Страница:
По-другому смотрелся теперь Андрей Иванович и среди правителей.
После генералиссимуса у него был военный чин, равный генерал-фельдмаршалу. В новом качестве ой, в разгар лета, вызвал президента Адмиралтейств-коллегии к себе домой. Теперь в покоях Остермана адмирал Головин, соблюдая субординацию, почтительно слушал генерал-адмирала, но тот был настроен благожелательно.
— Ты уж не пеняй, Николай Федорович, что я тебя потревожил к себе в дом, ноги не двигаются, присаживайся. — Кивнув на бумаги возле кресла на столике, озабоченно продолжал: — Нынче по всему раскладу шведская сторона затевает супротив нас войну, неймется им, мнят земли свои возвернуть от Выборга до Риги. Потому знаешь, у нас в Кронштадте да Ревеле силенок маловато, а в Архангельске готовых корабликов дюжина.
«Знает все, прохиндей, — беззлобно подумал Головин, — сосчитывает все по своим бумагам».
— Надобно определить туда знающего адмирала и привести эскадру в Кронштадт. — И, упреждая ответ собеседника, Остерман продолжал: — Видимо, кроме Бредаля, некого послать.
— Он единый, — согласился Головин, — Гордон не в счет, едва ноги волочит, Мишукова не миновать флагманом здесь, в Кронштадте, определять.
— Ну так ты и распорядись не мешкая: Бредалю к Архангельску отправиться, а Мишукова отряди в Кронштадт. Небось на здешней эскадре не ахти какое состояние, — закончил аудиенцию Остерман.
Предусмотрительный генерал-адмирал, взявший в свои руки все заботы о флоте, действовал теперь можно сказать, без оглядки на правительницу. По его указанию на стапелях Адмиралтейства закладывали новые корабли, фрегаты, галеры. В кронштадтских арсеналах пополняли запасы пороха и пушечных припасов, срочно подвозили недостающий комплект рангоута, такелажа, шили новые паруса.
Перемена власти начала сказываться и в повседневных флотских буднях. Адмиралтейств-коллегия восстанавливала несправедливо обиженных флотских офицеров. Одним из первых оказался Дмитрий Овцын.
«Понеже написанному по делам тайной канцелярии, — гласило постановление Адмиралтейств-коллегии, — из морских лейтенантов в матросы Дмитрию Овцыну по премории той же канцелярии велено прежний чин отдать и о написанном его Овцына по-прежнему поручиком к капитан-командору Берингу указ от коллегии отослать».
Чтобы показать шведам боеготовность кронштадтской эскадры, Остерман распорядился Головину отправить три фрегата к Архангельску.
— Шведы непременно эти фрегаты не раз увидят, пускай знают, что в Кронштадте не спят моряки.
— И то правда, — согласился приболевший Головин, — в эту кампанию одни пакетботы почту развозят.
Действительно, кронштадтская эскадра третий месяц стояла без движения на рейде. Как и в прошлую кампанию, в море раз в неделю снаряжали фрегат для крейсерской службы: а вдруг объявятся непрошеные гости.
Прошедшим летом шведы начали задираться на море. Пакетбот «Новый курьер» совершал обычный почтовый рейс из Любека в Кронштадт, у острова Гогланд его нагнала шведская шнява и потребовала пустить паруса и остановиться для осмотра.
— С какой стати, обнаглели шведы вовсе, — закипел командир пакетбота лейтенант Непянин, — флаг поднять, барабанить тревогу, пушки к бою. У нас их вдвое менее, но потягаемся.
Обстановка оставалась пока внешне спокойной, хотя на купеческих судах, пришедших из Стокгольма, судачили о том, что шведы готовятся к войне.
В середине лета, как часто бывает в Финском заливе, с запада набежали облачка, закрыли солнце, потянулись вереницей серые тучи, и скоро моросящий дождь пеленой окутал чернеющие громады кораблей на Кронштадтском рейде.
В уютной каюте одного из них собрались за нехитрым застольем четыре молодых офицера, братья Сенявины и Спиридовы. Григория Спиридова приехал навестить брат, поручик Алексей, и они решили скоротать время у Сенявиных. Благо Алексей не был знаком с Сенявиными, а тут представился случай. Тем более, что они вот-вот распрощаются. На днях Алексей отправлялся с полком под Выборг, а Григорию Спиридову объявили предписание: следовать с вице-адмиралом Бредалем в Архангельский порт.
За бутылкой вина разговор вначале не клеился. Не мудрствуя, Григорий предложил помянуть отцов — недавно в Клину, в своей захудалой деревеньке, скончался премьер-майор Андрей Спиридов.
— Царствие им небесное, родителям нашим, — по праву старшего по возрасту произнес Григорий. — Верой и правдой отечеству служили. Хором знатных не нажили, но честью своей николи не поступали.
Спиридов-старший, ухмыляясь, спросил брата:
— А коим образом, ты, Алешка, ноне меня обскакал? Гляди, другой чин офицерский жалуют тебе, а служишь менее моего.
— У нас в полку так положено по артикулу. Ежели провинности нет и труса в атаке не явишь, представят завсегда. Мне под Ставчанами супротив турок повезло. И пуля и ятаган миновали. Тогда меня Миних и пожаловал.
— Вишь ты, — добродушно заметил Сергей Сенявин, — а у нас флотских покуда не выйдет да вакансия не сыщется, очередного чина не получить.
Напоминание о Минихе, уволенном в отставку, вызвало у мичманов скептические улыбки, мол, немцы живут по букве, и тот же Миних в прошлую кампанию против турок не раз ругал моряков понапрасну.
— Сие мне не ведомо, — смутился Алексей, — токмо разные иноземцы бывают, как и наши русские... Взять того же Ласси, о нем солдаты добром отзываются, а ежели про Кейта, Манштейна, Тотлебена — ни одного слова хорошего не услышишь. Одно понятие, за деньгу служат.
Все почему-то заговорили о том, что иноземцам платят жалованье больше и исправно, а вообще многие из них приезжают в Россию из-за выгоды.
— Не все, конечно, — высказался Алексей Сенявин, — такие, как Бредаль, за совесть служат, а возьми на нашей эскадре, что Кенеди англичанин, что немцы Герценберг да Сниткер и другие отбывают номер, да и только.
— Ты верно молвишь, — поддержал вдруг Григорий товарища, — промышляют токмо на Балтике и в Архангельске, а в глухомани на Каспии я ни одного немца не встретил.
— А то, что выгоду имеют в России, так вона жид Липман, помню, батюшка покойный не раз сказывал, такую власть обрел, выше Бирона вознесся. Все вельможи у него в услужении состояли. Более того, Бирона-то в Сибирь упекли, а Липман по-прежнему при дворе верховодит как ни в чем не бывало. — Алексей Сенявин досадно отмахнулся, разливая вино.
Разговор перешел незаметно на недавние события. Судачили по-всякому, но сходились в одном мнении: несмотря на смену правителей в Петербурге, по сути обыденная жизнь не изменилась.
Казалось бы, и ненавистного всем Бирона от власти отрешили, и Миниха оттерли в сторону, но ничего нового, ободряющего в житье-бытье не наблюдалось. По-прежнему за подписью полугодовалого младенца-императора исходили указы с характерным иноземным привкусом. Оно и понятно, сочинителем этих предписаний являлся не кто иной, как Остерман, игравший теперь первую скрипку при дворе.
Из покоев правительницы, матери императора, слышались первые повелительные нотки ее фаворита, саксонского посланника, Линара. Чем-то напоминали они прежние выкрутасы Бирона. Как обычно, во все времена правители воображали, что они все делают во благо подданных и уж тем-то неведома подноготная происходящего действа за кулисами придворной сцены. И как всегда заблуждались.
Обо всем происходящем сетовали среди петербургской публики и в солдатской среде, без утайки переговаривались мастеровые на стапелях верфей Адмиралтейства и в Кронштадте, с подначками перешучивались на баке, у «фитиля», во время перекуров матросы императорского флота. Отзвуки подобных пересудов залетали, конечно, и в распахнутые оконца офицерских кают.
Серое небо совсем нахмурилось, над головой по палубе затопали матросские башмаки, забарабанил дождь. Прощаясь, друзья, как водится, подкрепились «посошком».
— Стало быть, разъезжаемся мы покуда, — сожалел Алексей Спиридов.
Он поднял глаза к подволоку, прислушался к монотонному перестуку дождя и опять вернулся к наболевшему:
— А над нами-то сызнова немцы, Брауншвейги. По весне вышел указ, четыре сотни немцев в полки наняли, а наших гвардейцев две сотни уволили, боязно им А гвардейцы-то Елизавету Петровну жалуют.
— Не знаю, как в пехоте, а у нас правит их соплеменник, — в тон Алексею проговорил его тезка, Сенявин, — великий адмирал Андрей Иванович Остерман. Но, други мои, не забывайте, что на этом свете все не вечно, авось и лихая година сгинет. К тому же и Елизавета Петровна еще не молвила своего слова.
Глава 4
После генералиссимуса у него был военный чин, равный генерал-фельдмаршалу. В новом качестве ой, в разгар лета, вызвал президента Адмиралтейств-коллегии к себе домой. Теперь в покоях Остермана адмирал Головин, соблюдая субординацию, почтительно слушал генерал-адмирала, но тот был настроен благожелательно.
— Ты уж не пеняй, Николай Федорович, что я тебя потревожил к себе в дом, ноги не двигаются, присаживайся. — Кивнув на бумаги возле кресла на столике, озабоченно продолжал: — Нынче по всему раскладу шведская сторона затевает супротив нас войну, неймется им, мнят земли свои возвернуть от Выборга до Риги. Потому знаешь, у нас в Кронштадте да Ревеле силенок маловато, а в Архангельске готовых корабликов дюжина.
«Знает все, прохиндей, — беззлобно подумал Головин, — сосчитывает все по своим бумагам».
— Надобно определить туда знающего адмирала и привести эскадру в Кронштадт. — И, упреждая ответ собеседника, Остерман продолжал: — Видимо, кроме Бредаля, некого послать.
— Он единый, — согласился Головин, — Гордон не в счет, едва ноги волочит, Мишукова не миновать флагманом здесь, в Кронштадте, определять.
— Ну так ты и распорядись не мешкая: Бредалю к Архангельску отправиться, а Мишукова отряди в Кронштадт. Небось на здешней эскадре не ахти какое состояние, — закончил аудиенцию Остерман.
Предусмотрительный генерал-адмирал, взявший в свои руки все заботы о флоте, действовал теперь можно сказать, без оглядки на правительницу. По его указанию на стапелях Адмиралтейства закладывали новые корабли, фрегаты, галеры. В кронштадтских арсеналах пополняли запасы пороха и пушечных припасов, срочно подвозили недостающий комплект рангоута, такелажа, шили новые паруса.
Перемена власти начала сказываться и в повседневных флотских буднях. Адмиралтейств-коллегия восстанавливала несправедливо обиженных флотских офицеров. Одним из первых оказался Дмитрий Овцын.
«Понеже написанному по делам тайной канцелярии, — гласило постановление Адмиралтейств-коллегии, — из морских лейтенантов в матросы Дмитрию Овцыну по премории той же канцелярии велено прежний чин отдать и о написанном его Овцына по-прежнему поручиком к капитан-командору Берингу указ от коллегии отослать».
Чтобы показать шведам боеготовность кронштадтской эскадры, Остерман распорядился Головину отправить три фрегата к Архангельску.
— Шведы непременно эти фрегаты не раз увидят, пускай знают, что в Кронштадте не спят моряки.
— И то правда, — согласился приболевший Головин, — в эту кампанию одни пакетботы почту развозят.
Действительно, кронштадтская эскадра третий месяц стояла без движения на рейде. Как и в прошлую кампанию, в море раз в неделю снаряжали фрегат для крейсерской службы: а вдруг объявятся непрошеные гости.
Прошедшим летом шведы начали задираться на море. Пакетбот «Новый курьер» совершал обычный почтовый рейс из Любека в Кронштадт, у острова Гогланд его нагнала шведская шнява и потребовала пустить паруса и остановиться для осмотра.
— С какой стати, обнаглели шведы вовсе, — закипел командир пакетбота лейтенант Непянин, — флаг поднять, барабанить тревогу, пушки к бою. У нас их вдвое менее, но потягаемся.
Обстановка оставалась пока внешне спокойной, хотя на купеческих судах, пришедших из Стокгольма, судачили о том, что шведы готовятся к войне.
В середине лета, как часто бывает в Финском заливе, с запада набежали облачка, закрыли солнце, потянулись вереницей серые тучи, и скоро моросящий дождь пеленой окутал чернеющие громады кораблей на Кронштадтском рейде.
В уютной каюте одного из них собрались за нехитрым застольем четыре молодых офицера, братья Сенявины и Спиридовы. Григория Спиридова приехал навестить брат, поручик Алексей, и они решили скоротать время у Сенявиных. Благо Алексей не был знаком с Сенявиными, а тут представился случай. Тем более, что они вот-вот распрощаются. На днях Алексей отправлялся с полком под Выборг, а Григорию Спиридову объявили предписание: следовать с вице-адмиралом Бредалем в Архангельский порт.
За бутылкой вина разговор вначале не клеился. Не мудрствуя, Григорий предложил помянуть отцов — недавно в Клину, в своей захудалой деревеньке, скончался премьер-майор Андрей Спиридов.
— Царствие им небесное, родителям нашим, — по праву старшего по возрасту произнес Григорий. — Верой и правдой отечеству служили. Хором знатных не нажили, но честью своей николи не поступали.
Спиридов-старший, ухмыляясь, спросил брата:
— А коим образом, ты, Алешка, ноне меня обскакал? Гляди, другой чин офицерский жалуют тебе, а служишь менее моего.
— У нас в полку так положено по артикулу. Ежели провинности нет и труса в атаке не явишь, представят завсегда. Мне под Ставчанами супротив турок повезло. И пуля и ятаган миновали. Тогда меня Миних и пожаловал.
— Вишь ты, — добродушно заметил Сергей Сенявин, — а у нас флотских покуда не выйдет да вакансия не сыщется, очередного чина не получить.
Напоминание о Минихе, уволенном в отставку, вызвало у мичманов скептические улыбки, мол, немцы живут по букве, и тот же Миних в прошлую кампанию против турок не раз ругал моряков понапрасну.
— Сие мне не ведомо, — смутился Алексей, — токмо разные иноземцы бывают, как и наши русские... Взять того же Ласси, о нем солдаты добром отзываются, а ежели про Кейта, Манштейна, Тотлебена — ни одного слова хорошего не услышишь. Одно понятие, за деньгу служат.
Все почему-то заговорили о том, что иноземцам платят жалованье больше и исправно, а вообще многие из них приезжают в Россию из-за выгоды.
— Не все, конечно, — высказался Алексей Сенявин, — такие, как Бредаль, за совесть служат, а возьми на нашей эскадре, что Кенеди англичанин, что немцы Герценберг да Сниткер и другие отбывают номер, да и только.
— Ты верно молвишь, — поддержал вдруг Григорий товарища, — промышляют токмо на Балтике и в Архангельске, а в глухомани на Каспии я ни одного немца не встретил.
— А то, что выгоду имеют в России, так вона жид Липман, помню, батюшка покойный не раз сказывал, такую власть обрел, выше Бирона вознесся. Все вельможи у него в услужении состояли. Более того, Бирона-то в Сибирь упекли, а Липман по-прежнему при дворе верховодит как ни в чем не бывало. — Алексей Сенявин досадно отмахнулся, разливая вино.
Разговор перешел незаметно на недавние события. Судачили по-всякому, но сходились в одном мнении: несмотря на смену правителей в Петербурге, по сути обыденная жизнь не изменилась.
Казалось бы, и ненавистного всем Бирона от власти отрешили, и Миниха оттерли в сторону, но ничего нового, ободряющего в житье-бытье не наблюдалось. По-прежнему за подписью полугодовалого младенца-императора исходили указы с характерным иноземным привкусом. Оно и понятно, сочинителем этих предписаний являлся не кто иной, как Остерман, игравший теперь первую скрипку при дворе.
Из покоев правительницы, матери императора, слышались первые повелительные нотки ее фаворита, саксонского посланника, Линара. Чем-то напоминали они прежние выкрутасы Бирона. Как обычно, во все времена правители воображали, что они все делают во благо подданных и уж тем-то неведома подноготная происходящего действа за кулисами придворной сцены. И как всегда заблуждались.
Обо всем происходящем сетовали среди петербургской публики и в солдатской среде, без утайки переговаривались мастеровые на стапелях верфей Адмиралтейства и в Кронштадте, с подначками перешучивались на баке, у «фитиля», во время перекуров матросы императорского флота. Отзвуки подобных пересудов залетали, конечно, и в распахнутые оконца офицерских кают.
Серое небо совсем нахмурилось, над головой по палубе затопали матросские башмаки, забарабанил дождь. Прощаясь, друзья, как водится, подкрепились «посошком».
— Стало быть, разъезжаемся мы покуда, — сожалел Алексей Спиридов.
Он поднял глаза к подволоку, прислушался к монотонному перестуку дождя и опять вернулся к наболевшему:
— А над нами-то сызнова немцы, Брауншвейги. По весне вышел указ, четыре сотни немцев в полки наняли, а наших гвардейцев две сотни уволили, боязно им А гвардейцы-то Елизавету Петровну жалуют.
— Не знаю, как в пехоте, а у нас правит их соплеменник, — в тон Алексею проговорил его тезка, Сенявин, — великий адмирал Андрей Иванович Остерман. Но, други мои, не забывайте, что на этом свете все не вечно, авось и лихая година сгинет. К тому же и Елизавета Петровна еще не молвила своего слова.
Глава 4
ДЩЕРЬ ПЕТРОВА
Гвардия в свое время поддержала Анну Иоанновну в занятии престола. Но именно гвардейцев недолюбливал и опасался ее фаворит Бирон. В противовес петровской лейб-гвардии, чтобы уменьшить ее влияние, он создал третий гвардейский полк — Измайловский. В этот полк брали солдат в основном «из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев». Курляндский герцог задумал обновить всю гвардию и настоял перед императрицей:
— Лучше, государыня, в тех полках гвардейских солдат брать не из дворян, а из подлых сословий да крестьян. Меньше склоняться станут на крамольные умыслы.
— Пожалуй, ты прав, Эрнст, передай-ка Миниху, пускай указ сочинит, — согласилась без раздумий царица.
Она и сама боязливо косилась на гвардейцев, а ну очнут воду мутить. Не так давно отправила на плаху прапорщика Барятинского. Так тот похвалился в открытую, что гвардейцы-де цесаревну Елизавету любят, ей верят и умереть готовы, ежели она наследницей желает быть.
От кругов придворных, разобщенных завистью друг к другу, соперничеством за престол, преображенцы и семеновцы разнились сплоченностью и славными петровскими традициями товарищества и солидарности. В то же время они отличались от прочих армейских полков духом преторианства. Служба при дворе, частые караулы в царских покоях позволяли им постоянно видеть жизнь властителей изнутри, с изнанки, частенько выступали они невольными свидетелями неприглядного поведения монархов и вельмож. Сменившись с караула, гвардейцы развязывали языки в казармах, при попойках, судили и рядили о виденном и слышанном, нравах и порядках в царских дворцах. Волей-неволей они становились как бы безмолвными соучастниками наблюдаемых событий. У них притуплялось чувство благоговения перед блеском и мишурой придворной знати. Их не ослепляли увешанные орденами генералы и царедворцы, не удивляла пышность великосветских приемов.
Но близость к монархам иногда оборачивалась бедой.
Молоденький преображенец Петр Панин стоял однажды на посту во внутренних покоях императрицы. Как иногда бывало, на солдата нашла зевота, а в этот момент мимо проходила не отличавшаяся красотой Анна Иоанновна. Панин напрягся, чтобы побороть зевоту, но рот все-таки скривило гримасой как раз в тот момент, когда Анна Иоанновна поравнялась с гвардейцем. Каждый мнит о себе, но и зная свою ущербность, старается скрыть это от окружающих. Невольную ужимку молодого солдата вспыхнувшая от гнева монархиня приняла на свой счет. Панина немедля сняли с поста, посадили на гауптвахту и тут же отправили на войну с турками в походный полк армии Ласси, в Крым.
Подобные выходки царствующих особ создавали своеобразный климат в, гвардии, далеко не в их пользу.
Прекрасно была осведомлена о настроениях у преображенцев и семеновцев Елизавета. В противовес грубой и надменной Анне Иоанновне она компанейски общалась с гвардейцами, казармы которых располагались неподалеку от ее Летнего дворца, привлекала она солдат красотой и доступностью, простотой обхождения и веселостью. Когда верховники избрали на престол Анну, гвардейцы между собой толковали:
— Жаль государыню цесаревну, как мимо нее эту Анну избрали, хоть плачь. И взором она любезна, и дщерь Петрова, а какова-то будет новая государыня?
— Эта государыня уж больно груба лицом.
Произвол Бирона, несмотря на репрессии, вызывал все большую неприязнь не только в гвардии, но и в простонародье. Не мог не заметить этого и адъютант Миниха Манштейн: «До некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских к иноземцам, в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках. Немало людей лишились здоровья, языка, а то и жизни за предосудительные разговоры о близости Анны и Бирона, о том, как он ее знатно штанами крестил».
Вспоминали, сожалея, гвардейцы и петровские времена. Хоть и грозен был царь, но в сознании россиян остался «справедливым и заботливым и пекся о благе народа», не давал спуску «обидчикам».
Собственно, гвардейцы пошли за Минихом низвергать Бирона, в надежде, что престол займет Елизавета. Но фельдмаршал-немец и не помышлял об этом.
А Елизавета, следуя традициям отца, не чуралась гвардейцев. Угощала их вином при посещении охотно приходила крестить солдатских детей, за что гвардейцы, подвыпив, называли цесаревну запросто кумой.
Неприятно был удивлен Миних, приехавший поздравить Елизавету с Новым годом, «когда увидел что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой».
Недолюбливала высокомерного и честолюбивого фельдмаршала Елизавета со времен Анны Иоанновны. Тогда Бирон поручил ему не спускать глаз с великой княжны, и теперь, став первым министром, он продолжал шпионить за ней.
Елизавета не могла простить Миниху и арест своего камер-пажа Шубина, сильного увлечения великой княжны, которому она посвятила свои стихи:
Собственно, рядом с Елизаветой, при воцарений на престол Брауншвейгов, не оказалось сколько-нибудь влиятельного человека. Кроме верного друга Разумовского, Елизавете импонировали лишь ее одногодки братья Александр и Петр Шуваловы и муж двоюродной сестры Михаил Воронцов. Люди довольно неглупые, они разделяли с неуемной цесаревной забавы, маскарады и поездки за город на прогулки охоту. Подпевали вместе с ней в церкви, в голосистом хоре украинских казаков. В зимние вечера увлекались постановками трагедий в любительском театре. И все же эти прекрасные сотрапезники не имели каких-либо связей при дворе, не обладали влиянием среди военной среды, не были столь знатны и богаты.
После кончины Анны Иоанновны, среди праздных увеселений, Елизавета, все чаще оглядываясь на прошлое, задумывается о грядущем. После множества любовных приключений, она, кажется, нашла верного друга. В ее сердце накрепко обосновался Алексей Разумовский. И хотя она ранее зареклась не выходить замуж, теперь подумывала иначе. Но не это волнует кровь цесаревны в последнее время. Что ждет ее, дочь Петра Великого, в будущем?
Так или иначе, как-то ладно все же устраивалась судьба у всех преемников ее отца на престоле, у всех была прочная опора при дворе для восхождения на трон российский.
Матушка, царство ей небесное, опиралась на всемогущего Меншикова. Ее племянника, Петра Алексеевича, вела твердая рука корыстолюбивых князей Долгоруких и ловкого интригана, ненавистного ей Остермана. Верховный тайный совет возвел на трон герцогиню Курляндскую Анну.
Теперь случилось прежде необычайное. Миних с сотней-другой гвардейцев свергнул Бирона и воцарились Брауншвейги. Правда, она, Елизавета, знала, что Миних, уговаривая гвардейцев на переворот, упоминал также ее имя, государыни цесаревны, терпящей его, Бирона, утеснения. Пожалуй, случай с Бироном открыл ей глаза на верный путь.
Она уже разменяла четвертый десяток лет жизни, недалек и «бабий век», и в глубине души уже решилась испытать судьбу, получить то, что положено ей, прямой наследнице Петра I, по праву — возможность править державой. А что такое власть, она насмотрелась. Беспрекословно повелевать людьми, решать их судьбы по своему усмотрению, а главное — никогда не испытывать недостатка в средствах, в деньгах.
«У кого власть, тому и всласть», — усмехалась Елизавета, размышляя о грядущем.
Наступивший Новый, 1741 год привнес в устремления великой княгини нечто новое. Оказалось, что российский трон и все, что происходит вокруг него, находится под неусыпным вниманием европейских держав. Англия, Франция, Швеция — эту троицу объединяло общее: ослабить Россию, низвести ее до положения второстепенной державы. Англия имела большие интересы в развитии торговли с Россией, — перепродавая русские товары, английские купцы завышали цены в три-четыре раза. Но чтобы держать эту выгоду в своих руках, британцы лелеяли мечту разрушить морскую мощь России, ее флот. Франция задумала оторвать русских от союза с ее давней соперницей, империей Габсбургов. Швеция же не скрывала своих намерений вернуть себе земли, утерянные после Северной войны.
Шведский посол, барон Эрик Нолькен, и сделал первый ход в преддверии затеваемой многоходовой и сложной интриги европейских держав в борьбе за право в будущем через своих ставленников влиять на политику России. Ставки в замышляемых кознях были высоки — русский трон в обмен на сговорчивость его владельца.
Анна Иоанновна еще доживала последние дни, а из Стокгольма послу Нолькену поступила депеша, предписывавшая срочно выискать среди русской верхушки людей, способных захватить власть. Следует передать им, что Швеция готова выступить армией для их поддержки в обмен на возвращение шведских земель на Балтике. Депеша предлагала Нолькену действовать в союзе с послом Франции, маркизом де Шетарди.
Нолькен неплохо знал обстановку в Петербурге, сразу взялся за дело и пригласил личного врача цесаревны, лейб-медика Германа Лестока.
Француз Лесток четверть века обитал в России, за любовные проделки при дворе Петра I успел побывать в пятилетней ссылке. Мать Елизаветы, Екатерина I, назначила его своим доктором, а затем опытного не только в медицине доктора взяла к себе и цесаревна. Именно он, Лесток, десять лет назад доверительно советовал Елизавете бороться за престол, но как-то равнодушно отнеслась к этому двадцатилетняя ветреница. В свои пятьдесят лет доктор был известен как самый ветреный человек в мире и наименее способный что-либо сохранить в тайне. Другой отличительной чертой, как и у многих смертных, была страсть к деньгам.
После первой же встречи со шведским послом, получив соответствующий задаток, Лесток все доверительно рассказал Елизавете:
— Ваше высочество, Нолькен желает с вами объясниться наедине по весьма важному делу.
Цесаревна рассмеялась:
— Какую мзду ты получил от Нолькена, чтобы уговорить меня?
— Во всяком случае, он не обидел меня, но дело касается вашей персоны.
— Пожалуй, обговори с ним удобный час, да чтобы затемно и без провожатых. Сам ведаешь, соглядатаи караулят меня.
На первой же встрече Нолькен объявил Елизавете о желании шведского короля помочь ей занять на законных основаниях престол, как наследнице.
— Что же будет нужно с моей стороны? — без обиняков спросила Елизавета.
— Ваше высочество должны обещать вернуть шведской короне прежние земли.
— Коим образом?
— Вы должны, ваше высочество, подписать сей документ.
Нолькен протянул Елизавете свернутый в трубку лист бумаги.
— «Я поручаю и разрешаю господину Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, — медленно, по слогам, нараспев и запинаясь, начала читать Елизавета, — ходатайствовать от моего имени перед его величеством королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол, основывающихся на моем происхождении и на завещании покойной императрицы Екатерины, блаженные памяти моей родительницы...»
Елизавета на минуту остановилась и пожала плечами: «Вроде все правильно, меня ни к чему не обязывает».
— «Я обещаю, в случае, если Провидению, прибежищу угнетенных, угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности»
Вторая половина документа заставила Елизавету задуматься: «Если я нынче же поставлю свою подпись, то шведы свяжут меня по рукам и ногам». Она протянула бумагу Нолькену.
— Я в согласии принять сии предложения. Думаю, моего слова будет достаточно.
Такой ответ явно не удовлетворил посланника. «Однако принцесса не так уж глупа и себе на уме», — подумал он, а вслух сказал:
— И все же для короля Швеции ваша подпись необходима.
Но как ни упрашивал Нолькен, Елизавета документ не подписала.
О начале переговоров с цесаревной Нолькен сообщил Шетарди, и тот отнесся к этому скептически.
— Мне кажется, эта особа не та фигура, — высказался француз и посоветовал Нолькену воздержаться от ставки на Елизавету.
В очередном донесении в Париж он высказал свое мнение о Елизавете: «Страсть к удовольствиям ослабила у этой принцессы честолюбивые стремления; она находится в состоянии бессилия, из которого не выйдет, если не послушается добрых советов; советчиков же у нее нет никаких, она окружена лицами, неспособными давать ей советы. Отсюда необходимо происходит уныние, которое вселяет в нее робость даже относительно самых простых действий».
Соглашаясь с Шетарди, министр иностранных дел Франции Жан Амело все же поручил своему послу уверить принцессу Елизавету в следующем: «Если король найдет возможность оказать ей эту услугу и она захочет доставить ему средства к тому, то может рассчитывать, что е. в. доставит удовольствие содействовать успеху того, что она может пожелать, и ей следует вполне положиться на добрые намерения е. в.».
И вскоре тот же Амело, не желая уступать первенство в заговоре шведам, наставлял Шетарди: «Вы понимаете все основания, побуждающие нас желать, чтобы эта принцесса имела возможность чувствовать признательность к нашему королю за успех своих планов».
После Крещения взбудораженный Лесток, не скрывая радостного настроения, как обычно, без доклада, ворвался к Елизавете.
— Маркиз Шетарди просит ваше высочество очно свидеться с ним. — Лесток выдержал паузу и добавил: — По той же материи, что и Нолькен с вами, ваше высочество, речи заводил.
«Знать, и Франция вынюхивает, чем поживиться может, но мне-то все равно, наиглавное — монету них заполучить», — размышляла, слушая доктора Елизавета и ответила:
— Мы с ним нынче на маскараде свидимся, а по той материи с ним токмо ты будешь сноситься в каких потаенных местах. Дабы сие в тайне сберечь. Благо ты с ним одних кровей.
Елизавета не зря тревожилась. Приболевший ногами Остерман теперь редко покидал свой дом, отлеживался в постели, но все, что творилось при дворе знал достоверно через своих агентов. Не прошло мимо него и донесение о слишком частых уединенных беседах Елизаветы с Нолькеном и Шетарди на придворных балах.
Остерман вызвал своего аудитора Барановского и распорядился:
— Нынче же наряди своих сыщиков безотлучно присматривать за домом цесаревны Елизаветы Петровны. Всех, кто входит, выходит, на заметку брать, хоть мужеска, хоть женская персона. Да и сама ее высочество куда изволит съезжать и как изволит возвращаться. Особо присматривай, когда французский посол приезжать будет во дворец цесаревны. Об нем рапортовать немедля.
Затеянная в Петербурге интрига привлекла пристальное внимание и на берегах Темзы, в министерстве иностранных дел. В самом начале весны министр Гаррингтон поручил послу в Петербурге, Эдуарду Финчу, довести до дружественного Британии правительства Анны Леопольдовны следующее: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции. Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия одобрена подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга, состоящего при ней с самого детства».
После визита посла Остерману пришлось подняться с постели. Перед уходом Финча Остерман без обиняков попросил посла:
— Вы можете сослужить большую службу государыне Анне Леопольдовне, ежели сумеете заполучить в гости Лестока да угостить его как следует винцом. Мне ведомо, он горазд задарма выпить. А там, глядишь, и проговорится.
С принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом у Остермана сложились дружелюбные отношения на почве взаимной неприязни к Миниху. Выслушав сообщение из Лондона, принц поделился своими опасениями:
— Лучше, государыня, в тех полках гвардейских солдат брать не из дворян, а из подлых сословий да крестьян. Меньше склоняться станут на крамольные умыслы.
— Пожалуй, ты прав, Эрнст, передай-ка Миниху, пускай указ сочинит, — согласилась без раздумий царица.
Она и сама боязливо косилась на гвардейцев, а ну очнут воду мутить. Не так давно отправила на плаху прапорщика Барятинского. Так тот похвалился в открытую, что гвардейцы-де цесаревну Елизавету любят, ей верят и умереть готовы, ежели она наследницей желает быть.
От кругов придворных, разобщенных завистью друг к другу, соперничеством за престол, преображенцы и семеновцы разнились сплоченностью и славными петровскими традициями товарищества и солидарности. В то же время они отличались от прочих армейских полков духом преторианства. Служба при дворе, частые караулы в царских покоях позволяли им постоянно видеть жизнь властителей изнутри, с изнанки, частенько выступали они невольными свидетелями неприглядного поведения монархов и вельмож. Сменившись с караула, гвардейцы развязывали языки в казармах, при попойках, судили и рядили о виденном и слышанном, нравах и порядках в царских дворцах. Волей-неволей они становились как бы безмолвными соучастниками наблюдаемых событий. У них притуплялось чувство благоговения перед блеском и мишурой придворной знати. Их не ослепляли увешанные орденами генералы и царедворцы, не удивляла пышность великосветских приемов.
Но близость к монархам иногда оборачивалась бедой.
Молоденький преображенец Петр Панин стоял однажды на посту во внутренних покоях императрицы. Как иногда бывало, на солдата нашла зевота, а в этот момент мимо проходила не отличавшаяся красотой Анна Иоанновна. Панин напрягся, чтобы побороть зевоту, но рот все-таки скривило гримасой как раз в тот момент, когда Анна Иоанновна поравнялась с гвардейцем. Каждый мнит о себе, но и зная свою ущербность, старается скрыть это от окружающих. Невольную ужимку молодого солдата вспыхнувшая от гнева монархиня приняла на свой счет. Панина немедля сняли с поста, посадили на гауптвахту и тут же отправили на войну с турками в походный полк армии Ласси, в Крым.
Подобные выходки царствующих особ создавали своеобразный климат в, гвардии, далеко не в их пользу.
Прекрасно была осведомлена о настроениях у преображенцев и семеновцев Елизавета. В противовес грубой и надменной Анне Иоанновне она компанейски общалась с гвардейцами, казармы которых располагались неподалеку от ее Летнего дворца, привлекала она солдат красотой и доступностью, простотой обхождения и веселостью. Когда верховники избрали на престол Анну, гвардейцы между собой толковали:
— Жаль государыню цесаревну, как мимо нее эту Анну избрали, хоть плачь. И взором она любезна, и дщерь Петрова, а какова-то будет новая государыня?
— Эта государыня уж больно груба лицом.
Произвол Бирона, несмотря на репрессии, вызывал все большую неприязнь не только в гвардии, но и в простонародье. Не мог не заметить этого и адъютант Миниха Манштейн: «До некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских к иноземцам, в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках. Немало людей лишились здоровья, языка, а то и жизни за предосудительные разговоры о близости Анны и Бирона, о том, как он ее знатно штанами крестил».
Вспоминали, сожалея, гвардейцы и петровские времена. Хоть и грозен был царь, но в сознании россиян остался «справедливым и заботливым и пекся о благе народа», не давал спуску «обидчикам».
Собственно, гвардейцы пошли за Минихом низвергать Бирона, в надежде, что престол займет Елизавета. Но фельдмаршал-немец и не помышлял об этом.
А Елизавета, следуя традициям отца, не чуралась гвардейцев. Угощала их вином при посещении охотно приходила крестить солдатских детей, за что гвардейцы, подвыпив, называли цесаревну запросто кумой.
Неприятно был удивлен Миних, приехавший поздравить Елизавету с Новым годом, «когда увидел что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой».
Недолюбливала высокомерного и честолюбивого фельдмаршала Елизавета со времен Анны Иоанновны. Тогда Бирон поручил ему не спускать глаз с великой княжны, и теперь, став первым министром, он продолжал шпионить за ней.
Елизавета не могла простить Миниху и арест своего камер-пажа Шубина, сильного увлечения великой княжны, которому она посвятила свои стихи:
Вовремя ее тоску развеял красавец-певчий из украинской капеллы, Алексей Разумовский. А Шубин до сих пор томился в безвестности на каторге в Сибири и рассчитывать на чью-либо помощь ему не приходилось.
Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болею, да чем пособить?
Что всегда разлучно и без тебя скучаю
Легче б тя не знать, нежель так страдать
Всегда по тебе.
Собственно, рядом с Елизаветой, при воцарений на престол Брауншвейгов, не оказалось сколько-нибудь влиятельного человека. Кроме верного друга Разумовского, Елизавете импонировали лишь ее одногодки братья Александр и Петр Шуваловы и муж двоюродной сестры Михаил Воронцов. Люди довольно неглупые, они разделяли с неуемной цесаревной забавы, маскарады и поездки за город на прогулки охоту. Подпевали вместе с ней в церкви, в голосистом хоре украинских казаков. В зимние вечера увлекались постановками трагедий в любительском театре. И все же эти прекрасные сотрапезники не имели каких-либо связей при дворе, не обладали влиянием среди военной среды, не были столь знатны и богаты.
После кончины Анны Иоанновны, среди праздных увеселений, Елизавета, все чаще оглядываясь на прошлое, задумывается о грядущем. После множества любовных приключений, она, кажется, нашла верного друга. В ее сердце накрепко обосновался Алексей Разумовский. И хотя она ранее зареклась не выходить замуж, теперь подумывала иначе. Но не это волнует кровь цесаревны в последнее время. Что ждет ее, дочь Петра Великого, в будущем?
Так или иначе, как-то ладно все же устраивалась судьба у всех преемников ее отца на престоле, у всех была прочная опора при дворе для восхождения на трон российский.
Матушка, царство ей небесное, опиралась на всемогущего Меншикова. Ее племянника, Петра Алексеевича, вела твердая рука корыстолюбивых князей Долгоруких и ловкого интригана, ненавистного ей Остермана. Верховный тайный совет возвел на трон герцогиню Курляндскую Анну.
Теперь случилось прежде необычайное. Миних с сотней-другой гвардейцев свергнул Бирона и воцарились Брауншвейги. Правда, она, Елизавета, знала, что Миних, уговаривая гвардейцев на переворот, упоминал также ее имя, государыни цесаревны, терпящей его, Бирона, утеснения. Пожалуй, случай с Бироном открыл ей глаза на верный путь.
Она уже разменяла четвертый десяток лет жизни, недалек и «бабий век», и в глубине души уже решилась испытать судьбу, получить то, что положено ей, прямой наследнице Петра I, по праву — возможность править державой. А что такое власть, она насмотрелась. Беспрекословно повелевать людьми, решать их судьбы по своему усмотрению, а главное — никогда не испытывать недостатка в средствах, в деньгах.
«У кого власть, тому и всласть», — усмехалась Елизавета, размышляя о грядущем.
Наступивший Новый, 1741 год привнес в устремления великой княгини нечто новое. Оказалось, что российский трон и все, что происходит вокруг него, находится под неусыпным вниманием европейских держав. Англия, Франция, Швеция — эту троицу объединяло общее: ослабить Россию, низвести ее до положения второстепенной державы. Англия имела большие интересы в развитии торговли с Россией, — перепродавая русские товары, английские купцы завышали цены в три-четыре раза. Но чтобы держать эту выгоду в своих руках, британцы лелеяли мечту разрушить морскую мощь России, ее флот. Франция задумала оторвать русских от союза с ее давней соперницей, империей Габсбургов. Швеция же не скрывала своих намерений вернуть себе земли, утерянные после Северной войны.
Шведский посол, барон Эрик Нолькен, и сделал первый ход в преддверии затеваемой многоходовой и сложной интриги европейских держав в борьбе за право в будущем через своих ставленников влиять на политику России. Ставки в замышляемых кознях были высоки — русский трон в обмен на сговорчивость его владельца.
Анна Иоанновна еще доживала последние дни, а из Стокгольма послу Нолькену поступила депеша, предписывавшая срочно выискать среди русской верхушки людей, способных захватить власть. Следует передать им, что Швеция готова выступить армией для их поддержки в обмен на возвращение шведских земель на Балтике. Депеша предлагала Нолькену действовать в союзе с послом Франции, маркизом де Шетарди.
Нолькен неплохо знал обстановку в Петербурге, сразу взялся за дело и пригласил личного врача цесаревны, лейб-медика Германа Лестока.
Француз Лесток четверть века обитал в России, за любовные проделки при дворе Петра I успел побывать в пятилетней ссылке. Мать Елизаветы, Екатерина I, назначила его своим доктором, а затем опытного не только в медицине доктора взяла к себе и цесаревна. Именно он, Лесток, десять лет назад доверительно советовал Елизавете бороться за престол, но как-то равнодушно отнеслась к этому двадцатилетняя ветреница. В свои пятьдесят лет доктор был известен как самый ветреный человек в мире и наименее способный что-либо сохранить в тайне. Другой отличительной чертой, как и у многих смертных, была страсть к деньгам.
После первой же встречи со шведским послом, получив соответствующий задаток, Лесток все доверительно рассказал Елизавете:
— Ваше высочество, Нолькен желает с вами объясниться наедине по весьма важному делу.
Цесаревна рассмеялась:
— Какую мзду ты получил от Нолькена, чтобы уговорить меня?
— Во всяком случае, он не обидел меня, но дело касается вашей персоны.
— Пожалуй, обговори с ним удобный час, да чтобы затемно и без провожатых. Сам ведаешь, соглядатаи караулят меня.
На первой же встрече Нолькен объявил Елизавете о желании шведского короля помочь ей занять на законных основаниях престол, как наследнице.
— Что же будет нужно с моей стороны? — без обиняков спросила Елизавета.
— Ваше высочество должны обещать вернуть шведской короне прежние земли.
— Коим образом?
— Вы должны, ваше высочество, подписать сей документ.
Нолькен протянул Елизавете свернутый в трубку лист бумаги.
— «Я поручаю и разрешаю господину Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, — медленно, по слогам, нараспев и запинаясь, начала читать Елизавета, — ходатайствовать от моего имени перед его величеством королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол, основывающихся на моем происхождении и на завещании покойной императрицы Екатерины, блаженные памяти моей родительницы...»
Елизавета на минуту остановилась и пожала плечами: «Вроде все правильно, меня ни к чему не обязывает».
— «Я обещаю, в случае, если Провидению, прибежищу угнетенных, угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности»
Вторая половина документа заставила Елизавету задуматься: «Если я нынче же поставлю свою подпись, то шведы свяжут меня по рукам и ногам». Она протянула бумагу Нолькену.
— Я в согласии принять сии предложения. Думаю, моего слова будет достаточно.
Такой ответ явно не удовлетворил посланника. «Однако принцесса не так уж глупа и себе на уме», — подумал он, а вслух сказал:
— И все же для короля Швеции ваша подпись необходима.
Но как ни упрашивал Нолькен, Елизавета документ не подписала.
О начале переговоров с цесаревной Нолькен сообщил Шетарди, и тот отнесся к этому скептически.
— Мне кажется, эта особа не та фигура, — высказался француз и посоветовал Нолькену воздержаться от ставки на Елизавету.
В очередном донесении в Париж он высказал свое мнение о Елизавете: «Страсть к удовольствиям ослабила у этой принцессы честолюбивые стремления; она находится в состоянии бессилия, из которого не выйдет, если не послушается добрых советов; советчиков же у нее нет никаких, она окружена лицами, неспособными давать ей советы. Отсюда необходимо происходит уныние, которое вселяет в нее робость даже относительно самых простых действий».
Соглашаясь с Шетарди, министр иностранных дел Франции Жан Амело все же поручил своему послу уверить принцессу Елизавету в следующем: «Если король найдет возможность оказать ей эту услугу и она захочет доставить ему средства к тому, то может рассчитывать, что е. в. доставит удовольствие содействовать успеху того, что она может пожелать, и ей следует вполне положиться на добрые намерения е. в.».
И вскоре тот же Амело, не желая уступать первенство в заговоре шведам, наставлял Шетарди: «Вы понимаете все основания, побуждающие нас желать, чтобы эта принцесса имела возможность чувствовать признательность к нашему королю за успех своих планов».
После Крещения взбудораженный Лесток, не скрывая радостного настроения, как обычно, без доклада, ворвался к Елизавете.
— Маркиз Шетарди просит ваше высочество очно свидеться с ним. — Лесток выдержал паузу и добавил: — По той же материи, что и Нолькен с вами, ваше высочество, речи заводил.
«Знать, и Франция вынюхивает, чем поживиться может, но мне-то все равно, наиглавное — монету них заполучить», — размышляла, слушая доктора Елизавета и ответила:
— Мы с ним нынче на маскараде свидимся, а по той материи с ним токмо ты будешь сноситься в каких потаенных местах. Дабы сие в тайне сберечь. Благо ты с ним одних кровей.
Елизавета не зря тревожилась. Приболевший ногами Остерман теперь редко покидал свой дом, отлеживался в постели, но все, что творилось при дворе знал достоверно через своих агентов. Не прошло мимо него и донесение о слишком частых уединенных беседах Елизаветы с Нолькеном и Шетарди на придворных балах.
Остерман вызвал своего аудитора Барановского и распорядился:
— Нынче же наряди своих сыщиков безотлучно присматривать за домом цесаревны Елизаветы Петровны. Всех, кто входит, выходит, на заметку брать, хоть мужеска, хоть женская персона. Да и сама ее высочество куда изволит съезжать и как изволит возвращаться. Особо присматривай, когда французский посол приезжать будет во дворец цесаревны. Об нем рапортовать немедля.
Затеянная в Петербурге интрига привлекла пристальное внимание и на берегах Темзы, в министерстве иностранных дел. В самом начале весны министр Гаррингтон поручил послу в Петербурге, Эдуарду Финчу, довести до дружественного Британии правительства Анны Леопольдовны следующее: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции. Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия одобрена подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга, состоящего при ней с самого детства».
После визита посла Остерману пришлось подняться с постели. Перед уходом Финча Остерман без обиняков попросил посла:
— Вы можете сослужить большую службу государыне Анне Леопольдовне, ежели сумеете заполучить в гости Лестока да угостить его как следует винцом. Мне ведомо, он горазд задарма выпить. А там, глядишь, и проговорится.
С принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом у Остермана сложились дружелюбные отношения на почве взаимной неприязни к Миниху. Выслушав сообщение из Лондона, принц поделился своими опасениями: