Страница:
Наука относится к "эстетическому", образному переносу значений более либерально, поскольку настоящая наука - творческий процесс. Метафоры, сравнения и др. тропы, если они точны, помогают нам осознать подлинно оригинальные открытия, идеи, гипотезы. Таковы образы, ставшие классическими: "демон" Максвелла (позже появились "демон Брауэра", "демон Лебега", "демон Цермело" - у математиков), "черный ящик", "плазменный шнур" П.Л. Капицы; "королевский крокет" (из "Алисы в Стране Чудес") у Н. Винера как образ энтропии. По-видимому, более высок удельный вес таких тропов в гуманитарных науках, особенно в тех, которые непосредственно связаны с духовной жизнью личности и общества: в литературоведении, культурологии, семиотике, социологии, психологии, философии ("поток сознания" А. Бергсона, "работа сновидения", "человек-волк" 3. Фрейда, "карнавализация", "полифонизм", "диалогизм" М.М. Бахтина, "фокус" в искусствоведении Ж. Женетта).
Существуют квази-научные тексты, которые внешне напоминают научные сочинения, но фактически являются эссе. Их авторы иногда тонко улавливают некоторые стороны действительности, но абсолютизируют или превратно объясняют их. Такие произведения не обладают или почти не обладают объективно-познавательной ценностью. Такие тексты обладают определенной спецификой; в частности, их авторы, объясняя социальные феномены, часто прибегают к аналогиям из области естествознания. Это как бы должно придать таким трактатам авторитетность, но, по сути дела, создает противоположное впечатление, поскольку авторы применяют терминологию не своей научной дисциплины, а предположить их равную компетентность во всем затруднительно. Так, напр., Г.Д. Гачев в книге "Ускоренное развитие литературы" (болгарской, которая, возможно, описывается адекватно, иное дело расширительное истолкование авторской концепции) остроумно переносит в область истории литературы биогенетический закон Э. Геккеля: индивидуальное развитие организма (онтогенез) в сокращенном виде повторяет главные стадии эволюции (филогенеза). То же относится и к культурной жизни. Другой пример - использование этнологам Л.Н. Гумилевым биологических образов ("симбиоз", "химера" и т.п.). Пример того же типа - физические образы в лингвоэстетике и стилистике: "элементы", "атомы" смысла. Причем гуманитарные науки, по-видимому, достигли больших успехов, нежели сама физика: филологи уже говорят о кварках всё того же смысла.
Более подробно вопрос об образности научного стиля изложен в монографии С.С. Гусева "Наука и метафора" (Л., 1984).
Лексика и время
А.А. Тарковский назвал кинематограф "запечатленным временем", однако это определение можно распространить и на тексты, причем не обязательно художественные. В литературном произведении, официальном документе, научной или публицистической статье, в непринужденной беседе в любом случае отражается "стиль эпохи". Эта "хроникальность"23 распространяется на весь языковой строй, но особенно ярко проявляется на вербальном уровне, как наиболее мобильном.
Слова, как известно, приходят в язык, но, в общем, не уходят из него. Даже устаревшие лексемы не исчезают без следа. Историзмы иногда возвращаются в активный фонд языка, если восстанавливаются соответствующие им реалии. Правда, о полном соответствии говорить почти не приходится. Так, современная Государственная Дума - не то же самое, что парламент Российской Империи 1906-1917 гг., однако носит такое же название. В 1994 г. это словосочетание было для нас неологизмом, затем стало обыденностью.
Другие историзмы выходят из активного употребления и функционируют как термины в научной исторической литературе:
На соборе 1599 г. Боярская дума была представлена почти в полном составе. В перечне утвержденной грамоты 1599 г. присутствовали влиятельные бояре Голицыны, Куракины, Иван Шуйский, Шестунов, Сицкий (...) Помимо членов думы, правительство привлекло для участия в новом соборе значительную часть столичного дворянства, высшие дворцовые чины, стольников, стряпчих, жильцов, приказную бюрократию, стрелецких голов.
Р.Г. Скрынников. Борис Годунов
В отличие от историзмов, архаизмы - это только устаревшие наименования, денотаты которых будут существовать всегда: глаза (очи), зрачки (зеницы), веки (вежды), плечи (рамена), правая и левая руки (десница и шуйца) и т.п. Стилистические функции таких слов не нуждаются в комментариях: это или создание высокого стиля, или оформление иронии. Чем больше литературный язык и язык художественной литературы отходят от ломоносовских норм "высокого штиля", тем фальшивее звучат архаизмы даже в торжественной поэзии. Вот, напр., какую реакцию вызывали у здравомыслящих современников стихи В.Я. Брюсова, который пытался рекрутировать деятелей искусства на империалистическую войну - разумеется, не личным примером, но исключительно поэтически:
Когда в лицо вам дерзость ветра
Бросают вражьи знамена,
Сломай свой циркуль геометра,
Взложи доспех на рамена.
Хорошо, если их дряхлые рамена выдержат доспехи. Может быть, кому-нибудь из них посчастливится узнать, что мертвые сраму не имут. Если ж нет, тогда зачем позорить войну? Война - профессия.
В.В. Маяковский. Штатская шрапнель
В этом тексте мы видим обе функции архаизмов. Одно и то же слово употребляется Брюсовым торжественно, а Маяковским - саркастически. Чтобы сильнее уязвить оппонента, Маяковский добавляет еще один архаизм -слова князя Святослава, не столь устаревшие и высокопарные.
Ярко сатирически используют архаизмы И.А. Ильф и Е.П. Петров, у которых Васисуалий Лоханкин, заговорив шестистопным ямбом, перешел и к соответствующей лексике:
- Уйди, Птибурдуков, не то по вые, по шее то есть, вам я надаю.
- Больной человек, - сказал Птибурдуков, стараясь держаться в рамках приличия.
И.А. Ильф, Е.П. Петров. Золотой теленок
Высокий стиль взвинчивает истерику Лоханкина до неприличия. Неуместность слова "выя" подчеркивается тем, что Лоханкину приходится его "переводить".
В следующем фрагменте из стихотворения Евг. Кольчужкина употребление архаизма длани поддерживается парономазией:
Архипелаг кленового листа:
Грядою бухт изрезаны заливы,
Прожилки рек, тонки и прихотливы,
В долинах длани тонут. Темнота
Легла на карту низких берегов
Морского переменчивого лона,
Где сетью стала страннику Дидона,
И Калипсо Улиссовых шагов
Мольбе не внемлет. Полночь обагрив,
Горят костры на стогнах Карфагена.
Я знаю, где вскипает солью пена,
Где мой корабль ударится о риф.
Здесь же встречается еще один архаизм - стогны (улицы), - который обосновывается контекстом, относящимся к глубокой (баснословной) древности - эпохи, последовавшей за Троянской войной.
Историзмы, лексические и грамматические архаизмы в художественной литературе не только создают стилизацию, но и, главным образом, - в сказе формируют образ повествователя или персонажа, чьими глазами автор смотрит на мир:
Голова уж не раз говорил Лазарю, чтоб Сеньку записать в приказ, но Лазарь Палыч медлил. Сеньку часто тянуло утечи из дому, куда глаза глядят, опричь того, что мать Секлетея Петровна за ленивую молитву била, а еще потому, что тать (здесь: не "разбойник", а "отец" - А. Ф.). Лазарь получал еду за караул в Кремле натурой не вареную - Сенька носил ему обед ежедень и стклянку водки
А.П. Чапыгин. Гулящие люди
Очень выразительно характеризуют эпоху неологизмы, в частности, аббревиатуры.
"Наша доля прекрасна, а воля крепка!"...
РВС, ГОЭЛРО, ВЧК...
Наши песни взлетают до синих небес!
СТЗ, ГТО, МТС...
Обожженной, обугленной станет душа.
ПВО, РКГ, ППШ...
Снова музыка в небе! Пора перемен.
АПК, ЭВМ, КВН...
Р.И. Рождественский. Аббревиатуры
Такой же характерной приметой эпохи являются заимствованные слова напр., германизмы петровского времени:
Петр увидел его издали и крикнул:
-Зоон!
По-голландски зоон значит сын. Так называл он его (Алексея - А. Ф.) только в редкие минуты милости. Царевич удивился тем более, что в последнее время отец перестал говорить с ним не только по-голландски, но и по-русски
Д.С. Мережковский. Антихрист
или галлицизмы - в салонном обиходе:
(Санька Бровкина - А.Ф.) Направо-налево качнула напудренной головой, страусовыми перьями. Окончив, подняла синие глаза, улыбнулась, приоткрыв зубы:
- Бонжур, прынцес!
Буйносовские девы (...) так и ели гостью глазами
- Сколько у тебя было амантов (любовников - А. Ф.), Катерина? Катерина отвернула голову, и - шепотом:
- Три аманта.
А. Н. Толстой. Петр I
Для XVIII в. типичны такие слова, выражения, как "амурное ривали-те", "адорация", "амант(а)", "авантюра", "бонтон" и "моветон", "компрометация", "курьез", "мизерабль", "нотация", "плезир", "политес", "резон" и т. п. Заменить их русскими словами невозможно, т.к. они все несут на себе печать особого стиля поведения. "Ривалите" - не просто соперничество, "адорация" не только обожание, "авантюра" - больше чем приключение. Все это галантерейно, куртуазно, подчинено определенным правилам игры.
В XVIII в., особенно в первой его половине, заимствования чаще бывают вкраплениями и адаптируются к русской фонетике и грамматике:
- А табак? В каких книгах читано человеку дым глотать? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармартенову - продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву никоциану курили (...) А чай, а кофей? А картовь - тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова - картовь!
А.Н. Толстой. Петр I
Советница
Я капабельна с тобой развестись, ежели ты еще меня так шпетить станешь.
Д.И. Фонвизин. Бригадир
Это макаронизмы, т.е. видоизмененные заимствования, указывающие на невежество, в том числе полуграмотность, говорящих. Сын той же Советницы бойко говорит по-французски, и его реплики даются в тексте в своем исконном виде - это варваризмы. Комедия Фонвизина относится к эпохе Екатерины II, и характер использования иностранных слов уже отличается от петровской эпохи. Почти исчез шарм наивности, осталась лишь манерность. "Смешенье языков французского с нижегородским" еще вполне типично, но производит прежде всего впечатление глупости:
Шалунья некая в беседе,
В торжественном обеде,
Не бредила из слов французских ничего, Хотя она из языка сего
Не знала ничего,
Ни слова одного,
Однако знанием хотела поблистати
И ставила слова французские некстати;
Сказала между тем: "Я еду делать кур".
Сказали дурище, внимая то, соседки:
"Какой ты мелешь вздор! кур делают наседки"
А.В. Сумароков. Шалунья
Трудно сказать, что намеревается "делать" эта "шалунья": лечиться (faire un cure) или куртизировать (faire la cour). Если второе, то ее выражение особенно неуместно и анекдотично.
В XIX в. так изъясняться могли разве что дамы города К:
- Как, неужели он и протопопше строил куры?
- Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего (...) Словом, скандальезу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребенки плачут, все кричит, никто ничего не понимает, ну просто оррер, оррер, оррер (ужас - А. Ф.)
Н.В. Гоголь. Мертвые души
В наше время галлицизмы, хоть и нередки, но передают главным образом иронический смысл:
Он тогда канал под пейзанина (колхозника - А. Ф.) и показательно презирал всех, имеющих московскую прописку
К нему подошла Ляля Кутепова. "Валерпалыч, - сказала она. - Я давно хотела вас попросить, не нужно завязывать галстук таким широким узлом, это не комильфо". "Что?" - оторопел он.
Ю.М. Поляков. Апофегей
Поэты "серебряного века" употребляли галлицизмы преимущественно в эстетических целях - напр.:
Не море ли?
Нет, это только хвоя Могильная, и в накипаньи пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre. Шопен...
А.А. Ахматова. Поэма без героя
Траурный марш Ф. Шопена до такой степени привычен, что его высокое трагическое звучание многими уже не воспринимается, как, впрочем, если не всегда, то часто, не воспринимается трагически чужая смерть. Стремясь возвратить всему этому исконное значение, Ахматова здесь воспроизводит исконное название марша.
А вот примеры чистейшего эстетства - из стихотворений И.-Северянина:
О, Лилия ликеров, - о, Creme la Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.
Затянут в черный бархат, шоффэр - и мой клеврет
Коснулся рукоятки - и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берэт
(Фиолетовый транс)
Вы прислали с субреткою мне вчера хризантэмы
(Боа из хризантэм)
Mignon с Escamillo! Mignon с Escamillo! Шампанское в лилии - святое вино.
(Шампанский полонез)
Виконт целовал башмачок виконтессы,
Она отдавалась виконту!
(Chanson coquette)
Это больше напоминает пародии, чем серьезные стихи.
В современной русской речи галлицизмы почти совершенно вытеснены англицизмами, или, вернее, американизмами. Однако в художественном тексте французские слова активизируются и насыщаются весьма своеобразной - сугубо эстетической - семантикой. Покажем это на примере повести Ю.М. Полякова "Парижская любовь Кости Гуманкова". Ее фабула проста: "рядовому советскому инженеру"-программисту выпадает сказочная удача - он едет в Париж по профсоюзной путевке, у него завязывается роман с прекрасной (советской) женщиной, который заканчивается ничем. Этот мотив победы долга над чувством, в духе театра классицизма, и феерическая, раскрепощающая и облагораживающая человека любовь вполне органично ассоциируются с Францией, их можно воспринимать как культурно-семантические галлицизмы.
Непосредственный "французский" сюжет повести вводится через образ пивного бара "Рыгалето" - по контрасту с ним:
- Ну и грязища! - кротко возмущается пожилой мужичок, с виду командировочный (...)
- Не в Париже! - беззлобно отвечает ему человек с фиолетовым лицом.
И мне совершенно ясно, что "Париж" - последнее географическое название, чудом зацепившееся в его обезвреженных алкоголем мозгах.
- Да уж...- соглашается командировочный (...)
Надо ли объяснять, что ни тот ни другой в Париже никогда не были24. Для них это просто звучный символ, таинственное место вроде Беловодья или Шамболы, где люди существуют по иным, замечательным законам, где пол в пивных настолько чист, что можно безбоязненно ставить чемодан, и где посетители никогда не допивают до дна, давая возможность лиловым бомжам поправиться и захорошеть.
А вот я в Париже был. Честное слово!
Обратим внимание на откровенно двусмысленное словосочетание "поправиться и захорошеть", т.е. не только впасть в алкогольную эйфорию, но также излечиться от нравственных недугов и буквально стать хорошими.
Париж эстетически репрезентуется здесь как сказочно-утопический символ инобытия (Беловодье, Шамбола), причем автор сразу же определяет то, что станет стратегией всего текста: тему превращения утопии в реальность (А вот я в Париже был). Связующим звеном между Москвой и Парижем оказывается пивная. Оставим в стороне ироническую символику этого образа - она прозрачна - и обратимся к тому, как Поляков реализует семантику перехода от СССР к Франции на языковом, лингвоэстетическом, уровне.
Повесть начинается с рассуждения о наименовании пивбара:
"Наш пивной бар называется "Рыгалето", хотя на самом деле он никак не называется, а просто на железной стене возле двери можно разобрать полустершуюся трафаретную надпись:
Павильон № 27
Часы работы: 10.00-20.00.
Перерыв с 13.00 до 14.00.
Выходной день - воскресенье.
(...) Павильон... Его сооружали прямо на моих глазах: варили из металлических труб и листового железа, а потом красили в ненавязчивый серый цвет. Но тогда никто и не догадывался, что это будет пивная! Думали, ну вторсырье, ну - в лучшем случае, овощная палатка. Даже спорили на бутылку, но никто не выиграл, никому даже в голову не залетало: ПИВНОЙ ПАВИЛЬОН!"
Пивная у Полякова - образ двойственный: сгусток российской действительности и одновременно - "островок Франции" среди советского быта. Она непредсказуемо возникает, рождаясь из серости, убогой ординарности позднесоветских реалий, вместо привычных и ожидаемых "вторсырья" или "овощной палатки" - как своеобразная обитель вольномыслия, которое провоцируется именно Францией: "В "Рыгалето" можно услышать что угодно: (...) от парнокопытного мычания до искрометной полемики вокруг воззрений Пьера Тейяра де Шардена". Выбор Тейяра де Шардена, а не Лима де Фариа или Бердяева (которые тоже писали о проблемах эволюции), показателен.
Примечательно и название, которое посетители придумывают для безымянной пивной. Они изначально отказываются принимать официально-показушное французское наименование и заменяют его русскими:
Конечно, нашу пивную павильоном мы не называли никогда. Смешно! Сначала безыскусно именовали "точкой", потом некоторое время "гадюшником", года полтора держалось название "У тети Клавы" - по имени уборщицы, одноглазой старушки, которая смело бросалась разнимать дерущихся с криком: "У тети Клавы не поозоруешь!".
Если французское название "павильон" отвергается потому, что выглядит неуместным - фальшивым и даже "смешным", то русские наименования "точка" и "гадюшник" отвергаются по другим причинам - из-за их заурядности и невыразительности. Более удачным выглядит вариант "У тети Клавы", потому что он так же "национально двойствен", как и само заведение. Название порождено совершенно русской ситуацией, но остроумно подогнано под названия образцовых парижских ресторанов - напр., "У Максима" (Chez Maxim). При этом значение родительного падежа меняется: с каузатора на посессивный локатив.
Итак, посетители пивной отвергают ее первоначальную - семантически пустую, формальную - "французскую" коннотацию (павильон), но движутся через неудачные русские - к французскому же смысловому ореолу. Этот вариант не окончателен, но более удачен, потому что интериоризован - проведен через личный опыт завсегдатаев пивбара, окрашен их добрыми чувствами (заметим a propos: русскими).
Но окончательным вариантом оказалось "народно-этимологическое" "Рыгалето" (отметим и здесь типичный для всего текста контаминационный характер этого названия: совмещение "иностранного" и "русского"). Поляков мотивирует его следующим образом:
"Но вот выявился один замечательный завсегдатай - спившийся балерун из Большого театра. Интересно, что даже в совершенно пополамском состоянии он все равно ходил по-балетному - вывернув мыски. За дармовую кружку пива балерун охотно крутил фуэте и кричал при этом дурным голосом: "Р-риголетто-о-о!" Почему "Риголетто", а не, допустим, "Корсар" или "Щелкунчик",- никто не знал. Пивную начали называть "Риголетто", потом "Рыгалето", что, в общем-то, более соответствовало суровой общепитовской действительности. Сам балерун вскоре, весной, умер прямо на пороге нашей забегаловки, не дожив пяти минут до открытия, до 10.00. до реанимационной кружки пива. А название намертво (sic!) пристало к нашему железному павильону. Вспоминая того несчастного фуэтешника и видя, как все вокруг переименовывается вспять, я думаю о том, что не удается оставить после себя такой прочный след в жизни" ("балерун" сыграл роль "строительной жертвы": он довел до завершения образ этого заведения и умер - оттого запущенное им в обиход словечко "Рыгалето" оказалось наиболее жизнестойким). В этом фрагменте тоже встречаются галлицизмы, в том числе с элементом русификации (балерун, фуэте), которые выполняют роль аттракторов25 - элементов, которые в данном случае актуализуют "французский" фон повествования (вернее, концепт "Франция в советском контексте").
Окончательное название пивбара, на первый взгляд, вызывает итальянские ассоциации, но поскольку опера Верди написана на сюжет драмы В. Гюго "Король забавляется", то и здесь первоисточник названия оказывается французским.
Более того, эта череда переименований настраивает персонажей на возможную перспективу дальнейших поисков названия. Примечательна в этом отношении реакция жены героя на его появление после обмывания путевки всё в том же "Рыгалето".
- Картошки не было! - доложил я первым делом, так как с утра имел приказ купить пять килограммов
- А картошки в пивных никогда и не бывает! - пожала плечами жена.
- Прости, я просто забыл... Мне сегодня на собрании... выделили путевку! (...)
-А куда ты едешь?
- В Париж!
--- Вы переименовали "Рыгалето" в "Париж"? - предположила язвительная супруга моя Вера Геннадиевна.
При всей язвительности этой ремарки, в ней содержится доля истины: в предшествующем тексте пивбар уже достаточно подготовлен к такому варианту наименования.
Таким образом, в отличие от бистро - французских кафе с "русскими коннотациями", - "Рыгалето" - это зона советской действительности, пронизанная "флюидами" Франции - явными и латентными. К последним относятся грамматическая модель названия "У тети Клавы" и косвенная связь с пьесой Гюго. Эти латентные галлицизмы функционально даже важнее явных: именно они свидетельствуют, что "дух Франции" проникает глубоко в ткань повествования (он существует независимо от того, ощущаем мы его или нет). "Рыгалето" и официально именуется на французский лад - павильоном, и его неформальное название аллюзивно связано с Францией, его посетители спорят о Тейяре де Шардене, сравнивают московский пивбар с неизвестными им парижскими заведениями и, наконец, сам Гуманков рассказывает о своей парижской любви, находясь в "Рыгалето" и обращаясь с повестью-диатрибой к воображаемому соседу. Экспансия явных и завуалированных галлицизмов постепенно захватывает пространство текста и подготавливает читателя к последующему перенесению во Францию в прямом смысле.
"Рыгалето" оказывается своеобразным "окном в Париж", и эта его роль оправданна. Во-первых, это адрес "внутренней эмиграции" героев, в том числе Гуманкова: сюда люди бегут от суеты и пошлости быта. Во-вторых, здесь происходит духовное и умственное раскрепощение человека (примечательно, что Гуманков полуиронически-полусерьезно именует свое времяпрепровождение в "Рыгалето" медитациями). Глоток пива для героя - это воистину "глоток свободы". Состояние слабого алкогольного опьянения способствует установлению бахтинского "фамильярного контакта" и перенесению "в другую реальность". В-третьих, объединительным мотивом является питие: от русских "любителей пива" естествен переход к французам, не злоупотребляющим трезвостью. В-четвертых, "Рыгалето" - территория ностальгии. Сначала герой тоскует по иному варианту жизни, а в конце повести его ностальгия и вовсе приобретает своеобразный смысл. Это ностальгия-наоборот: тоска на Родине по Франции (при несомненном патриотизме Гуманкова). Напомним, что в строгом смысле слова ностальгия - тоска именно по стране, иные коннотации (ностальгия по детству, "по настоящему" и т.п.) факультативны.
Итак, экспозиция повести строится на комическом сближении советских и французских языковых и др. элементов. Употребляемые автором галлицизмы русифицированы и в обычной речи малозаметны. Аккумулируя и обыгрывая их в тексте, Поляков актуализует их первоначальную инородность. Он выявляет, "кристаллизует" "растворенную" в российской реальности Францию, подготавливая читателя к настоящей встрече с ней.
Другим существенным пластом заимствований в различных сферах социальной коммуникации являются латинизмы. В научном стиле латинизмы, как правило, функционируют в роли терминов, в том числе номенклатуры наименований - живых существ, органов, минералов, заболеваний. В научных текстах они, особенно оформленные латиницей, производят впечатление докторальности, точности. Такие термины есть и в филологии: singularia и pluralia tantum, verbum cordis (внутрення речь), uvula и т. д.
Строгие научные термины, введенные в художественный текст, могут транслитерироваться кириллицей:
- (...) Сейчас я вам... Поискав в траве, он (Дежкин - А.Ф.) сорвал что-то. - Что это?
- Плантаго! - торжествуя, сказала Елена Владимировна.
- А какой плантаго? Подорожников много. Майор, медиа...
- Ну, это, конечно, не медиа...
- Майор. Плантаго майор (подорожник большой - А.Ф.). Видите, черешок длинный и желобком
В.Д. Дудинцев. Белые одежды
Кстати, в том же романе действует Стефан Игнатьевич Вонлярлярский -культурный цитолог, состоящий в демонстративно-латентной оппозиции к лысенковщине. Он сохраняет явный нейтралитет по отношению и к ней, и к генетике, следит за белизной не столько "одежд", сколько рук (подобно Понтию Пилату) и, в частности, эпатирует невежественных коллег латинской (но не "вейсманистско-морганистской") терминологией не только биологического, но и общекультурного содержания: "персифляция" (антифразис), "детумесценция" (угасание), "резиньяция" (воздержание от замечаний), "амплификация" (расширение), "дефиниция" (определение) и т. п., а заодно и соблазнительными словами змия
Существуют квази-научные тексты, которые внешне напоминают научные сочинения, но фактически являются эссе. Их авторы иногда тонко улавливают некоторые стороны действительности, но абсолютизируют или превратно объясняют их. Такие произведения не обладают или почти не обладают объективно-познавательной ценностью. Такие тексты обладают определенной спецификой; в частности, их авторы, объясняя социальные феномены, часто прибегают к аналогиям из области естествознания. Это как бы должно придать таким трактатам авторитетность, но, по сути дела, создает противоположное впечатление, поскольку авторы применяют терминологию не своей научной дисциплины, а предположить их равную компетентность во всем затруднительно. Так, напр., Г.Д. Гачев в книге "Ускоренное развитие литературы" (болгарской, которая, возможно, описывается адекватно, иное дело расширительное истолкование авторской концепции) остроумно переносит в область истории литературы биогенетический закон Э. Геккеля: индивидуальное развитие организма (онтогенез) в сокращенном виде повторяет главные стадии эволюции (филогенеза). То же относится и к культурной жизни. Другой пример - использование этнологам Л.Н. Гумилевым биологических образов ("симбиоз", "химера" и т.п.). Пример того же типа - физические образы в лингвоэстетике и стилистике: "элементы", "атомы" смысла. Причем гуманитарные науки, по-видимому, достигли больших успехов, нежели сама физика: филологи уже говорят о кварках всё того же смысла.
Более подробно вопрос об образности научного стиля изложен в монографии С.С. Гусева "Наука и метафора" (Л., 1984).
Лексика и время
А.А. Тарковский назвал кинематограф "запечатленным временем", однако это определение можно распространить и на тексты, причем не обязательно художественные. В литературном произведении, официальном документе, научной или публицистической статье, в непринужденной беседе в любом случае отражается "стиль эпохи". Эта "хроникальность"23 распространяется на весь языковой строй, но особенно ярко проявляется на вербальном уровне, как наиболее мобильном.
Слова, как известно, приходят в язык, но, в общем, не уходят из него. Даже устаревшие лексемы не исчезают без следа. Историзмы иногда возвращаются в активный фонд языка, если восстанавливаются соответствующие им реалии. Правда, о полном соответствии говорить почти не приходится. Так, современная Государственная Дума - не то же самое, что парламент Российской Империи 1906-1917 гг., однако носит такое же название. В 1994 г. это словосочетание было для нас неологизмом, затем стало обыденностью.
Другие историзмы выходят из активного употребления и функционируют как термины в научной исторической литературе:
На соборе 1599 г. Боярская дума была представлена почти в полном составе. В перечне утвержденной грамоты 1599 г. присутствовали влиятельные бояре Голицыны, Куракины, Иван Шуйский, Шестунов, Сицкий (...) Помимо членов думы, правительство привлекло для участия в новом соборе значительную часть столичного дворянства, высшие дворцовые чины, стольников, стряпчих, жильцов, приказную бюрократию, стрелецких голов.
Р.Г. Скрынников. Борис Годунов
В отличие от историзмов, архаизмы - это только устаревшие наименования, денотаты которых будут существовать всегда: глаза (очи), зрачки (зеницы), веки (вежды), плечи (рамена), правая и левая руки (десница и шуйца) и т.п. Стилистические функции таких слов не нуждаются в комментариях: это или создание высокого стиля, или оформление иронии. Чем больше литературный язык и язык художественной литературы отходят от ломоносовских норм "высокого штиля", тем фальшивее звучат архаизмы даже в торжественной поэзии. Вот, напр., какую реакцию вызывали у здравомыслящих современников стихи В.Я. Брюсова, который пытался рекрутировать деятелей искусства на империалистическую войну - разумеется, не личным примером, но исключительно поэтически:
Когда в лицо вам дерзость ветра
Бросают вражьи знамена,
Сломай свой циркуль геометра,
Взложи доспех на рамена.
Хорошо, если их дряхлые рамена выдержат доспехи. Может быть, кому-нибудь из них посчастливится узнать, что мертвые сраму не имут. Если ж нет, тогда зачем позорить войну? Война - профессия.
В.В. Маяковский. Штатская шрапнель
В этом тексте мы видим обе функции архаизмов. Одно и то же слово употребляется Брюсовым торжественно, а Маяковским - саркастически. Чтобы сильнее уязвить оппонента, Маяковский добавляет еще один архаизм -слова князя Святослава, не столь устаревшие и высокопарные.
Ярко сатирически используют архаизмы И.А. Ильф и Е.П. Петров, у которых Васисуалий Лоханкин, заговорив шестистопным ямбом, перешел и к соответствующей лексике:
- Уйди, Птибурдуков, не то по вые, по шее то есть, вам я надаю.
- Больной человек, - сказал Птибурдуков, стараясь держаться в рамках приличия.
И.А. Ильф, Е.П. Петров. Золотой теленок
Высокий стиль взвинчивает истерику Лоханкина до неприличия. Неуместность слова "выя" подчеркивается тем, что Лоханкину приходится его "переводить".
В следующем фрагменте из стихотворения Евг. Кольчужкина употребление архаизма длани поддерживается парономазией:
Архипелаг кленового листа:
Грядою бухт изрезаны заливы,
Прожилки рек, тонки и прихотливы,
В долинах длани тонут. Темнота
Легла на карту низких берегов
Морского переменчивого лона,
Где сетью стала страннику Дидона,
И Калипсо Улиссовых шагов
Мольбе не внемлет. Полночь обагрив,
Горят костры на стогнах Карфагена.
Я знаю, где вскипает солью пена,
Где мой корабль ударится о риф.
Здесь же встречается еще один архаизм - стогны (улицы), - который обосновывается контекстом, относящимся к глубокой (баснословной) древности - эпохи, последовавшей за Троянской войной.
Историзмы, лексические и грамматические архаизмы в художественной литературе не только создают стилизацию, но и, главным образом, - в сказе формируют образ повествователя или персонажа, чьими глазами автор смотрит на мир:
Голова уж не раз говорил Лазарю, чтоб Сеньку записать в приказ, но Лазарь Палыч медлил. Сеньку часто тянуло утечи из дому, куда глаза глядят, опричь того, что мать Секлетея Петровна за ленивую молитву била, а еще потому, что тать (здесь: не "разбойник", а "отец" - А. Ф.). Лазарь получал еду за караул в Кремле натурой не вареную - Сенька носил ему обед ежедень и стклянку водки
А.П. Чапыгин. Гулящие люди
Очень выразительно характеризуют эпоху неологизмы, в частности, аббревиатуры.
"Наша доля прекрасна, а воля крепка!"...
РВС, ГОЭЛРО, ВЧК...
Наши песни взлетают до синих небес!
СТЗ, ГТО, МТС...
Обожженной, обугленной станет душа.
ПВО, РКГ, ППШ...
Снова музыка в небе! Пора перемен.
АПК, ЭВМ, КВН...
Р.И. Рождественский. Аббревиатуры
Такой же характерной приметой эпохи являются заимствованные слова напр., германизмы петровского времени:
Петр увидел его издали и крикнул:
-Зоон!
По-голландски зоон значит сын. Так называл он его (Алексея - А. Ф.) только в редкие минуты милости. Царевич удивился тем более, что в последнее время отец перестал говорить с ним не только по-голландски, но и по-русски
Д.С. Мережковский. Антихрист
или галлицизмы - в салонном обиходе:
(Санька Бровкина - А.Ф.) Направо-налево качнула напудренной головой, страусовыми перьями. Окончив, подняла синие глаза, улыбнулась, приоткрыв зубы:
- Бонжур, прынцес!
Буйносовские девы (...) так и ели гостью глазами
- Сколько у тебя было амантов (любовников - А. Ф.), Катерина? Катерина отвернула голову, и - шепотом:
- Три аманта.
А. Н. Толстой. Петр I
Для XVIII в. типичны такие слова, выражения, как "амурное ривали-те", "адорация", "амант(а)", "авантюра", "бонтон" и "моветон", "компрометация", "курьез", "мизерабль", "нотация", "плезир", "политес", "резон" и т. п. Заменить их русскими словами невозможно, т.к. они все несут на себе печать особого стиля поведения. "Ривалите" - не просто соперничество, "адорация" не только обожание, "авантюра" - больше чем приключение. Все это галантерейно, куртуазно, подчинено определенным правилам игры.
В XVIII в., особенно в первой его половине, заимствования чаще бывают вкраплениями и адаптируются к русской фонетике и грамматике:
- А табак? В каких книгах читано человеку дым глотать? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармартенову - продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву никоциану курили (...) А чай, а кофей? А картовь - тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова - картовь!
А.Н. Толстой. Петр I
Советница
Я капабельна с тобой развестись, ежели ты еще меня так шпетить станешь.
Д.И. Фонвизин. Бригадир
Это макаронизмы, т.е. видоизмененные заимствования, указывающие на невежество, в том числе полуграмотность, говорящих. Сын той же Советницы бойко говорит по-французски, и его реплики даются в тексте в своем исконном виде - это варваризмы. Комедия Фонвизина относится к эпохе Екатерины II, и характер использования иностранных слов уже отличается от петровской эпохи. Почти исчез шарм наивности, осталась лишь манерность. "Смешенье языков французского с нижегородским" еще вполне типично, но производит прежде всего впечатление глупости:
Шалунья некая в беседе,
В торжественном обеде,
Не бредила из слов французских ничего, Хотя она из языка сего
Не знала ничего,
Ни слова одного,
Однако знанием хотела поблистати
И ставила слова французские некстати;
Сказала между тем: "Я еду делать кур".
Сказали дурище, внимая то, соседки:
"Какой ты мелешь вздор! кур делают наседки"
А.В. Сумароков. Шалунья
Трудно сказать, что намеревается "делать" эта "шалунья": лечиться (faire un cure) или куртизировать (faire la cour). Если второе, то ее выражение особенно неуместно и анекдотично.
В XIX в. так изъясняться могли разве что дамы города К:
- Как, неужели он и протопопше строил куры?
- Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего (...) Словом, скандальезу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребенки плачут, все кричит, никто ничего не понимает, ну просто оррер, оррер, оррер (ужас - А. Ф.)
Н.В. Гоголь. Мертвые души
В наше время галлицизмы, хоть и нередки, но передают главным образом иронический смысл:
Он тогда канал под пейзанина (колхозника - А. Ф.) и показательно презирал всех, имеющих московскую прописку
К нему подошла Ляля Кутепова. "Валерпалыч, - сказала она. - Я давно хотела вас попросить, не нужно завязывать галстук таким широким узлом, это не комильфо". "Что?" - оторопел он.
Ю.М. Поляков. Апофегей
Поэты "серебряного века" употребляли галлицизмы преимущественно в эстетических целях - напр.:
Не море ли?
Нет, это только хвоя Могильная, и в накипаньи пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre. Шопен...
А.А. Ахматова. Поэма без героя
Траурный марш Ф. Шопена до такой степени привычен, что его высокое трагическое звучание многими уже не воспринимается, как, впрочем, если не всегда, то часто, не воспринимается трагически чужая смерть. Стремясь возвратить всему этому исконное значение, Ахматова здесь воспроизводит исконное название марша.
А вот примеры чистейшего эстетства - из стихотворений И.-Северянина:
О, Лилия ликеров, - о, Creme la Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.
Затянут в черный бархат, шоффэр - и мой клеврет
Коснулся рукоятки - и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берэт
(Фиолетовый транс)
Вы прислали с субреткою мне вчера хризантэмы
(Боа из хризантэм)
Mignon с Escamillo! Mignon с Escamillo! Шампанское в лилии - святое вино.
(Шампанский полонез)
Виконт целовал башмачок виконтессы,
Она отдавалась виконту!
(Chanson coquette)
Это больше напоминает пародии, чем серьезные стихи.
В современной русской речи галлицизмы почти совершенно вытеснены англицизмами, или, вернее, американизмами. Однако в художественном тексте французские слова активизируются и насыщаются весьма своеобразной - сугубо эстетической - семантикой. Покажем это на примере повести Ю.М. Полякова "Парижская любовь Кости Гуманкова". Ее фабула проста: "рядовому советскому инженеру"-программисту выпадает сказочная удача - он едет в Париж по профсоюзной путевке, у него завязывается роман с прекрасной (советской) женщиной, который заканчивается ничем. Этот мотив победы долга над чувством, в духе театра классицизма, и феерическая, раскрепощающая и облагораживающая человека любовь вполне органично ассоциируются с Францией, их можно воспринимать как культурно-семантические галлицизмы.
Непосредственный "французский" сюжет повести вводится через образ пивного бара "Рыгалето" - по контрасту с ним:
- Ну и грязища! - кротко возмущается пожилой мужичок, с виду командировочный (...)
- Не в Париже! - беззлобно отвечает ему человек с фиолетовым лицом.
И мне совершенно ясно, что "Париж" - последнее географическое название, чудом зацепившееся в его обезвреженных алкоголем мозгах.
- Да уж...- соглашается командировочный (...)
Надо ли объяснять, что ни тот ни другой в Париже никогда не были24. Для них это просто звучный символ, таинственное место вроде Беловодья или Шамболы, где люди существуют по иным, замечательным законам, где пол в пивных настолько чист, что можно безбоязненно ставить чемодан, и где посетители никогда не допивают до дна, давая возможность лиловым бомжам поправиться и захорошеть.
А вот я в Париже был. Честное слово!
Обратим внимание на откровенно двусмысленное словосочетание "поправиться и захорошеть", т.е. не только впасть в алкогольную эйфорию, но также излечиться от нравственных недугов и буквально стать хорошими.
Париж эстетически репрезентуется здесь как сказочно-утопический символ инобытия (Беловодье, Шамбола), причем автор сразу же определяет то, что станет стратегией всего текста: тему превращения утопии в реальность (А вот я в Париже был). Связующим звеном между Москвой и Парижем оказывается пивная. Оставим в стороне ироническую символику этого образа - она прозрачна - и обратимся к тому, как Поляков реализует семантику перехода от СССР к Франции на языковом, лингвоэстетическом, уровне.
Повесть начинается с рассуждения о наименовании пивбара:
"Наш пивной бар называется "Рыгалето", хотя на самом деле он никак не называется, а просто на железной стене возле двери можно разобрать полустершуюся трафаретную надпись:
Павильон № 27
Часы работы: 10.00-20.00.
Перерыв с 13.00 до 14.00.
Выходной день - воскресенье.
(...) Павильон... Его сооружали прямо на моих глазах: варили из металлических труб и листового железа, а потом красили в ненавязчивый серый цвет. Но тогда никто и не догадывался, что это будет пивная! Думали, ну вторсырье, ну - в лучшем случае, овощная палатка. Даже спорили на бутылку, но никто не выиграл, никому даже в голову не залетало: ПИВНОЙ ПАВИЛЬОН!"
Пивная у Полякова - образ двойственный: сгусток российской действительности и одновременно - "островок Франции" среди советского быта. Она непредсказуемо возникает, рождаясь из серости, убогой ординарности позднесоветских реалий, вместо привычных и ожидаемых "вторсырья" или "овощной палатки" - как своеобразная обитель вольномыслия, которое провоцируется именно Францией: "В "Рыгалето" можно услышать что угодно: (...) от парнокопытного мычания до искрометной полемики вокруг воззрений Пьера Тейяра де Шардена". Выбор Тейяра де Шардена, а не Лима де Фариа или Бердяева (которые тоже писали о проблемах эволюции), показателен.
Примечательно и название, которое посетители придумывают для безымянной пивной. Они изначально отказываются принимать официально-показушное французское наименование и заменяют его русскими:
Конечно, нашу пивную павильоном мы не называли никогда. Смешно! Сначала безыскусно именовали "точкой", потом некоторое время "гадюшником", года полтора держалось название "У тети Клавы" - по имени уборщицы, одноглазой старушки, которая смело бросалась разнимать дерущихся с криком: "У тети Клавы не поозоруешь!".
Если французское название "павильон" отвергается потому, что выглядит неуместным - фальшивым и даже "смешным", то русские наименования "точка" и "гадюшник" отвергаются по другим причинам - из-за их заурядности и невыразительности. Более удачным выглядит вариант "У тети Клавы", потому что он так же "национально двойствен", как и само заведение. Название порождено совершенно русской ситуацией, но остроумно подогнано под названия образцовых парижских ресторанов - напр., "У Максима" (Chez Maxim). При этом значение родительного падежа меняется: с каузатора на посессивный локатив.
Итак, посетители пивной отвергают ее первоначальную - семантически пустую, формальную - "французскую" коннотацию (павильон), но движутся через неудачные русские - к французскому же смысловому ореолу. Этот вариант не окончателен, но более удачен, потому что интериоризован - проведен через личный опыт завсегдатаев пивбара, окрашен их добрыми чувствами (заметим a propos: русскими).
Но окончательным вариантом оказалось "народно-этимологическое" "Рыгалето" (отметим и здесь типичный для всего текста контаминационный характер этого названия: совмещение "иностранного" и "русского"). Поляков мотивирует его следующим образом:
"Но вот выявился один замечательный завсегдатай - спившийся балерун из Большого театра. Интересно, что даже в совершенно пополамском состоянии он все равно ходил по-балетному - вывернув мыски. За дармовую кружку пива балерун охотно крутил фуэте и кричал при этом дурным голосом: "Р-риголетто-о-о!" Почему "Риголетто", а не, допустим, "Корсар" или "Щелкунчик",- никто не знал. Пивную начали называть "Риголетто", потом "Рыгалето", что, в общем-то, более соответствовало суровой общепитовской действительности. Сам балерун вскоре, весной, умер прямо на пороге нашей забегаловки, не дожив пяти минут до открытия, до 10.00. до реанимационной кружки пива. А название намертво (sic!) пристало к нашему железному павильону. Вспоминая того несчастного фуэтешника и видя, как все вокруг переименовывается вспять, я думаю о том, что не удается оставить после себя такой прочный след в жизни" ("балерун" сыграл роль "строительной жертвы": он довел до завершения образ этого заведения и умер - оттого запущенное им в обиход словечко "Рыгалето" оказалось наиболее жизнестойким). В этом фрагменте тоже встречаются галлицизмы, в том числе с элементом русификации (балерун, фуэте), которые выполняют роль аттракторов25 - элементов, которые в данном случае актуализуют "французский" фон повествования (вернее, концепт "Франция в советском контексте").
Окончательное название пивбара, на первый взгляд, вызывает итальянские ассоциации, но поскольку опера Верди написана на сюжет драмы В. Гюго "Король забавляется", то и здесь первоисточник названия оказывается французским.
Более того, эта череда переименований настраивает персонажей на возможную перспективу дальнейших поисков названия. Примечательна в этом отношении реакция жены героя на его появление после обмывания путевки всё в том же "Рыгалето".
- Картошки не было! - доложил я первым делом, так как с утра имел приказ купить пять килограммов
- А картошки в пивных никогда и не бывает! - пожала плечами жена.
- Прости, я просто забыл... Мне сегодня на собрании... выделили путевку! (...)
-А куда ты едешь?
- В Париж!
--- Вы переименовали "Рыгалето" в "Париж"? - предположила язвительная супруга моя Вера Геннадиевна.
При всей язвительности этой ремарки, в ней содержится доля истины: в предшествующем тексте пивбар уже достаточно подготовлен к такому варианту наименования.
Таким образом, в отличие от бистро - французских кафе с "русскими коннотациями", - "Рыгалето" - это зона советской действительности, пронизанная "флюидами" Франции - явными и латентными. К последним относятся грамматическая модель названия "У тети Клавы" и косвенная связь с пьесой Гюго. Эти латентные галлицизмы функционально даже важнее явных: именно они свидетельствуют, что "дух Франции" проникает глубоко в ткань повествования (он существует независимо от того, ощущаем мы его или нет). "Рыгалето" и официально именуется на французский лад - павильоном, и его неформальное название аллюзивно связано с Францией, его посетители спорят о Тейяре де Шардене, сравнивают московский пивбар с неизвестными им парижскими заведениями и, наконец, сам Гуманков рассказывает о своей парижской любви, находясь в "Рыгалето" и обращаясь с повестью-диатрибой к воображаемому соседу. Экспансия явных и завуалированных галлицизмов постепенно захватывает пространство текста и подготавливает читателя к последующему перенесению во Францию в прямом смысле.
"Рыгалето" оказывается своеобразным "окном в Париж", и эта его роль оправданна. Во-первых, это адрес "внутренней эмиграции" героев, в том числе Гуманкова: сюда люди бегут от суеты и пошлости быта. Во-вторых, здесь происходит духовное и умственное раскрепощение человека (примечательно, что Гуманков полуиронически-полусерьезно именует свое времяпрепровождение в "Рыгалето" медитациями). Глоток пива для героя - это воистину "глоток свободы". Состояние слабого алкогольного опьянения способствует установлению бахтинского "фамильярного контакта" и перенесению "в другую реальность". В-третьих, объединительным мотивом является питие: от русских "любителей пива" естествен переход к французам, не злоупотребляющим трезвостью. В-четвертых, "Рыгалето" - территория ностальгии. Сначала герой тоскует по иному варианту жизни, а в конце повести его ностальгия и вовсе приобретает своеобразный смысл. Это ностальгия-наоборот: тоска на Родине по Франции (при несомненном патриотизме Гуманкова). Напомним, что в строгом смысле слова ностальгия - тоска именно по стране, иные коннотации (ностальгия по детству, "по настоящему" и т.п.) факультативны.
Итак, экспозиция повести строится на комическом сближении советских и французских языковых и др. элементов. Употребляемые автором галлицизмы русифицированы и в обычной речи малозаметны. Аккумулируя и обыгрывая их в тексте, Поляков актуализует их первоначальную инородность. Он выявляет, "кристаллизует" "растворенную" в российской реальности Францию, подготавливая читателя к настоящей встрече с ней.
Другим существенным пластом заимствований в различных сферах социальной коммуникации являются латинизмы. В научном стиле латинизмы, как правило, функционируют в роли терминов, в том числе номенклатуры наименований - живых существ, органов, минералов, заболеваний. В научных текстах они, особенно оформленные латиницей, производят впечатление докторальности, точности. Такие термины есть и в филологии: singularia и pluralia tantum, verbum cordis (внутрення речь), uvula и т. д.
Строгие научные термины, введенные в художественный текст, могут транслитерироваться кириллицей:
- (...) Сейчас я вам... Поискав в траве, он (Дежкин - А.Ф.) сорвал что-то. - Что это?
- Плантаго! - торжествуя, сказала Елена Владимировна.
- А какой плантаго? Подорожников много. Майор, медиа...
- Ну, это, конечно, не медиа...
- Майор. Плантаго майор (подорожник большой - А.Ф.). Видите, черешок длинный и желобком
В.Д. Дудинцев. Белые одежды
Кстати, в том же романе действует Стефан Игнатьевич Вонлярлярский -культурный цитолог, состоящий в демонстративно-латентной оппозиции к лысенковщине. Он сохраняет явный нейтралитет по отношению и к ней, и к генетике, следит за белизной не столько "одежд", сколько рук (подобно Понтию Пилату) и, в частности, эпатирует невежественных коллег латинской (но не "вейсманистско-морганистской") терминологией не только биологического, но и общекультурного содержания: "персифляция" (антифразис), "детумесценция" (угасание), "резиньяция" (воздержание от замечаний), "амплификация" (расширение), "дефиниция" (определение) и т. п., а заодно и соблазнительными словами змия