Страница:
– Пойдемте глянем, что это за конек-горбунок такой, – предложил Лобов, остановив машину. – А уж после этого сходим вон туда за вином. – Он указал на здание торгового центра.
– Ореховский краеведческий музей, – прочитал Валентин надпись на табличке, когда они поднялись на высокое крыльцо.
Он широко распахнул входную дверь и, пропустив внутрь Веру и Лобова, шагнул вслед за ними. Они оказались в высоком, просторном холле, свет в который проникал сверху, через стеклянный фонарь. Прямо перед ними широкой белой лентой протянулась парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Ощущение безмерности внезапно открывшегося перед ними пространства было таково, что холл, в котором они находились, казался больше, чем все здание.
– Ух ты, красотища какая! – констатировал Валентин, смущенно переминаясь своими запыленными кроссовками на наборном паркете.
– Да, по такому паркету так и хочется скользить в невесомых туфельках неземной красоты, – поддержала его Вера. – И в соответствующем платье!
– Вы хотели бы осмотреть нашу экспозицию? – прозвучал вопрос откуда-то сбоку.
Лобов и его команда разом повернулись в ту сторону, откуда прозвучал вопрос. Его задала миловидная, смущенно улыбающаяся женщина средних лет, неслышно появившаяся в холле из одной из боковых дверей, только теперь увиденных Лобовым и его спутниками.
– Экспозицию? Нет, не хо… – начал было Валентин, но его тут же перебил Лобов:
– Конечно же хотим. Именно за этим мы сюда и явились.
– Самостоятельный осмотр экспозиции у нас – бесплатно, а с экскурсоводом сто двадцать рублей для взрослых, для школьников – десять рублей, а для студентов – сорок.
– У нас нет ни школьников, ни студентов, – уверенно заявила Вера.
– Как это нет? – возмутился Валентин, доставая из заднего кармана джинсов студенческий билет.
– Ах, простите, – съязвила Вера, – я и забыла, что вы у нас – вечный студент.
Лобов извлек из кармана пятисотрублевку и протянул женщине.
– Сейчас я принесу вам билеты и сдачу, – сказала она, собравшись вновь исчезнуть за одной из дверей. При виде лобовской пятисотки она стала выглядеть еще более смущенной.
– Да постойте же, – остановил ее Лобов. – Потом сдачу, потом билеты… – Неизвестно отчего, но Лобов тоже смутился, внезапно ни с того ни с сего впав в легкое косноязычие.
Мимолетное лобовское смущение под прямым взглядом больших серых глаз этой простодушной провинциалки не могло укрыться от Веры, и она, дабы не дать усугубиться этому пагубному обоюдному смущению, тут же взяла инициативу на себя, выступив вперед и прикрыв собой Лобова.
– Здравствуйте! Как вас величать? Меня звать Вера. – Она протянула незнакомке руку для рукопожатия.
Та, еще больше смущаясь, неумело пожала протянутую ей руку.
– Ой, знаете, лучше я вовсе не буду брать с вас денег! – И она попыталась вернуть Вере лобовские пятьсот рублей. – Меня зовут Анастасия Федоровна. Это несправедливо – брать с вас деньги за осмотр экспозиции. Ведь вы могли бы осмотреть ее самостоятельно и бесплатно. Но у нас уже уволили смотрительниц залов, и пустить вас туда без сопровождения я не имею права. Извините, правила… Наш музей закрывают уже на следующей неделе. Так что я проведу экскурсию бесплатно: ведь вы, похоже, наши последние посетители.
– Кто же посмел закрыть такой замечательный музей? – с возмущением поинтересовался Валентин. Он, еще не увидев экспозиции, был уже твердо уверен, что музей действительно совершенно замечательный, ибо только замечательный музей может располагаться в таком замечательном доме и иметь своим сотрудником такую замечательную женщину, как Анастасия Федоровна.
– Давайте же приступим к осмотру экспозиции, – строго потребовала Вера, почувствовав, что и Валентин уже подпал под обаяние серых глаз.
Анастасия Федоровна, так и продолжая комкать в руке злополучную купюру, проследовала вверх по широкой лестнице. Следом за ней гуськом потянулись Валентин и Лобов. Замыкала процессию с некоторым отставанием Вера.
Экспозиция занимала собой весь второй этаж, состоящий из двух больших залов и восьми небольших комнат. Один из залов был отведен под небольшую картинную галерею из трех десятков полотен.
– Это… Это ведь Лентулов? – не веря своим глазам, воскликнул Валентин, обращаясь к еще не успевшей ничего сказать Анастасии Федоровне. – А это… Мама дорогая! Шагал!
– Да. И Лентулов, и Шагал… – подтвердила она. – У нас…
– Послушайте, – перебил ее Валентин, – такие сокровища – и без всякой охраны…
– Почему ж без охраны? – возразила она. – У нас на дверях и на окнах сигнализация имеется. – И указала рукой на допотопные датчики, наклеенные на стекла. – Это все наследие семьи купцов и промышленников Стрельниковых. Сейчас мы с вами находимся в особняке, построенном в тысяча девятьсот восьмом году последним представителем этого рода, жившим в нашем городе, Артемием Ивановичем Стрельниковым. После большевистского переворота он бежал за границу, по слухам в Китай, и канул там в неизвестности. Во всяком случае, до сих пор никто из стрельниковских потомков не объявился и никаких материальных исков музею не предъявлял.
Дальше последовал рассказ о селе Ореховском, впервые упомянутом в официальных документах в эпоху Петра I, из которого впоследствии и вырос славный город Ореховск. Ореховское всегда славилось своими ткачами. Земля здесь была бедная, нормально родила через три года на четвертый. Вот крестьяне и вынуждены были заниматься еще и ткаческим ремеслом. После отмены крепостного права в Ореховском появились Стрельниковы. Они-то и построили здесь ткацкую фабрику. В следующем зале посетителям был продемонстрирован ткацкий станок, и Анастасия Федоровна сообщила, что в таком виде этот шедевр инженерной мысли Средневековья просуществовал века с пятнадцатого до самой отмены крепостного права. Лобов, тут же заинтересовавшись этим сообщением, потребовал уточнить:
– А этот вот конкретный экземпляр, он какого века?
– Ну что вы… Это реконструкция, – развеяла лобовские надежды Анастасия Федоровна. – В семидесятые годы прошлого века фабричные умельцы изготовили его специально для музея.
Экспозиция Ореховского краеведческого музея оставляла у посетителей странное чувство. С одной стороны – шедевры русского изобразительного искусства, имеющие ныне, наверное, умопомрачительную рыночную стоимость. С другой – полнейшее отсутствие каких-либо экспонатов старше сороковых – пятидесятых годов двадцатого века.
– Все очень просто, – объяснила сие странное обстоятельство Анастасия Федоровна. – Музей был создан в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, к пятидесятилетнему юбилею Ореховска, ведь до двадцать пятого года Ореховское числилось селом. Созданию музея весьма поспособствовал первый секретарь Калужского обкома Иван Ильич Верховцев. Он был уроженцем и большим патриотом нашего города. Он же похлопотал и о передаче нам бывших стрельниковских картин из Калужского областного музея изобразительных искусств. А все остальные экспонаты сотрудники музея уж сами собирали здесь, в городе. Сами понимаете, немногое осталось у людей. Гражданская война, коллективизация, голод, потом снова война, снова голод… Вот и создается впечатление, что история города началась в сороковые.
– Похоже, что так у нас не только с историей города Ореховска дела обстоят, – мрачно заметил Лобов.
– Вполне возможно, – охотно согласилась Анастасия Федоровна. – Я-то пришла в музей в девяносто первом, как раз перед реформой, и всю свою трудовую деятельность провела в этих стенах. И в мои годы уже не стоял вопрос расширения и обогащения экспозиции. Старались сберечь хотя бы то, что есть. И к сожалению, наступил момент, когда все наши старания оказались напрасны.
– В чем дело? – удивился Лобов.
– Я же вам говорила уже – наш музей закрывают, вернее, он переезжает, а здание наше передают районному филиалу организации под названием «Облагрохолдинг».
– А что же будет с экспозицией? – поинтересовался Валентин.
– Картины останутся пока здесь, так как в новом помещении совершенно отсутствуют условия для их хранения, а вся остальная экспозиция переедет в бывшее здание ткацкой фабрики.
– Это красное такое, с высокой трубой? – уточнил Валентин.
– Да. Фабрика просуществовала до девяносто девятого года, но в двадцать первый век уже не переползла – обанкротилась окончательно. Сейчас там все разорено, даже оконные рамы порастащили. Как мы будем там существовать? Ума не приложу!
– Кто же придумал эту рокировку? И что за агрохолдинг такой важный?
– Глава районной администрации. Здание-то музея на балансе у администрации находится. А районный филиал «Облагрохолдинга» возглавляет супруга районного главы.
– Тогда все понятно. Здание с довеском в виде картин – лакомый кусочек.
Анастасия Федоровна лишь пожала плечами и печально улыбнулась.
– У нас уже все уволились. Я доработаю до конца недели и тоже уйду. Музей в совершенно разгромленном здании – это форменное издевательство. И хотя у нас в городе почти невозможно найти работу, устраивать музей на руинах я не буду.
– Вы не торопитесь, Анастасия Федоровна, увольняться, – посоветовал ей Лобов. – Может быть, мы сумеем вам помочь.
– Каким образом? – У Анастасии Федоровны от удивления даже глаза округлились.
– П-пока не знаю, – замялся Лобов. – Но не торопитесь прощаться со своим музеем. Скажите-ка нам лучше – есть ли у вас в музее, может быть, где-нибудь в запасниках, какой-нибудь предмет возрастом в несколько сотен лет?
– Нет…
– А какое здание самое старое в городе?
– Фабрика. Тысяча восемьсот семидесятого года.
– А церковь?
– Что вы… Новодел. Построили за три последних года.
– Мы так и подумали. Печально.
– Печально? Почему?
Лобов натужно рассмеялся:
– Да так… Просто мы большие любители старины и нам очень нужна какая-нибудь старинная вещь. Необязательно дорогая.
– Н-ну… – Она лукаво улыбнулась. – Если вы поможете мне отстоять музей, то, возможно, я тоже сумею вам помочь.
– А фотография главы районной администрации в вашем музее имеется? – поинтересовался Лобов.
– Как же… Вот она. – Анастасия Федоровна указала на небольшое фото в самом конце выставочной экспозиции. – Глава администрации вместе с коллективом музея. И супруга его здесь же. Между ним и мной стоит.
– Можете мне ее одолжить?
– Без проблем. – Она сняла фотографию со стены и, не вынимая ее из рамки, протянула Лобову.
– Как его величать? – уточнил Лобов.
– Стосуров Игорь Ростиславович.
– Ничего не обещаю, – Лобов понизил голос до шепота, – но у меня в Калуге неплохие связи. Попробую надавить. Но как бы все ни сложилось, о нашем разговоре – никому. – Он дотронулся указательным пальцем до своих губ.
– Заметано.
Когда, вкусив плодов духовных, лобовская троица, выйдя из музея, направилась в сторону торгового центра, Вера, не удержавшись, подпустила шпильку:
– Сознайтесь, Роман Михайлович, что эта хранительница древностей произвела на вас неизгладимое впечатление. Боже мой, вы были с ней так галантны… А на прощание даже шептали и пальчик к губкам прикладывали… Никак очаровать ее пытались?
– Что вы, Вера? – изумился отставной разведчик. – О чем вы? Элементарная вежливость при ведении деловых переговоров с женщиной.
– Ну-ну, рассказывайте… – не унималась раздосадованная докторша. – А то я не видела, как эта старая грымза пыталась вас охмурить. И голосок ангельский, и улыбочка за улыбочкой…
– Ты неправа, Вера, – попытался вклиниться в разговор Валентин. – Никакая она не старая грымза. Очень даже милая женщина, слегка за тридцать.
– И этот туда же. Вы только полюбуйтесь на себя, – зло прошипела Вера. – Тоже мне работники тайного фронта… Властелины сознания и подсознания… А пятидесятилетняя провинциальная кокетка очаровала вас и подчинила своей воле, как подростков.
На счастье Романа Михайловича и Валентина, вход в торговый комплекс был уже в нескольких метрах, и ревнивая докторша вынуждена была умолкнуть, дабы не обращать на себя внимания посторонних. Запланированный коротким и точечным, шопинг получился долгим и, пожалуй, избыточным. Во всяком случае, после его окончания троица загрузила в багажник не только тортик и бутылочку вина, но и несколько огромных, набитых покупками пакетов.
– Поедем смотреть на здание фабрики? – поинтересовался Валентин, когда они уселись в машину.
– Восемьсот семидесятый год… – Лобов скептически скривил губы. – Слишком близко. Разве что только для отработки метода… Давай дождемся, что нам предложит Анастасия Федоровна, а потом будем решать, как нам быть. А пока в свою очередь поможем ей. Сегодня отдыхаем, как договорились, а завтра с утра ты, Валентин, заставишь этого Стосурова отменить его распоряжение насчет музея.
Выполнение поставленной задачи для Валентина не составило особого труда, и к обеду следующего дня Лобов, Валентин и Вера вновь нанесли визит гостеприимной хозяйке Ореховского краеведческого музея. Анастасия Федоровна встретила их чуть ли не с распростертыми объятиями.
– Представляете, – громко принялась рассказывать она своим посетителям, – я только что получила новое распоряжение главы районной администрации! Стрельниковский дом нам вернули! А «Облагрохолдинг» расположится в здании фабрики! И нам добавили еще две ставки охранников! И подняли на пятьдесят процентов зарплату! Это невероятно!
– Я же говорил вам, что у меня есть кое-какие связи в Калуге, – спокойно отреагировал на ее сообщение Лобов.
– Спасибо вам преогромнейшее, Роман Михайлович! Но… Не обманывайте меня, вы не из Калуги. Вы из Москвы.
– С чего вы взяли? – спросила Вера. Может быть, спросила несколько резче, чем дозволяется правилами хорошего тона.
– У вас у всех взгляд одинаковый.
– И какой же у нас взгляд?
– Оценивающий. Так смотрят все москвичи. Любой предмет ли, человека ли они оглядывают так, словно прикидывают, сколько он может стоить и смогут ли они его купить.
Лобов рассмеялся:
– Ох, чувствую, Анастасия Федоровна, не любите вы москвичей. Что ж нам, бедным, делать-то? Как заслужить ваше прощение за свои циничные, оценивающие взгляды?
– Ничего. Ничего я не имею против москвичей. Просто условия жизни формируют определенные стереотипы поведения. – Анастасия Федоровна спохватилась: – Да что же я все не о том? Подождите, я кое-что для вас приготовила. – Она исчезала за дверью своего кабинета и через мгновение вновь появилась в холле. – Вот! Смотрите, что у меня для вас есть! – На ее открытой ладони лежал какой-то небольшой предмет.
Осторожно, двумя пальцами Лобов взял предмет с ее ладони. Это был браслет. Невзрачный, темно-серого цвета, шириной в сантиметр-полтора и толщиной в полсантиметра. Внутренняя поверхность у него была гладкой, без каких либо клейм или значков, а на наружной поверхности была отлита или вычеканена собака. Туловище у собаки было длинным, а ноги – короткими. Ее можно было бы назвать таксой, если бы не длинный хвост, описывающий петлю вокруг собаки. Браслет был явно не женский. Судя по его диаметру, он был рассчитан на мощную мужскую руку. Тщательно осмотрев его, Лобов надел браслет на запястье.
– Хм, мягкий… Что это за материал?
– Олово, – ответила Анастасия Федоровна. – Вы же сказали, что вас интересует древняя, пусть и недорогая вещь?
– Да, да, конечно! – воскликнул Лобов. – Эта вещь нас вполне устраивает. С вашего позволения я оставил бы ее у себя месяца на три-четыре.
– Я дарю ее вам. Трудно сказать, сколько ему лет, но вроде бы он принадлежал нашему родоначальнику. Семейное предание гласит, что он был опричником во времена Ивана Грозного. Но даже его фамилию я вам сообщить затрудняюсь, так как браслет почему-то всегда передавался по женской линии – от матери к дочери или от бабки к внучке. Странная традиция, правда?
– Да уж…
– Не знаю, предание ли это или просто бабушкина интерпретация, но, когда она мне его передавала, взяла с меня клятву, что я никогда его не отдам ни сыну, ни внуку. Считается, что если браслет будет носить мужчина нашей крови, то в нем воплотится наш родоначальник, тот самый опричник. И станет этот мужчина душегубом, каких только поискать. А у меня, как назло, два сына. Так что передавать браслет по наследству мне некому. Разве что внучек дождаться? Но уж слишком долго ждать. Вот я и решила прервать традицию и удалить браслет из семьи навсегда. Владейте им, Роман Михайлович. Надеюсь, вы не боитесь проклятия браслета?
– Я? Ни в коем случае, – уверенно заявил Лобов, а про себя подумал: «Вроде никакой отрицательной энергии на браслете не ощущается, но вернемся к себе, надо будет его тщательно протестировать самому и дать его на проверку Валентину. Одно дело – простой материальный носитель времени, и совсем другое – магический артефакт. Хотя семейное предание, скорее всего, просто сказка-страшилка».
– Вполне возможно, что это просто сказка, но проверять, так ли это, на своих сыновьях, сами понимаете, у меня нет никакого желания. В пользу того, что владелец его был опричником, говорит вроде бы собака, изображенная на браслете. Но… Уж больно неправильная какая-то собака. То ли такса, то ли нечто похожее. Явно не звериного вида. И обратите внимание на ее странный хвост. Он закручен овалом, как бы описывая собой все тело собаки. Интересно, правда?
– Но символ опричнины не собака, а собачья голова с оскаленной пастью, – влез со своим замечанием Валентин. – Так что вряд ли этот браслет символизирует принадлежность его хозяина к опричнине. Голова, именно собачья голова, а не собака целиком, символ опричнины.
– Это верно, – поддержала его Анастасия Федоровна. – Историки даже отмечают, что отрубленную собачью голову опричники возили привязанной к своему седлу.
– Ну это вряд ли, – возразил ей Лобов. – Такое мог придумать только человек, ни разу не покидавший своего кабинета. Во-первых, лошадь будет шарахаться, как очумелая, а во-вторых, вы представляете, какая вонь от этой отрубленной головы? Порой мне кажется, что историки – это банда… кх-м… не совсем адекватных фантазеров.
– Ну что вы, Роман Михайлович, с чего это у вас сформировалось такое ложное представление об историках?
– Ох, Анастасия Федоровна, я вам сейчас расскажу об эпохе Дмитрия Донского. Ведь они, эти ваши историки, все там наврали. А по глупости своей или по чьему-то заказу – надо еще разбираться.
– С удовольствием вас выслушаю, Роман Михайлович. Но что это мы в холле стоим? Давайте пройдем в мой кабинет. И… Все-таки у меня сегодня такой праздник. Я даже успела бутылочку шампанского сбегать купить.
Но тут намечающуюся идиллию одной лишь репликой умудрилась сломать Вера. Глядя на директрису музея «московским», по ее определению, взглядом, она жестко заявила:
– Роман Михайлович, у нас же еще сегодня дела, мы не можем тут больше задерживаться.
– Ах да, – спохватился Лобов. – Извините, Анастасия Федоровна, мы вынуждены торопиться. Как-нибудь в другой раз… Еще раз спасибо за браслет.
Они еще пару минут раскланивались и благодарили друг друга, но главное было уже сказано Верой – обе стороны выполнили свои обязательства и настала пора попрощаться.
– В принципе мы могли бы еще на полчасика задержаться в музее, – недовольно буркнул Лобов, когда он и его соратники уже сидели в машине. – Может, удалось бы получить еще какую-нибудь ценную информацию о браслете.
– Все, что она знала, она нам уже выложила, – отрезала Вера. – Чего время тянуть? Успеем еще сегодня сделать пробный полет.
– Скорей бы уж, – поддержал ее Валентин. – Кстати, Роман Михайлович, как нам эпоха Ивана Грозного? Подходит?
– Вполне. – Лобов уже позабыл об Ореховском краеведческом музее и его миловидной директрисе и включился в работу. – Странное царствование, во время которого были совершены и великие дела, и великие злодеяния. Опричнина, земщина… Во всяком случае, без гражданского противостояния там не обошлось. Смута, кровь великая… А как подсказывает наш не очень богатый опыт, где кровь и смута, там и надо искать рыбасоидов.
IV
– Ореховский краеведческий музей, – прочитал Валентин надпись на табличке, когда они поднялись на высокое крыльцо.
Он широко распахнул входную дверь и, пропустив внутрь Веру и Лобова, шагнул вслед за ними. Они оказались в высоком, просторном холле, свет в который проникал сверху, через стеклянный фонарь. Прямо перед ними широкой белой лентой протянулась парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Ощущение безмерности внезапно открывшегося перед ними пространства было таково, что холл, в котором они находились, казался больше, чем все здание.
– Ух ты, красотища какая! – констатировал Валентин, смущенно переминаясь своими запыленными кроссовками на наборном паркете.
– Да, по такому паркету так и хочется скользить в невесомых туфельках неземной красоты, – поддержала его Вера. – И в соответствующем платье!
– Вы хотели бы осмотреть нашу экспозицию? – прозвучал вопрос откуда-то сбоку.
Лобов и его команда разом повернулись в ту сторону, откуда прозвучал вопрос. Его задала миловидная, смущенно улыбающаяся женщина средних лет, неслышно появившаяся в холле из одной из боковых дверей, только теперь увиденных Лобовым и его спутниками.
– Экспозицию? Нет, не хо… – начал было Валентин, но его тут же перебил Лобов:
– Конечно же хотим. Именно за этим мы сюда и явились.
– Самостоятельный осмотр экспозиции у нас – бесплатно, а с экскурсоводом сто двадцать рублей для взрослых, для школьников – десять рублей, а для студентов – сорок.
– У нас нет ни школьников, ни студентов, – уверенно заявила Вера.
– Как это нет? – возмутился Валентин, доставая из заднего кармана джинсов студенческий билет.
– Ах, простите, – съязвила Вера, – я и забыла, что вы у нас – вечный студент.
Лобов извлек из кармана пятисотрублевку и протянул женщине.
– Сейчас я принесу вам билеты и сдачу, – сказала она, собравшись вновь исчезнуть за одной из дверей. При виде лобовской пятисотки она стала выглядеть еще более смущенной.
– Да постойте же, – остановил ее Лобов. – Потом сдачу, потом билеты… – Неизвестно отчего, но Лобов тоже смутился, внезапно ни с того ни с сего впав в легкое косноязычие.
Мимолетное лобовское смущение под прямым взглядом больших серых глаз этой простодушной провинциалки не могло укрыться от Веры, и она, дабы не дать усугубиться этому пагубному обоюдному смущению, тут же взяла инициативу на себя, выступив вперед и прикрыв собой Лобова.
– Здравствуйте! Как вас величать? Меня звать Вера. – Она протянула незнакомке руку для рукопожатия.
Та, еще больше смущаясь, неумело пожала протянутую ей руку.
– Ой, знаете, лучше я вовсе не буду брать с вас денег! – И она попыталась вернуть Вере лобовские пятьсот рублей. – Меня зовут Анастасия Федоровна. Это несправедливо – брать с вас деньги за осмотр экспозиции. Ведь вы могли бы осмотреть ее самостоятельно и бесплатно. Но у нас уже уволили смотрительниц залов, и пустить вас туда без сопровождения я не имею права. Извините, правила… Наш музей закрывают уже на следующей неделе. Так что я проведу экскурсию бесплатно: ведь вы, похоже, наши последние посетители.
– Кто же посмел закрыть такой замечательный музей? – с возмущением поинтересовался Валентин. Он, еще не увидев экспозиции, был уже твердо уверен, что музей действительно совершенно замечательный, ибо только замечательный музей может располагаться в таком замечательном доме и иметь своим сотрудником такую замечательную женщину, как Анастасия Федоровна.
– Давайте же приступим к осмотру экспозиции, – строго потребовала Вера, почувствовав, что и Валентин уже подпал под обаяние серых глаз.
Анастасия Федоровна, так и продолжая комкать в руке злополучную купюру, проследовала вверх по широкой лестнице. Следом за ней гуськом потянулись Валентин и Лобов. Замыкала процессию с некоторым отставанием Вера.
Экспозиция занимала собой весь второй этаж, состоящий из двух больших залов и восьми небольших комнат. Один из залов был отведен под небольшую картинную галерею из трех десятков полотен.
– Это… Это ведь Лентулов? – не веря своим глазам, воскликнул Валентин, обращаясь к еще не успевшей ничего сказать Анастасии Федоровне. – А это… Мама дорогая! Шагал!
– Да. И Лентулов, и Шагал… – подтвердила она. – У нас…
– Послушайте, – перебил ее Валентин, – такие сокровища – и без всякой охраны…
– Почему ж без охраны? – возразила она. – У нас на дверях и на окнах сигнализация имеется. – И указала рукой на допотопные датчики, наклеенные на стекла. – Это все наследие семьи купцов и промышленников Стрельниковых. Сейчас мы с вами находимся в особняке, построенном в тысяча девятьсот восьмом году последним представителем этого рода, жившим в нашем городе, Артемием Ивановичем Стрельниковым. После большевистского переворота он бежал за границу, по слухам в Китай, и канул там в неизвестности. Во всяком случае, до сих пор никто из стрельниковских потомков не объявился и никаких материальных исков музею не предъявлял.
Дальше последовал рассказ о селе Ореховском, впервые упомянутом в официальных документах в эпоху Петра I, из которого впоследствии и вырос славный город Ореховск. Ореховское всегда славилось своими ткачами. Земля здесь была бедная, нормально родила через три года на четвертый. Вот крестьяне и вынуждены были заниматься еще и ткаческим ремеслом. После отмены крепостного права в Ореховском появились Стрельниковы. Они-то и построили здесь ткацкую фабрику. В следующем зале посетителям был продемонстрирован ткацкий станок, и Анастасия Федоровна сообщила, что в таком виде этот шедевр инженерной мысли Средневековья просуществовал века с пятнадцатого до самой отмены крепостного права. Лобов, тут же заинтересовавшись этим сообщением, потребовал уточнить:
– А этот вот конкретный экземпляр, он какого века?
– Ну что вы… Это реконструкция, – развеяла лобовские надежды Анастасия Федоровна. – В семидесятые годы прошлого века фабричные умельцы изготовили его специально для музея.
Экспозиция Ореховского краеведческого музея оставляла у посетителей странное чувство. С одной стороны – шедевры русского изобразительного искусства, имеющие ныне, наверное, умопомрачительную рыночную стоимость. С другой – полнейшее отсутствие каких-либо экспонатов старше сороковых – пятидесятых годов двадцатого века.
– Все очень просто, – объяснила сие странное обстоятельство Анастасия Федоровна. – Музей был создан в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, к пятидесятилетнему юбилею Ореховска, ведь до двадцать пятого года Ореховское числилось селом. Созданию музея весьма поспособствовал первый секретарь Калужского обкома Иван Ильич Верховцев. Он был уроженцем и большим патриотом нашего города. Он же похлопотал и о передаче нам бывших стрельниковских картин из Калужского областного музея изобразительных искусств. А все остальные экспонаты сотрудники музея уж сами собирали здесь, в городе. Сами понимаете, немногое осталось у людей. Гражданская война, коллективизация, голод, потом снова война, снова голод… Вот и создается впечатление, что история города началась в сороковые.
– Похоже, что так у нас не только с историей города Ореховска дела обстоят, – мрачно заметил Лобов.
– Вполне возможно, – охотно согласилась Анастасия Федоровна. – Я-то пришла в музей в девяносто первом, как раз перед реформой, и всю свою трудовую деятельность провела в этих стенах. И в мои годы уже не стоял вопрос расширения и обогащения экспозиции. Старались сберечь хотя бы то, что есть. И к сожалению, наступил момент, когда все наши старания оказались напрасны.
– В чем дело? – удивился Лобов.
– Я же вам говорила уже – наш музей закрывают, вернее, он переезжает, а здание наше передают районному филиалу организации под названием «Облагрохолдинг».
– А что же будет с экспозицией? – поинтересовался Валентин.
– Картины останутся пока здесь, так как в новом помещении совершенно отсутствуют условия для их хранения, а вся остальная экспозиция переедет в бывшее здание ткацкой фабрики.
– Это красное такое, с высокой трубой? – уточнил Валентин.
– Да. Фабрика просуществовала до девяносто девятого года, но в двадцать первый век уже не переползла – обанкротилась окончательно. Сейчас там все разорено, даже оконные рамы порастащили. Как мы будем там существовать? Ума не приложу!
– Кто же придумал эту рокировку? И что за агрохолдинг такой важный?
– Глава районной администрации. Здание-то музея на балансе у администрации находится. А районный филиал «Облагрохолдинга» возглавляет супруга районного главы.
– Тогда все понятно. Здание с довеском в виде картин – лакомый кусочек.
Анастасия Федоровна лишь пожала плечами и печально улыбнулась.
– У нас уже все уволились. Я доработаю до конца недели и тоже уйду. Музей в совершенно разгромленном здании – это форменное издевательство. И хотя у нас в городе почти невозможно найти работу, устраивать музей на руинах я не буду.
– Вы не торопитесь, Анастасия Федоровна, увольняться, – посоветовал ей Лобов. – Может быть, мы сумеем вам помочь.
– Каким образом? – У Анастасии Федоровны от удивления даже глаза округлились.
– П-пока не знаю, – замялся Лобов. – Но не торопитесь прощаться со своим музеем. Скажите-ка нам лучше – есть ли у вас в музее, может быть, где-нибудь в запасниках, какой-нибудь предмет возрастом в несколько сотен лет?
– Нет…
– А какое здание самое старое в городе?
– Фабрика. Тысяча восемьсот семидесятого года.
– А церковь?
– Что вы… Новодел. Построили за три последних года.
– Мы так и подумали. Печально.
– Печально? Почему?
Лобов натужно рассмеялся:
– Да так… Просто мы большие любители старины и нам очень нужна какая-нибудь старинная вещь. Необязательно дорогая.
– Н-ну… – Она лукаво улыбнулась. – Если вы поможете мне отстоять музей, то, возможно, я тоже сумею вам помочь.
– А фотография главы районной администрации в вашем музее имеется? – поинтересовался Лобов.
– Как же… Вот она. – Анастасия Федоровна указала на небольшое фото в самом конце выставочной экспозиции. – Глава администрации вместе с коллективом музея. И супруга его здесь же. Между ним и мной стоит.
– Можете мне ее одолжить?
– Без проблем. – Она сняла фотографию со стены и, не вынимая ее из рамки, протянула Лобову.
– Как его величать? – уточнил Лобов.
– Стосуров Игорь Ростиславович.
– Ничего не обещаю, – Лобов понизил голос до шепота, – но у меня в Калуге неплохие связи. Попробую надавить. Но как бы все ни сложилось, о нашем разговоре – никому. – Он дотронулся указательным пальцем до своих губ.
– Заметано.
Когда, вкусив плодов духовных, лобовская троица, выйдя из музея, направилась в сторону торгового центра, Вера, не удержавшись, подпустила шпильку:
– Сознайтесь, Роман Михайлович, что эта хранительница древностей произвела на вас неизгладимое впечатление. Боже мой, вы были с ней так галантны… А на прощание даже шептали и пальчик к губкам прикладывали… Никак очаровать ее пытались?
– Что вы, Вера? – изумился отставной разведчик. – О чем вы? Элементарная вежливость при ведении деловых переговоров с женщиной.
– Ну-ну, рассказывайте… – не унималась раздосадованная докторша. – А то я не видела, как эта старая грымза пыталась вас охмурить. И голосок ангельский, и улыбочка за улыбочкой…
– Ты неправа, Вера, – попытался вклиниться в разговор Валентин. – Никакая она не старая грымза. Очень даже милая женщина, слегка за тридцать.
– И этот туда же. Вы только полюбуйтесь на себя, – зло прошипела Вера. – Тоже мне работники тайного фронта… Властелины сознания и подсознания… А пятидесятилетняя провинциальная кокетка очаровала вас и подчинила своей воле, как подростков.
На счастье Романа Михайловича и Валентина, вход в торговый комплекс был уже в нескольких метрах, и ревнивая докторша вынуждена была умолкнуть, дабы не обращать на себя внимания посторонних. Запланированный коротким и точечным, шопинг получился долгим и, пожалуй, избыточным. Во всяком случае, после его окончания троица загрузила в багажник не только тортик и бутылочку вина, но и несколько огромных, набитых покупками пакетов.
– Поедем смотреть на здание фабрики? – поинтересовался Валентин, когда они уселись в машину.
– Восемьсот семидесятый год… – Лобов скептически скривил губы. – Слишком близко. Разве что только для отработки метода… Давай дождемся, что нам предложит Анастасия Федоровна, а потом будем решать, как нам быть. А пока в свою очередь поможем ей. Сегодня отдыхаем, как договорились, а завтра с утра ты, Валентин, заставишь этого Стосурова отменить его распоряжение насчет музея.
Выполнение поставленной задачи для Валентина не составило особого труда, и к обеду следующего дня Лобов, Валентин и Вера вновь нанесли визит гостеприимной хозяйке Ореховского краеведческого музея. Анастасия Федоровна встретила их чуть ли не с распростертыми объятиями.
– Представляете, – громко принялась рассказывать она своим посетителям, – я только что получила новое распоряжение главы районной администрации! Стрельниковский дом нам вернули! А «Облагрохолдинг» расположится в здании фабрики! И нам добавили еще две ставки охранников! И подняли на пятьдесят процентов зарплату! Это невероятно!
– Я же говорил вам, что у меня есть кое-какие связи в Калуге, – спокойно отреагировал на ее сообщение Лобов.
– Спасибо вам преогромнейшее, Роман Михайлович! Но… Не обманывайте меня, вы не из Калуги. Вы из Москвы.
– С чего вы взяли? – спросила Вера. Может быть, спросила несколько резче, чем дозволяется правилами хорошего тона.
– У вас у всех взгляд одинаковый.
– И какой же у нас взгляд?
– Оценивающий. Так смотрят все москвичи. Любой предмет ли, человека ли они оглядывают так, словно прикидывают, сколько он может стоить и смогут ли они его купить.
Лобов рассмеялся:
– Ох, чувствую, Анастасия Федоровна, не любите вы москвичей. Что ж нам, бедным, делать-то? Как заслужить ваше прощение за свои циничные, оценивающие взгляды?
– Ничего. Ничего я не имею против москвичей. Просто условия жизни формируют определенные стереотипы поведения. – Анастасия Федоровна спохватилась: – Да что же я все не о том? Подождите, я кое-что для вас приготовила. – Она исчезала за дверью своего кабинета и через мгновение вновь появилась в холле. – Вот! Смотрите, что у меня для вас есть! – На ее открытой ладони лежал какой-то небольшой предмет.
Осторожно, двумя пальцами Лобов взял предмет с ее ладони. Это был браслет. Невзрачный, темно-серого цвета, шириной в сантиметр-полтора и толщиной в полсантиметра. Внутренняя поверхность у него была гладкой, без каких либо клейм или значков, а на наружной поверхности была отлита или вычеканена собака. Туловище у собаки было длинным, а ноги – короткими. Ее можно было бы назвать таксой, если бы не длинный хвост, описывающий петлю вокруг собаки. Браслет был явно не женский. Судя по его диаметру, он был рассчитан на мощную мужскую руку. Тщательно осмотрев его, Лобов надел браслет на запястье.
– Хм, мягкий… Что это за материал?
– Олово, – ответила Анастасия Федоровна. – Вы же сказали, что вас интересует древняя, пусть и недорогая вещь?
– Да, да, конечно! – воскликнул Лобов. – Эта вещь нас вполне устраивает. С вашего позволения я оставил бы ее у себя месяца на три-четыре.
– Я дарю ее вам. Трудно сказать, сколько ему лет, но вроде бы он принадлежал нашему родоначальнику. Семейное предание гласит, что он был опричником во времена Ивана Грозного. Но даже его фамилию я вам сообщить затрудняюсь, так как браслет почему-то всегда передавался по женской линии – от матери к дочери или от бабки к внучке. Странная традиция, правда?
– Да уж…
– Не знаю, предание ли это или просто бабушкина интерпретация, но, когда она мне его передавала, взяла с меня клятву, что я никогда его не отдам ни сыну, ни внуку. Считается, что если браслет будет носить мужчина нашей крови, то в нем воплотится наш родоначальник, тот самый опричник. И станет этот мужчина душегубом, каких только поискать. А у меня, как назло, два сына. Так что передавать браслет по наследству мне некому. Разве что внучек дождаться? Но уж слишком долго ждать. Вот я и решила прервать традицию и удалить браслет из семьи навсегда. Владейте им, Роман Михайлович. Надеюсь, вы не боитесь проклятия браслета?
– Я? Ни в коем случае, – уверенно заявил Лобов, а про себя подумал: «Вроде никакой отрицательной энергии на браслете не ощущается, но вернемся к себе, надо будет его тщательно протестировать самому и дать его на проверку Валентину. Одно дело – простой материальный носитель времени, и совсем другое – магический артефакт. Хотя семейное предание, скорее всего, просто сказка-страшилка».
– Вполне возможно, что это просто сказка, но проверять, так ли это, на своих сыновьях, сами понимаете, у меня нет никакого желания. В пользу того, что владелец его был опричником, говорит вроде бы собака, изображенная на браслете. Но… Уж больно неправильная какая-то собака. То ли такса, то ли нечто похожее. Явно не звериного вида. И обратите внимание на ее странный хвост. Он закручен овалом, как бы описывая собой все тело собаки. Интересно, правда?
– Но символ опричнины не собака, а собачья голова с оскаленной пастью, – влез со своим замечанием Валентин. – Так что вряд ли этот браслет символизирует принадлежность его хозяина к опричнине. Голова, именно собачья голова, а не собака целиком, символ опричнины.
– Это верно, – поддержала его Анастасия Федоровна. – Историки даже отмечают, что отрубленную собачью голову опричники возили привязанной к своему седлу.
– Ну это вряд ли, – возразил ей Лобов. – Такое мог придумать только человек, ни разу не покидавший своего кабинета. Во-первых, лошадь будет шарахаться, как очумелая, а во-вторых, вы представляете, какая вонь от этой отрубленной головы? Порой мне кажется, что историки – это банда… кх-м… не совсем адекватных фантазеров.
– Ну что вы, Роман Михайлович, с чего это у вас сформировалось такое ложное представление об историках?
– Ох, Анастасия Федоровна, я вам сейчас расскажу об эпохе Дмитрия Донского. Ведь они, эти ваши историки, все там наврали. А по глупости своей или по чьему-то заказу – надо еще разбираться.
– С удовольствием вас выслушаю, Роман Михайлович. Но что это мы в холле стоим? Давайте пройдем в мой кабинет. И… Все-таки у меня сегодня такой праздник. Я даже успела бутылочку шампанского сбегать купить.
Но тут намечающуюся идиллию одной лишь репликой умудрилась сломать Вера. Глядя на директрису музея «московским», по ее определению, взглядом, она жестко заявила:
– Роман Михайлович, у нас же еще сегодня дела, мы не можем тут больше задерживаться.
– Ах да, – спохватился Лобов. – Извините, Анастасия Федоровна, мы вынуждены торопиться. Как-нибудь в другой раз… Еще раз спасибо за браслет.
Они еще пару минут раскланивались и благодарили друг друга, но главное было уже сказано Верой – обе стороны выполнили свои обязательства и настала пора попрощаться.
– В принципе мы могли бы еще на полчасика задержаться в музее, – недовольно буркнул Лобов, когда он и его соратники уже сидели в машине. – Может, удалось бы получить еще какую-нибудь ценную информацию о браслете.
– Все, что она знала, она нам уже выложила, – отрезала Вера. – Чего время тянуть? Успеем еще сегодня сделать пробный полет.
– Скорей бы уж, – поддержал ее Валентин. – Кстати, Роман Михайлович, как нам эпоха Ивана Грозного? Подходит?
– Вполне. – Лобов уже позабыл об Ореховском краеведческом музее и его миловидной директрисе и включился в работу. – Странное царствование, во время которого были совершены и великие дела, и великие злодеяния. Опричнина, земщина… Во всяком случае, без гражданского противостояния там не обошлось. Смута, кровь великая… А как подсказывает наш не очень богатый опыт, где кровь и смута, там и надо искать рыбасоидов.
IV
Более мерзкого сна Валентину за всю свою почти тридцатилетнюю жизнь видеть еще не доводилось. А сон меж тем – простой-простой. И в этой-то простоте и какой-то примитивно-натуралистической достоверности весь ужас и заключался. Снилась ему обычная метель. Подумаешь, метель. Ну кто не видел метели из окна своей теплой, благоустроенной квартиры? Но в том-то и состояла вся жуть этого странного сна, что смотрел Валентин на метель не со стороны, не из окна своей квартиры, а как бы изнутри.
Ветер ревет и свищет, гоня мимо него снежные заряды. Черное ночное небо, едва подсвеченное тонким серпом полумесяца, все исчеркано снежно-белой штриховкой. Валентин до того окоченел, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Он лежит, привалившись спиной к какой-то стене, и ветер уже намел вокруг него приличный сугроб. «Снег – это хорошо, – думает Валентин. – Он поможет мне согреться. Когда меня полностью занесет толстым слоем снега, мне станет хорошо, тепло». Глаза его смыкаются, он уже не видит этой черноты частых белых линий, стремящихся в бесконечность. Метель перестает визжать, реветь, грохотать. Она теперь лишь поскуливает, как заблудившийся щенок, и ласково шепчет Валентину в уши: «Спать… Спать… Спать…» Валентин чувствует, что засыпает, и тут откуда-то в мозгу всплывает парадоксальная мысль: «Сон внутри сна. Это интересно. Как матрешка. Меньшее в большем. Воображаемое в сущем. Но если сон во сне, то что здесь воображаемое, а что сущее?» А метель, успокаивая и умиротворяя, продолжает насвистывать ему свою колыбельную, ненавязчиво предлагая забыться, впасть в нирвану покоя и перестать задаваться дурацкими вопросами, не имеющими ответа. Но тут до его слуха доносится звук. Какой-то посторонний, неправильный, совершенно не соответствующий уже ставшему привычным метельному звукоряду. Это звон. Похоже не на колокольчик, но и не на колокол. А как будто кто-то увесистой связкой ключей звенит, преднамеренно потряхивая ею при каждом шаге. Звон становится все ближе…
– Эй, паря! Живой ли?!
Валентин открывает глаза и соображает, что вернулся из второго сна в первый. Ревет все та же страшная метель, но теперь перед ним лицо склонившегося человека. Ветер растрепал его волосы и бороду, набил их снегом, оледенил, и теперь человек напоминает сказочного льва со снежно-ледяной гривой. Он был странный, очень странный, этот человек. В такую-то метель, в такой-то жуткий холод он был одет явно не по погоде: в черный широкий балахон, прикрывающий ноги только до середины голени, а ниже… Ниже были голые ноги без какого-либо подобия обуви на них. Но самым странным было даже не это. На груди у человека висел огромный железный крест. Скорее, это правильнее было бы назвать не крестом, а большой, толстой пластиной, у которой были выбраны углы, что делало ее похожей на крест. Здоровущая железяка эта была подвешена на цепи чуть потоньше якорной. Причем цепь не висела на шее у человека, а шла за спину, опускаясь почти до самой земли, и уже оттуда поднималась к нижней части креста. Дополнялось это скобяное великолепие поясной цепью, обернутой вокруг талии несколько раз и не позволяющей необычному нагрудному кресту свободно болтаться.
Человек присел на корточки, и цепь, быстро складываясь в две железные горки, весело зазвенела.
– Эй! Если жив, похлопай глазами! – Он приложил пальцы к Валентиновой шее, пытаясь, видимо, нащупать пульс. Пальцы у него были такими горячими, будто он не рассекал почти голышом по улице, обвешанный заиндевевшим железом, а только что выскочил из жарко натопленного салона своего автомобиля.
Валентин несколько раз закрыл и открыл глаза, одновременно подумав: «Сумасшедший какой-то. Шел бы себе мимо… Скоро снег заметет, укроет меня, как пуховым одеялом, и станет мне хорошо, тепло…»
– Эй, ты не спи! Не то замерзнешь и околеешь под чужим забором, аки пес бездомный. Ну-ка, поднимайся, паря.
Человек тормошил Валентина, заставляя его подняться, а метель все так же выла, ревела, стонала. «Какой мерзкий сон, – подумалось Валентину. – Когда же он наконец кончится?» Теперь его уже не интересовало ни меньшее в большем, ни воображаемое в сущем. Ему хотелось лишь одного – наконец проснуться и не слышать больше этих жутких завываний, не чувствовать этого ледяного ветра, колющего острыми иголками его окоченевшее от мороза тело.
Человек оставил попытки растормошить Валентина и заставить подняться на ноги. Ухватив его за грудки, одним рывком он вырвал его из сугроба и бросил себе на плечо. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся во весь свой немалый рост и, придерживая одной рукой висящее у него на плече тело, зашагал в ту сторону, откуда только что пришел. Идти ему пришлось недолго – всего лишь квартал, он уткнулся в кованую решетку церковной ограды. Шаг за шагом, он добрел почти до самых церковных ворот, запертых в столь неурочный час на огромный замок, висящий на опутывающей створки цепи.
Ветер ревет и свищет, гоня мимо него снежные заряды. Черное ночное небо, едва подсвеченное тонким серпом полумесяца, все исчеркано снежно-белой штриховкой. Валентин до того окоченел, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Он лежит, привалившись спиной к какой-то стене, и ветер уже намел вокруг него приличный сугроб. «Снег – это хорошо, – думает Валентин. – Он поможет мне согреться. Когда меня полностью занесет толстым слоем снега, мне станет хорошо, тепло». Глаза его смыкаются, он уже не видит этой черноты частых белых линий, стремящихся в бесконечность. Метель перестает визжать, реветь, грохотать. Она теперь лишь поскуливает, как заблудившийся щенок, и ласково шепчет Валентину в уши: «Спать… Спать… Спать…» Валентин чувствует, что засыпает, и тут откуда-то в мозгу всплывает парадоксальная мысль: «Сон внутри сна. Это интересно. Как матрешка. Меньшее в большем. Воображаемое в сущем. Но если сон во сне, то что здесь воображаемое, а что сущее?» А метель, успокаивая и умиротворяя, продолжает насвистывать ему свою колыбельную, ненавязчиво предлагая забыться, впасть в нирвану покоя и перестать задаваться дурацкими вопросами, не имеющими ответа. Но тут до его слуха доносится звук. Какой-то посторонний, неправильный, совершенно не соответствующий уже ставшему привычным метельному звукоряду. Это звон. Похоже не на колокольчик, но и не на колокол. А как будто кто-то увесистой связкой ключей звенит, преднамеренно потряхивая ею при каждом шаге. Звон становится все ближе…
– Эй, паря! Живой ли?!
Валентин открывает глаза и соображает, что вернулся из второго сна в первый. Ревет все та же страшная метель, но теперь перед ним лицо склонившегося человека. Ветер растрепал его волосы и бороду, набил их снегом, оледенил, и теперь человек напоминает сказочного льва со снежно-ледяной гривой. Он был странный, очень странный, этот человек. В такую-то метель, в такой-то жуткий холод он был одет явно не по погоде: в черный широкий балахон, прикрывающий ноги только до середины голени, а ниже… Ниже были голые ноги без какого-либо подобия обуви на них. Но самым странным было даже не это. На груди у человека висел огромный железный крест. Скорее, это правильнее было бы назвать не крестом, а большой, толстой пластиной, у которой были выбраны углы, что делало ее похожей на крест. Здоровущая железяка эта была подвешена на цепи чуть потоньше якорной. Причем цепь не висела на шее у человека, а шла за спину, опускаясь почти до самой земли, и уже оттуда поднималась к нижней части креста. Дополнялось это скобяное великолепие поясной цепью, обернутой вокруг талии несколько раз и не позволяющей необычному нагрудному кресту свободно болтаться.
Человек присел на корточки, и цепь, быстро складываясь в две железные горки, весело зазвенела.
– Эй! Если жив, похлопай глазами! – Он приложил пальцы к Валентиновой шее, пытаясь, видимо, нащупать пульс. Пальцы у него были такими горячими, будто он не рассекал почти голышом по улице, обвешанный заиндевевшим железом, а только что выскочил из жарко натопленного салона своего автомобиля.
Валентин несколько раз закрыл и открыл глаза, одновременно подумав: «Сумасшедший какой-то. Шел бы себе мимо… Скоро снег заметет, укроет меня, как пуховым одеялом, и станет мне хорошо, тепло…»
– Эй, ты не спи! Не то замерзнешь и околеешь под чужим забором, аки пес бездомный. Ну-ка, поднимайся, паря.
Человек тормошил Валентина, заставляя его подняться, а метель все так же выла, ревела, стонала. «Какой мерзкий сон, – подумалось Валентину. – Когда же он наконец кончится?» Теперь его уже не интересовало ни меньшее в большем, ни воображаемое в сущем. Ему хотелось лишь одного – наконец проснуться и не слышать больше этих жутких завываний, не чувствовать этого ледяного ветра, колющего острыми иголками его окоченевшее от мороза тело.
Человек оставил попытки растормошить Валентина и заставить подняться на ноги. Ухватив его за грудки, одним рывком он вырвал его из сугроба и бросил себе на плечо. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся во весь свой немалый рост и, придерживая одной рукой висящее у него на плече тело, зашагал в ту сторону, откуда только что пришел. Идти ему пришлось недолго – всего лишь квартал, он уткнулся в кованую решетку церковной ограды. Шаг за шагом, он добрел почти до самых церковных ворот, запертых в столь неурочный час на огромный замок, висящий на опутывающей створки цепи.