Джейн Фэйзер
Изумрудный лебедь 

Пролог

   Париж, 24 августа 1572 года
   Набат загудел в полночь. Пустые улицы постепенно заполнялись людьми. Все молчали, казалось, испуганные предстоящим. Однако и дома усидеть не мог никто. Люди выходили в ночь — вооруженные аркебузами, мечами и ножами, а на их шляпах белели кресты.
   Они двигались по узким, вымощенным булыжником улицам, окружавшим мрачную, темную цитадель Лувра. За неделю до этого Лувр сверкал огнями. Из узких зарешеченных окон лилась музыка, и толпы подвыпивших гуляк заполняли улицы Парижа. Париж праздновал свадьбу Маргариты, сестры короля Франции Карла, с предводителем гугенотов Генрихом Наваррским. Этот брак должен был положить конец вражде католиков и протестантов Франции и объединить их.
   Но ночь Святого Варфоломея показала, что свадебные торжества были лишь приманкой для гугенотов, тысячами прибывавших в Париж, чтобы поддержать своего молодого короля. Теперь они оказались в западне и были обречены на гибель.
   Набат продолжал сотрясать воздух. Люди, двигавшиеся по улицам, стучали в каждую дверь, помеченную белым крестом. Из дверей выскальзывали их единомышленники и присоединялись к толпе, превратившейся уже в огромную армию убийц. Она все росла и, как гигантская волна прибоя, катилась к домам протестантских вождей.
   Первые выстрелы, первые красные сполохи, первые мучительные крики стали сигналом к резне. Толпа, теперь похожая на многоголовую гидру, извиваясь, ползла по городу, врываясь в дома, не помеченные белыми крестами, и их обитателей выбрасывали из окон, с балконов, а орущая толпа на улицах и площадях разрывала несчастных в клочья.
   Воздух был пропитан запахом крови и порохового дыма. Небо покраснело от зарева — пылали дома, а прыгающее пламя смоляных факелов, казалось, парило в темноте само по себе, двигаясь вперед по тесным улицам. Те, кто нес факелы, не были видны. Ликующие крики обезумевшей толпы, преследовавшей несчастных, пытавшихся скрыться, походили на жуткие вопли дьяволов, вырвавшихся из ада.
   На углу узкой, зловонной улочки, ведущей вниз, к реке, остановилась дрожащая, запыхавшаяся женщина. Сердце ее отчаянно колотилось, каждый вдох отдавался болью. Ее босые ноги, изрезанные грубыми камнями мостовой, кровоточили. Тонкий плащ, взмокший от пота, прилип к спине. Волосы облепили побелевшее, искаженное ужасом лицо. К груди она прижимала двух плачущих младенцев, всеми силами стараясь успокоить их.
   Женщина бросила взгляд назад и увидела трепещущее пламя факелов. Голоса преследователей слились в один пронзительный крик, когда толпа покатилась к реке. Всхлипывая, женщина снова бросилась бежать вдоль реки. Она уже слышала за спиной топот сапог — преследователи нагоняли ее. Грохот бегущих ног все приближался. Отчаяние охватило ее. Она не могла спастись. Даже ради своих крошек она не могла бежать быстрее. А толпа, преследовавшая ее, все росла. Многие присоединились к этой охоте просто ради удовольствия.
   Задыхаясь, женщина повернулась лицом к преследователям — она все еще прижимала детей к груди. Один из младенцев ерзал и извивался, пытаясь повернуть головку. Второй оставался тихим и спокойным, как всегда. Ее близняшки-дочки даже в десять месяцев были совсем разными.
   Не в силах пошевелиться, женщина смотрела, как ее окружает обезумевшая от ярости толпа. Лица людей были исполнены ненависти, зубы оскалены, глаза покраснели от жажды крови. С их мечей и ножей капала кровь, их одежда была в бурых пятнах. Они подступали к ней все ближе, и она уже ощущала запах их пота, их несвежее, кислое от винного перегара дыхание, чувствовала их ненависть.
   — Отрекись… отрекись…
   — Я готова, — сказала женщина, падая на колени. — Пощадите моих детей. Не убивайте их. Пожалуйста! Я отрекаюсь ради своих детей. Я произнесу «Символ веры» .
   Женщина шептала латинские слова католического «Символа веры». Глаза ее были устремлены вверх, к небу, чтобы не видеть своих мучителей.
   Нож, уже обагренный кровью гугенотов, полоснул ее по горлу, когда она еще произносила латинские слова, и женщина замолчала… Крик потонул в бульканье. Кровь брызнула на одежду, на детей, на мостовую. Женщина упала лицом вперед на камни набережной. Во внезапно наступившей тишине послышался плач ребенка.
   — На Лувр… на Лувр!..
   Неистовый крик взмыл над крышами, и толпа, вдохновленная одной мыслью, повернула и отхлынула, покорная призывному сигналу рожка:
   — На Лувр… на Лувр!..
   Улица опустела.
   Черная река медленно несла свои воды, как и текущая между камнями кровь женщины. Что-то зашевелилось под ее телом. Одна из девочек выползла из-под мертвого материнского тела. С удивительным в таком крошечном существе упорством и целеустремленностью малышка ползла прочь от пугающего запаха крови…
   Франсис наконец нашел свою жену. Он бросился к ней. Лицо его в свете луны казалось совершенно белым.
   — Елена! — прошептал он и опустился на колени возле ее тела.
   Франсис прижал ее к груди, и у него вырвался отчаянный крик страдания. Потом он увидел на земле ребенка, смотревшего на него пустым взглядом. Младенец тихонько плакал. Лицо малышки было запачкано кровью ее матери.
   — Господи Иисусе! — прошептал мужчина, беря на руки ребенка. — Помилуй нас.
   Мужчина огляделся. В глазах у него помутилось от горя. Где же его вторая дочь? Неужели обезумевшая чернь насадила ее на острия своих ножей, как и многих других детей города в эту ночь? Но где тогда ее тельце? Неужели они забрали его?
   Услышав за спиной звук шагов, мужчина стремительно обернулся. Его люди спешили к нему. Глаза их были полны отчаяния и ужаса. Они с трудом верили в избавление после столь чудовищной резни.
   Один из его людей нагнулся и взял ребенка из рук герцога. Франсис нежно обнял мертвую жену и, что-то бормоча, баюкал ее.
   — Милорд, нам нужно идти, — тихо сказал мужчина, взявший малышку. В голосе его был страх. — Они могут вернуться. Если поспешим, сможем укрыться в Шале.
   Франсис бережно опустил тело жены, закрыл ее незрячие глаза и поднял ее руку. Стройное запястье украшал золотой браслет, инкрустированный жемчугом. Он был странной изогнутой формы и охватывал руку, как змея. Из причудливо переплетенных золотых нитей выглядывал крупный, безупречной красоты изумруд-амулет в форме лебедя. Волнистые линии контура птицы были переданы удивительно точно. На камень закапали слезы. Мужчина расстегнул застежки браслета, подаренного им Елене в день их обручения, и спрятал у сердца. Потом взял на руки свою погибшую жену и, шатаясь, встал сам.
   Ребенок плакал: это был тягучий крик голода и ужаса. Человек, несший девочку, прижал ее головку к плечу и повернул вслед за своим господином. Тот продолжал идти, не выпуская из объятий тело женщины, которую он любил, и все они исчезли в черной пасти улочки, уводившей их от реки…

Глава 1

   Дувр, Англия, 1591 год
   Сходство было просто немыслимым…
   Гарет Харкорт протиснулся сквозь толпу в первые ряды, не сводя глаз с труппы бродячих актеров, сценой для которых служили наскоро сколоченные подмостки на набережной Дувра.
   Глаза у нее были такими же небесно-синими, кожа того же цвета густых сливок, волосы того же самого оттенка — темно-каштановые, а когда на них падал луч солнца, они точно так же отливали темно-рыжим. Однако на этом сходство кончалось.
   В то время как темные волосы Мод были с помощью папильоток и искусных горничных уложены в пышную прическу, волосы акробатки были коротко подстрижены, как у мальчишки.
   Гарет не без удовольствия смотрел на изящную фигурку, проделывавшую фокусы на узком шесте, укрепленном на двух столбах, довольно высоко над землей. Она так уверенно держалась на этой жердочке шириной в шесть дюймов, будто на земле стояла. Девушка кувыркалась, вертелась «колесом», ходила на руках и делала сальто под изумленные и восторженные крики публики.
   Мод стройнее, размышлял Гарет. Это их тоже отличает. Мод бледная и худенькая. И слабая, как котенок. Акробатка, когда ходила на руках, показывала при этом под широкой оранжевой юбкой, падавшей ей на голову, пару мускулистых ног, заключенных из уважения к зрителям в кожаные рейтузы, обтягивающие ее тело как вторая кожа. Да и руки у нее тоже были, вероятно, сильными. Высвободив одну руку, девушка помахала зрителям, прежде чем вновь ухватиться за шест. Она принялась кувыркаться на шесте. Руки ее мелькали с невероятной скоростью. Она все кувыркалась и кувыркалась. И ее оранжевая юбка взлетала, пока не стала казаться неясным мазком неопределенного цвета и вся ее фигура не превратилась в непрерывно мелькающее огненное колесо. Неожиданно, очередной раз взмыв в воздух, она вдруг сделала сальто назад, приземлилась на шест, тут же вновь изогнулась, как натянутый лук, и легко выпрямилась. Юбка взметнулась и опала, когда она торжествующе поклонилась зрителям.
   Гарет аплодировал, как и все остальные. Лицо девушки раскраснелось от напряжения, глаза сверкали, на лбу выступили бисеринки пота, на губах расцвела ликующая улыбка. Она поднесла два пальца к губам и свистнула. И тут же неведомо откуда выскочила маленькая обезьянка в красном камзоле и шляпе с ярко-оранжевым пером.
   Зверек снял шляпу и прыгнул в толпу зрителей, бормоча что-то непонятное, но, по мнению Гарета, крайне непристойное. Гарет бросил в шляпу серебряный пенни, и обезьянка отдала ему честь.
   Маленький мальчик лет шести или семи отчаянно махал девушке со своего места на подмостках. Потом с трудом поднялся на ноги и, сильно хромая, пошел к ней, приволакивая ногу и морщась от боли. Девушка тотчас же прыгнула к нему, схватила за руки и, пританцовывая, прошлась с ним по сцене.
   Удивительно, думал Гарет, пока она танцует с ним, он не кажется калекой. Мальчик даже выглядит красивым, а лицо у него словно светится от радости. Она как будто передала часть своей силы и энергии ребенку, которого обнимала, и так продолжалось до тех пор, пока она не посадила его на табуретку в углу. Тотчас же маленькое тельце горбуна вновь стало бесформенным и неподвижным, будто жизнь ушла из него, хотя он продолжал улыбаться обезьянке, возвратившейся на сцену с полной шляпой.
   Девушка высыпала содержимое шляпы в кожаный мешочек, который носила на поясе, послала улыбку и поцелуй толпе, нахлобучила шляпу на зверька и спрыгнула с подмостков.
   Совершенно необъяснимое сходство, снова подумал Гарет. Во всем, кроме характера, мысленно добавил он. В этом Мод была полной противоположностью акробатке. Она проводила все дни, лежа на подушках, за чтением религиозных трактатов, время от времени поднося нюхательную соль к своему маленькому носику. Когда же обстоятельства вынуждали Мод куда-то идти, она двигалась неуверенно и шла, волоча за собой шарфы и шали, окруженная острым запахом лекарств и тонизирующих средств, которыми пичкала ее старая нянька. Говорила девушка едва слышно, голосом, похожим на шелест камыша, и слушатели замирали затаив дыхание, боясь, что она умолкнет, не закончив фразы.
   Однако Гарет прекрасно понимал, что, несмотря на внешнюю хрупкость, его кузина обладает железной волей. Юная Мод отлично знала, как обратить свою меланхолию и мигрени себе на пользу, а уж если ставила перед собой какую-то цель — ничто не могло ее остановить. И это делало ее достойной противницей Имоджин, а возможно, и самого Гарета.
   Тут на сцене появилось трио музыкантов — с флейтой, гобоем и лютней, и Гарет собрался было уходить, но тут вдруг снова увидел девушку-акробатку. Она выскользнула откуда-то и оказалась за спинами музыкантов. Гарет заметил в ее руке какой-то предмет. На плече у девушки примостилась обезьянка, которая, казалось, нашептывала ей на ухо что-то очень важное.
   Гарет остановился. У девушки был такой плутовской вид, что он поневоле заинтересовался, что же будет дальше. Музыканты сыграли несколько аккордов, чтобы настроиться па определенный тон. Потом принялись наигрывать веселый мотив джиги. Обезьянка спрыгнула с плеча девушки и принялась танцевать под музыку. Толпа разразилась хохотом, а потом зрители принялись притопывать ногами и хлопать в ладоши в такт музыке.
   Гарет наблюдал за девушкой, которая, стараясь не привлекать внимания, расположилась позади музыкантов. Глядя прямо на них, она что-то положила в рот. Гарет не сразу догадался, что это. Потом лицо его расплылось в широкой улыбке. Вот чертенок! Она сосала лимон, не сводя глаз с флейтиста. Гарет взглянул на маленького калеку на табуретке. В глазах ребенка плясали смешинки, и Гарет понял, что это представление устроено ради него.
   Гарет наблюдал за ними как зачарованный, догадываясь, что должно произойти. Флейта умолкла, губы музыканта сжались, слюна иссякла — и все это из-за того, что девушка энергично сосала лимон. Ребенок корчился от смеха.
   Внезапно флейтист взревел, прыгнул вперед и отвесил шалунье мощную оплеуху. Девушка покачнулась и упала бы, если бы не ее врожденная ловкость. Она сумела превратить свое падение в новый кувырок и приземлилась уверенно и точно. Толпа вознаградила ее смехом, считая происшедшее частью представления. Но когда гимнастка выпрямилась, оказавшись в двух шагах от Гарета, он заметил в ее глазах слезы.
   Она с грустным видом потерла ухо одной рукой, а другой смахнула слезинки.
   — Не успела увернуться? — спросил Гарет.
   Она покачала головой, одарив его неуверенной улыбкой.
   — Чаще всего мне это удается. Как правило, я успеваю рассмешить Робби и уклониться от Берта, но меня на секунду отвлек Чип.
   — Чип?
   — Моя обезьянка.
   Она снова поднесла пальцы ко рту и свистнула. Обезьянка прервала свой танец и вспрыгнула ей на плечо.
   У нее очень необычный голос, думал Гарет, разглядывая девушку с непритворным интересом, пока она стояла рядом с ним, критически наблюдая за жонглерами, присоединившимися к музыкантам. Для столь маленького и хрупкого тела голос девушки был на удивление низким и сильным, очень красивым, и переливы его были мелодичны, как журчание ручья. Гарет нашел его весьма привлекательным. Она говорила по-английски с акцентом, но таким слабым, что происхождение его было трудно установить.
   Внезапно обезьянка принялась отплясывать на ее плече какой-то безумный танец, без передышки треща при этом на каком-то тарабарском языке, как один из злополучных обитателей Бедлама, и указывая своим тощим пальцем на подмостки.
   — О Боже! — пробормотала девушка. — Я ведь знала, что мне надо держаться потише.
   Гарет заметил, что она смотрит на появившуюся откуда ни возьмись великаншу в ярком красно-коричневом платье. Голова женщины, казалось, возвышалась над огромным, как колесо телеги, пышным жабо и была увенчана широкополой бархатной шляпой, завязанной шелковыми лентами под двойным подбородком. На шляпе от легкого морского ветерка весело покачивались золотистые перья.
   — Миранда! — Голос великанши оказался под стать ее внешности. Он был мощным и зычным, и говорила она с сильным акцентом. Она огляделась и снова крикнула: — Миранда!
   — О Боже! — повторила девушка со стоном.
   Обезьянка спрыгнула на землю, а девушка попыталась спрятаться за спиной Гарета. Она встревоженно зашептала ему на ухо:
   — Вы очень обяжете меня, милорд, если постоите некоторое время неподвижно, пока она не уйдет.
   Гарету было очень трудно сохранить серьезный вид, но он все же попытался остаться совершенно неподвижным и лишь порывисто вздохнул, почувствовав, как к его спине под плащом прижалось теплое тело. У него возникло ощущение, будто его тень внезапно ожила, но потом испугалась чего-то и спряталась под плащ. Но так как это была лишь тень, на его алом шелковом плаще не образовалось ни морщинки, и складки его продолжали спускаться так же, как прежде. В то же время тень эта была весьма реальной и плотской, что вызвало чувственный отклик его тела.
   Обезьянка запрыгала перед великаншей, потом принялась приплясывать и что-то верещать, громко и пронзительно. Женщина снова взревела и взмахнула сучковатой дубинкой. Чип оскалил желтые зубы и нырнул в толпу. Женщина, размахивая палкой, бросилась в погоню.
   Конечно, обезьянку она не поймала, только рассмешила зрителей. Однако, размышлял Гарет, свое дело зверек сделал — отвлек внимание великанши от своей хозяйки.
   — Благодарю, милорд, — прошептала девушка, выскальзывая из-под его плаща и облегченно вздыхая. — Мне сейчас очень не хочется, чтобы меня поймала мама Гертруда. Она добрейшая женщина на свете, но почему-то уверена, что я непременно стану партнершей ее сына. Люк — добрый малый, но никто, кроме Фреда, его не слушает. Я ни за что бы не вышла за него замуж, а тем более не стала бы выступать с ним вместе.
   — Счастлив, что смог быть вам полезен, — холодно проговорил Гарет, ничего не поняв из ее объяснений. И он никак не мог уяснить, почему близость этого жалкого существа вызвала в нем столь сильный чувственный отклик.
   Миранда огляделась. Толпа забеспокоилась, а музыканты и жонглеры, закончив выступление, раскланялись и уступили место молодому человеку с глуповатым лицом, одетому в пестрый, многоцветный камзол. Он взобрался на подмостки в сопровождении резвого терьера.
   — Это Люк и Фред, — пояснила Миранда обладателю удобного плаща. — Это очень хороший номер. Он может заставить Фреда делать что угодно. Смотрите: сейчас Фред будет прыгать сквозь горящий круг… Но у бедного Люка совсем нет мозгов. Вряд ли в книге судеб сказано, что я должна выйти за него замуж и стать его партнершей.
   Гарет перевел взгляд с молодого человека, выражение лица которого казалось пустым и бессмысленным, на личико девушки, живое, умное, с ярко сияющими глазами, и понял, что она имела в виду.
   — Мне надо найти Чипа. Мама Гертруда, конечно, его не поймает, а он может натворить чего-нибудь. Он такой шкодливый.
   Девушка весело махнула Гарету рукой и нырнула в толпу. Некоторое время он видел ее оранжевую юбку, а потом исчезла и она.
 
   Гарет чувствовал себя слегка смущенным и вдруг заметил, что улыбается без всякой причины. Он бросил взгляд на подмостки, где все еще сидел на табуретке мальчик и встревоженно смотрел в толпу, ища глазами свою партнершу по танцам. Ребенок выглядел испуганным, будто его оставили одного в темноте.
   Между тем женщина, которую девушка называла «мама Гертруда», пробивалась назад сквозь толпу. Лицо ее было мрачным и недовольным. Она бормотала себе под нос:
   — Эта девочка… Она как светлячок — за ней не угнаться. Только что была здесь, а теперь исчезла и нет ее. Что неладно с моим Люком, я вас спрашиваю? — Она посмотрела прямо на Гарета, будто он знал ответ на ее вопрос. — Он добрый, трудолюбивый, пригожий малый. Что у него не так? Да любая девушка была бы рада такому мужу.
   Она бросила на Гарета испепеляющий взгляд, словно считала его ответственным за неблагодарность Миранды. Потом пожала плечами и удалилась, окутанная красно-коричневым облаком, покачивая фижмами, похожая на тяжелый корабль, разрезающий носом волны.
   Люк как раз закончил свое выступление и теперь раскланивался. Его терьер прыгал по краю подмостков на задних лапах, но публика уже начала расходиться и не обращала на пса внимания.
   Гертруда вспрыгнула на подмостки с невероятной для такой туши ловкостью.
   — Ты не пустил шапку по кругу! — взревела она. — Ты туп как пень, Люк! Беги и собери деньги! — Она принялась колотить своего незадачливого отпрыска палкой. — Стоишь здесь, раскланиваешься, прыгаешь, когда все расходятся! Смотрел бы, как Миранда собирает деньги. Ты болван!
   Молодой человек спрыгнул с подмостков и принялся сновать среди расходящихся зрителей, протягивая руку со шляпой с выражением отчаянной мольбы. Его собачка трусила рядом. Но все уже потеряли интерес к актерам, и никто не бросил в шляпу даже самой мелкой монетки. Гарет дал ему шиллинг, и молодой человек открыл рот от изумления.
   — Благодарю… милорд, — запинаясь пробормотал он. — Покорнейше благодарю, милорд.
   — Откуда ты? — спросил Гарет, кивнув в сторону подмостков, которые уже начали разбирать двое работяг.
   — Из Франции, милорд, — ответил Люк смущенно, тоскливо глядя на быстро рассеивающуюся толпу зрителей, разрываемый противоречивыми желаниями. Ему хотелось бежать за не успевшими уйти зрителями, чтобы собрать хоть несколько монет, но чувство благодарности обязывало его ответить на вопросы благородного господина, столь щедро вознаградившего его за выступление.
   — Мы отплываем в Кале с полуденным приливом, — сообщил он.
   Граф Харкорт кивнул юноше, показывая, что их разговор окончен, и Люк бросился в погоню за последними зрителями. Несколько минут граф наблюдал, как разбирают подмостки. Потом повернулся спиной к городу, расположившемуся у подножия крутых белых утесов, поднимавшихся из Ла-Манша.
   Он и сам прибыл из Франции только нынче на рассвете, переплыв пролив, и решил провести ночь в Дувре, а в свой лондонский дом вернуться на следующий день.
   Решение это в первую очередь было продиктовано нежеланием снова окунаться в атмосферу ожесточенных битв, которые его сестра вела с непокорной Мод. По правде говоря, иногда он получал удовольствие от этих баталий, похожих на бурное сражение враждебных стихий, на морские бури, разыгрывающиеся на глазах обезумевших моряков, готовых на что угодно, хоть на сделку с дьяволом, лишь бы он обуздал стихию и не дал погибнуть утлому суденышку.
   Гарет просунул руку под богатый, красиво расшитый камзол из серого шелка, и пальцы его нащупали маленький бархатный мешочек, а в нем браслет — подарок Генриха будущей невесте. Пергамент в вощеном конверте лежал на его груди, а на конверте — печать короля Генриха Четвертого. Сейчас Генрих Наваррский стал королем Франции, ибо, приняв католичество, получил возможность наследовать французский престол. Теперь он сможет управлять значительно более могущественной страной, расположенной на неизмеримо большей территории, чем его родная Наварра. Он хорошо правил Наваррой, но теперь ему предстояло куда более сложное испытание. А под печатью короля Франции лежала бумага, которая вернет семье Харкортов все то богатство, земли и влияние, которыми она когда-то обладала.
   Это был путь к столь ослепительному величию, что даже Имоджин, сестра Гарета, одержимая жаждой власти, не смела мечтать о чем-то подобном.
   Язвительная усмешка коснулась красиво очерченного рта Гарета, когда он подумал о том, как удивит Имоджин предложение, изложенное в бумаге, спрятанной у него на груди. После смерти Шарлотты очень немногое могло пробудить Гарета от его летаргии и равнодушия к внешнему миру, но этот взмах золотой волшебной палочки заставил кровь быстрее побежать по жилам, оживил его прежние политические амбиции, вызвал тот неутолимый голод, который когда-то толкал его к решительным действиям.
   Но для осуществления своих планов ему нужно было заручиться согласием своей подопечной, а Гарету было отлично известно, что это будет очень не просто.
   Когда он сдался на уговоры Имоджин и отплыл во Францию, он не мог предположить, что получит куда больше, чем ожидает. Туда он вез предложение, адресованное ближайшему другу и доверенному лицу короля Генриха — герцогу де Руасси, жениться на дочери герцога д'Альбара и кузине графа Харкорта. Однако события приняли совершенно неожиданный оборот.
   Гарет снова повернулся к морю и посмотрел на мол, отделявший гавань от бурных вод Ла-Манша. Это было мирное и красивое место, вполне заслужившее свое название — Райская гавань. Она совсем не походила на мрачный, оглушительно шумный лагерь короля Генриха под стенами Парижа…
   Гарет прибыл к королю Генриху холодным апрельским вечером под моросящим дождем, когда погода больше походила на зимнюю, чем на весеннюю. Он отправился в путь один, зная, что так привлечет меньше внимания, чем если его будет сопровождать отряд слуг. Путешествие вышло довольно опасным, все окрестности бурлили, потому что нежеланный король осадил Париж, а его жители готовы были страдать от голода, но не желали уступить суверену, которого считали еретиком и узурпатором.
   Отсутствие сопровождающих лиц и знаков отличия, которые бы удостоверяли высокий ранг лорда Харкорта, вызвало кое-какие затруднения. Его не хотели пропускать к королю, но в конце концов ему удалось проникнуть в лагерь, раскинувшийся под стенами Парижа и похожий на палаточный городок. В течение двух часов он пробивался к королю. Мимо него сновали офицеры, курьеры, слуги. Плащ лорда промок, сапоги были перепачканы глиной. Харкорт яростно вытаптывал уже и так достаточно пострадавшую траву перед шатром короля, прилагая отчаянные усилия, чтобы согреться.
   Наконец его допустили к королю. Король Генрих с самой юности и до своих тридцати восьми лет был солдатом с крепким, мускулистым телом, отважным воином, презиравшим роскошь. Его собственное жилище едва обогревалось жаровней, он спал на соломенном матрасе, брошенном на холодную землю. Он и его советники кутались в толстые кавалерийские плащи.
   Король встретил лорда Харкорта учтивой улыбкой, но его проницательные темные глаза смотрели недоверчиво, и вопросы, которые он задавал, были по большей части каверзными.
   В девятнадцать лет он женился на Маргарите де Валуа и беспечно захлопнул ловушку, в которой погибли тысячи его людей. После ночи Святого Варфоломея он подозревал предательство всегда и во всем — даже тогда, когда ему предлагали дружбу. Избиение гугенотов произошло в том самом городе, население которого он теперь пытался привести к повиновению голодом.