — возразил ему дон Галеана, — разве отважный молодой человек не мог, как и я, сразу подпасть под виляние вашей особы? Я знаю вас только с сегодняшнего дня, а между тем у вас, по-видимому, никогда не будет такого верного, преданного друга, как я. Я ручаюсь за этого молодого человека. Он из наших и на деле докажет свою неизменную верность.
Произнося эти слова, дон Галеана смотрел на студента странным, дружелюбным, но в то же время таким проницательным взором, что Корнелио содрогнулся с ног до головы и, как бы под влиянием непреодолимого очарования, подтвердил кивком головы обещание, которое давалось от его имени.
— Ну, — заметил Морелос, — не знаю, кто из нас прав; знаю только, что генерал армии противника назначил цену за голову этого молодого человека, так что он волей-неволей должен присоединиться к нашей партии. Господин поручик, — прибавил он благосклонным тоном, обращаясь к студенту, — прогоните оставшуюся после горячки слабость хорошим обедом и приготовьтесь завтра выступить. Надеюсь, вы окажетесь достойным того чина, в который я вас произвел, а в случаях отличиться недостатка не будет.
Двое мужчин вышли из комнаты, а Корнелио воспользовался своим уединением, чтобы одеться и затем поискать, чем бы утолить свой волчий голод.
На следующее утро он проснулся, чувствуя себя вполне окрепшим, и, одевшись, спустился на двор, чтобы занять свое место при выступлении.
Первый, кто ему встретился, был Галеана, и хотя Корнелио призвал на помощь все свое мужество, но все-таки вздрогнул, опасаясь, что проницательный взор полковника обнаружит заячье сердце под львиной шкурой. К счастью, у храброго воина были дела поважнее, чем исследовать помыслы новоиспеченного поручика, и все были обмануты воинственным видом, который сумел себе придать Корнелио.
Под выстрелы нескольких пушек, салютовавших в честь выступления и тоже подаренных Галеаной, состоявшая уже почти из тысячи человек армия в боевом порядке вышла из гасиенды Сан-Луи и после продолжительного и тяжелого похода достигла крепости Акапулько на берегу Тихого океана. Тут был устроен укрепленный лагерь. Между тем беспрестанные сражения, в которых Морелос всегда оказывался победителем, происходившие в течение двух месяцев, немного приучили к войне дона Корнелио. Он приобрел даже славу храбреца, хотя на самом деле ему часто не хватало мужества. В первый раз, когда ему пришлось участвовать в сражении, он находился подле дона Галеаны. Полковник приобрел над ним такую власть, что блеск его глаз устрашал юношу больше, чем присутствие врагов. Его бесстрашный покровитель сражался в первых рядах и так крошил неприятелей своей саблей и пикой, что для дрожащей руки Корнелио почти не находилось дела. Он так остался доволен этим первым сражением, что впоследствии всегда старался держаться поблизости от полковника.
Рядом с Галеаной сражался еще один человек, не уступавший ему ни в мужестве, ни в силе, — то был индеец Косталь.
Галеана и Косталь стали для поручика ангелами-хранителями в битвах. Меж них он находился почти в безопасности, принимая очень мало участия в сражениях.
Тем не менее он считал славу слишком непосильным для себя бременем, и так как дезертировать было невозможно, то он просил у генерала отпуск, который намеревался продлить до бесконечности.
Как мы видели, его хитрый план не удался из-за молвы о его храбрости.
Таковы были в общих чертах приключения студента со времени его отъезда из гасиенды Лас-Пальмас до того момента, когда мы нашли его в палатке генерала Морелоса и сопровождали до моста Горна.
Здесь он стоял рядом с индейцем, устремив глаза на океан, как вдруг монати с резким криком исчез под водой. В то же мгновение раздался грохот сильного ружейного залпа.
— Цитадель взята! — воскликнул Корнелио.
— Гаго нас предал! — воскликнул в свою очередь индеец.
Послышались новые и новые залпы, и доказали, что Косталь не ошибся. Мексиканские войска обратились в беспорядочное бегство, несмотря на призывы офицеров. Это была первая неудача Морелоса в течение трех месяцев.
Все произошло довольно просто. Отряд мексиканцев, подкрепленный сильным резервом, подошел к воротам, которые Пепе Гаго должен был сдать после того как обменяются паролем. Голос унтер-офицера действительно послышался из-за ворот; он спрашивал, здесь ли главнокомандующий. Лишь только Морелос ответил, испанские солдаты, заранее предупрежденные, открыли из бойниц шквальный огонь по восставшим, убили многих из них, и после неудачной атаки повстанцы вынуждены были отступить.
Глава VII. ОСТРОВ ЛА-РОКЕТА
В двух милях от крепости Акапулько возвышается из моря остров Ла-Рокета, на котором в то время располагалось укрепление с небольшим гарнизоном. Благодаря сношениям с этим островком крепость всегда могла легко получить провиант.
Спустя несколько часов после отбитого штурма, Морелос и дон Галеана совещались о том, как возобновить атаку и поправить неудачу. Лицо генерала еще носило следы пылких страстей, волновавших его несколько часов тому назад. Полковник тоже был мрачен, так как видел пасмурное выражение на лице любимого генерала. Самого же его никакие заботы не могли опечалить.
— Взять город, — говорил генерал, — дело одного часа; но наша победа будет полной лишь тогда, когда мы овладеем крепостью.
— Возьмем пока город, — спокойно сказал Галеана, — а там увидим, что делать дальше.
Морелос, как бы не заметив возражения, продолжал:
— Комендант отлично понимает выгоды своего положения, которое дает ему возможность в крайнем случае спастись морем. Крепость в избытке снабжена военными припасами, и он надеется затянуть сопротивление до тех пор, пока явятся на помощь королевские войска. Следовало бы начать осаду и с суши, и с моря; но это предприятие столь же сомнительно, как и трудноисполнимо. Пройдут дни, недели, месяцы, и в ту самую минуту, когда мы будем надеяться, что у врагов наконец не хватает провианта и военных запасов, — испанский корабль подойдет под охраной двойного огня из крепости и с острова Ла-Рокета и доставит боеприпасы и провиант.
— Все-таки, генерал, возьмем город, — настаивал Галеана, — в нем по крайней мере условия жизни гораздо здоровее, чем среди этих раскаленных песков. Кроме того, нам следует сделать попытку овладеть островом Ла-Рокета, чтобы голодом принудить врага к сдаче. Предприятие опасно, я знаю: в наших суденышках поместится не более восьмидесяти человек, к тому же придется сделать по морю две мили в бурное время и, наконец, с ничтожным числом солдат напасть на укрепленный остров, защищаемый, вероятно, многочисленным гарнизоном. Однако как ни опасно это предприятие, но я готов осуществить его во славу вашего имени, или погибнуть, — закончил бесстрашный полковник.
— Хотя вы, мой друг, и приучили меня никогда не сомневаться в успехе порученного вам предприятия, — отвечал генерал, улыбаясь, — однако предлагаемое вами дело такого рода, что и думать о нем нечего.
— Тем не менее, генерал, я осмеливаюсь рассчитывать на ваше согласие и приведу в исполнение свой план, только с одним условием…
— Каким?
— Когда я подам сигнал, что остров взят, ваше превосходительство возьмете город, так как мне придется остаться на острове, чтобы охранять и защищать его.
Прежде чем Морелос успел ответить, в палатку вошел адъютант Корнелио и попросил позволения ввести Косталя, который хочет сделать важное сообщение.
— Ваше превосходительство, можете, не задумываясь, впустить его, — сказал полковник, — этому индейцу почти всегда приходят в голову удачные мысли.
Морелос кивнул, и Косталь вошел в палатку. Получив позволение, он сказал:
— Генерал, помните, что перед штурмом крепости вы послали меня и капитана Корнелио на мост Горна. Когда нападение не удалось вследствие измены мошенника Гаго, и наши войска обратились в бегство, мы пропустили мимо себя бегущих и тогда уже решились сами покинуть наш пост. Мы не могли более идти через мост, так как гарнизон наблюдал за ним; поэтому господин капитан стал карабкаться по ущелью, я хотел было следовать за ним и невольно бросил последний взгляд на море. Начинало светать. На краю горизонта, над верхушками деревьев, растущих на острове Ла-Рокета, я заметил очертания мачт и снастей корабля. Я подождал еще несколько минут, пока стало светлее, и тогда ясно разглядел стоящий перед островом на якоре испанский галиот8.
— Ну и что же дальше!
— Я уверен, что было бы очень просто и легко овладеть этим галиотом нынче ночью, в темноте, а раз мы им овладеем…
— Нам будет легко перехватывать любую помощь, посылаемую крепости, и взять цитадель измором! — подхватил Галеана с воодушевлением. — Генерал, само небо говорит устами этого индейца! Ваше превосходительство, вы не можете больше отказывать в позволении, которого я прошу!
Морелос кивнул в знак согласия.
— Судя по восходу солнца, — продолжал Косталь, — сегодня можно рассчитывать на темную ночь и спокойное море… по крайней мере до полуночи.
— А после полуночи? — спросил генерал.
— Буря и волнение, но галиот и остров будут захвачены до полуночи, — ответил индеец.
— Я не мог бы выразиться лучше! — весело воскликнул Галеана.
Тут же решили, что Галеана примет начальство над экспедицией, а капитан будет командовать лодкой, в которую сядет Косталь.
— Храбрый дон Корнелио никогда не простит нам, если мы захватим остров без него, — вежливо заметил Галеана.
Капитан улыбнулся с воинственной миной, хотя нисколько бы не огорчился, если бы ему пришлось воздержаться от участия в опасной экспедиции.
Предсказание Косталя, по-видимому, сбывалось; погода весь день была пасмурная, и солнце зашло среди темных туч. С наступлением ночи были подготовлены шлюпки, которые все вместе могли поместить около восьмидесяти человек. Все три большие шлюпки и одна лодка были в довольно плачевном виде; но делать нечего — приходилось Довольствоваться имеющимся.
Обернули весла полотном, чтобы производить меньше шума, и вышли в море. Лодка, на которой находились капитан, Косталь и девять солдат, плыла впереди и служила скромному маленькому флоту для разведки. Индеец сидел у руля; по пути он обратил внимание капитана на зрелище, которое тот, впрочем, и сам заметил: это были три или четыре большие акулы, время от времени появлявшиеся в светлой полосе, которую оставлял за собой киль лодки.
— Видите этих прожорливых рыбин? — спросил Косталь. — Они следуют за нами с таким упорством, словно понимают, что этот челнок наполовину сгнил. Желал бы я, чтобы Пепе Гаго стал одной из них; я бы немедля заколол его у всех на глазах.
— Ты еще думаешь об этом негодяе? — спросил дон Корнелио.
— Постоянно, и я бы остался верным восстанию уже ради одной только надежды отомстить этому гнусному изменнику, когда Морелос возьмет Акапулько.
Корнелио не обратил особенного внимания на мстительные планы индейца, он думал об акулах и несмотря на опасность высадки желал как можно скорее очутиться на острове.
— Лодка плывет дьявольски медленно, — повторил он несколько раз.
— Вы всегда торопитесь в битву, — сказал Косталь, улыбаясь, — однако нам следует плыть тихо, ведь мы приближаемся к острову.
Корнелио посмотрел вперед и, когда в самом деле заметил перед собой мрачный и безмолвный остров, приказал совсем опустить весла и подождать шлюпки для совещания.
Вскоре шлюпки подплыли, и после непродолжительных переговоров с Галеаной капитан получил приказание снова отправиться вперед и произвести рекогносцировку около острова, между тем как три большие шлюпки останутся на месте ожидать результатов.
Лодка Корнелио снова поплыла к острову, сопровождаемая своими верными спутниками, акулами. Мало-помалу остров становился все виднее и виднее, показались мачты и верхние реи галиота; затем обрисовался остов корабля и наконец мелькнул свет, выходивший из маленьких окошек на корме. В темноте корабль походил на чудовищного кита, открывающего свои глаза, чтобы подстеречь подкрадывающихся неприятелей.
— Славная штука была бы с ходу овладеть сначала этим галиотом, — сказал капитан, разумеется, в шутку, — это бы весьма упростило нашу высадку.
— Я уже думал об этом, — отвечал Косталь совершенно серьезно. — Но вы, конечно, не упустили из виду, что на нем поставлена стража? Подплывем к берегу побыстрее, время не терпит! Скоро полночь, эта белая пена на воде предвещает ветер, который вот-вот превратится в бурю.
Спустя несколько часов после отбитого штурма, Морелос и дон Галеана совещались о том, как возобновить атаку и поправить неудачу. Лицо генерала еще носило следы пылких страстей, волновавших его несколько часов тому назад. Полковник тоже был мрачен, так как видел пасмурное выражение на лице любимого генерала. Самого же его никакие заботы не могли опечалить.
— Взять город, — говорил генерал, — дело одного часа; но наша победа будет полной лишь тогда, когда мы овладеем крепостью.
— Возьмем пока город, — спокойно сказал Галеана, — а там увидим, что делать дальше.
Морелос, как бы не заметив возражения, продолжал:
— Комендант отлично понимает выгоды своего положения, которое дает ему возможность в крайнем случае спастись морем. Крепость в избытке снабжена военными припасами, и он надеется затянуть сопротивление до тех пор, пока явятся на помощь королевские войска. Следовало бы начать осаду и с суши, и с моря; но это предприятие столь же сомнительно, как и трудноисполнимо. Пройдут дни, недели, месяцы, и в ту самую минуту, когда мы будем надеяться, что у врагов наконец не хватает провианта и военных запасов, — испанский корабль подойдет под охраной двойного огня из крепости и с острова Ла-Рокета и доставит боеприпасы и провиант.
— Все-таки, генерал, возьмем город, — настаивал Галеана, — в нем по крайней мере условия жизни гораздо здоровее, чем среди этих раскаленных песков. Кроме того, нам следует сделать попытку овладеть островом Ла-Рокета, чтобы голодом принудить врага к сдаче. Предприятие опасно, я знаю: в наших суденышках поместится не более восьмидесяти человек, к тому же придется сделать по морю две мили в бурное время и, наконец, с ничтожным числом солдат напасть на укрепленный остров, защищаемый, вероятно, многочисленным гарнизоном. Однако как ни опасно это предприятие, но я готов осуществить его во славу вашего имени, или погибнуть, — закончил бесстрашный полковник.
— Хотя вы, мой друг, и приучили меня никогда не сомневаться в успехе порученного вам предприятия, — отвечал генерал, улыбаясь, — однако предлагаемое вами дело такого рода, что и думать о нем нечего.
— Тем не менее, генерал, я осмеливаюсь рассчитывать на ваше согласие и приведу в исполнение свой план, только с одним условием…
— Каким?
— Когда я подам сигнал, что остров взят, ваше превосходительство возьмете город, так как мне придется остаться на острове, чтобы охранять и защищать его.
Прежде чем Морелос успел ответить, в палатку вошел адъютант Корнелио и попросил позволения ввести Косталя, который хочет сделать важное сообщение.
— Ваше превосходительство, можете, не задумываясь, впустить его, — сказал полковник, — этому индейцу почти всегда приходят в голову удачные мысли.
Морелос кивнул, и Косталь вошел в палатку. Получив позволение, он сказал:
— Генерал, помните, что перед штурмом крепости вы послали меня и капитана Корнелио на мост Горна. Когда нападение не удалось вследствие измены мошенника Гаго, и наши войска обратились в бегство, мы пропустили мимо себя бегущих и тогда уже решились сами покинуть наш пост. Мы не могли более идти через мост, так как гарнизон наблюдал за ним; поэтому господин капитан стал карабкаться по ущелью, я хотел было следовать за ним и невольно бросил последний взгляд на море. Начинало светать. На краю горизонта, над верхушками деревьев, растущих на острове Ла-Рокета, я заметил очертания мачт и снастей корабля. Я подождал еще несколько минут, пока стало светлее, и тогда ясно разглядел стоящий перед островом на якоре испанский галиот8.
— Ну и что же дальше!
— Я уверен, что было бы очень просто и легко овладеть этим галиотом нынче ночью, в темноте, а раз мы им овладеем…
— Нам будет легко перехватывать любую помощь, посылаемую крепости, и взять цитадель измором! — подхватил Галеана с воодушевлением. — Генерал, само небо говорит устами этого индейца! Ваше превосходительство, вы не можете больше отказывать в позволении, которого я прошу!
Морелос кивнул в знак согласия.
— Судя по восходу солнца, — продолжал Косталь, — сегодня можно рассчитывать на темную ночь и спокойное море… по крайней мере до полуночи.
— А после полуночи? — спросил генерал.
— Буря и волнение, но галиот и остров будут захвачены до полуночи, — ответил индеец.
— Я не мог бы выразиться лучше! — весело воскликнул Галеана.
Тут же решили, что Галеана примет начальство над экспедицией, а капитан будет командовать лодкой, в которую сядет Косталь.
— Храбрый дон Корнелио никогда не простит нам, если мы захватим остров без него, — вежливо заметил Галеана.
Капитан улыбнулся с воинственной миной, хотя нисколько бы не огорчился, если бы ему пришлось воздержаться от участия в опасной экспедиции.
Предсказание Косталя, по-видимому, сбывалось; погода весь день была пасмурная, и солнце зашло среди темных туч. С наступлением ночи были подготовлены шлюпки, которые все вместе могли поместить около восьмидесяти человек. Все три большие шлюпки и одна лодка были в довольно плачевном виде; но делать нечего — приходилось Довольствоваться имеющимся.
Обернули весла полотном, чтобы производить меньше шума, и вышли в море. Лодка, на которой находились капитан, Косталь и девять солдат, плыла впереди и служила скромному маленькому флоту для разведки. Индеец сидел у руля; по пути он обратил внимание капитана на зрелище, которое тот, впрочем, и сам заметил: это были три или четыре большие акулы, время от времени появлявшиеся в светлой полосе, которую оставлял за собой киль лодки.
— Видите этих прожорливых рыбин? — спросил Косталь. — Они следуют за нами с таким упорством, словно понимают, что этот челнок наполовину сгнил. Желал бы я, чтобы Пепе Гаго стал одной из них; я бы немедля заколол его у всех на глазах.
— Ты еще думаешь об этом негодяе? — спросил дон Корнелио.
— Постоянно, и я бы остался верным восстанию уже ради одной только надежды отомстить этому гнусному изменнику, когда Морелос возьмет Акапулько.
Корнелио не обратил особенного внимания на мстительные планы индейца, он думал об акулах и несмотря на опасность высадки желал как можно скорее очутиться на острове.
— Лодка плывет дьявольски медленно, — повторил он несколько раз.
— Вы всегда торопитесь в битву, — сказал Косталь, улыбаясь, — однако нам следует плыть тихо, ведь мы приближаемся к острову.
Корнелио посмотрел вперед и, когда в самом деле заметил перед собой мрачный и безмолвный остров, приказал совсем опустить весла и подождать шлюпки для совещания.
Вскоре шлюпки подплыли, и после непродолжительных переговоров с Галеаной капитан получил приказание снова отправиться вперед и произвести рекогносцировку около острова, между тем как три большие шлюпки останутся на месте ожидать результатов.
Лодка Корнелио снова поплыла к острову, сопровождаемая своими верными спутниками, акулами. Мало-помалу остров становился все виднее и виднее, показались мачты и верхние реи галиота; затем обрисовался остов корабля и наконец мелькнул свет, выходивший из маленьких окошек на корме. В темноте корабль походил на чудовищного кита, открывающего свои глаза, чтобы подстеречь подкрадывающихся неприятелей.
— Славная штука была бы с ходу овладеть сначала этим галиотом, — сказал капитан, разумеется, в шутку, — это бы весьма упростило нашу высадку.
— Я уже думал об этом, — отвечал Косталь совершенно серьезно. — Но вы, конечно, не упустили из виду, что на нем поставлена стража? Подплывем к берегу побыстрее, время не терпит! Скоро полночь, эта белая пена на воде предвещает ветер, который вот-вот превратится в бурю.