было печатать уравнения, как делал это Фортран. Я также чинил машинки с
застрявшими в них обрезками бумаги и резиновыми валиками (Резиновые валики
не проваливались внутрь, как это происходит здесь в Лос-Анджелесе), но я не
был профессионалом в починке печатных машин, я лишь пытался сделать так,
чтобы они работали. Но основной задачей этого открытия была необходимость
вычислить, что следует предпринять, чтобы их починить. Это было мне
интересно, как головоломка.
Должно быть, мне было семнадцать или восемнадцать, когда я работал
летом в отеле вместе с моей тетей. Я не знаю, сколько я тогда зарабатывал,
думаю, двадцать два доллара, но я дежурил по тринадцать часов в один день и
по одиннадцать - наследующий, как регистратор гостиницы и как помощник
официанта в ресторане. И когда я был за регистратора, в течение вечера я
должен был принести молоко наверх миссис П. - инвалиду, которая никогда не
дает чаевых... Так уж устроен мир: ты работаешь целый день, и ничего за это
не получаешь.
Это был посещаемый отель, недалеко от пляжа, на окраине Нью-Йорка.
Мужья могли уходить на работу в город и оставлять своих жен играть в карты,
потому что мне всегда приходилось таскать столы для бриджа. А вечерами парни
играли в покер, и снова приходилось выносить им столы, чистить пепельницы и
так далее. Я всегда был на ногах до поздней ночи, часов до двух, и,
действительно, выходило по 13 и 11 часов работы ежедневно.
Естественно, были вещи, которые я не любил, например, чаевые. Я считал,
что нам должны платить больше, но мы не должны иметь никаких чаевых. Но
когда я предложил это боссу, она только рассмеялась. Она заявила каждому:
"Ричард не хочет брать свои чаевые, хи-хи-хи". Мир полон эдакими
самоуверенными хлыщами, которые ничего не хотят понимать.
Как-то раз у нас остановилась группа мужчин, и всякий раз, возвращаясь
из города с работы, они просили приготовить им лед для их виски. Тогда со
мной вместе работал другой парень, который был настоящим регистратором. Он
был старше и намного профессиональней меня. Однажды он сказал мне: "Слушай,
мы всегда приносим лед наверх этому парню, Унгару, и он никогда не дает нам
чаевых, даже десяти центов. В следующий раз, когда кто-то из них попросит
лед, не таскай его туда. А когда они напомнят тебе об этом, скажи: "О,
Извините! Я совсем забыл. Мы все иногда что-то забываем".
Я так и сделал. И Унгар дал мне пятнадцать центов чаевых. Теперь,
вспоминая об этом, я думаю, что тот регистратор-профессионал, действительно,
знал, что делает, предлагая другому парню рисковать. Ведь так можно было
попасть в неприятную историю. Он показал мне, как натренировать этого парня
давать чаевые. Он ничего не рассказывал мне, он заставил меня это сделать.
Я также убирал со столов в столовой, как официант. Нужно было
нагромоздить все, что находится на столах, на поднос, и когда он становится
достаточно неподъемным, отнести на кухню. После этого следовало брать
следующий. Операцию следовало проделывать в два этапа: сначала отнести
предыдущий поднос, потом вернуться за следующим, чтобы снова собирать в него
все. Я подумал: "А не попробовать ли мне делать это за один раз?" И я
попробовал поставить старый поднос поверх нового, и понес их вместе. Но тут
поднос соскользнул и - БРЯК!- все его содержимое оказалось на полу. Ну,
конечно, последовали вопросы: "Что же ты наделал? Как это случилось?" Как я
мог объяснить, что пытался придумать новый способ обращения с подносами.
Среди десертов было одно кофейное пирожное, которое подавали очень мило
- на салфетке поверх блюдца. Но если бы вы заглянули в недра столовой, вы
увидели бы так называемого буфетчика, задачей которого было приготовить этот
десерт. Теперь этот человек, должно быть, шахтер или участник какой-нибудь
грандиозной стройки, у него были круглые, очень толстые и грубые пальцы. Он
брал своими одеревенелыми большими пальцами стопку салфеток, которые были
упакованы особым образом, и пытался отделить одну от другой и разложить их
на блюдца. Я всегда слышал, как он приговаривал при этом: "Ах, эти проклятые
салфетки!" и, помнится, думал: "Какой контраст между тем, кто сидит за
столом, и кому подают это прекрасное пирожное на блюдце с салфеткой, и
буфетчиком, который в это же время ругается на кухне на эти самые пирожные и
"проклятые салфетки". Как отличался реальный мир от того, каким хотели его
представить.
В первый день моей работы буфетчица объяснила мне, что обычно она
готовит сэндвич с ветчиной человеку, который приходит в последнюю смену. Я
сказал, что очень люблю десерты, и если вдруг останется какой-нибудь лишний,
мне бы это очень понравилось. На следующий день я работал в последнюю смену,
до двух часов ночи, как раз с теми парнями, что играют в покер. Я сидел,
ничего не делая, и скучал, как вдруг вспомнил, что могу съесть десерт. Я
открыл холодильник и обнаружил, что она оставила мне шесть десертов! Там был
шоколадный пудинг, кусочек пирога, нарезанные персики, рисовый пудинг,
какое-то желе, - там было все! Я сел и съел все шесть десертов, это было
великолепно!
На следующий день она сказала мне:
"Я оставила для тебя десерт..."
"Это было замечательно, - ответил я, - просто удивительно!"
" Но я оставила тебе шесть десертов, потому что не знала, какой из них
тебе больше нравится".
С тех пор она каждый раз оставляла мне шесть десертов. Они не всегда
были разными, но их всегда было шесть.
Однажды, когда я дежурил за регистратора, девушка оставила книгу на
телефонном столе на время обеда. Я заглянул в нее и уже не мог оторваться.
Это была книга о жизни Леонардо. Девушка одолжила мне эту книгу, и я прочел
ее полностью
. Я спал в маленькой комнате в дальнем конце отеля и всегда испытывал
беспокойство, потому что забывал выключать там свет. Вдохновленный книгой о
Леонардо, я создал приспособление, состоящее из ряда ниток, гирек (бутылок,
наполненных водой), все они должны были приходить в движение и зажигать свет
в комнате, когда я открывал дверь. Я открываю дверь, и система работает,
зажигается свет; я закрываю дверь за собой - свет гаснет. Правда,
по-настоящему, усовершенствовать эту систему мне удалось позже.
Я обычно резал овощи на кухне. Стручковую фасоль нужно было нарезать на
кусочки не более дюйма. Способ, которым предполагалось это делать, состоял в
следующем: в одну руку вы берете два стручка, в другую - нож, и давите на
фасоль, лежащую поверх большого пальца до тех пор, пока не разрежете себя.
Это был долгий процесс. Я приложил усилия и придумал идею получше. Я сел на
деревянный стол за пределами кухни, зажал чашку между коленями и вонзил
очень острый нож в стол под углом в 45 градусов от себя. Затем я высыпал
груду фасоли по обе стороны от ножа и, взяв в каждую руку по стручку,
подносил к себе со скоростью достаточной для того, чтобы нож мог разрезать
их, а кусочки сами сыпались в чашку, которую я держал коленями.
Так я нарезал стручки один за другим, а мне приносили другие. Я нарезал
уже около шестидесяти, когда пришел босс и сказал: "Что это ты делаешь?"
Я ответил: "Смотрите, какой я придумал способ для нарезки фасоли!", - и
как раз в тот момент подставил под нож палец вместо стручка. Кровь потекла в
фасоль, и поднялся большой переполох: "Посмотри, сколько фасоли ты
испортил!" Что за идиотские штучки ты все время выдумываешь?!" И в таком
роде. Так мне и не удалось улучшить процесс, чтобы он оказался проще
(принимая во внимание меры предосторожности), никаких шансов
усовершенствования не оказалось.
Было еще одно изобретение примерно такой же сложности. Мы должны были
нарезать уже готовую картошку для особого картофельного салата. Она была
липкая и влажная, и ее трудно было удержать. Я передумал о множестве ножей с
прилагающейся к ним подставкой (чтобы придерживать картофель, разрезая его
целиком). Я думал об этом довольно долго, пока мне не пришла в голову мысль
использовать проволоку.
Я отправился покупать что-то вроде ножа или проволоки, и увидел в
точности такое приспособление, о котором думал: это был нож для нарезки яиц.
В следующий раз, когда понадобилось нарезать картофель, я достал свое
маленькое приспособление и управился с этим без труда, а затем отправил
готовое блюдо обратно шефу. Шеф был немец - огромный толстый парень. Он был
королем кухни. Он пришел разъяренный, с надувшимися красными сосудами на
шее: "В чем дело? Почему не порезана картошка?!",- провозгласил он.
Я нарезал ее, но она снова слиплась.
"Как я теперь ее буду отделять?", - возмутился он.
"Может бросить ее в воду?", - предложил я.
"В во-оду?!!!!!!!!!!!"
В другой раз у меня появилась, действительно, хорошая идея. Когда я был
регистратором, я должен был отвечать на телефонные звонки. Когда приходил
вызов, что-то жужжало, и сигнал переключался на пульт, приводя в движение
определенную ручку, чтобы можно было узнать, какая линия занята. Иногда,
когда я помогал женщинам со столами для бриджа или сидел у входа вечерами
(тогда звонили редко), я оказывался довольно далеко от пульта, когда
внезапно раздавался звонок. Я бежал, чтобы вовремя принять вызов, но стойка
была так устроена... Для того чтобы взглянуть на пульт, куда приходил
звонок, нужно было преодолеть порядочное расстояние: спуститься вниз, обойти
ее кругом и, оказавшись за ней, снова подняться наверх - это отнимало много
времени.
Так и появилась идея. Я привязал нитки к ручкам на пульте, натянул их
поверх стола, опустил вниз и к каждой привязал по маленькому кусочку бумаги.
Когда приходил вызов, нитка натягивалась, бумага поднималась вверх, и я мог
видеть ее издали. Теперь, когда телефон звонил, я мог сказать какая ручка
опустилась, глядя на то, какой кусочек бумаги поднялся вверх. Так я мог
ответить, кому адресован звонок, даже не заходя в холл, что здорово
экономило время. Конечно, я должен был все-таки подойти к телефону, по
меньшей мере для того, чтобы ответить и переключить его на нужную линию. Я
говорил: "Одну минуту", - и потом только обходил вокруг стойки.
Я думал, моя идея совершенна, но однажды босс захотела ответить на
звонок, и не смогла разобраться - слишком уж сложным ей показалось все это.
"Что здесь делают все эти бумажки? Почему телефон на этой стороне?
Разве так Пра-а-авильно?"
Я старался объяснить, что нет смысла не делать это так, ведь это была
моя родная тетя, но невозможно ничего объяснить тому, кто так самоуверен,
кто управляет отелем. Я понял тогда, что любые инновации в реальном мире
принимаются с большим трудом.
В Массачусетском Технологическом институте были различные общества,
представители которых пытались заманить к себе первокурсников. За год до
того, как я поступил туда, я был приглашен в Нью-Йорк на собрание еврейской
организации "Фи Бета Дельта". В те дни, если вы были евреем или
воспитывались в еврейской семье, у вас не было шансов вступить в какую-либо
другую организацию. Никто не хотел даже смотреть на вас. Я особенно и не
старался общаться с другими евреями и в "Фи Бета Дельта" не интересовались,
насколько и каким я был евреем. На самом деле, я не верил во все эти вещи, и
уж, конечно, не был религиозным. Во всяком случае, парни из общества
задавали мне вопросы и дали совет - что я должен сдать первокурсный
вычислительный экзамен, иначе, для меня будет недоступен курс - оказалось,
что это хороший совет. Мне нравились парни из этого общества, которые
приехали в Нью-Йорк. Двое из тех, кто беседовал со мной, позже оказались
моими соседями по комнате.
Было и другое еврейское общество в MIТ под названием "САМ" (Сигма Альфа
Му), они предложили направить меня в Бостон, и я мог остаться у них жить. Я
принял предложение и в первую ночь остановился в одной из комнат наверху.
На следующее утро я выглянул в окно и увидел двух парней из другого
общества (их я видел в Нью-Йорке), они поднимались по лестнице. Кто-то из
"Сигма Альфа МУ" выбежал поговорить с ними, и произошла жаркая дискуссия.
Я высунулся из окна и закричал: "Эй! Я предполагал быть с этими
парнями!" И я оставил это общество, не задумываясь о том, что они продвигали
меня и боролись за мое членство. У меня не было никакого чувства
благодарности за направление и все прочее.
Годом раньше "Фи Бета Дельта" почти распалась, потому что в ней
образовались две оппозиции, расколовшие братство пополам. Была группа
"светских деятелей", которые любили устраивать танцы и после них прочие
глупости в своих машинах, и другая группа, которая ничем не занималась,
кроме учебы и никогда не ходила на танцы.
До того, как я вступил в это братство, они устроили большое собрание, и
пришли к существенному компромиссу. Они решили собраться вместе и помогать
друг другу. Каждый должен был поднимать уровень товарища. Если кто-то
отставал в учебе, то парни из группы учащихся должны были подтягивать его и
помогать ему выполнять работы. В замен этого все обязаны были посещать
танцы. И если кто-то не знал, как назначить свидание, другие должны были
помочь ему в этом или сделать это за него. Если кто-то не умел танцевать,
другие обучали его танцам. Одна группа учила другую думать, в то время как
другая учила первую вести себя в компании.
Это оказалось для меня полезно, потому что я был не очень-то
компанейским. Я был так робок, что смущался, даже когда должен был отправить
почту или пройти мимо старшекурсников, сидящих на лестнице с девушками. Я не
знал, как пройти мимо них, и не помогало даже то, что какая-нибудь девушка
могла сказать: "О, он такой милый!"
Некоторое время спустя второкурсники пригласили своих подруг, подруг и
друзей своих подруг, чтобы научить нас танцевать. Еще позже кто-то из ребят
научил меня водить его машину. Они очень здорово трудились, чтобы мы
чувствовали себя умными и раскованными в компании, и наоборот. Это был
отличный обмен.
Я не очень хорошо понимал, что на самом деле означало быть
"компанейским". После того, как один из таких парней научил меня, как
знакомиться с девушками, я увидел симпатичную официантку в ресторане, где
однажды обедал. С огромными усилиями, набравшись храбрости, я, наконец,
назначил ей свидание на следующих танцах нашего братства, и она ответила
"да".
Когда я вернулся, разговор как раз о свиданиях на следующие танцы, и я
заявил, что мне никто не нужен, что я уже назначил его самостоятельно. Я был
очень горд за себя.
Когда мои "старосты" узнали, что я назначил свидание официантке, они
ужаснулись. Они сказали, что это невозможно, что они добьются "настоящего"
свидания для меня. Они убеждали меня, что я поступил неверно, что это дурной
тон. Они решили переиграть ситуацию: направились в ресторан, нашли
официантку, отговорили ее и подобрали мне другую девушку. Они пытались
образумить своего "своенравного сына", так они говорили. Думаю, они были не
правы. Я был тогда лишь первокурсником и не был достаточно уверен в себе,
чтобы не позволить им разбивать мое свидание.
В нашем обществе было принято подшучивать над новичками различными
способами. Например, однажды нас отвезли с завязанными глазами далеко за
город в зимнюю стужу и оставили на замерзшем озере в сотнях шагов от берега.
Мы оказались в середине абсолютного нигде - ни домов, вообще ничего не было
вокруг - и нужно было искать дорогу назад. Мы были несколько напуганы,
потому что были молоды. Особенно много мы не разговаривали, за исключением
одного парня, которого звали Морис Майер, его нельзя было остановить, когда
он шутил, придумывал идиотские каламбуры, он и здесь встал в позу эдакого
удачливого счастливчика: "Ха-ха, не о чем беспокоиться. Разве это не
забавно!"
Он выводил нас из себя. Он все время шел немного позади и высмеивал
ситуацию, пока, уж не знаю каким образом, мы, наконец, выбрались оттуда.
Мы сделали остановку недалеко от озера, где все еще не было никаких
признаков цивилизации, и стали спорить, тем или этим путем нам следует идти
дальше, когда Морис догнал нас и заявил: "Идите по этой дороге!"
"Откуда ты, черт возьми, это знаешь? Ты все время дурачишь нас. Почему
мы должны идти именно по этой дороге?"
"Просто: смотрите на телефонные провода. Та дорога, вдоль которой их
больше, приведет прямо на центральную станцию".
Этот парень, казалось, не заслуживал никакого внимания, но именно ему
пришла в голову эта потрясающая идея. Так мы, не блуждая, добрались до
города.
На следующий день было запланировано традиционное состязание между
первокурсниками и второкурсниками (всевозможные виды борьбы в грязи).
Накануне поздно вечером к нам заявилась большая компания второкурсников
(некоторые из них принадлежали нашему братству, а некоторые - пришли со
стороны) и насильно увели нас. Они хотели побольше утомить нас, чтобы легко
завоевать победу на следующий день.
Второкурсники связали всех новичков вместе, кроме меня. Я не хотел,
чтобы ребята в братстве узнали, что я "неженка" (я никогда не был
спортивным. Я всегда боялся, если теннисный мяч перелетит через ограду и
упадет рядом со мной, потому что я никогда не мог перебросить его обратно,
он всегда менял траекторию и улетал не туда, куда я хотел его направить). Я
решил, что это новая ситуация, новый мир, и я могу заработать здесь совсем
другую репутацию. В общем, я не хотел выглядеть так, будто я не умею
бороться. Я рассуждал как негодяй, не зная, что делать, но это было лучшее,
что я тогда мог. Но, наконец, трем или четырем парням удалось связать и
меня. Они привезли нас всех в деревянный дом, где-то в лесу, и бросили на
пол, связанных одной веревкой.
Я перепробовал множество способов освободиться, но второкурсники
стерегли нас и никакие мои трюки не проходили. Я отчетливо помню одного из
связанных молодых людей: он был очень испуган, его лицо было
бледно-желто-зеленым и он трясся. Позже я узнал, что парень приехал из
Европы вначале тридцатых, и не осознавал, что вся эта процедура со
связанными на полу людьми - особого рода шутка. Он знал, что за вещи
творились в Европе. На него было страшно смотреть, как он был напуган.
Когда ночь подходила к концу, сторожить нас двадцатерых остались только
трое второкурсников, но мы не знали этого. Все остальные уехали на своих
машинах, но их заводили неоднократно, чтобы запутать нас, и мы не знали, что
за машины шумят и какие люди в этих машинах. Так мы и не победили в тот
день.
Как раз в то утро приехали мои родители, чтобы узнать, как поживает их
сын в Бостоне. И братство пыталось всячески отговориться от них до тех пор,
пока мы не вернулись из нашего заключения. Я был так выпачкан, так грязен,
так вымотан бессонной ночью и попытками высвободиться, что мои мама и папа
ужаснулись, узнав, на что стал похож их сын в MIT.
У меня также не разгибалась шея. Я помню, как стоял в тот вечер на
построении в ROTC перед приехавшей инспекцией, не имея возможности смотреть
прямо перед собой.
Капитан схватил мою голову и повернул ее, крича: "Выпрямись!"
Я вздрогнул, и мои плечи повернулись следом: "Не могу, Сэр!"
"О, прошу прощения",- сказал он извиняющимся тоном.
В результате того, что я так долго сопротивлялся и не хотел быть
связанным, я приобрел ужасную репутацию, но у меня уже не было ни малейшего
беспокойства относительно своей беспомощности - это было огромное
облегчение.
(Далее перевод до конца главы М. Шифмана: Я часто слушал своих соседей
по комнате...)
(Глава в переводе М. Шифмана)
Когда я был студентом в Массачусетском Технологическом институте, меня
интересовала только наука, ни в чем другом я не преуспевал. Но в MIT было
правило: необходимо было пройти какой-нибудь гуманитарный курс, чтобы стать
более "культурным". Помимо обязательного курса английского требовалось
выбрать еще две дисциплины. Я просмотрел список и обнаружил в нем
Астрономию, как гуманитарный курс! В первый год я отделался изучением
Астрономии. На следующий год я снова просмотрел список, где значилась
Французская литература и что-то в этом роде, и нашел там Философию. Я
полагал, что это более всего может относиться к науке.
Прежде, чем я расскажу о том, что было на философии, позвольте
рассказать про курс английского. Мы должны были написать какое-то количество
работ на определенные темы. Например, Милл писал что-то о гражданских
правах, а все мы должны были писать об этом сочинение. Вместо того чтобы
обратиться к вопросам о политических свободах, которые поднимал Милл, я
написал о свободе в жизненных ситуациях общества - о проблеме фальши и лжи,
прикрытых мнимой вежливостью, о том, что эта извечная фальшивая игра,
принятая в отношениях между людьми, приводит "к разрушению и моральной
болезни общества". Интересный вопрос, но не только его предполагалось
обсуждать.
Другое эссе, которое подвергалось нашей критике, называлось "О куске
мела", автором его был Хаксли. В нем он описывал, как обычный кусок мела,
который он держит в руках, возникает из костей животных, и силы, скрытые
внутри земли, делают его частью белых утесов, его добывают и перевоплощают в
средство, с помощью которого можно писать на доске и передавать другим идеи
и знания.
Но опять, вместо того, чтобы написать эссе, критикующее эту работу, я
написал пародию и назвал ее "О кусочке грязи", о том, как пыль изменяет
цвета заката, как ее осаждает дождь, и так далее. Я всегда был немного
фальсификатором, всегда пытался ускользнуть.
Когда мы должны были писать сочинение по "Фаусту" Гете, это было уже
безнадежно! Это произведение было настолько длинным, что сделать на него
пародию или придумать что-то новенькое было невозможно. Я разозлился и
заявил нашему братству: "Я не могу это делать! Я не собираюсь делать этого!"
Один из моих "братьев" ответил: "Хорошо, Фейнман, ты не собираешься это
делать. Но профессор подумает, что ты не выполнил этого, потому что не
хочешь делать работу. Ты должен написать сочинение о чем-нибудь -
какой-нибудь набор слов - и отдать это с объяснением, что ты не смог понять
"Фауста", что у тебя не лежит к нему сердце, и ты не в состоянии написать
достойное сочинение об этом".
И я сделал следующее: я написал длинное сочинение на тему: "Об
ограничении разума". Я размышлял о научно-техническом подходе к решению
проблемы и о том, насколько он ограничен: моральные ценности не могут быть
определены научными методами, и тому подобное.
Тогда другой мой товарищ предложил мне следующее: "Фейнман, - сказал
он, - это никуда не годится, сдавать работу, где нет ни слова по теме. Ты
должен связать свое сочинение с Фаустом".
"Но это же будет бессмысленно!", - ответил я.
Но ему эта идея показалась хорошей.
"Хорошо, хорошо, я попытаюсь", - с трудом согласился я.
И я прибавил к тому, что уже написал, еще пол страницы о том, что
Мефистофель представляет собой разум, а Фауст- дух, и Гете пытается доказать
ограниченность разума. Я развил эту тему, приукрасил, и закончил свое
сочинение.
Профессор обсуждал сочинения с каждым по отдельности. Как и ожидалось,
моя работа оказалась худшей.
Он сказал: "Вступительный материал весьма хорош, но то, что касается
темы Фауста, описано очень кратко. Это было бы лучше, если...". Мне опять
удалось ускользнуть.
Теперь о курсе философии. Курс вел пожилой бородатый профессор, который
все время бормотал себе под нос. Звали его Робинсон. Я мог просидеть на его
лекции и не понять ничего из его бормотания. Другие студенты в группе,
казалось, понимали его лучше, но слушали его без всякого внимания. У меня
было маленькое сверло, 1\16 дюйма в диаметре, и, чтобы как-то занять время
на лекциях, я сверлил дырки в подошве своего ботинка. Так продолжалось
неделями.
Однажды профессор завершил лекцию (Вуга муга муга вуга вуга..."), и все
пришли в возбуждение, стали что-то жарко обсуждать друг с другом. Я решил,
что профессор сказал что-то интересное. Слава Богу! Я очень этому
обрадовался.
Я спросил кого-то, в чем дело, и мне ответили, что мы должны написать
работу и сдать ее через четыре недели.
"На какую тему?"
"О том, о чем он говорил нам весь год".
Я остолбенел. В течение всего семестра я слышал и мог вспомнить лишь:
"Мугавугапотоксознаниямугавуга", - все остальное тонуло в хаосе. Этот "поток
сознания" напомнил мне задачку, которую задал мне папа много лет назад. Он
говорил: "Представь, что марсиане прилетели на Землю. Они никогда не спят,
они все время активны. Представь, что у них нет этого безумного феномена,
который называется сном. Они задают тебе вопрос: "Что это означает, спать?
Что ты чувствуешь, когда спишь? Твои мысли внезапно останавливаются или они
становятся ввссее ммееддлллееенннееееее иииии
ммммееееддддллллееееннннннннееее? Каким образом перестает работать твой
мозг?"
Я был заинтересован этим. А теперь я ответил на этот вопрос: Как
останавливается поток сознания, когда вы засыпаете?
Каждый вечер, в течение последующих четырех недель я работал над своей
курсовой. Я затемнял свою комнату, выключал свет и пытался уснуть, и каждый
раз наблюдал, что происходит, когда я засыпаю.
Потом, ночью я снова ложился спать. У меня была возможность проводить
наблюдения два раза в день- это было очень хорошо.
Сначала я замечал множество дополнительных вещей, которые происходят
застрявшими в них обрезками бумаги и резиновыми валиками (Резиновые валики
не проваливались внутрь, как это происходит здесь в Лос-Анджелесе), но я не
был профессионалом в починке печатных машин, я лишь пытался сделать так,
чтобы они работали. Но основной задачей этого открытия была необходимость
вычислить, что следует предпринять, чтобы их починить. Это было мне
интересно, как головоломка.
Должно быть, мне было семнадцать или восемнадцать, когда я работал
летом в отеле вместе с моей тетей. Я не знаю, сколько я тогда зарабатывал,
думаю, двадцать два доллара, но я дежурил по тринадцать часов в один день и
по одиннадцать - наследующий, как регистратор гостиницы и как помощник
официанта в ресторане. И когда я был за регистратора, в течение вечера я
должен был принести молоко наверх миссис П. - инвалиду, которая никогда не
дает чаевых... Так уж устроен мир: ты работаешь целый день, и ничего за это
не получаешь.
Это был посещаемый отель, недалеко от пляжа, на окраине Нью-Йорка.
Мужья могли уходить на работу в город и оставлять своих жен играть в карты,
потому что мне всегда приходилось таскать столы для бриджа. А вечерами парни
играли в покер, и снова приходилось выносить им столы, чистить пепельницы и
так далее. Я всегда был на ногах до поздней ночи, часов до двух, и,
действительно, выходило по 13 и 11 часов работы ежедневно.
Естественно, были вещи, которые я не любил, например, чаевые. Я считал,
что нам должны платить больше, но мы не должны иметь никаких чаевых. Но
когда я предложил это боссу, она только рассмеялась. Она заявила каждому:
"Ричард не хочет брать свои чаевые, хи-хи-хи". Мир полон эдакими
самоуверенными хлыщами, которые ничего не хотят понимать.
Как-то раз у нас остановилась группа мужчин, и всякий раз, возвращаясь
из города с работы, они просили приготовить им лед для их виски. Тогда со
мной вместе работал другой парень, который был настоящим регистратором. Он
был старше и намного профессиональней меня. Однажды он сказал мне: "Слушай,
мы всегда приносим лед наверх этому парню, Унгару, и он никогда не дает нам
чаевых, даже десяти центов. В следующий раз, когда кто-то из них попросит
лед, не таскай его туда. А когда они напомнят тебе об этом, скажи: "О,
Извините! Я совсем забыл. Мы все иногда что-то забываем".
Я так и сделал. И Унгар дал мне пятнадцать центов чаевых. Теперь,
вспоминая об этом, я думаю, что тот регистратор-профессионал, действительно,
знал, что делает, предлагая другому парню рисковать. Ведь так можно было
попасть в неприятную историю. Он показал мне, как натренировать этого парня
давать чаевые. Он ничего не рассказывал мне, он заставил меня это сделать.
Я также убирал со столов в столовой, как официант. Нужно было
нагромоздить все, что находится на столах, на поднос, и когда он становится
достаточно неподъемным, отнести на кухню. После этого следовало брать
следующий. Операцию следовало проделывать в два этапа: сначала отнести
предыдущий поднос, потом вернуться за следующим, чтобы снова собирать в него
все. Я подумал: "А не попробовать ли мне делать это за один раз?" И я
попробовал поставить старый поднос поверх нового, и понес их вместе. Но тут
поднос соскользнул и - БРЯК!- все его содержимое оказалось на полу. Ну,
конечно, последовали вопросы: "Что же ты наделал? Как это случилось?" Как я
мог объяснить, что пытался придумать новый способ обращения с подносами.
Среди десертов было одно кофейное пирожное, которое подавали очень мило
- на салфетке поверх блюдца. Но если бы вы заглянули в недра столовой, вы
увидели бы так называемого буфетчика, задачей которого было приготовить этот
десерт. Теперь этот человек, должно быть, шахтер или участник какой-нибудь
грандиозной стройки, у него были круглые, очень толстые и грубые пальцы. Он
брал своими одеревенелыми большими пальцами стопку салфеток, которые были
упакованы особым образом, и пытался отделить одну от другой и разложить их
на блюдца. Я всегда слышал, как он приговаривал при этом: "Ах, эти проклятые
салфетки!" и, помнится, думал: "Какой контраст между тем, кто сидит за
столом, и кому подают это прекрасное пирожное на блюдце с салфеткой, и
буфетчиком, который в это же время ругается на кухне на эти самые пирожные и
"проклятые салфетки". Как отличался реальный мир от того, каким хотели его
представить.
В первый день моей работы буфетчица объяснила мне, что обычно она
готовит сэндвич с ветчиной человеку, который приходит в последнюю смену. Я
сказал, что очень люблю десерты, и если вдруг останется какой-нибудь лишний,
мне бы это очень понравилось. На следующий день я работал в последнюю смену,
до двух часов ночи, как раз с теми парнями, что играют в покер. Я сидел,
ничего не делая, и скучал, как вдруг вспомнил, что могу съесть десерт. Я
открыл холодильник и обнаружил, что она оставила мне шесть десертов! Там был
шоколадный пудинг, кусочек пирога, нарезанные персики, рисовый пудинг,
какое-то желе, - там было все! Я сел и съел все шесть десертов, это было
великолепно!
На следующий день она сказала мне:
"Я оставила для тебя десерт..."
"Это было замечательно, - ответил я, - просто удивительно!"
" Но я оставила тебе шесть десертов, потому что не знала, какой из них
тебе больше нравится".
С тех пор она каждый раз оставляла мне шесть десертов. Они не всегда
были разными, но их всегда было шесть.
Однажды, когда я дежурил за регистратора, девушка оставила книгу на
телефонном столе на время обеда. Я заглянул в нее и уже не мог оторваться.
Это была книга о жизни Леонардо. Девушка одолжила мне эту книгу, и я прочел
ее полностью
. Я спал в маленькой комнате в дальнем конце отеля и всегда испытывал
беспокойство, потому что забывал выключать там свет. Вдохновленный книгой о
Леонардо, я создал приспособление, состоящее из ряда ниток, гирек (бутылок,
наполненных водой), все они должны были приходить в движение и зажигать свет
в комнате, когда я открывал дверь. Я открываю дверь, и система работает,
зажигается свет; я закрываю дверь за собой - свет гаснет. Правда,
по-настоящему, усовершенствовать эту систему мне удалось позже.
Я обычно резал овощи на кухне. Стручковую фасоль нужно было нарезать на
кусочки не более дюйма. Способ, которым предполагалось это делать, состоял в
следующем: в одну руку вы берете два стручка, в другую - нож, и давите на
фасоль, лежащую поверх большого пальца до тех пор, пока не разрежете себя.
Это был долгий процесс. Я приложил усилия и придумал идею получше. Я сел на
деревянный стол за пределами кухни, зажал чашку между коленями и вонзил
очень острый нож в стол под углом в 45 градусов от себя. Затем я высыпал
груду фасоли по обе стороны от ножа и, взяв в каждую руку по стручку,
подносил к себе со скоростью достаточной для того, чтобы нож мог разрезать
их, а кусочки сами сыпались в чашку, которую я держал коленями.
Так я нарезал стручки один за другим, а мне приносили другие. Я нарезал
уже около шестидесяти, когда пришел босс и сказал: "Что это ты делаешь?"
Я ответил: "Смотрите, какой я придумал способ для нарезки фасоли!", - и
как раз в тот момент подставил под нож палец вместо стручка. Кровь потекла в
фасоль, и поднялся большой переполох: "Посмотри, сколько фасоли ты
испортил!" Что за идиотские штучки ты все время выдумываешь?!" И в таком
роде. Так мне и не удалось улучшить процесс, чтобы он оказался проще
(принимая во внимание меры предосторожности), никаких шансов
усовершенствования не оказалось.
Было еще одно изобретение примерно такой же сложности. Мы должны были
нарезать уже готовую картошку для особого картофельного салата. Она была
липкая и влажная, и ее трудно было удержать. Я передумал о множестве ножей с
прилагающейся к ним подставкой (чтобы придерживать картофель, разрезая его
целиком). Я думал об этом довольно долго, пока мне не пришла в голову мысль
использовать проволоку.
Я отправился покупать что-то вроде ножа или проволоки, и увидел в
точности такое приспособление, о котором думал: это был нож для нарезки яиц.
В следующий раз, когда понадобилось нарезать картофель, я достал свое
маленькое приспособление и управился с этим без труда, а затем отправил
готовое блюдо обратно шефу. Шеф был немец - огромный толстый парень. Он был
королем кухни. Он пришел разъяренный, с надувшимися красными сосудами на
шее: "В чем дело? Почему не порезана картошка?!",- провозгласил он.
Я нарезал ее, но она снова слиплась.
"Как я теперь ее буду отделять?", - возмутился он.
"Может бросить ее в воду?", - предложил я.
"В во-оду?!!!!!!!!!!!"
В другой раз у меня появилась, действительно, хорошая идея. Когда я был
регистратором, я должен был отвечать на телефонные звонки. Когда приходил
вызов, что-то жужжало, и сигнал переключался на пульт, приводя в движение
определенную ручку, чтобы можно было узнать, какая линия занята. Иногда,
когда я помогал женщинам со столами для бриджа или сидел у входа вечерами
(тогда звонили редко), я оказывался довольно далеко от пульта, когда
внезапно раздавался звонок. Я бежал, чтобы вовремя принять вызов, но стойка
была так устроена... Для того чтобы взглянуть на пульт, куда приходил
звонок, нужно было преодолеть порядочное расстояние: спуститься вниз, обойти
ее кругом и, оказавшись за ней, снова подняться наверх - это отнимало много
времени.
Так и появилась идея. Я привязал нитки к ручкам на пульте, натянул их
поверх стола, опустил вниз и к каждой привязал по маленькому кусочку бумаги.
Когда приходил вызов, нитка натягивалась, бумага поднималась вверх, и я мог
видеть ее издали. Теперь, когда телефон звонил, я мог сказать какая ручка
опустилась, глядя на то, какой кусочек бумаги поднялся вверх. Так я мог
ответить, кому адресован звонок, даже не заходя в холл, что здорово
экономило время. Конечно, я должен был все-таки подойти к телефону, по
меньшей мере для того, чтобы ответить и переключить его на нужную линию. Я
говорил: "Одну минуту", - и потом только обходил вокруг стойки.
Я думал, моя идея совершенна, но однажды босс захотела ответить на
звонок, и не смогла разобраться - слишком уж сложным ей показалось все это.
"Что здесь делают все эти бумажки? Почему телефон на этой стороне?
Разве так Пра-а-авильно?"
Я старался объяснить, что нет смысла не делать это так, ведь это была
моя родная тетя, но невозможно ничего объяснить тому, кто так самоуверен,
кто управляет отелем. Я понял тогда, что любые инновации в реальном мире
принимаются с большим трудом.
В Массачусетском Технологическом институте были различные общества,
представители которых пытались заманить к себе первокурсников. За год до
того, как я поступил туда, я был приглашен в Нью-Йорк на собрание еврейской
организации "Фи Бета Дельта". В те дни, если вы были евреем или
воспитывались в еврейской семье, у вас не было шансов вступить в какую-либо
другую организацию. Никто не хотел даже смотреть на вас. Я особенно и не
старался общаться с другими евреями и в "Фи Бета Дельта" не интересовались,
насколько и каким я был евреем. На самом деле, я не верил во все эти вещи, и
уж, конечно, не был религиозным. Во всяком случае, парни из общества
задавали мне вопросы и дали совет - что я должен сдать первокурсный
вычислительный экзамен, иначе, для меня будет недоступен курс - оказалось,
что это хороший совет. Мне нравились парни из этого общества, которые
приехали в Нью-Йорк. Двое из тех, кто беседовал со мной, позже оказались
моими соседями по комнате.
Было и другое еврейское общество в MIТ под названием "САМ" (Сигма Альфа
Му), они предложили направить меня в Бостон, и я мог остаться у них жить. Я
принял предложение и в первую ночь остановился в одной из комнат наверху.
На следующее утро я выглянул в окно и увидел двух парней из другого
общества (их я видел в Нью-Йорке), они поднимались по лестнице. Кто-то из
"Сигма Альфа МУ" выбежал поговорить с ними, и произошла жаркая дискуссия.
Я высунулся из окна и закричал: "Эй! Я предполагал быть с этими
парнями!" И я оставил это общество, не задумываясь о том, что они продвигали
меня и боролись за мое членство. У меня не было никакого чувства
благодарности за направление и все прочее.
Годом раньше "Фи Бета Дельта" почти распалась, потому что в ней
образовались две оппозиции, расколовшие братство пополам. Была группа
"светских деятелей", которые любили устраивать танцы и после них прочие
глупости в своих машинах, и другая группа, которая ничем не занималась,
кроме учебы и никогда не ходила на танцы.
До того, как я вступил в это братство, они устроили большое собрание, и
пришли к существенному компромиссу. Они решили собраться вместе и помогать
друг другу. Каждый должен был поднимать уровень товарища. Если кто-то
отставал в учебе, то парни из группы учащихся должны были подтягивать его и
помогать ему выполнять работы. В замен этого все обязаны были посещать
танцы. И если кто-то не знал, как назначить свидание, другие должны были
помочь ему в этом или сделать это за него. Если кто-то не умел танцевать,
другие обучали его танцам. Одна группа учила другую думать, в то время как
другая учила первую вести себя в компании.
Это оказалось для меня полезно, потому что я был не очень-то
компанейским. Я был так робок, что смущался, даже когда должен был отправить
почту или пройти мимо старшекурсников, сидящих на лестнице с девушками. Я не
знал, как пройти мимо них, и не помогало даже то, что какая-нибудь девушка
могла сказать: "О, он такой милый!"
Некоторое время спустя второкурсники пригласили своих подруг, подруг и
друзей своих подруг, чтобы научить нас танцевать. Еще позже кто-то из ребят
научил меня водить его машину. Они очень здорово трудились, чтобы мы
чувствовали себя умными и раскованными в компании, и наоборот. Это был
отличный обмен.
Я не очень хорошо понимал, что на самом деле означало быть
"компанейским". После того, как один из таких парней научил меня, как
знакомиться с девушками, я увидел симпатичную официантку в ресторане, где
однажды обедал. С огромными усилиями, набравшись храбрости, я, наконец,
назначил ей свидание на следующих танцах нашего братства, и она ответила
"да".
Когда я вернулся, разговор как раз о свиданиях на следующие танцы, и я
заявил, что мне никто не нужен, что я уже назначил его самостоятельно. Я был
очень горд за себя.
Когда мои "старосты" узнали, что я назначил свидание официантке, они
ужаснулись. Они сказали, что это невозможно, что они добьются "настоящего"
свидания для меня. Они убеждали меня, что я поступил неверно, что это дурной
тон. Они решили переиграть ситуацию: направились в ресторан, нашли
официантку, отговорили ее и подобрали мне другую девушку. Они пытались
образумить своего "своенравного сына", так они говорили. Думаю, они были не
правы. Я был тогда лишь первокурсником и не был достаточно уверен в себе,
чтобы не позволить им разбивать мое свидание.
В нашем обществе было принято подшучивать над новичками различными
способами. Например, однажды нас отвезли с завязанными глазами далеко за
город в зимнюю стужу и оставили на замерзшем озере в сотнях шагов от берега.
Мы оказались в середине абсолютного нигде - ни домов, вообще ничего не было
вокруг - и нужно было искать дорогу назад. Мы были несколько напуганы,
потому что были молоды. Особенно много мы не разговаривали, за исключением
одного парня, которого звали Морис Майер, его нельзя было остановить, когда
он шутил, придумывал идиотские каламбуры, он и здесь встал в позу эдакого
удачливого счастливчика: "Ха-ха, не о чем беспокоиться. Разве это не
забавно!"
Он выводил нас из себя. Он все время шел немного позади и высмеивал
ситуацию, пока, уж не знаю каким образом, мы, наконец, выбрались оттуда.
Мы сделали остановку недалеко от озера, где все еще не было никаких
признаков цивилизации, и стали спорить, тем или этим путем нам следует идти
дальше, когда Морис догнал нас и заявил: "Идите по этой дороге!"
"Откуда ты, черт возьми, это знаешь? Ты все время дурачишь нас. Почему
мы должны идти именно по этой дороге?"
"Просто: смотрите на телефонные провода. Та дорога, вдоль которой их
больше, приведет прямо на центральную станцию".
Этот парень, казалось, не заслуживал никакого внимания, но именно ему
пришла в голову эта потрясающая идея. Так мы, не блуждая, добрались до
города.
На следующий день было запланировано традиционное состязание между
первокурсниками и второкурсниками (всевозможные виды борьбы в грязи).
Накануне поздно вечером к нам заявилась большая компания второкурсников
(некоторые из них принадлежали нашему братству, а некоторые - пришли со
стороны) и насильно увели нас. Они хотели побольше утомить нас, чтобы легко
завоевать победу на следующий день.
Второкурсники связали всех новичков вместе, кроме меня. Я не хотел,
чтобы ребята в братстве узнали, что я "неженка" (я никогда не был
спортивным. Я всегда боялся, если теннисный мяч перелетит через ограду и
упадет рядом со мной, потому что я никогда не мог перебросить его обратно,
он всегда менял траекторию и улетал не туда, куда я хотел его направить). Я
решил, что это новая ситуация, новый мир, и я могу заработать здесь совсем
другую репутацию. В общем, я не хотел выглядеть так, будто я не умею
бороться. Я рассуждал как негодяй, не зная, что делать, но это было лучшее,
что я тогда мог. Но, наконец, трем или четырем парням удалось связать и
меня. Они привезли нас всех в деревянный дом, где-то в лесу, и бросили на
пол, связанных одной веревкой.
Я перепробовал множество способов освободиться, но второкурсники
стерегли нас и никакие мои трюки не проходили. Я отчетливо помню одного из
связанных молодых людей: он был очень испуган, его лицо было
бледно-желто-зеленым и он трясся. Позже я узнал, что парень приехал из
Европы вначале тридцатых, и не осознавал, что вся эта процедура со
связанными на полу людьми - особого рода шутка. Он знал, что за вещи
творились в Европе. На него было страшно смотреть, как он был напуган.
Когда ночь подходила к концу, сторожить нас двадцатерых остались только
трое второкурсников, но мы не знали этого. Все остальные уехали на своих
машинах, но их заводили неоднократно, чтобы запутать нас, и мы не знали, что
за машины шумят и какие люди в этих машинах. Так мы и не победили в тот
день.
Как раз в то утро приехали мои родители, чтобы узнать, как поживает их
сын в Бостоне. И братство пыталось всячески отговориться от них до тех пор,
пока мы не вернулись из нашего заключения. Я был так выпачкан, так грязен,
так вымотан бессонной ночью и попытками высвободиться, что мои мама и папа
ужаснулись, узнав, на что стал похож их сын в MIT.
У меня также не разгибалась шея. Я помню, как стоял в тот вечер на
построении в ROTC перед приехавшей инспекцией, не имея возможности смотреть
прямо перед собой.
Капитан схватил мою голову и повернул ее, крича: "Выпрямись!"
Я вздрогнул, и мои плечи повернулись следом: "Не могу, Сэр!"
"О, прошу прощения",- сказал он извиняющимся тоном.
В результате того, что я так долго сопротивлялся и не хотел быть
связанным, я приобрел ужасную репутацию, но у меня уже не было ни малейшего
беспокойства относительно своей беспомощности - это было огромное
облегчение.
(Далее перевод до конца главы М. Шифмана: Я часто слушал своих соседей
по комнате...)
(Глава в переводе М. Шифмана)
Когда я был студентом в Массачусетском Технологическом институте, меня
интересовала только наука, ни в чем другом я не преуспевал. Но в MIT было
правило: необходимо было пройти какой-нибудь гуманитарный курс, чтобы стать
более "культурным". Помимо обязательного курса английского требовалось
выбрать еще две дисциплины. Я просмотрел список и обнаружил в нем
Астрономию, как гуманитарный курс! В первый год я отделался изучением
Астрономии. На следующий год я снова просмотрел список, где значилась
Французская литература и что-то в этом роде, и нашел там Философию. Я
полагал, что это более всего может относиться к науке.
Прежде, чем я расскажу о том, что было на философии, позвольте
рассказать про курс английского. Мы должны были написать какое-то количество
работ на определенные темы. Например, Милл писал что-то о гражданских
правах, а все мы должны были писать об этом сочинение. Вместо того чтобы
обратиться к вопросам о политических свободах, которые поднимал Милл, я
написал о свободе в жизненных ситуациях общества - о проблеме фальши и лжи,
прикрытых мнимой вежливостью, о том, что эта извечная фальшивая игра,
принятая в отношениях между людьми, приводит "к разрушению и моральной
болезни общества". Интересный вопрос, но не только его предполагалось
обсуждать.
Другое эссе, которое подвергалось нашей критике, называлось "О куске
мела", автором его был Хаксли. В нем он описывал, как обычный кусок мела,
который он держит в руках, возникает из костей животных, и силы, скрытые
внутри земли, делают его частью белых утесов, его добывают и перевоплощают в
средство, с помощью которого можно писать на доске и передавать другим идеи
и знания.
Но опять, вместо того, чтобы написать эссе, критикующее эту работу, я
написал пародию и назвал ее "О кусочке грязи", о том, как пыль изменяет
цвета заката, как ее осаждает дождь, и так далее. Я всегда был немного
фальсификатором, всегда пытался ускользнуть.
Когда мы должны были писать сочинение по "Фаусту" Гете, это было уже
безнадежно! Это произведение было настолько длинным, что сделать на него
пародию или придумать что-то новенькое было невозможно. Я разозлился и
заявил нашему братству: "Я не могу это делать! Я не собираюсь делать этого!"
Один из моих "братьев" ответил: "Хорошо, Фейнман, ты не собираешься это
делать. Но профессор подумает, что ты не выполнил этого, потому что не
хочешь делать работу. Ты должен написать сочинение о чем-нибудь -
какой-нибудь набор слов - и отдать это с объяснением, что ты не смог понять
"Фауста", что у тебя не лежит к нему сердце, и ты не в состоянии написать
достойное сочинение об этом".
И я сделал следующее: я написал длинное сочинение на тему: "Об
ограничении разума". Я размышлял о научно-техническом подходе к решению
проблемы и о том, насколько он ограничен: моральные ценности не могут быть
определены научными методами, и тому подобное.
Тогда другой мой товарищ предложил мне следующее: "Фейнман, - сказал
он, - это никуда не годится, сдавать работу, где нет ни слова по теме. Ты
должен связать свое сочинение с Фаустом".
"Но это же будет бессмысленно!", - ответил я.
Но ему эта идея показалась хорошей.
"Хорошо, хорошо, я попытаюсь", - с трудом согласился я.
И я прибавил к тому, что уже написал, еще пол страницы о том, что
Мефистофель представляет собой разум, а Фауст- дух, и Гете пытается доказать
ограниченность разума. Я развил эту тему, приукрасил, и закончил свое
сочинение.
Профессор обсуждал сочинения с каждым по отдельности. Как и ожидалось,
моя работа оказалась худшей.
Он сказал: "Вступительный материал весьма хорош, но то, что касается
темы Фауста, описано очень кратко. Это было бы лучше, если...". Мне опять
удалось ускользнуть.
Теперь о курсе философии. Курс вел пожилой бородатый профессор, который
все время бормотал себе под нос. Звали его Робинсон. Я мог просидеть на его
лекции и не понять ничего из его бормотания. Другие студенты в группе,
казалось, понимали его лучше, но слушали его без всякого внимания. У меня
было маленькое сверло, 1\16 дюйма в диаметре, и, чтобы как-то занять время
на лекциях, я сверлил дырки в подошве своего ботинка. Так продолжалось
неделями.
Однажды профессор завершил лекцию (Вуга муга муга вуга вуга..."), и все
пришли в возбуждение, стали что-то жарко обсуждать друг с другом. Я решил,
что профессор сказал что-то интересное. Слава Богу! Я очень этому
обрадовался.
Я спросил кого-то, в чем дело, и мне ответили, что мы должны написать
работу и сдать ее через четыре недели.
"На какую тему?"
"О том, о чем он говорил нам весь год".
Я остолбенел. В течение всего семестра я слышал и мог вспомнить лишь:
"Мугавугапотоксознаниямугавуга", - все остальное тонуло в хаосе. Этот "поток
сознания" напомнил мне задачку, которую задал мне папа много лет назад. Он
говорил: "Представь, что марсиане прилетели на Землю. Они никогда не спят,
они все время активны. Представь, что у них нет этого безумного феномена,
который называется сном. Они задают тебе вопрос: "Что это означает, спать?
Что ты чувствуешь, когда спишь? Твои мысли внезапно останавливаются или они
становятся ввссее ммееддлллееенннееееее иииии
ммммееееддддллллееееннннннннееее? Каким образом перестает работать твой
мозг?"
Я был заинтересован этим. А теперь я ответил на этот вопрос: Как
останавливается поток сознания, когда вы засыпаете?
Каждый вечер, в течение последующих четырех недель я работал над своей
курсовой. Я затемнял свою комнату, выключал свет и пытался уснуть, и каждый
раз наблюдал, что происходит, когда я засыпаю.
Потом, ночью я снова ложился спать. У меня была возможность проводить
наблюдения два раза в день- это было очень хорошо.
Сначала я замечал множество дополнительных вещей, которые происходят