Даже меня заразили волнением - я тоже бегаю, не могу сидеть на месте и путаюсь сам у себя под ногами. И вот наконец-то чтение началось. Весь состав труппы на сцене, даже те, кто в этом спектакле занят не будет. Действующие лица сидят на стульях, держат в руках текст пьесы, остальные толпятся в кулисах, особо любопытные вертятся тут же, чем вызывают повышенное неудовольствие Павла Сергеевича, который периодически выходит из себя, свирепеет и разгоняет любопытных, но не более чем на десять секунд, поскольку они тут же возвращаются. В конце концов он плюет, машет рукой, и любопытные получают возможность присутствовать на сцене на законных основаниях. Наконец Павел Сергеевич требует тишины и держит речь.
- Товарищи! - презрительная улыбка на устах Агнессы Павловны. Павел Сергеевич замечает эту улыбку. - Господа! - Агнесса Павловна улыбается еще более презрительно. Павел Сергеевич отворачивается от нее, - Наша труппа будет давать новую пьесу. Текст вам всем роздан, и вы ознакомились. Кто не ознакомился, пусть пеняет на себя. Пьеса хорошая, думаю, что каждый имел случай в этом убедиться. Чтобы сразу развеять сомнения, скажу, что лично я эту пьесу читал. Да, читал, и попрошу вас не смотреть на меня так! Очень хорошая пьеса, жизненная. Каждый уже знает, кому какая досталась роль. Попрошу подойти со всей ответственностью. А теперь попрошу начать чтение.
- Павел Сергеевич, - я встаю, делаю полупоклон. - Позвольте мне сыграть Михаила так, как я его вижу. Ну хоть раз, Павел Сергеевич. - Я унижаюсь до заискивающего тона.
Художественный руководитель хмурится, на его широком лице написано неудовольствие. Целую минуту он думает, а я разглядываю его физиономию. Чем старше человек, тем шире его лицо - этот закон я вывел совсем недавно, за кружкой пива совместно с Викентьичем. Закон справедлив для людей старше тридцати пяти и моложе семидесяти. Вот у Павла Сергеевича лицо очень широкое, очень, потому что ему за шестьдесят. Стриженый под полубокс (Бог мой, какая древняя стрижка!), гладко выбритый седеющий шатен, вот что такое Павел Сергеевич.
Труппа затихла, все ждут вердикта. Агнесса Павловна, как всегда, готова меня защищать. Павел Сергеевич обводит взглядом притихшую труппу и говорит очень медленно и протяжно:
- Сейчас время экспериментов. Играйте. Посмотрим, что получится.
Всеобщий вздох восхищения. Лешка хлопает меня по плечу, а Алексей Прокопьевич пожимает руку. Я не верю своим ушам. Краем глаза вижу Инну, сидящую сбоку от меня, она старается не смотреть в мою сторону, но, судя по всему, у нее это плохо получается: ее ресницы то и дело взлетают вверх, и в меня почти физически ударяет ее взгляд, полный нежности. От этого взгляда меня начинает трясти, я перестаю понимать, что именно я делаю здесь, почему я здесь, а не вместе с ней. Боже мой, что делает со мной эта женщина!
Никак не можем начать - выясняем, чья реплика первая, хотя это и так ясно - первая реплика Инны Андреевны. Инна Андреевна очень долго ищет свою реплику в листах, они у нее рассыпаются, окружающие бросаются их поднимать, возникает так нужная всем заминка.
- Так! - Павел Сергеевич громко хлопает в ладоши, Инна Андреевна вздрагивает, снова роняет листы, Агнесса Павловна смеется, Павел Сергеевич морщится. - Что у вас там, Инна Андреевна? Ну вот, всегда вы так... Соберитесь, а то мы никогда не начнем...
Инна Андреевна наконец начинает. Она произносит свои реплики механически, монотонно, без всякого выражения - обычно она так не делает при первом чтении. Ничего особенного не происходит - в действие вступают другие, читают, добавляют свои замечания... А я вдруг замечаю Наташу, свою бывшую жену. Она сидит среди актеров и как-то странно посматривает на меня. Она-то что здесь делает?!
Постепенно действие захватывает - актеры начинают вставать, ходить по сцене, имитировать какие-то движения. Стулья исчезают со сцены, как исчезают и все лишние. Теперь все толпятся в кулисах, а на сцене присутствуют только те, кто должен там присутствовать по ходу пьесы. Я нахожу Наташу, пробираюсь к ней.
- Что ты здесь делаешь? - пытаюсь говорить как можно мягче, но у меня плохо получается.
- Ты мне изменил, - вместо ответа говорит Наташа, и на глаза у нее навертываются слезы.
- Что такое ты говоришь? - я отвожу ее в сторону, а то на нас уже начинают обращать внимание.
- Ты мне изменил, - повторяет Наташа.
- Послушай. Я тебе не муж, чтобы ты...
- Как это не муж?! Как это не муж?!
- Тише, пожалуйста, люди кругом.
- Что ты сказал? Как это ты мне не муж?! - громким шепотом говорит Наташа. - Ты со мною еще не развелся, чтобы так говорить.
'Бедная Наташа, - думаю я. - У нее разум помутился...'
- Я не понимаю... Как это не развелся?
- Боже мой, Миша, ты меня пугаешь!
- Миша?! - это у меня разум помутился! - Ты назвала меня Мишей?
- Ах, перестань! Эти твои актерские штучки, вживание в образ и так далее... Оставь их! Можешь ты поговорить со мной нормально?
- Прямо сейчас? У меня скоро выход. У нас чтение новой пьесы, ты понимаешь?
- Я все понимаю! - упрямо говорит Наташа. - Но мы должны поговорить! Да, прямо сейчас!
- Хорошо, хорошо, давай говорить. Чего ты хочешь от меня?
- Ты мне изменил.
- Это я уже слышал. Что дальше?
- Дальше уже некуда! - кричит Наташа, и на нас начинают шикать. - Дальше некуда! - говорит она уже тише, и в глазах у нее снова появляются слезы. - Ты не хочешь оправдаться?
- Зачем? Зачем мне оправдываться? И в чем?! Кто тебе сказал, что я изменил?
- Разве об этом обязательно должен кто-то сказать? Не хватало еще, чтобы мне об этом сказали! Я это почувствовала.
- Слушай, Наташа...
- Вот! Вот! Ты уже называешь меня ее именем! Ее зовут Наташа?!
Я вдруг понимаю, что передо мной стоит не бывшая жена, а просто жена, и зовут ее вовсе не Наташа, а Надя, и это открытие повергает меня в ужас.
- Прости, прости, - бормочу я в смятении. - Это все проклятая роль! Ну никак не могу из нее выйти! Наденька, прошу тебя, перестань. Эта твоя мнительность сведет меня с ума. Опять ты вообразила бог весть что.
- Меня не проведешь! - Она пристально разглядывает меня, пытаясь на лице увидеть доказательства того, что виной всему только ее мнительность. - Я чувствую, - говорит она потерянно, очевидно, не обнаружив этих доказательств.
- Вот как. Ты чувствуешь. Ты что - экстрасенс? Ты ясновидящая? Она чувствует, видите ли! - Я раздражаюсь все больше оттого, что она говорит правду - я ведь действительно ей изменил.
А я вот чувствую, что у меня скоро премьера, мне нужно учить роль, вживаться в образ, но мне не дадут! Нет, не дадут! Меня будут допекать беспочвенными подозрениями на том основании, что, видите ли, что-то там чувствуют! Мало того, что меня мучают дома, так приходят еще и в театр и допекают здесь! Мыслимое ли дело!
Краем глаза замечаю, что каким-то непостижимым образом мы оказались на сцене, а в кулисах сверкают восхищенные глаза...
- Послушай, Ната... Надя, - я смущаюсь от этих взглядов. - Это все не более чем твои страхи, раздутые богатым воображением. Поверь мне, я тебе не изменяю.
Надя всхлипывает, достает платочек, прикладывает к глазам.
- Ты меня любишь?
- Люблю, конечно, люблю!
- Скажи не так!
- Как не так?
- Без раздражения. Ну пожалуйста!
- Я тебя люблю, - говорю я, пытаясь подавить раздражение. - А теперь иди, не мешай мне.
- Поцелуй меня, - просит она.
Я целую ее в губы, мысленно воздев очи горе.
- Ну иди же!
Она уходит в одну сторону, я иду в другую, и тут на меня сваливаются аплодисменты. Аплодируют все. В кулисах я попадаю в объятия, меня тискают, жмут руку, похлопывают по плечам, женщины оставляют у меня на щеках следы помады.
- Николай, это было гениально! - восклицает Агнесса Павловна. - Вы настоящий актер. Браво! Браво!
А Павел Сергеевич пожимает мне руку и говорит:
- Не ожидал, не ожидал. Только почему вы решили, что я заставлю вас играть совсем по-другому? Именно так я и видел вашего героя!
Я в растерянности принимаю поздравления и вижу, как в противоположной кулисе так же поздравляют Наташу... Нашу Наташу, а не мою бывшую жену. Вот как, оказывается, сходят с ума... Проклятая пьеса! Ну что же, мы славно отыграли свой эпизод, пусть другие попробуют сыграть лучше.
Я вдруг чувствую слабость в коленках, нахожу стул, усаживаюсь, краем уха прислушиваюсь к тому, что происходит на сцене. А там Инна Андреевна объясняется со своим мужем. Мужа играет Григорий Самуилович. Ну еще бы, Алексей Прокопьевич ни за что не согласился бы на такую роль - роль обманутого мужа, он предпочел вообще не участвовать в спектакле, и Григорию Самуиловичу ничего не оставалось делать. В принципе, и он мог отказаться, но не устоял перед обаянием Агнессы Павловны, которая сказала ему своим неподражаемым голосом: 'Гриша, голубчик, ну что вы? Вам эта роль очень к лицу. Не подумайте плохого, голубчик, это же только роль!' И он стал играть.
Я подхожу поближе посмотреть, как играет Инна Андреевна. Она играет великолепно, и если бы не измятые и потрепанные листки пьесы в руках, в которые она, впрочем, и не заглядывает, можно подумать, что она на самом деле объясняется с мужем. Она краснеет, смущается, мнет листки, негодует, возмущается... Она просто прекрасна! Я смотрю на нее, открыв рот. Вот именно такую женщину я и мог полюбить! Настоящая, живая женщина, а не такая, которая уже при рождении понимает, что никакой любви нет на свете, есть только секс, инстинкт продолжения рода и желание жить богато. Инна Андреевна способна краснеть и долго корить себя за неблаговидный поступок, она живет, а не существует от постели к постели...
Она не замечает моего взгляда, она играет свою роль, и я понимаю, что никакая это не роль, точно так же, как было у меня в моей сцене... И я счастлив от того, что меня любит ТАКАЯ женщина. Нет, нет, только любовь имеет значение. Счастье - в любви. Даже не тогда, когда тебя любят, а когда ТЫ любишь. Одно это уже счастье, а если предмет твоей любви еще и любит тебя в ответ, это вообще нечто такое...
Чем плох театр? Тем, что приходится говорить громко, так, чтобы тебя слышали зрители из последних рядов, и не только слышали, но и понимали, ЧТО ты говоришь. Ты не можешь бормотать себе под нос, шептать и говорить невнятно - каждое слово должно быть произнесено громко и отчетливо. В жизни никто так не разговаривает. Поэтому театр плох своей театральностью: когда надо шептать - мы говорим, когда надо говорить - мы кричим, ну, а уж когда надо кричать, мы лезем из кожи вон, и брызги слюны долетают до пятого ряда.
Чем хорош театр? Тем, что он объединяет совершенно невозможных, невероятных людей, немного сумасшедших, не от мира сего. Тем, что твое сумасшествие никому не бросается в глаза - считается, что ты вжился в роль, перевоплотился и уже не играешь, а живешь на сцене. Тем, что тебя тянет и тянет приходить сюда, в здание театра, даже тогда, когда твое присутствие здесь совсем не обязательно. Тем, что вся твоя жизнь - здесь, а не там, в убогой квартирке в восемнадцать квадратных метров, снятой за тысячу рублей в месяц.
Ничего страшного не произошло, я имею в виду чтение пьесы всем составом. Никто не свихнулся, не преставился и не прыгнул с крыши (подозреваю, что этот прыжок оставлен мне, но тут уж мы поборемся!). Кажется, жизнь вошла в колею, тем более, что Павел Сергеевич прочитал эту пресловутую пьесу на самом деле и не нашел в ней ничего сверхъестественного. Другое дело я и Инна. Я люблю ее и там, и здесь, и от этой удвоенной любви мне так хорошо, что я на многое не обращаю внимания. Я не обращаю внимания на то, что Инна и не думает уйти от мужа, на то, что нам приходится прятаться и скрываться (а зачем, собственно, если и так все про нас давно уже знают?), на то, что любовь украдкой унизительна и аморальна, на то, что я для Инны не более чем очередной любовник, не знаю, какой по счету. В слове 'любовник' мне чудится что-то унизительное, хотя многие склонны видеть в нем совсем другой смысл и даже потешаются тайно или явно над обманутыми мужьями. Но заговаривать об этом с Инной я не хочу, у меня просто нет на это времени, да я и знаю, что у нее тут же начнется мигрень и никакого разговора не получится.
После объяснения с мужем Инна избегает меня, во всяком случае, мне так кажется. По отношению ко мне муж не предпринял никаких действий, хотя я и опасался встречи с ним. Не потому, что боялся его, а потому, что боялся объяснений. Оправданием моего поступка может служить только любовь, и для меня этого достаточно, но для мужа, конечно, это не аргумент, хотя я никак не могу понять - почему.
А моя Надя? Она пришла в театр и устроила мне сцену на виду у всех - мыслимое ли дело! И ведь мы на самом деле с ней не разведены... Или разведены? Наверное, нет, развод я бы запомнил. Но мы давно не живем вместе, какое она имеет право ревновать меня? Значит, я не свободный человек? Она спрашивала - люблю ли я ее, и я был вынужден солгать. Дурдом... Вся жизнь - дурдом, как сказал Петька.
Я слоняюсь по театру, стараясь не подходить к гримерной Анны Макаровны, но меня так и тянет туда, и чем дольше я хожу, тем сильнее эта безумная тяга. Хоть бы Петька появился, что ли! А что я жду? Вон Викентьич с Сашкой, сейчас схожу в магазин, деньги у меня есть, наберу пива на троих и все. Так я и делаю, и когда возвращаюсь в театр, в дверях сталкиваюсь с Анной. Сердце стучит так, как будто это его последний стук на долгую оставшуюся жизнь.
- Мишенька? - Анна останавливается, беспомощно смотрит на меня. - А я ухожу.
- Вот как? - глухо говорю я. - Совсем?
- Совсем, - она смущается, порывается что-то сказать, но не говорит.
- Анна Макаровна, - я растерянно заглядываю ей в глаза. - Как же так - совсем? И я сегодня вас больше не увижу?
- Да, Мишенька, совсем. Мы стоим перед дверью и лепечем, как подростки на первом свидании.
- Ну что ж, совсем так совсем. До завтра, Анна Макаровна.
- Вы обиделись на меня, Мишенька?
- Что вы, как можно? - бормочу я. - Ничуть не обиделся. - А самого разбирает такая досада, что хоть плачь. Вот уйдет она сейчас, я возьму и напьюсь. Пакет с бутылками звякает. - Анна Макаровна, а хотите пива?!
- Пива?!
- Да. Вы пьете пиво?
- Я... Я... Пиво? Я пью пиво. Оно... Оно полезное...
- Ну так пойдемте!
- Что вы, куда?
- В театр. Я хочу выпить с вами пива!
- Боже мой! - она весело смеется. - Пива? А отчего бы и нет?
И мы идем в театр, я увлекаю ее в нашу с Петькой гримуборную, она послушно идет, и в глазах ее прыгают бесенята.
- С ума сойти! - Анна оглядывает комнату, наполовину обклеенную афишами, а наполовину - различными пивными этикетками. - И все это вы пили?!
- Пил. Это Петька у нас увлекается этикетками.
- У вас здесь уютно.
- Правда? Вот уж не думал, что вы найдете наш закуток уютным.
Я помогаю ей снять пальто, меня так и подмывает обнять ее, развернуть к себе лицом, но что-то удерживает. Я начинаю суетиться, открываю бутылки, распечатываю чипсы.
- Вообще-то пиво - напиток для мужчин, - говорю я.
- Вот как? Почему?
- Потому что женщины совсем не разбираются в пиве.
- Совсем?
- Ну, возможны исключения, конечно. Вот вы. Как вы думаете, вы разбираетесь в пиве?
- Нет, - она смеется, запрокидывает голову, а у меня пересыхает во рту от вида ее шеи.
- Вот видите!
- Но, может быть, это от того, что я выпила гораздо меньше этого, - она обводит рукой стену с этикетками.
- Может быть. Но поверьте, я знаю женщин, которые выпили гораздо больше, но, тем не менее, совершенно не разбираются в пиве. Вкусно?
- Вкусно? Вот уж не думала, что к пиву можно применить это слово. Не думаю, что это вкусно. Я предпочитаю полусладкие вина, - она улыбается. - Но пиво, конечно же, тоже пью, правда, редко.
- Анна Макаровна, - говорю я, смелея от выпитого.
- Да, Мишенька? - она перестает улыбаться.
- Анна Макаровна, я вас люблю.
- Я знаю, Мишенька, - мягко говорит она, глядя на меня с нежностью. - И я вас люблю.
Я бросаюсь перед ней на колени, целую руки.
- Нет-нет, - шепчет она, пытаясь отобрать руки. - Не сейчас... И не здесь...
- А когда... И где? - бормочу я в исступлении.
- Потом, потом... Не сейчас... Мишенька, прошу вас!
Я слышу в ее голосе твердость, отпускаю руки, беру пластиковый стаканчик, наливаю себе. Она отпила совсем немного, два глотка, не более. Мы сидим еще минут двадцать, и разговор совсем не клеится, и я чувствую острое разочарование... Мне не раз приходилось испытывать это разочарование, когда девушка, выбранная мной, оказывалась совершенно равнодушна ко мне, но то, что я испытывал когда-то, кажется мне несущественным по сравнению с сегодняшним чувством. Она отвергла меня. Пусть только сегодня, пусть завтра она меня не отвергнет, но что мне делать сегодня?
- Мишенька, не сердитесь... Прошу вас, не сердитесь...
- Я не сержусь, что вы.
- Я же вижу. Сердитесь. Вы разочарованы. Поймите, я люблю вас!
- Я понимаю, - говорю я, но сам мысленно требую доказательства ее любви, сегодня, сейчас, а не завтра или послезавтра. - Я правда не сержусь.
- Славный вы мой, - она гладит меня по щеке, я хватаю ее руку и целую узкую мягкую ладошку, - Мне надо идти.
- Я провожу вас.
- Нет-нет, зачем давать лишний повод для слухов?
И она уходит, и я остаюсь наедине с пивом и неотрывно смотрю на стаканчик, на котором остался едва заметный след от ее помады...
Через несколько минут приходит Петька, косится на стаканчик.
- Сколько тебе говорить, что пить пиво с женщинами - это моветон.
- Да я знаю, - отмахиваюсь я. - Это смотря с какими женщинами.
- Эх, дурень ты, дурень! - Петька качает головой, присасывается к бутылке, отпивает треть. - А с любимой женщиной пить пиво - это уже не моветон. Это идиотизм. Блин, учу тебя, учу, но, видимо, все без толку...
- Да, наверное, - с тоской отзываюсь я. - Ладно, не трави душу. Махни на меня рукой и пей свое пиво.
- А ты чего раскис-то?
- Я не раскис, просто у меня плохое настроение.
- Мы называем одну и ту же вещь разными именами.
- Говорю же, махни на меня рукой. И Петька машет на меня рукой, мы пьем пиво и разговариваем на отвлеченные темы.
А кто же автор столь нашумевшей в театре пьесы? Этот вопрос интересует многих, тем более что никто этого самого автора в глаза не видел, в том числе и Павел Сергеевич. На худрука насели всем миром - автора давай! - и Павел Сергеевич принялся куда-то звонить, выяснять, кто он, этот самый Дмитрий Бельский, настоящее это имя или псевдоним, да где он живет и все остальное. Кончилось тем, что Павел Сергеевич пообещал нам встречу с автором, но предупредил, что это парень начинающий, совсем начинающий, это его первая вещь, что он ужас как скромен, если не сказать - забит.
Вообще-то обычно так не бывает. Автор, если он из местных, с самого начала крутится под ногами, всюду сует свой нос и создает максимальное напряжение. Он надоедает всем и каждому, особенно режиссеру, считая, что его бессмертное творение уродуют, калечат, обрезают и так далее, и тому подобное. И то, что автор до сих пор не появился в театре, может означать только одно - что его не известили о предстоящей постановке его пьесы. Или, как выразился Петька, что автор либо безногий, либо безрукий, а скорее всего - и то, и другое.
Но автор оказался вполне нормальным парнем. Точнее, совсем не так. Школьник, вот кто он. Ему пятнадцать лет всего. Когда Павел Сергеевич привел его, мы все долго смотрели на это чудо, пытаясь понять, как пятнадцатилетнему пацану удалось написать такую вещь. А парень боялся поднять голову, стоял, ломая пальцы, и не знал, куда деваться. Агнесса Павловна взяла над ним шефство, усадила на стул, сказала несколько ободряющих слов, и парень немного расслабился. Обычно автора всегда засыпают вопросами, но на этот раз царило какое-то неловкое молчание, и Агнесса Павловна решила задавать вопросы сама.
- Вас зовут Дмитрий?
Парень застенчиво кивнул, краснея оттого, что его впервые в жизни назвали на вы.
- А по отчеству?
Парень совсем растерялся, настолько, что долго не мог сообразить, чего от него хотят. Агнесса Павловна терпеливо выспросила у него, как зовут его папу.
- Дмитрий Аркадьевич, расскажите нам, пожалуйста, ваша пьеса написана с натуры?
- Эээ... Что вы имеете в виду?
- У героев пьесы есть прототипы?
- Да... Есть... Да, пожалуй, я писал с натуры. Говорят, если писать не с натуры, ничего хорошего не получится.
- Ну, это спорный вопрос, - улыбнулась Агнесса Павловна. - Скажите, а сами вы любили когда-нибудь? Или любите? - Дмитрий так сконфузился, что Агнесса Павловна тут же спохватилась: - Простите, ради Бога, голубчик, я не хотела вас смутить. Понимаете, в чем дело, вы написали просто замечательную пьесу! Вот я и хотела узнать, переживали ли вы сами те чувства, которые вложили в ваших героев. Можете не отвечать! - поспешила добавить она, заметив, что Дмитрий готов убежать из театра сломя голову.
В общем, у меня эта встреча оставила гнетущее впечатление. Слова из парня приходилось вытягивать клещами, он краснел и бледнел, смущался, заикался, словом, был ни 'бэ', ни 'мэ'. Это у него пройдет, конечно, со временем, но сейчас он оказался совершенно невменяем. Мы с Петькой сбежали с этого действа от сраму. Не за себя было стыдно, а за него.
Анна избегает меня, это точно! Сегодня прошла мимо, даже не подняла глаз, поздоровалась куда-то в пустоту, будто не со мной. На репетиции держалась холодно и отчужденно, а когда мне приходилось целовать ее по ходу пьесы, на поцелуй не отвечала, просто подставляла губы, и мне приходилось целовать будто статую. Вот я и узнал, что такое страдание! Она просто охладела ко мне. Но так же не бывает! Не может такого быть! Я же видел в ее глазах любовь и нежность, что же это все было - не настоящее?! Игра? Не могло же чувство исчезнуть внезапно, вот так, будто его отрубили взмахом топора?
Я не нахожу себе места, мечусь, бегаю по театру, всем мозолю глаза, и мне кажется, что каждый видит, что со мной происходит, но нисколько мне не сочувствует. Мне, собственно, и не надо никакого сочувствия, оно мне даром не нужно, в принципе, на месте каждого я вел бы себя точно так же: ну влюбился парень в старуху, ну и дурак, она его отвергла и правильно сделала... Бог мой, я назвал ее старухой... Как у меня повернулся язык?! Анна, Анна, прости меня, я не хотел...
Нужно поговорить с ней. Во что бы то ни стало! Где она? В своей гримерной? Я иду туда! Я и вправду иду к ней, не разбирая, кто встречается мне на пути, люди отскакивают в сторону, встречаясь с моим взглядом, твердым, как танковая броня. Вот и ее дверь. Стучусь. Слышу ее голос:
- Войдите.
Врываюсь, она вскакивает, всплескивает руками:
- Что с вами, Мишенька? На вас лица нет.
- На мне мое лицо, Анна Макаровна, на мне, - хрипло говорю я и закрываюсь руками. - Простите. Простите, ради бога, что я вот так ворвался, напугал вас...
- Присядьте, Мишенька, - голос у нее мягкий, успокаивающий. - Присядьте. Хотите воды?
- Что? Воды? Нет, спасибо, вода мне не поможет. Еще раз простите. Но я хотел поговорить с вами.
- О чем? - она медленно опускается на краешек стула, кутается в цветастый халат, смотрит жалобно.
- О нас с вами. Анна Макаровна, я вас люблю. Но я замечаю, что вы сторонитесь меня, вы охладели ко мне...
- Помилуйте, Мишенька, - беспомощно говорит она. - Что вы такое говорите?
- Я говорю то, что есть. Анна Макаровна, вы охладели ко мне.
- Нет-нет, Мишенька, это не так! - она умоляюще протягивает ко мне руку, я порываюсь броситься к ней, но она останавливает меня. - Поймите меня, милый. Мой муж... Словом, он поставил мне условие... Или он, или вы...
- И что же вы выбрали?
На нее жалко смотреть - мои последние слова бьют ее своей чугунной мощью.
- Я не выбрала. Ах, если бы у меня была возможность выбирать!
- А разве у вас нет такой возможности?
- Увы...
- Значит, вы остаетесь с ним... - потерянно говорю я.
- Поймите меня, Мишенька...
- Не называйте меня Мишенькой! - говорю я довольно грубо, смотрю на нее бешеными глазами. - Я ненавижу, когда меня называют Мишенькой! Меня передергивает всякий раз, когда меня называют Мишенькой! - Разозлить ее, заставить меня ненавидеть, чтобы она не мучилась от своего выбора, увидела, что со мной, таким бешеным психом, ей было бы очень плохо, ей было бы ужасно, я превратил бы ее жизнь в ад, пусть думает так, чем страдает, оплакивая нашу разбитую любовь... - Вы... вы... Вы просто... просто...
- Ну, договаривайте, - слышу я холодный голос.
- Вы просто посмеялись надо мной. Никогда у меня еще не было женщины, с которой мне было бы так хорошо! А вы, вы посмеялись над моим чувством! Ну что же, вам это зачтется! Я... Я вас ненавижу!
Я выскакиваю в коридор, хлопаю дверью, несусь куда-то, не разбирая дороги, кто-то окликает меня, пытается задержать, я иду куда-то, открываю какие-то двери, забираюсь по какой-то металлической лесенке, иду по пыльному чердаку, выбираюсь на мокрую от осеннего дождя крышу и оказываюсь около своих любимых коней, под черным небом.
Это судьба. Кони смотрят на меня одобрительно, мол, правильно поступаешь, парень, правильно, ну их всех к чертовой матери, вот если бы мы могли сбросить своих ненавистных всадников - стояли бы мы здесь? - нет, мы прыгнули бы вниз. Там, и только там нас ждет свобода. Прыгай, парень! К черту все! Она бросила тебя. Она выбрала другого. Ты только что разозлил ее, чтобы она не страдала комплексом вины перед тобой. Что за жизнь у тебя теперь начнется? Захудалая комнатенка и захудалая работенка в захудалом театре! Да, да, захудалый театр, плохие актеры, да и ты, в том числе, обыкновенный, посредственный актер... Ты будешь приходить в театр, встречаться с ней, любить ее и страдать, а она... Она... Вздор! Враки! Никакой это не захудалый театр! И актеры у нас прекрасные, взять ту же Агнессу Павловну. Да и Анна Макаровна тоже очень хорошая актриса. И пусть она меня бросила, это не умаляет ее актерского таланта.
Суета. Суета. Суета. А жизнь пуста, как бутылка из-под пива... Прыгай, парень! Ведь ты хочешь прыгнуть! Посмотри вниз, на мокрые плиты, освещенные театральными фонарями. Они притягивают и манят, к ним так хочется притронуться с разбега... Прыгай! Вперед! И гори оно все синим пламенем.
И я делаю шаг, и крыша кончается под ногами, и я лечу, крича во все горло: 'Анна, я люблю тебя!', а вслед несется лошадиное ржание.
Я стою на мокрой жести и смотрю вниз. Там, на плитах, освещенных театральными фонарями, лежит тело только что прыгнувшего вниз Михаила. Меня бьет озноб, хотя на крыше совсем не холодно. Я медленно поворачиваюсь, и мне в глаза ударяет свет. Глаза ничего не видят, кроме света, а в уши врывается шум. Это зрители. Они аплодируют стоя. Слышатся крики 'Браво!', сначала отдельные, а потом переходящие в овацию. Неслыханный успех! Небывалый! Я кланяюсь в пояс. Распрямляюсь, и в моей руке оказывается чья-то узкая ладонь. Это Инна Андреевна, сияющая, счастливая, она кланяется вместе со мной, а за ней, взявшись за руки вереницей, кланяются остальные... Нас долго не отпускают, на сцену летят цветы, все счастливы, Павел Сергеевич сияет, а я чувствую холодную пустоту внутри.
После премьеры - традиционный банкет. Шампанское, крики 'ура', тосты, радость на лицах. Меня тормошат, обнимают, называют гением, я фальшиво улыбаюсь, отвечаю невпопад, но это сходит мне с рук, никто не замечает моей отрешенности. Банкет проходит мимо меня и без меня. Лешка подходит, спрашивает, что со мной, он один углядел что-то необычное во мне, но я отмахиваюсь от него...
Когда я наконец оказываюсь дома, то со всего размаху падаю на стонущий диван лицом вниз и долго-долго лежу, пытаясь осознать, что же со мной произошло сегодня. Премьера прошла на ура. Все было просто великолепно, но я отчетливо понимаю, что без того, что я потерял сегодня, мне эту пьесу ТАК больше не сыграть. Никогда...
- Товарищи! - презрительная улыбка на устах Агнессы Павловны. Павел Сергеевич замечает эту улыбку. - Господа! - Агнесса Павловна улыбается еще более презрительно. Павел Сергеевич отворачивается от нее, - Наша труппа будет давать новую пьесу. Текст вам всем роздан, и вы ознакомились. Кто не ознакомился, пусть пеняет на себя. Пьеса хорошая, думаю, что каждый имел случай в этом убедиться. Чтобы сразу развеять сомнения, скажу, что лично я эту пьесу читал. Да, читал, и попрошу вас не смотреть на меня так! Очень хорошая пьеса, жизненная. Каждый уже знает, кому какая досталась роль. Попрошу подойти со всей ответственностью. А теперь попрошу начать чтение.
- Павел Сергеевич, - я встаю, делаю полупоклон. - Позвольте мне сыграть Михаила так, как я его вижу. Ну хоть раз, Павел Сергеевич. - Я унижаюсь до заискивающего тона.
Художественный руководитель хмурится, на его широком лице написано неудовольствие. Целую минуту он думает, а я разглядываю его физиономию. Чем старше человек, тем шире его лицо - этот закон я вывел совсем недавно, за кружкой пива совместно с Викентьичем. Закон справедлив для людей старше тридцати пяти и моложе семидесяти. Вот у Павла Сергеевича лицо очень широкое, очень, потому что ему за шестьдесят. Стриженый под полубокс (Бог мой, какая древняя стрижка!), гладко выбритый седеющий шатен, вот что такое Павел Сергеевич.
Труппа затихла, все ждут вердикта. Агнесса Павловна, как всегда, готова меня защищать. Павел Сергеевич обводит взглядом притихшую труппу и говорит очень медленно и протяжно:
- Сейчас время экспериментов. Играйте. Посмотрим, что получится.
Всеобщий вздох восхищения. Лешка хлопает меня по плечу, а Алексей Прокопьевич пожимает руку. Я не верю своим ушам. Краем глаза вижу Инну, сидящую сбоку от меня, она старается не смотреть в мою сторону, но, судя по всему, у нее это плохо получается: ее ресницы то и дело взлетают вверх, и в меня почти физически ударяет ее взгляд, полный нежности. От этого взгляда меня начинает трясти, я перестаю понимать, что именно я делаю здесь, почему я здесь, а не вместе с ней. Боже мой, что делает со мной эта женщина!
Никак не можем начать - выясняем, чья реплика первая, хотя это и так ясно - первая реплика Инны Андреевны. Инна Андреевна очень долго ищет свою реплику в листах, они у нее рассыпаются, окружающие бросаются их поднимать, возникает так нужная всем заминка.
- Так! - Павел Сергеевич громко хлопает в ладоши, Инна Андреевна вздрагивает, снова роняет листы, Агнесса Павловна смеется, Павел Сергеевич морщится. - Что у вас там, Инна Андреевна? Ну вот, всегда вы так... Соберитесь, а то мы никогда не начнем...
Инна Андреевна наконец начинает. Она произносит свои реплики механически, монотонно, без всякого выражения - обычно она так не делает при первом чтении. Ничего особенного не происходит - в действие вступают другие, читают, добавляют свои замечания... А я вдруг замечаю Наташу, свою бывшую жену. Она сидит среди актеров и как-то странно посматривает на меня. Она-то что здесь делает?!
Постепенно действие захватывает - актеры начинают вставать, ходить по сцене, имитировать какие-то движения. Стулья исчезают со сцены, как исчезают и все лишние. Теперь все толпятся в кулисах, а на сцене присутствуют только те, кто должен там присутствовать по ходу пьесы. Я нахожу Наташу, пробираюсь к ней.
- Что ты здесь делаешь? - пытаюсь говорить как можно мягче, но у меня плохо получается.
- Ты мне изменил, - вместо ответа говорит Наташа, и на глаза у нее навертываются слезы.
- Что такое ты говоришь? - я отвожу ее в сторону, а то на нас уже начинают обращать внимание.
- Ты мне изменил, - повторяет Наташа.
- Послушай. Я тебе не муж, чтобы ты...
- Как это не муж?! Как это не муж?!
- Тише, пожалуйста, люди кругом.
- Что ты сказал? Как это ты мне не муж?! - громким шепотом говорит Наташа. - Ты со мною еще не развелся, чтобы так говорить.
'Бедная Наташа, - думаю я. - У нее разум помутился...'
- Я не понимаю... Как это не развелся?
- Боже мой, Миша, ты меня пугаешь!
- Миша?! - это у меня разум помутился! - Ты назвала меня Мишей?
- Ах, перестань! Эти твои актерские штучки, вживание в образ и так далее... Оставь их! Можешь ты поговорить со мной нормально?
- Прямо сейчас? У меня скоро выход. У нас чтение новой пьесы, ты понимаешь?
- Я все понимаю! - упрямо говорит Наташа. - Но мы должны поговорить! Да, прямо сейчас!
- Хорошо, хорошо, давай говорить. Чего ты хочешь от меня?
- Ты мне изменил.
- Это я уже слышал. Что дальше?
- Дальше уже некуда! - кричит Наташа, и на нас начинают шикать. - Дальше некуда! - говорит она уже тише, и в глазах у нее снова появляются слезы. - Ты не хочешь оправдаться?
- Зачем? Зачем мне оправдываться? И в чем?! Кто тебе сказал, что я изменил?
- Разве об этом обязательно должен кто-то сказать? Не хватало еще, чтобы мне об этом сказали! Я это почувствовала.
- Слушай, Наташа...
- Вот! Вот! Ты уже называешь меня ее именем! Ее зовут Наташа?!
Я вдруг понимаю, что передо мной стоит не бывшая жена, а просто жена, и зовут ее вовсе не Наташа, а Надя, и это открытие повергает меня в ужас.
- Прости, прости, - бормочу я в смятении. - Это все проклятая роль! Ну никак не могу из нее выйти! Наденька, прошу тебя, перестань. Эта твоя мнительность сведет меня с ума. Опять ты вообразила бог весть что.
- Меня не проведешь! - Она пристально разглядывает меня, пытаясь на лице увидеть доказательства того, что виной всему только ее мнительность. - Я чувствую, - говорит она потерянно, очевидно, не обнаружив этих доказательств.
- Вот как. Ты чувствуешь. Ты что - экстрасенс? Ты ясновидящая? Она чувствует, видите ли! - Я раздражаюсь все больше оттого, что она говорит правду - я ведь действительно ей изменил.
А я вот чувствую, что у меня скоро премьера, мне нужно учить роль, вживаться в образ, но мне не дадут! Нет, не дадут! Меня будут допекать беспочвенными подозрениями на том основании, что, видите ли, что-то там чувствуют! Мало того, что меня мучают дома, так приходят еще и в театр и допекают здесь! Мыслимое ли дело!
Краем глаза замечаю, что каким-то непостижимым образом мы оказались на сцене, а в кулисах сверкают восхищенные глаза...
- Послушай, Ната... Надя, - я смущаюсь от этих взглядов. - Это все не более чем твои страхи, раздутые богатым воображением. Поверь мне, я тебе не изменяю.
Надя всхлипывает, достает платочек, прикладывает к глазам.
- Ты меня любишь?
- Люблю, конечно, люблю!
- Скажи не так!
- Как не так?
- Без раздражения. Ну пожалуйста!
- Я тебя люблю, - говорю я, пытаясь подавить раздражение. - А теперь иди, не мешай мне.
- Поцелуй меня, - просит она.
Я целую ее в губы, мысленно воздев очи горе.
- Ну иди же!
Она уходит в одну сторону, я иду в другую, и тут на меня сваливаются аплодисменты. Аплодируют все. В кулисах я попадаю в объятия, меня тискают, жмут руку, похлопывают по плечам, женщины оставляют у меня на щеках следы помады.
- Николай, это было гениально! - восклицает Агнесса Павловна. - Вы настоящий актер. Браво! Браво!
А Павел Сергеевич пожимает мне руку и говорит:
- Не ожидал, не ожидал. Только почему вы решили, что я заставлю вас играть совсем по-другому? Именно так я и видел вашего героя!
Я в растерянности принимаю поздравления и вижу, как в противоположной кулисе так же поздравляют Наташу... Нашу Наташу, а не мою бывшую жену. Вот как, оказывается, сходят с ума... Проклятая пьеса! Ну что же, мы славно отыграли свой эпизод, пусть другие попробуют сыграть лучше.
Я вдруг чувствую слабость в коленках, нахожу стул, усаживаюсь, краем уха прислушиваюсь к тому, что происходит на сцене. А там Инна Андреевна объясняется со своим мужем. Мужа играет Григорий Самуилович. Ну еще бы, Алексей Прокопьевич ни за что не согласился бы на такую роль - роль обманутого мужа, он предпочел вообще не участвовать в спектакле, и Григорию Самуиловичу ничего не оставалось делать. В принципе, и он мог отказаться, но не устоял перед обаянием Агнессы Павловны, которая сказала ему своим неподражаемым голосом: 'Гриша, голубчик, ну что вы? Вам эта роль очень к лицу. Не подумайте плохого, голубчик, это же только роль!' И он стал играть.
Я подхожу поближе посмотреть, как играет Инна Андреевна. Она играет великолепно, и если бы не измятые и потрепанные листки пьесы в руках, в которые она, впрочем, и не заглядывает, можно подумать, что она на самом деле объясняется с мужем. Она краснеет, смущается, мнет листки, негодует, возмущается... Она просто прекрасна! Я смотрю на нее, открыв рот. Вот именно такую женщину я и мог полюбить! Настоящая, живая женщина, а не такая, которая уже при рождении понимает, что никакой любви нет на свете, есть только секс, инстинкт продолжения рода и желание жить богато. Инна Андреевна способна краснеть и долго корить себя за неблаговидный поступок, она живет, а не существует от постели к постели...
Она не замечает моего взгляда, она играет свою роль, и я понимаю, что никакая это не роль, точно так же, как было у меня в моей сцене... И я счастлив от того, что меня любит ТАКАЯ женщина. Нет, нет, только любовь имеет значение. Счастье - в любви. Даже не тогда, когда тебя любят, а когда ТЫ любишь. Одно это уже счастье, а если предмет твоей любви еще и любит тебя в ответ, это вообще нечто такое...
Чем плох театр? Тем, что приходится говорить громко, так, чтобы тебя слышали зрители из последних рядов, и не только слышали, но и понимали, ЧТО ты говоришь. Ты не можешь бормотать себе под нос, шептать и говорить невнятно - каждое слово должно быть произнесено громко и отчетливо. В жизни никто так не разговаривает. Поэтому театр плох своей театральностью: когда надо шептать - мы говорим, когда надо говорить - мы кричим, ну, а уж когда надо кричать, мы лезем из кожи вон, и брызги слюны долетают до пятого ряда.
Чем хорош театр? Тем, что он объединяет совершенно невозможных, невероятных людей, немного сумасшедших, не от мира сего. Тем, что твое сумасшествие никому не бросается в глаза - считается, что ты вжился в роль, перевоплотился и уже не играешь, а живешь на сцене. Тем, что тебя тянет и тянет приходить сюда, в здание театра, даже тогда, когда твое присутствие здесь совсем не обязательно. Тем, что вся твоя жизнь - здесь, а не там, в убогой квартирке в восемнадцать квадратных метров, снятой за тысячу рублей в месяц.
Ничего страшного не произошло, я имею в виду чтение пьесы всем составом. Никто не свихнулся, не преставился и не прыгнул с крыши (подозреваю, что этот прыжок оставлен мне, но тут уж мы поборемся!). Кажется, жизнь вошла в колею, тем более, что Павел Сергеевич прочитал эту пресловутую пьесу на самом деле и не нашел в ней ничего сверхъестественного. Другое дело я и Инна. Я люблю ее и там, и здесь, и от этой удвоенной любви мне так хорошо, что я на многое не обращаю внимания. Я не обращаю внимания на то, что Инна и не думает уйти от мужа, на то, что нам приходится прятаться и скрываться (а зачем, собственно, если и так все про нас давно уже знают?), на то, что любовь украдкой унизительна и аморальна, на то, что я для Инны не более чем очередной любовник, не знаю, какой по счету. В слове 'любовник' мне чудится что-то унизительное, хотя многие склонны видеть в нем совсем другой смысл и даже потешаются тайно или явно над обманутыми мужьями. Но заговаривать об этом с Инной я не хочу, у меня просто нет на это времени, да я и знаю, что у нее тут же начнется мигрень и никакого разговора не получится.
После объяснения с мужем Инна избегает меня, во всяком случае, мне так кажется. По отношению ко мне муж не предпринял никаких действий, хотя я и опасался встречи с ним. Не потому, что боялся его, а потому, что боялся объяснений. Оправданием моего поступка может служить только любовь, и для меня этого достаточно, но для мужа, конечно, это не аргумент, хотя я никак не могу понять - почему.
А моя Надя? Она пришла в театр и устроила мне сцену на виду у всех - мыслимое ли дело! И ведь мы на самом деле с ней не разведены... Или разведены? Наверное, нет, развод я бы запомнил. Но мы давно не живем вместе, какое она имеет право ревновать меня? Значит, я не свободный человек? Она спрашивала - люблю ли я ее, и я был вынужден солгать. Дурдом... Вся жизнь - дурдом, как сказал Петька.
Я слоняюсь по театру, стараясь не подходить к гримерной Анны Макаровны, но меня так и тянет туда, и чем дольше я хожу, тем сильнее эта безумная тяга. Хоть бы Петька появился, что ли! А что я жду? Вон Викентьич с Сашкой, сейчас схожу в магазин, деньги у меня есть, наберу пива на троих и все. Так я и делаю, и когда возвращаюсь в театр, в дверях сталкиваюсь с Анной. Сердце стучит так, как будто это его последний стук на долгую оставшуюся жизнь.
- Мишенька? - Анна останавливается, беспомощно смотрит на меня. - А я ухожу.
- Вот как? - глухо говорю я. - Совсем?
- Совсем, - она смущается, порывается что-то сказать, но не говорит.
- Анна Макаровна, - я растерянно заглядываю ей в глаза. - Как же так - совсем? И я сегодня вас больше не увижу?
- Да, Мишенька, совсем. Мы стоим перед дверью и лепечем, как подростки на первом свидании.
- Ну что ж, совсем так совсем. До завтра, Анна Макаровна.
- Вы обиделись на меня, Мишенька?
- Что вы, как можно? - бормочу я. - Ничуть не обиделся. - А самого разбирает такая досада, что хоть плачь. Вот уйдет она сейчас, я возьму и напьюсь. Пакет с бутылками звякает. - Анна Макаровна, а хотите пива?!
- Пива?!
- Да. Вы пьете пиво?
- Я... Я... Пиво? Я пью пиво. Оно... Оно полезное...
- Ну так пойдемте!
- Что вы, куда?
- В театр. Я хочу выпить с вами пива!
- Боже мой! - она весело смеется. - Пива? А отчего бы и нет?
И мы идем в театр, я увлекаю ее в нашу с Петькой гримуборную, она послушно идет, и в глазах ее прыгают бесенята.
- С ума сойти! - Анна оглядывает комнату, наполовину обклеенную афишами, а наполовину - различными пивными этикетками. - И все это вы пили?!
- Пил. Это Петька у нас увлекается этикетками.
- У вас здесь уютно.
- Правда? Вот уж не думал, что вы найдете наш закуток уютным.
Я помогаю ей снять пальто, меня так и подмывает обнять ее, развернуть к себе лицом, но что-то удерживает. Я начинаю суетиться, открываю бутылки, распечатываю чипсы.
- Вообще-то пиво - напиток для мужчин, - говорю я.
- Вот как? Почему?
- Потому что женщины совсем не разбираются в пиве.
- Совсем?
- Ну, возможны исключения, конечно. Вот вы. Как вы думаете, вы разбираетесь в пиве?
- Нет, - она смеется, запрокидывает голову, а у меня пересыхает во рту от вида ее шеи.
- Вот видите!
- Но, может быть, это от того, что я выпила гораздо меньше этого, - она обводит рукой стену с этикетками.
- Может быть. Но поверьте, я знаю женщин, которые выпили гораздо больше, но, тем не менее, совершенно не разбираются в пиве. Вкусно?
- Вкусно? Вот уж не думала, что к пиву можно применить это слово. Не думаю, что это вкусно. Я предпочитаю полусладкие вина, - она улыбается. - Но пиво, конечно же, тоже пью, правда, редко.
- Анна Макаровна, - говорю я, смелея от выпитого.
- Да, Мишенька? - она перестает улыбаться.
- Анна Макаровна, я вас люблю.
- Я знаю, Мишенька, - мягко говорит она, глядя на меня с нежностью. - И я вас люблю.
Я бросаюсь перед ней на колени, целую руки.
- Нет-нет, - шепчет она, пытаясь отобрать руки. - Не сейчас... И не здесь...
- А когда... И где? - бормочу я в исступлении.
- Потом, потом... Не сейчас... Мишенька, прошу вас!
Я слышу в ее голосе твердость, отпускаю руки, беру пластиковый стаканчик, наливаю себе. Она отпила совсем немного, два глотка, не более. Мы сидим еще минут двадцать, и разговор совсем не клеится, и я чувствую острое разочарование... Мне не раз приходилось испытывать это разочарование, когда девушка, выбранная мной, оказывалась совершенно равнодушна ко мне, но то, что я испытывал когда-то, кажется мне несущественным по сравнению с сегодняшним чувством. Она отвергла меня. Пусть только сегодня, пусть завтра она меня не отвергнет, но что мне делать сегодня?
- Мишенька, не сердитесь... Прошу вас, не сердитесь...
- Я не сержусь, что вы.
- Я же вижу. Сердитесь. Вы разочарованы. Поймите, я люблю вас!
- Я понимаю, - говорю я, но сам мысленно требую доказательства ее любви, сегодня, сейчас, а не завтра или послезавтра. - Я правда не сержусь.
- Славный вы мой, - она гладит меня по щеке, я хватаю ее руку и целую узкую мягкую ладошку, - Мне надо идти.
- Я провожу вас.
- Нет-нет, зачем давать лишний повод для слухов?
И она уходит, и я остаюсь наедине с пивом и неотрывно смотрю на стаканчик, на котором остался едва заметный след от ее помады...
Через несколько минут приходит Петька, косится на стаканчик.
- Сколько тебе говорить, что пить пиво с женщинами - это моветон.
- Да я знаю, - отмахиваюсь я. - Это смотря с какими женщинами.
- Эх, дурень ты, дурень! - Петька качает головой, присасывается к бутылке, отпивает треть. - А с любимой женщиной пить пиво - это уже не моветон. Это идиотизм. Блин, учу тебя, учу, но, видимо, все без толку...
- Да, наверное, - с тоской отзываюсь я. - Ладно, не трави душу. Махни на меня рукой и пей свое пиво.
- А ты чего раскис-то?
- Я не раскис, просто у меня плохое настроение.
- Мы называем одну и ту же вещь разными именами.
- Говорю же, махни на меня рукой. И Петька машет на меня рукой, мы пьем пиво и разговариваем на отвлеченные темы.
А кто же автор столь нашумевшей в театре пьесы? Этот вопрос интересует многих, тем более что никто этого самого автора в глаза не видел, в том числе и Павел Сергеевич. На худрука насели всем миром - автора давай! - и Павел Сергеевич принялся куда-то звонить, выяснять, кто он, этот самый Дмитрий Бельский, настоящее это имя или псевдоним, да где он живет и все остальное. Кончилось тем, что Павел Сергеевич пообещал нам встречу с автором, но предупредил, что это парень начинающий, совсем начинающий, это его первая вещь, что он ужас как скромен, если не сказать - забит.
Вообще-то обычно так не бывает. Автор, если он из местных, с самого начала крутится под ногами, всюду сует свой нос и создает максимальное напряжение. Он надоедает всем и каждому, особенно режиссеру, считая, что его бессмертное творение уродуют, калечат, обрезают и так далее, и тому подобное. И то, что автор до сих пор не появился в театре, может означать только одно - что его не известили о предстоящей постановке его пьесы. Или, как выразился Петька, что автор либо безногий, либо безрукий, а скорее всего - и то, и другое.
Но автор оказался вполне нормальным парнем. Точнее, совсем не так. Школьник, вот кто он. Ему пятнадцать лет всего. Когда Павел Сергеевич привел его, мы все долго смотрели на это чудо, пытаясь понять, как пятнадцатилетнему пацану удалось написать такую вещь. А парень боялся поднять голову, стоял, ломая пальцы, и не знал, куда деваться. Агнесса Павловна взяла над ним шефство, усадила на стул, сказала несколько ободряющих слов, и парень немного расслабился. Обычно автора всегда засыпают вопросами, но на этот раз царило какое-то неловкое молчание, и Агнесса Павловна решила задавать вопросы сама.
- Вас зовут Дмитрий?
Парень застенчиво кивнул, краснея оттого, что его впервые в жизни назвали на вы.
- А по отчеству?
Парень совсем растерялся, настолько, что долго не мог сообразить, чего от него хотят. Агнесса Павловна терпеливо выспросила у него, как зовут его папу.
- Дмитрий Аркадьевич, расскажите нам, пожалуйста, ваша пьеса написана с натуры?
- Эээ... Что вы имеете в виду?
- У героев пьесы есть прототипы?
- Да... Есть... Да, пожалуй, я писал с натуры. Говорят, если писать не с натуры, ничего хорошего не получится.
- Ну, это спорный вопрос, - улыбнулась Агнесса Павловна. - Скажите, а сами вы любили когда-нибудь? Или любите? - Дмитрий так сконфузился, что Агнесса Павловна тут же спохватилась: - Простите, ради Бога, голубчик, я не хотела вас смутить. Понимаете, в чем дело, вы написали просто замечательную пьесу! Вот я и хотела узнать, переживали ли вы сами те чувства, которые вложили в ваших героев. Можете не отвечать! - поспешила добавить она, заметив, что Дмитрий готов убежать из театра сломя голову.
В общем, у меня эта встреча оставила гнетущее впечатление. Слова из парня приходилось вытягивать клещами, он краснел и бледнел, смущался, заикался, словом, был ни 'бэ', ни 'мэ'. Это у него пройдет, конечно, со временем, но сейчас он оказался совершенно невменяем. Мы с Петькой сбежали с этого действа от сраму. Не за себя было стыдно, а за него.
Анна избегает меня, это точно! Сегодня прошла мимо, даже не подняла глаз, поздоровалась куда-то в пустоту, будто не со мной. На репетиции держалась холодно и отчужденно, а когда мне приходилось целовать ее по ходу пьесы, на поцелуй не отвечала, просто подставляла губы, и мне приходилось целовать будто статую. Вот я и узнал, что такое страдание! Она просто охладела ко мне. Но так же не бывает! Не может такого быть! Я же видел в ее глазах любовь и нежность, что же это все было - не настоящее?! Игра? Не могло же чувство исчезнуть внезапно, вот так, будто его отрубили взмахом топора?
Я не нахожу себе места, мечусь, бегаю по театру, всем мозолю глаза, и мне кажется, что каждый видит, что со мной происходит, но нисколько мне не сочувствует. Мне, собственно, и не надо никакого сочувствия, оно мне даром не нужно, в принципе, на месте каждого я вел бы себя точно так же: ну влюбился парень в старуху, ну и дурак, она его отвергла и правильно сделала... Бог мой, я назвал ее старухой... Как у меня повернулся язык?! Анна, Анна, прости меня, я не хотел...
Нужно поговорить с ней. Во что бы то ни стало! Где она? В своей гримерной? Я иду туда! Я и вправду иду к ней, не разбирая, кто встречается мне на пути, люди отскакивают в сторону, встречаясь с моим взглядом, твердым, как танковая броня. Вот и ее дверь. Стучусь. Слышу ее голос:
- Войдите.
Врываюсь, она вскакивает, всплескивает руками:
- Что с вами, Мишенька? На вас лица нет.
- На мне мое лицо, Анна Макаровна, на мне, - хрипло говорю я и закрываюсь руками. - Простите. Простите, ради бога, что я вот так ворвался, напугал вас...
- Присядьте, Мишенька, - голос у нее мягкий, успокаивающий. - Присядьте. Хотите воды?
- Что? Воды? Нет, спасибо, вода мне не поможет. Еще раз простите. Но я хотел поговорить с вами.
- О чем? - она медленно опускается на краешек стула, кутается в цветастый халат, смотрит жалобно.
- О нас с вами. Анна Макаровна, я вас люблю. Но я замечаю, что вы сторонитесь меня, вы охладели ко мне...
- Помилуйте, Мишенька, - беспомощно говорит она. - Что вы такое говорите?
- Я говорю то, что есть. Анна Макаровна, вы охладели ко мне.
- Нет-нет, Мишенька, это не так! - она умоляюще протягивает ко мне руку, я порываюсь броситься к ней, но она останавливает меня. - Поймите меня, милый. Мой муж... Словом, он поставил мне условие... Или он, или вы...
- И что же вы выбрали?
На нее жалко смотреть - мои последние слова бьют ее своей чугунной мощью.
- Я не выбрала. Ах, если бы у меня была возможность выбирать!
- А разве у вас нет такой возможности?
- Увы...
- Значит, вы остаетесь с ним... - потерянно говорю я.
- Поймите меня, Мишенька...
- Не называйте меня Мишенькой! - говорю я довольно грубо, смотрю на нее бешеными глазами. - Я ненавижу, когда меня называют Мишенькой! Меня передергивает всякий раз, когда меня называют Мишенькой! - Разозлить ее, заставить меня ненавидеть, чтобы она не мучилась от своего выбора, увидела, что со мной, таким бешеным психом, ей было бы очень плохо, ей было бы ужасно, я превратил бы ее жизнь в ад, пусть думает так, чем страдает, оплакивая нашу разбитую любовь... - Вы... вы... Вы просто... просто...
- Ну, договаривайте, - слышу я холодный голос.
- Вы просто посмеялись надо мной. Никогда у меня еще не было женщины, с которой мне было бы так хорошо! А вы, вы посмеялись над моим чувством! Ну что же, вам это зачтется! Я... Я вас ненавижу!
Я выскакиваю в коридор, хлопаю дверью, несусь куда-то, не разбирая дороги, кто-то окликает меня, пытается задержать, я иду куда-то, открываю какие-то двери, забираюсь по какой-то металлической лесенке, иду по пыльному чердаку, выбираюсь на мокрую от осеннего дождя крышу и оказываюсь около своих любимых коней, под черным небом.
Это судьба. Кони смотрят на меня одобрительно, мол, правильно поступаешь, парень, правильно, ну их всех к чертовой матери, вот если бы мы могли сбросить своих ненавистных всадников - стояли бы мы здесь? - нет, мы прыгнули бы вниз. Там, и только там нас ждет свобода. Прыгай, парень! К черту все! Она бросила тебя. Она выбрала другого. Ты только что разозлил ее, чтобы она не страдала комплексом вины перед тобой. Что за жизнь у тебя теперь начнется? Захудалая комнатенка и захудалая работенка в захудалом театре! Да, да, захудалый театр, плохие актеры, да и ты, в том числе, обыкновенный, посредственный актер... Ты будешь приходить в театр, встречаться с ней, любить ее и страдать, а она... Она... Вздор! Враки! Никакой это не захудалый театр! И актеры у нас прекрасные, взять ту же Агнессу Павловну. Да и Анна Макаровна тоже очень хорошая актриса. И пусть она меня бросила, это не умаляет ее актерского таланта.
Суета. Суета. Суета. А жизнь пуста, как бутылка из-под пива... Прыгай, парень! Ведь ты хочешь прыгнуть! Посмотри вниз, на мокрые плиты, освещенные театральными фонарями. Они притягивают и манят, к ним так хочется притронуться с разбега... Прыгай! Вперед! И гори оно все синим пламенем.
И я делаю шаг, и крыша кончается под ногами, и я лечу, крича во все горло: 'Анна, я люблю тебя!', а вслед несется лошадиное ржание.
Я стою на мокрой жести и смотрю вниз. Там, на плитах, освещенных театральными фонарями, лежит тело только что прыгнувшего вниз Михаила. Меня бьет озноб, хотя на крыше совсем не холодно. Я медленно поворачиваюсь, и мне в глаза ударяет свет. Глаза ничего не видят, кроме света, а в уши врывается шум. Это зрители. Они аплодируют стоя. Слышатся крики 'Браво!', сначала отдельные, а потом переходящие в овацию. Неслыханный успех! Небывалый! Я кланяюсь в пояс. Распрямляюсь, и в моей руке оказывается чья-то узкая ладонь. Это Инна Андреевна, сияющая, счастливая, она кланяется вместе со мной, а за ней, взявшись за руки вереницей, кланяются остальные... Нас долго не отпускают, на сцену летят цветы, все счастливы, Павел Сергеевич сияет, а я чувствую холодную пустоту внутри.
После премьеры - традиционный банкет. Шампанское, крики 'ура', тосты, радость на лицах. Меня тормошат, обнимают, называют гением, я фальшиво улыбаюсь, отвечаю невпопад, но это сходит мне с рук, никто не замечает моей отрешенности. Банкет проходит мимо меня и без меня. Лешка подходит, спрашивает, что со мной, он один углядел что-то необычное во мне, но я отмахиваюсь от него...
Когда я наконец оказываюсь дома, то со всего размаху падаю на стонущий диван лицом вниз и долго-долго лежу, пытаясь осознать, что же со мной произошло сегодня. Премьера прошла на ура. Все было просто великолепно, но я отчетливо понимаю, что без того, что я потерял сегодня, мне эту пьесу ТАК больше не сыграть. Никогда...