- Да будет вам стыдно от упреков собственной совести, - приказал Суворов, и Константину стало стыдно, хоть провалиться.
Впервые, потрясенный, ощутил он, что кроме грубой физической силы, которую он так ценил в других и которой гордился в самом себе, была еще и сила превосходнейшая, источником которой были ум, сердце, благородство воли.
- Простите... - прошептал Константин и заплакал. Голова его низко склонилась. В размягченной душе пронеслось: "Вот если бы батюшка был таков, и я б стал иной".
Суворов поспешно опять подошел, чуть коснулся жестких крутых рыжеватых волос Константина и совершенно другим, большой доброты отеческим голосом вымолвил:
- Запомни же... навсегда.
Суворов открыл дверь и, как при- встрече, изгибаясь в придворных поклонах, оказывая Константину как великому князю подобающую честь, провел молодого человека с заплаканным лицом несколько шагов вперед. Затем, повернувшись к свите великого князя, стоявшей в испуганном изумлении, с тихой яростью отчетливо вымолвил:
- А вы? Да ежели в другой раз не удержите, на расправу вас всех к государю! Что, ежели б великого князя взяли в плен? Невыгодный заключать мир с французами? А если бы, помилуй бог, убили? Мне ли его переживать? А кто кампанию выиграет? То-то! Мальчишки...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Новая большая работа, как всегда, вызвала величайшее напряжение сил Баженова, но здоровье уже было плохо, и угнетала мысль, что и этой, последней большой работе предстоит та же участь, которая постигла его великие неосуществленные проекты.
Головокружения с потерей сознания наступали все чаще, тоска глушила последние надежды. Все чувствовали, что близок конец его многострадальной и доблестной жизни.
Но сколь ни были готовы к этой мысли, когда второго августа 1799 года паралич сердца вызвал внезапную смерть Василия Ивановича, горе преданной Гру-шеньки было безгранично. У Воронихина, кроме скорби от утраты великого друга, открытой раной осталась обида против злого рока, как бы положившего заклятие на все завершения гениальных начинаний Баженова.
- С его смертью в Академии, конечно, все будет по-старому, - сказал с горечью В.оронихин, входя вместе с Карлом в свой кабинет.
Они только что вернулись с похорон. Без особого приглашения Карл безмолвно пошел за Андреем Ники-форовичем, - так само собой вышло, что сейчас им невозможно было разлучиться.
- Осиротели мы, - вырвалось у Карла.
- Когда большой человек умирает, сила и воля его как бы прилагаются сознанию тех, кто их способен принять. В них продолжится его творческая жизнь. Вот оно - бессмертие.
Воронихин сказал эти слова строго и властно, и Карл невольно склонил голову.
- И самое главное, запомни, Шарло, - положил Воронихин свою руку на плечо Карла Росси, - запомни золотые слова Баженова при закладке Кремлевского дворца: "Думают некоторые, что и архитектура, как одежда, входит и выходит из моды, но как логика, физика, математика не подвержены моде, так и архитектура..." Цивилизации возникают и рушатся, верования, которые питали веками человечество, заменяются новыми или исчезают совсем. Роковыми в жизни каждого человека являются разочарования, утраты, неносильное утомление бессмысленной пестротой жизни. На что устремить взоры? Где незыблемость, а с ней необходимый покой? Я разумею, Шарло, продолжал Воронихин, по своему обычакг при волнении начав ходить вдоль комнаты, - не тот сонливый, бездельный покой, в который легко впадают старики и ленивцы, а божественный покой творца, необходимый для новых зачатий. Зачинахь и рождать - от форм простейших до тех, несущих благодеяние всему человечеству, вносящих в мир новое, - есть первейший из законов земли. А обладать творческим покоем - первое условие для выполнения этого закона. И вот, Шарло, что хотел Баженов выразить, передать потомству как помощь, как опору в личной судьбе и работе, когда он сказал: "Архитектура, как логика, физика, математика..."
- И есть та незыблемость, которая утешает, дает питание не только уму, но и сердцу! - восторженно докончил Росси. - Я это сам знаю с детства, Андрей Никифорович, только не сумел бы так выразить, как вы сейчас. В больших огорчениях я, бывало, раскрывал геометрию, - доверчиво признался он, - и, как от созерцания Акрополя или картины да Винчи, великий покой исцелял мое горе.
- И всех людей, дорогой Шарло, надлежит нам этому научить. Получить от искусства не только радость для глаз, но вот эту опору в жизни, эту отраду мысли в незыблемом. Тем более что выбранное нами с тобой искусство архитектура - есть искусство всенародное. Послужим ему достойно, по примеру великого Баженова.
- Вот и справили мы ему поминки, - сказал растроганный Росси.
- А теперь, Шарло... - Воронихин замялся. Твердые глаза его затуманились. - После этих поминок, которые должны вызвать в нас все лучшее и сильнейшее, я хочу сказать себе одному печальную весть.
- О Мите? - воскликнул Карл. - Неужто убит?
- Митя не убит, но тяжело ранен в сраженье под Нови. Вот его последние рисунки, присланные Дрони-ным для тебя и Маши. Прочти письмо майора, посмотри весь пакет. Оставлю тебя одного...
Несколько больших рисунков акварелью и тушью были вложены в тетрадь, исписанную крупным почерком майора Дронина. Это были его пояснения к рисункам Мити, с подробностями передающие темы зарисовок. Начиналась тетрадь письмом к Воронихину:
"Андрей Никифорович, друг и благодетель, слов моих нет, чтобы выразить мое горе: Митеньке, названному брату моему, преславному художнику нашему, в сраженье под Нови оторвало ядром правую руку. Укрытый почтенным русским тамошним жителем, Митя в конце концов был доставлен в наш госпиталь. Сии рисунки его, последние в жизни, просит он передать известной вам Маше и другу своему Карлу Росси. Жизнь Мити вне опасности, но руки нет и нет, чем весьма удручен, но чаятельно мне - он справится. Ибо по богатству души своей не только склонность к искусству имеет, но и великую заботу о людях крепостного сословия: не перст ли это судьбы, вымолвил он намедни, чтобы не быть мне художником, а лишь борцом за обиженных?
Курьер, который передаст вам сей пакет, воротится скоро обратно с рескриптом государя нашему Суворову. Тяжело раненные, среди коих обретается Митя, будут вскорости переведены в доступный посещению городок Богемии. Если Маша захочет, ей возможно туда приехать с упомянутым курьером. Многие жены, переодетые в мужское, уже пребывают здесь при мужьях, хитро укрываясь от ока гнева начальствующих. А сейчас ей и сего укрытия не понадобится... Хотя я Машеньку видел однажды, но столь необыкновенная сила характера заключена в ее привлекательной внешности, что разрешил я себе, старый мечтатель, допустить предположение: благородная Машенька не замедлит пролить бальзам на отчаянное заявление художника, будто для безрукого взаимная любовь - предерзкое самообольщение. Во всяком случае приказал он мне написать, что освобождает невесту Машеньку от данного ему слова. С упованием, что оной свободы она не восхочет,
известный вам майор Дронин".
Толстая тетрадка, исписанная крупным почерком майора, адресована была Карлу, и на первой странице ее, вместо вступления, говорилось:
"Юный Митенькин друг и, смею надеяться, в той же мере и мой, обращаюсь к вам с просьбой прочесть лично Машеньке вслух прилагаемые пояснения рисунков Мити. Сами увидите, что выразительность их говорит за себя, но, желая перенести ваше воображение в испытанные нами бои и события, я для верности заношу здесь условия, их предваряющие и последующие, дабы запечатленный Митиным карандашом момент не являлся для вас некоей случайностью. Длинноты рассказа, свойственные немолодому воину на отдыхе (каким я ныне являюсь вследствие обмороженных ног при последнем переходе), скучные для юного слуха, прошу сократить, а грубые выражения, возможно проскочившие без моего ведома в мою речь, усердно прошу заменить выражениями деликатными.
Приступаю к картине первой, где великий наш Суворов, без шляпы, засучив рукава, лезет в воду заодно с понтонерами. Начинаю повествование со средины апреля... Объявлено общее наступление, и главнокомандующий погнал нас вперед, что.на зайца борзых. Ну, всплакались тотчас австрийцы - сия гоньба превыша-ет-де наше достоинство. Сделав принудительный переход некоей речки под проливным дождем, обиделся сам старый п..... Мелас, австрийский главнокомандующий (Машеньке прочтите: "папаша Мелас", выйдет пристойнее, чем многоточие солдатской нашей клички). Доведено было сие роптание до Суворова, и он задирательно отвечал: "Ежели ваша пехота боится ножки мочить, пусть остается в тылу с сухими портянками". Австрияки снаушничали в Вену, фельдмаршал получил замечание и уже без сомненья сказал:
- Видать, мне придется вести тут войну на два фронта.
Однако на реку Адду, не посмотрев на дожди, опять двинул нас круче прежнего. Понтонеры размокли, болеют, чуть тянут мосты. Тут Суворов ка-ак вскочит сам в воду" А Митя - за карандаш и закрепил дело. И ведь не для видимости дал Суворов саперам пример - он лучше их, оказалось, науку ихнюю знает и сметкой всех превзошел. И веселый какой! Известие принесли, что неудачника, старого генерала, сменил блестящий Моро, что, понятно, усилит врага, а Суворову только любо:
- Ту старую перечницу, - говорит, - нам разби-вать мало славы, у Моро же лавры позеленей.
И конечно, Моро сразу стал исправлять глупость той старой перечницы стягивать фронт, который тот зря растянул. Однако шалишь, на это Суворов времени не дал. И сколь ни храбры были с новым генералом французы, мы перешли Рубикон... то бишь реку Адду.
А вот момент второй Митиной работы: генералу Серюрье наш главнокомандующий отдает его шпагу и отпускает на честное слово домой (с обещанием, что воевать против нас не будет). Генерал этот был взят с целой дивизией. Обратите внимание, сколь любезно и с тем вместо кусателько говорит ему, протягивая отнятое оружие, Суворов:
- Не могу лишить шпаги того, кто столь славно ею владеет.
Зацепило генерала, ну он петушится:
- Атака ваша была построена на недопустимом в военной пауке риске. Это простой случай, что вы победили.
Вот гляньте на следующий рисунок, как у Суворова от скрытого смеха дрожих все лицо, насмешкой искрятся глаза, а говорит он нарочито казанской такой сиротой:
- Что поделаешь, так уж мы, русские, воюем: коль не штыком, так кулаком. Я еще из лучших.
А вот вам, Карл Иванович дражайший, презабавный случай при въезде в Милан. На главной площади перед великолепием собора, этого белоснежного чуда, завершенного тончайше высеченными из мрамора кружевами, - австрийский старец, папаша Мелас, зарыл редьку (это старое кавалерийское выражение, мнится мне, и при девице возможное). Желая облобызать нашего главнокомандующего за доблестные успехи от лица союзной армии, он, дряхленький, не удержался в седле и, будучи верхом, к своему конфузу перехлестнулся через седло. Это перед своими-то и нашими войсками.
- Помолодел папаша от наших побед, юные, годы на память пришли, смеялись суворовцы, - не упесла бы его обратно кобыла в конюшню.
Это падение "папаши" Митя смехотворно зарисовал, и при всеобщем веселии оно обошло армию. А наш фельдмаршал запустил-таки гофкригсрату в бочку меду свою суворовскую ложку дегтю: "Ваши австрийцы, - написал он, почти так же хорошо дрались, как наши русские. Ничего, обучатся..."
Если Машеньку папаша Мелас насмешит, просит Митя ей поднести от него на память эту картинку, а уже следующий номер специально вам, Карл Иванович. Извольте выслушать предисловие.
Недолог наш отдых. Опять стремительный разгон по солнцепеку, по совершенно безводной местности. Изнемогаем, изнемогли. А Суворов тут-то и велик. Сам, конечно, вперед, да с шуткой, с прибауткой, с новой затеей; и во сне не увидеть, чем он порой дух взбодрит. Такое придумал, что отстающие так и ринулись к головным. Этот момент Митенька карандашом своим быстрым очень сходственно ухватил. Извольте хоропизнько рассмотреть: под лютым зноем, босоногие, загорелые, драные, черти какие-то неистовые, но во все горло орут якобы по-французски:
- Пардон. Жете-ле-зарм. Ба-ле-зарм... Случается, на французском запнутся, тогда таким, знаете, русским горохом просыпят и, словно наши лешие, в итальянских ущельях хохочут. А цель достигнута - веселье дух подбодрило. Это Суворов так придумал, чтобы ребята двенадцать французских слов назубок знали для объяснения с врагом.
Рисунок, относящийся к знаменитой победе под Треббией, про которую уже общеизвестно как про верх военного искусства нашего Суворова, Митя просит вас, Машенька, под стеклом окантовать и в своем кабинетике повесить, считая, что он наиболее ему удался. За эту победу славному нашему герою государь прислал свой портрет, усыпанный бриллиантами, и рескрипт не без свойственного ему острословия:
"Бейте французов, и мы вам будем бить в ладоши".
Австрийский же Франц прислал тоже рескрипт, где между, хвалебных строк так и кололо осиное жало - всегдашний тупоумный намек, что Суворов воюет не по правилу, а ежели побеждает, "тому причина всегдашнее счастье ваше".
Призвал Суворов кое-кого, и я с Митей при этом были, и говорит:
- Австрийский-то император бессмысленным счастьем нашу военную выучку аттестует, как и прочие ослиные головы... Ох, беда без фортуны, как и беда без таланта.
Тут Митя тихо скажи:
- Великое ваше дарование и есть ваша фортуна. А Суворов весело так подхватил:
- К фортуне ж мозги. А к мозгам - труды. Трудись рук не покладая обязательно фортуну поймаешь. А ловить надобно ее спереди, за хохол. Сзади-то она лысая... Впрочем, я лично горжусь лишь тем, что я россиянин, и превыше всего тщусь поднять славу русского солдата.
Вот и доказал он сие великой победой своей при Треббии. Неравенство сил было столь велико, что заколебался сам неустрашимый Багратион. Прискакал было с рапортом о необходимости "оттянуться".
- Никак... - сказал тихо Суворов.
И что же изобрел для примера? Пробежал сколько-то, будто вместе с бегущими в панике, и когда слился с ними в единую душу, ка-ак скомандует: стой! Повернул круто назад, и такие всем слова: атака, руби, ур-р-ра!
Французы сочли этих, было отступивших, за новые, свежие войска и дрогнули. Где ни покажись Суворов - победа. Ну, словно живой какой талисман. Трехдневный неравный бой - нами разбит Макдональд. Вот Митя и обессмертил Суворова в этом его вдохновении, в могучем приказе бегущим: стой!
Дальнейшие подвиги нашего великого Суворова карандашом Мити не могли уже быть зарисованы, ибо сам он умирающий унесен с поля битвы и лишь чудом добродетели остался ныне в живых. Но я пребывал верным свидетелем некоего, превышающего силы человеческие, подвига духа нашего знаменитого полно.-водца. И если рассказанное мною Мите способно оказалось в минуту отчаянного малодушия придать ему, как он утверждает, новые силы, то да поможет приводимый мною ниже героический пример и вам, любезная Машенька, с обновленным сердцем перенести трудный ваш час. Митя еще просит сообщить вам по Своему внутреннему опыту сделанный выход: "Как смоляные некие факелы, и сердца людей зажигаться могут доблестью одно от другого".
Приступаю к посильному изложению вышеупомянутой битвы под Нови.
Первое наше наступление было отбито. Барон Край стал требовать выступления Багратиона. У Суворова были свои расчеты, и он этих Краевых послов никак не принимал, делая вид, что спит, завернувшись в свой плащ. Когда же, по его определению, наступил час, он сам вскочил на коня и скомандовал: "Атака!" Жара была нестерпима. Но люди нападали на отменную позицию французов с яростью, превосходящей все бывшие бои, и все же мы ничего не могли поделать - откатывались обратно. Суворов был в самом сильном огне, провожал, вдохновлял, отдавал всю душу. Впервые под его командой угрожало его богатырям поражение. В последней горести разорвал он ворот рубахи и пал на землю. Ужас нас охватил - если великий духом повергся, значит, гибель, конец. Но это было лишь один только миг... Как древний Антей, коснувшись земли-матери, могучий духом встал полководец. Подъехавших с худыми вестями, не дослушав их, отмахнул, произнес тихо, раздельно, с беспредельной силой и властью:
- Атаковать! Победить!
Так, воображается мне, сказать бы мог один бог, вызывая из совершенного мрака свет.
Я счастлив, что был свидетелем, как чудесный гений освобожденной от всякого своекорыстия воли сделал чудо в честь своей родины. Окрыленные суворовской силой, помчались галопом гонцы по частям. Его огневым приказом подняли всех упавших. Рванулись резервы, подоспели к ним запоздавшие генералы. Перед бурей единством сомкнутого войска, слитого с гением своего полководца, побежали французы. И не под силу было врагам сохранить свой порядок. Отступали, бросая оружие, скрываясь в оврагах, в лесах. Большая армия - уменьшилась вдвое.
Так вот, мои дорогие, что может сделать с ослабевшими воля одного человека, и сколь беспредельны, сколь еще не познаны нами наши собственные силы, А когда наш Суворов, в незримом лавровом венке, коего был вполне достоин, как любимый им Юлий Цезарь, прибыл на отдых к себе и встретил биографа своего Фукса (и скажу между нами: доносителя, по примеру прежде бывших при нем Николева и Германа), то, внезапно развеселясь, сказал придуманный им стишок:
Конец и слава бою
Ты будь моей трубою".
Тут прерывались записки майора...
Когда Воронихин вернулся в свой кабинет, Карл сидел на диване с рисунками Мити в руках. Его красивые глаза полны были слез. Протягивая рисунки, он вымолвил:
- Какой оказался он тонкий художник. И потерять руку, едва найдя свое настоящее призвание!
- Митя как-то и мне говорил, что у него тяга к живописи сильнее, чем к архитектуре.
Воронихин еще раз пересмотрел рисунки, отобрал те, которые надлежало передать Маше, и сказал:
- А все-таки истинным призванием Мити, к счастью, является не искусство. Трагедия неравенства людей, вызванная самым их рождением, слишком его потрясла. Если бы вместо России он был во Франции в те незабвенные годы провозглашения прав человека, я уверен, он там оказался бы не последним.
- Быть может, Андрей Никифорович, - застенчиво сказал Карл, - в грядущем царствовании, когда ваш родственник Строганов, или, лучше, Поль Очер, будет нашим Мирабо, Мите найдется дело и на родине?
- У меня с Митей уже был перед отъездом разговор на эту тему, - чуть нахмурился Воронихин. - Скажу и тебе то же самое, Шарло. Загадывать будущее - бесцельная трата времени. Всегда есть и в настоящем работа. Я думаю, что Митя, встретя величайший пример нашего времени, человека, у которого слова никогда не расходятся с делом, - Суворова, героя-полководца и вместе с тем героя-человека, получил самое для себя необходимое. Потеря руки, конечно, тяжелое событие, но не оно может разбить его жизнь.
- Гораздо хуже, если Маша к нему не приедет...
- Маша приедет, как только в руках ее будет вольная, - сказал горячо Воронихин. - Для этого дела и от тебя, Шарло, нужна будет помощь. Повлияй на свою мать, чтобы она упросила Катрин Тугарину добыть Маше немедленно вольную, пока не уехал курьер. Эта Катрин, между прочим, на днях ко мне заходила с какой-то теткой посмотреть портрет Маши...
- Мне неинтересно, как живет и что делает эта особа, - прервал непривычно резко Карл, - если у меня было к ней чувство, оно давно прошло.
- Но без нее не добыть Маше вольной, - подчеркнул Воронихин. - Только она может выпросить ее у Игреева в качестве свадебного подарка. Он сейчас не на шутку увлекся пикантным кокетством этой девицы, и, пока длится его каприз, она все может с ним сделать. Но нельзя забывать, что, осыпав Машу благодеяниями, он все еще ничего от нее не добился. Пресыщенный своим угодливым гаремом, он весьма задет ее гордой неприступностью и, конечно, опять к ней вернется. Девица Тугарина отлично все это учла и приехала смотреть Машин портрет, чтобы лучше понять, как с нею бороться. "На сцене под гримом они все хороши", - сказала она насмешливо. "Но эта в натуре несравненно лучше", - ответил я, ставя пред нею портрет. Если бы ты видел, с каким сдержанным бешенством она впилась в милое лицо нашей печальной Сильфиды.
"Что вы за него хотите, я покупаю", - сказала она. "Но он не продается, - улыбнулся я. - Портрет я писал для себя. Художнику такое наслаждение воспроизвести на полотне редкую простоту, благородство линий, свежесть чувства..."
- Чем же Тугарина может быть полезна Матпе при неприязненном к ней отношении? - сказал Карл.
- Вот именно потому. Надо только на одном замысле соединить этих двух женщин - твою мать и Катрин - и дело в шляпе. Помимо прирожденного почти у всех женщин вкуса к интриге и порочной игре, у обеих, как я уже говорил, в удалении Маши из столицы замешаны самые насущные интересы. Прежде всего посети скорей свою мать, заинтересуй ее свершением доброго дела, им можно прикрыть, выражаясь витиевато, червь тщеславия, который ее гложет с тех пор, как ее ученицу, к невыгоде учительницы, похвалили в газетах. Только скорее, не теряй времени. А я отнесу Маше рисунки и сообщу ей печальную весть.
Карл только через несколько дней мог быть у своей матери. Маша была тоже там. При первом взгляде на ее осунувшееся лицо Карл понял, что ей уже все про Митю известно, и с особым чувством пожал ей руку.
Мадам Гертруда полна была, как всегда, театральными сплетнями и новостями. Громко смеясь, она удерживала у дверей свою приятельницу, чтобы досказать ей по-французски последний анекдотпро директора театров, известного остроумца Нарышкина, сменившего Юсупова.
- Да, моя дорогая, это достоверно, сам государь сказал ему, если хотите, назову свидетелей: "Почему ты не ставишь бадет, как при Юсупове, со множеством всадников?" А он-то в ответ: "Мне это не с рукц, ваше величество, мой предместник лошадей этих кушал, а я конины не ем". Ха-ха!..
И долго еще из передней слышался смех Гертруды, пока гостья наконец не ушла.
Гертруда была в преотличном настроении духа. Подойдя к Карлу, потеребила его матерински за волосы и, указывая на Машу, сказала без особого яда:
- А ведь ей отдана пальма первенства в Психее...
- Как вам не стыдно, - порывисто сказал Карл, - Маша - сама скромность и отлично знает, что лучше вас танцевать невозможно.
Маша съежилась, покраснела, а Гертруда, по свойственной ей игре настроения, пришла тут же в восторг:
- Каков мой сынок комплиментщик!
Гертруда мимолетом поцеловала Карла и порхнула к дверям:
- Я пойду приготовить необходимое для урока одной важной девицы, она со мной проходит уже роль. Это девушка - невеста князя Игреева... Да, да, Машенька, ваша звездочка закатывается, - щебетала Гертруда, - пока вы капризничали, вашу фортуну поймала другая...
Карл быстро подошел к матери:
- Мне необходимо поговорить с вами. Есть одно дело...
- Прекрасно, сынок. Посиди тут минутку с нашей Сильфидой, я скоро. О мечтатели! - погрозила она тонким пальчиком, как грозила на сцене Амуру, и исчезла.
- Воронихин сказал, что вы хотите помочь мне, - начала Маша, но слезы пресекли ее речь. - Бедный Митя... - Она вытерла глаза, вся собралась и, взяв Карла за руку, сказала так твердо, что он ее словам сразу поверил: Если меня не отпустят, если из ваших стараний не выйдет ничего, я все равно убегу, я доберусь до Мити.
- Я уверен, что вы уедете с курьером, который привез нам Митины рисунки, - сказал Росси. - Сейчас я буду говорить с моей матерью, она поможет повлиять на Катрин. Но, Маша, подумайте в последний раз, прежде чем отказаться от вашего блестящего положения, от возможности служить любимому вами искусству. Если порвете с Игреевым, вам придется сейчас же покинуть сцену..
- Все решено безвозвратно. Все проверено. Горе угнетает меня; как и Митя, я не создана дышать только искусством. У нас, видно, Карл, нет вашего поглощающего дарования.
- Настоящее призвание, конечно, забирает все силы только себе, сказал тихо Карл.
- Вот то-то. А наши силы устремлены на другое. Если бы вы знали, какое письмо написал мне Митя. Он нашел душевный покой, только когда пришлось ему делить смертельную опасность бок о бок с товарищами. Ему отныне руководство - Суворов. Митя нашел себя самого. Найдем и мы оба, что нам делать. Я не оставлю моего искусства, но ведь служить ему можно разными способами. В какой угодно глуши я найду учеников, могу открыть свою школу, не знаю, сейчас, что и как... но думаю, что пробуждать в людях потребность красоты, научить их видеть и слышать больше и лучше, чем они могут это делать сами, - дело не меньшее, чем пожинать столичные лавры для одной своей персоны. Маша печально улыбнулась. - Они даются мне такой унизительной ценой,
- Но что, если, несмотря на все наши ухищрения, князь не захочет вас выпустить из своих рук? - осторожно спросил Росси.
- Безмерно избалованному, непостоянному сейчас я наскучила моей невеселой особой. И я даже думаю, он будет рад такому великодушному окончанию наших отношений. При его самолюбии и страхе насмешек он в роли отвергнутого воздыхателя навсегда пребывать не согласится, а как неглупый человек - уже понял, что насилие надо мной кончится плохо. Трагедий он не любит. Я счастливо попала в удачную полосу. После романа графа Шереметева с крепостной сейчас стало модно разводить сентиментально-высокие чувства. К тому же, как ураган, налетела на князя неотразимая Катрин; пока он под ее чарами, она всего может добиться. Сейчас придет ваша матушка. Найдите слова, дорогой Карл, мне же отсюда надо уйти...
Маша протянула Карлу обе руки, он поцеловал их безмолвно. Маша исчезла, и Росси остался один в комнате матери. Он огляделся. Это было словно капище с изображением в разнообразнейших позах одной и той же богини - Гертруды. То она Психеей стояла на твердом носке, вытянув одну руку, как на древней греческой вазе, в руке держала светильник, освещая спящего возлюбленного Амура, то она же, неистовая и прекрасная амазонка, мчалась в бой. Этот культ своей особы был бы жалок и смешон, если бы каждая поза не давала совершенного произведения искусства. И Карл, через минуту забыв промелькнувшее было осуждение тщеславия матери, как художник любовался точной законченностью ее прекрасного дарования. Здесь он радостно себя чувствовал ее сыном и ласково улыбнулся подошедшей Гертруде.
Впервые, потрясенный, ощутил он, что кроме грубой физической силы, которую он так ценил в других и которой гордился в самом себе, была еще и сила превосходнейшая, источником которой были ум, сердце, благородство воли.
- Простите... - прошептал Константин и заплакал. Голова его низко склонилась. В размягченной душе пронеслось: "Вот если бы батюшка был таков, и я б стал иной".
Суворов поспешно опять подошел, чуть коснулся жестких крутых рыжеватых волос Константина и совершенно другим, большой доброты отеческим голосом вымолвил:
- Запомни же... навсегда.
Суворов открыл дверь и, как при- встрече, изгибаясь в придворных поклонах, оказывая Константину как великому князю подобающую честь, провел молодого человека с заплаканным лицом несколько шагов вперед. Затем, повернувшись к свите великого князя, стоявшей в испуганном изумлении, с тихой яростью отчетливо вымолвил:
- А вы? Да ежели в другой раз не удержите, на расправу вас всех к государю! Что, ежели б великого князя взяли в плен? Невыгодный заключать мир с французами? А если бы, помилуй бог, убили? Мне ли его переживать? А кто кампанию выиграет? То-то! Мальчишки...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Новая большая работа, как всегда, вызвала величайшее напряжение сил Баженова, но здоровье уже было плохо, и угнетала мысль, что и этой, последней большой работе предстоит та же участь, которая постигла его великие неосуществленные проекты.
Головокружения с потерей сознания наступали все чаще, тоска глушила последние надежды. Все чувствовали, что близок конец его многострадальной и доблестной жизни.
Но сколь ни были готовы к этой мысли, когда второго августа 1799 года паралич сердца вызвал внезапную смерть Василия Ивановича, горе преданной Гру-шеньки было безгранично. У Воронихина, кроме скорби от утраты великого друга, открытой раной осталась обида против злого рока, как бы положившего заклятие на все завершения гениальных начинаний Баженова.
- С его смертью в Академии, конечно, все будет по-старому, - сказал с горечью В.оронихин, входя вместе с Карлом в свой кабинет.
Они только что вернулись с похорон. Без особого приглашения Карл безмолвно пошел за Андреем Ники-форовичем, - так само собой вышло, что сейчас им невозможно было разлучиться.
- Осиротели мы, - вырвалось у Карла.
- Когда большой человек умирает, сила и воля его как бы прилагаются сознанию тех, кто их способен принять. В них продолжится его творческая жизнь. Вот оно - бессмертие.
Воронихин сказал эти слова строго и властно, и Карл невольно склонил голову.
- И самое главное, запомни, Шарло, - положил Воронихин свою руку на плечо Карла Росси, - запомни золотые слова Баженова при закладке Кремлевского дворца: "Думают некоторые, что и архитектура, как одежда, входит и выходит из моды, но как логика, физика, математика не подвержены моде, так и архитектура..." Цивилизации возникают и рушатся, верования, которые питали веками человечество, заменяются новыми или исчезают совсем. Роковыми в жизни каждого человека являются разочарования, утраты, неносильное утомление бессмысленной пестротой жизни. На что устремить взоры? Где незыблемость, а с ней необходимый покой? Я разумею, Шарло, продолжал Воронихин, по своему обычакг при волнении начав ходить вдоль комнаты, - не тот сонливый, бездельный покой, в который легко впадают старики и ленивцы, а божественный покой творца, необходимый для новых зачатий. Зачинахь и рождать - от форм простейших до тех, несущих благодеяние всему человечеству, вносящих в мир новое, - есть первейший из законов земли. А обладать творческим покоем - первое условие для выполнения этого закона. И вот, Шарло, что хотел Баженов выразить, передать потомству как помощь, как опору в личной судьбе и работе, когда он сказал: "Архитектура, как логика, физика, математика..."
- И есть та незыблемость, которая утешает, дает питание не только уму, но и сердцу! - восторженно докончил Росси. - Я это сам знаю с детства, Андрей Никифорович, только не сумел бы так выразить, как вы сейчас. В больших огорчениях я, бывало, раскрывал геометрию, - доверчиво признался он, - и, как от созерцания Акрополя или картины да Винчи, великий покой исцелял мое горе.
- И всех людей, дорогой Шарло, надлежит нам этому научить. Получить от искусства не только радость для глаз, но вот эту опору в жизни, эту отраду мысли в незыблемом. Тем более что выбранное нами с тобой искусство архитектура - есть искусство всенародное. Послужим ему достойно, по примеру великого Баженова.
- Вот и справили мы ему поминки, - сказал растроганный Росси.
- А теперь, Шарло... - Воронихин замялся. Твердые глаза его затуманились. - После этих поминок, которые должны вызвать в нас все лучшее и сильнейшее, я хочу сказать себе одному печальную весть.
- О Мите? - воскликнул Карл. - Неужто убит?
- Митя не убит, но тяжело ранен в сраженье под Нови. Вот его последние рисунки, присланные Дрони-ным для тебя и Маши. Прочти письмо майора, посмотри весь пакет. Оставлю тебя одного...
Несколько больших рисунков акварелью и тушью были вложены в тетрадь, исписанную крупным почерком майора Дронина. Это были его пояснения к рисункам Мити, с подробностями передающие темы зарисовок. Начиналась тетрадь письмом к Воронихину:
"Андрей Никифорович, друг и благодетель, слов моих нет, чтобы выразить мое горе: Митеньке, названному брату моему, преславному художнику нашему, в сраженье под Нови оторвало ядром правую руку. Укрытый почтенным русским тамошним жителем, Митя в конце концов был доставлен в наш госпиталь. Сии рисунки его, последние в жизни, просит он передать известной вам Маше и другу своему Карлу Росси. Жизнь Мити вне опасности, но руки нет и нет, чем весьма удручен, но чаятельно мне - он справится. Ибо по богатству души своей не только склонность к искусству имеет, но и великую заботу о людях крепостного сословия: не перст ли это судьбы, вымолвил он намедни, чтобы не быть мне художником, а лишь борцом за обиженных?
Курьер, который передаст вам сей пакет, воротится скоро обратно с рескриптом государя нашему Суворову. Тяжело раненные, среди коих обретается Митя, будут вскорости переведены в доступный посещению городок Богемии. Если Маша захочет, ей возможно туда приехать с упомянутым курьером. Многие жены, переодетые в мужское, уже пребывают здесь при мужьях, хитро укрываясь от ока гнева начальствующих. А сейчас ей и сего укрытия не понадобится... Хотя я Машеньку видел однажды, но столь необыкновенная сила характера заключена в ее привлекательной внешности, что разрешил я себе, старый мечтатель, допустить предположение: благородная Машенька не замедлит пролить бальзам на отчаянное заявление художника, будто для безрукого взаимная любовь - предерзкое самообольщение. Во всяком случае приказал он мне написать, что освобождает невесту Машеньку от данного ему слова. С упованием, что оной свободы она не восхочет,
известный вам майор Дронин".
Толстая тетрадка, исписанная крупным почерком майора, адресована была Карлу, и на первой странице ее, вместо вступления, говорилось:
"Юный Митенькин друг и, смею надеяться, в той же мере и мой, обращаюсь к вам с просьбой прочесть лично Машеньке вслух прилагаемые пояснения рисунков Мити. Сами увидите, что выразительность их говорит за себя, но, желая перенести ваше воображение в испытанные нами бои и события, я для верности заношу здесь условия, их предваряющие и последующие, дабы запечатленный Митиным карандашом момент не являлся для вас некоей случайностью. Длинноты рассказа, свойственные немолодому воину на отдыхе (каким я ныне являюсь вследствие обмороженных ног при последнем переходе), скучные для юного слуха, прошу сократить, а грубые выражения, возможно проскочившие без моего ведома в мою речь, усердно прошу заменить выражениями деликатными.
Приступаю к картине первой, где великий наш Суворов, без шляпы, засучив рукава, лезет в воду заодно с понтонерами. Начинаю повествование со средины апреля... Объявлено общее наступление, и главнокомандующий погнал нас вперед, что.на зайца борзых. Ну, всплакались тотчас австрийцы - сия гоньба превыша-ет-де наше достоинство. Сделав принудительный переход некоей речки под проливным дождем, обиделся сам старый п..... Мелас, австрийский главнокомандующий (Машеньке прочтите: "папаша Мелас", выйдет пристойнее, чем многоточие солдатской нашей клички). Доведено было сие роптание до Суворова, и он задирательно отвечал: "Ежели ваша пехота боится ножки мочить, пусть остается в тылу с сухими портянками". Австрияки снаушничали в Вену, фельдмаршал получил замечание и уже без сомненья сказал:
- Видать, мне придется вести тут войну на два фронта.
Однако на реку Адду, не посмотрев на дожди, опять двинул нас круче прежнего. Понтонеры размокли, болеют, чуть тянут мосты. Тут Суворов ка-ак вскочит сам в воду" А Митя - за карандаш и закрепил дело. И ведь не для видимости дал Суворов саперам пример - он лучше их, оказалось, науку ихнюю знает и сметкой всех превзошел. И веселый какой! Известие принесли, что неудачника, старого генерала, сменил блестящий Моро, что, понятно, усилит врага, а Суворову только любо:
- Ту старую перечницу, - говорит, - нам разби-вать мало славы, у Моро же лавры позеленей.
И конечно, Моро сразу стал исправлять глупость той старой перечницы стягивать фронт, который тот зря растянул. Однако шалишь, на это Суворов времени не дал. И сколь ни храбры были с новым генералом французы, мы перешли Рубикон... то бишь реку Адду.
А вот момент второй Митиной работы: генералу Серюрье наш главнокомандующий отдает его шпагу и отпускает на честное слово домой (с обещанием, что воевать против нас не будет). Генерал этот был взят с целой дивизией. Обратите внимание, сколь любезно и с тем вместо кусателько говорит ему, протягивая отнятое оружие, Суворов:
- Не могу лишить шпаги того, кто столь славно ею владеет.
Зацепило генерала, ну он петушится:
- Атака ваша была построена на недопустимом в военной пауке риске. Это простой случай, что вы победили.
Вот гляньте на следующий рисунок, как у Суворова от скрытого смеха дрожих все лицо, насмешкой искрятся глаза, а говорит он нарочито казанской такой сиротой:
- Что поделаешь, так уж мы, русские, воюем: коль не штыком, так кулаком. Я еще из лучших.
А вот вам, Карл Иванович дражайший, презабавный случай при въезде в Милан. На главной площади перед великолепием собора, этого белоснежного чуда, завершенного тончайше высеченными из мрамора кружевами, - австрийский старец, папаша Мелас, зарыл редьку (это старое кавалерийское выражение, мнится мне, и при девице возможное). Желая облобызать нашего главнокомандующего за доблестные успехи от лица союзной армии, он, дряхленький, не удержался в седле и, будучи верхом, к своему конфузу перехлестнулся через седло. Это перед своими-то и нашими войсками.
- Помолодел папаша от наших побед, юные, годы на память пришли, смеялись суворовцы, - не упесла бы его обратно кобыла в конюшню.
Это падение "папаши" Митя смехотворно зарисовал, и при всеобщем веселии оно обошло армию. А наш фельдмаршал запустил-таки гофкригсрату в бочку меду свою суворовскую ложку дегтю: "Ваши австрийцы, - написал он, почти так же хорошо дрались, как наши русские. Ничего, обучатся..."
Если Машеньку папаша Мелас насмешит, просит Митя ей поднести от него на память эту картинку, а уже следующий номер специально вам, Карл Иванович. Извольте выслушать предисловие.
Недолог наш отдых. Опять стремительный разгон по солнцепеку, по совершенно безводной местности. Изнемогаем, изнемогли. А Суворов тут-то и велик. Сам, конечно, вперед, да с шуткой, с прибауткой, с новой затеей; и во сне не увидеть, чем он порой дух взбодрит. Такое придумал, что отстающие так и ринулись к головным. Этот момент Митенька карандашом своим быстрым очень сходственно ухватил. Извольте хоропизнько рассмотреть: под лютым зноем, босоногие, загорелые, драные, черти какие-то неистовые, но во все горло орут якобы по-французски:
- Пардон. Жете-ле-зарм. Ба-ле-зарм... Случается, на французском запнутся, тогда таким, знаете, русским горохом просыпят и, словно наши лешие, в итальянских ущельях хохочут. А цель достигнута - веселье дух подбодрило. Это Суворов так придумал, чтобы ребята двенадцать французских слов назубок знали для объяснения с врагом.
Рисунок, относящийся к знаменитой победе под Треббией, про которую уже общеизвестно как про верх военного искусства нашего Суворова, Митя просит вас, Машенька, под стеклом окантовать и в своем кабинетике повесить, считая, что он наиболее ему удался. За эту победу славному нашему герою государь прислал свой портрет, усыпанный бриллиантами, и рескрипт не без свойственного ему острословия:
"Бейте французов, и мы вам будем бить в ладоши".
Австрийский же Франц прислал тоже рескрипт, где между, хвалебных строк так и кололо осиное жало - всегдашний тупоумный намек, что Суворов воюет не по правилу, а ежели побеждает, "тому причина всегдашнее счастье ваше".
Призвал Суворов кое-кого, и я с Митей при этом были, и говорит:
- Австрийский-то император бессмысленным счастьем нашу военную выучку аттестует, как и прочие ослиные головы... Ох, беда без фортуны, как и беда без таланта.
Тут Митя тихо скажи:
- Великое ваше дарование и есть ваша фортуна. А Суворов весело так подхватил:
- К фортуне ж мозги. А к мозгам - труды. Трудись рук не покладая обязательно фортуну поймаешь. А ловить надобно ее спереди, за хохол. Сзади-то она лысая... Впрочем, я лично горжусь лишь тем, что я россиянин, и превыше всего тщусь поднять славу русского солдата.
Вот и доказал он сие великой победой своей при Треббии. Неравенство сил было столь велико, что заколебался сам неустрашимый Багратион. Прискакал было с рапортом о необходимости "оттянуться".
- Никак... - сказал тихо Суворов.
И что же изобрел для примера? Пробежал сколько-то, будто вместе с бегущими в панике, и когда слился с ними в единую душу, ка-ак скомандует: стой! Повернул круто назад, и такие всем слова: атака, руби, ур-р-ра!
Французы сочли этих, было отступивших, за новые, свежие войска и дрогнули. Где ни покажись Суворов - победа. Ну, словно живой какой талисман. Трехдневный неравный бой - нами разбит Макдональд. Вот Митя и обессмертил Суворова в этом его вдохновении, в могучем приказе бегущим: стой!
Дальнейшие подвиги нашего великого Суворова карандашом Мити не могли уже быть зарисованы, ибо сам он умирающий унесен с поля битвы и лишь чудом добродетели остался ныне в живых. Но я пребывал верным свидетелем некоего, превышающего силы человеческие, подвига духа нашего знаменитого полно.-водца. И если рассказанное мною Мите способно оказалось в минуту отчаянного малодушия придать ему, как он утверждает, новые силы, то да поможет приводимый мною ниже героический пример и вам, любезная Машенька, с обновленным сердцем перенести трудный ваш час. Митя еще просит сообщить вам по Своему внутреннему опыту сделанный выход: "Как смоляные некие факелы, и сердца людей зажигаться могут доблестью одно от другого".
Приступаю к посильному изложению вышеупомянутой битвы под Нови.
Первое наше наступление было отбито. Барон Край стал требовать выступления Багратиона. У Суворова были свои расчеты, и он этих Краевых послов никак не принимал, делая вид, что спит, завернувшись в свой плащ. Когда же, по его определению, наступил час, он сам вскочил на коня и скомандовал: "Атака!" Жара была нестерпима. Но люди нападали на отменную позицию французов с яростью, превосходящей все бывшие бои, и все же мы ничего не могли поделать - откатывались обратно. Суворов был в самом сильном огне, провожал, вдохновлял, отдавал всю душу. Впервые под его командой угрожало его богатырям поражение. В последней горести разорвал он ворот рубахи и пал на землю. Ужас нас охватил - если великий духом повергся, значит, гибель, конец. Но это было лишь один только миг... Как древний Антей, коснувшись земли-матери, могучий духом встал полководец. Подъехавших с худыми вестями, не дослушав их, отмахнул, произнес тихо, раздельно, с беспредельной силой и властью:
- Атаковать! Победить!
Так, воображается мне, сказать бы мог один бог, вызывая из совершенного мрака свет.
Я счастлив, что был свидетелем, как чудесный гений освобожденной от всякого своекорыстия воли сделал чудо в честь своей родины. Окрыленные суворовской силой, помчались галопом гонцы по частям. Его огневым приказом подняли всех упавших. Рванулись резервы, подоспели к ним запоздавшие генералы. Перед бурей единством сомкнутого войска, слитого с гением своего полководца, побежали французы. И не под силу было врагам сохранить свой порядок. Отступали, бросая оружие, скрываясь в оврагах, в лесах. Большая армия - уменьшилась вдвое.
Так вот, мои дорогие, что может сделать с ослабевшими воля одного человека, и сколь беспредельны, сколь еще не познаны нами наши собственные силы, А когда наш Суворов, в незримом лавровом венке, коего был вполне достоин, как любимый им Юлий Цезарь, прибыл на отдых к себе и встретил биографа своего Фукса (и скажу между нами: доносителя, по примеру прежде бывших при нем Николева и Германа), то, внезапно развеселясь, сказал придуманный им стишок:
Конец и слава бою
Ты будь моей трубою".
Тут прерывались записки майора...
Когда Воронихин вернулся в свой кабинет, Карл сидел на диване с рисунками Мити в руках. Его красивые глаза полны были слез. Протягивая рисунки, он вымолвил:
- Какой оказался он тонкий художник. И потерять руку, едва найдя свое настоящее призвание!
- Митя как-то и мне говорил, что у него тяга к живописи сильнее, чем к архитектуре.
Воронихин еще раз пересмотрел рисунки, отобрал те, которые надлежало передать Маше, и сказал:
- А все-таки истинным призванием Мити, к счастью, является не искусство. Трагедия неравенства людей, вызванная самым их рождением, слишком его потрясла. Если бы вместо России он был во Франции в те незабвенные годы провозглашения прав человека, я уверен, он там оказался бы не последним.
- Быть может, Андрей Никифорович, - застенчиво сказал Карл, - в грядущем царствовании, когда ваш родственник Строганов, или, лучше, Поль Очер, будет нашим Мирабо, Мите найдется дело и на родине?
- У меня с Митей уже был перед отъездом разговор на эту тему, - чуть нахмурился Воронихин. - Скажу и тебе то же самое, Шарло. Загадывать будущее - бесцельная трата времени. Всегда есть и в настоящем работа. Я думаю, что Митя, встретя величайший пример нашего времени, человека, у которого слова никогда не расходятся с делом, - Суворова, героя-полководца и вместе с тем героя-человека, получил самое для себя необходимое. Потеря руки, конечно, тяжелое событие, но не оно может разбить его жизнь.
- Гораздо хуже, если Маша к нему не приедет...
- Маша приедет, как только в руках ее будет вольная, - сказал горячо Воронихин. - Для этого дела и от тебя, Шарло, нужна будет помощь. Повлияй на свою мать, чтобы она упросила Катрин Тугарину добыть Маше немедленно вольную, пока не уехал курьер. Эта Катрин, между прочим, на днях ко мне заходила с какой-то теткой посмотреть портрет Маши...
- Мне неинтересно, как живет и что делает эта особа, - прервал непривычно резко Карл, - если у меня было к ней чувство, оно давно прошло.
- Но без нее не добыть Маше вольной, - подчеркнул Воронихин. - Только она может выпросить ее у Игреева в качестве свадебного подарка. Он сейчас не на шутку увлекся пикантным кокетством этой девицы, и, пока длится его каприз, она все может с ним сделать. Но нельзя забывать, что, осыпав Машу благодеяниями, он все еще ничего от нее не добился. Пресыщенный своим угодливым гаремом, он весьма задет ее гордой неприступностью и, конечно, опять к ней вернется. Девица Тугарина отлично все это учла и приехала смотреть Машин портрет, чтобы лучше понять, как с нею бороться. "На сцене под гримом они все хороши", - сказала она насмешливо. "Но эта в натуре несравненно лучше", - ответил я, ставя пред нею портрет. Если бы ты видел, с каким сдержанным бешенством она впилась в милое лицо нашей печальной Сильфиды.
"Что вы за него хотите, я покупаю", - сказала она. "Но он не продается, - улыбнулся я. - Портрет я писал для себя. Художнику такое наслаждение воспроизвести на полотне редкую простоту, благородство линий, свежесть чувства..."
- Чем же Тугарина может быть полезна Матпе при неприязненном к ней отношении? - сказал Карл.
- Вот именно потому. Надо только на одном замысле соединить этих двух женщин - твою мать и Катрин - и дело в шляпе. Помимо прирожденного почти у всех женщин вкуса к интриге и порочной игре, у обеих, как я уже говорил, в удалении Маши из столицы замешаны самые насущные интересы. Прежде всего посети скорей свою мать, заинтересуй ее свершением доброго дела, им можно прикрыть, выражаясь витиевато, червь тщеславия, который ее гложет с тех пор, как ее ученицу, к невыгоде учительницы, похвалили в газетах. Только скорее, не теряй времени. А я отнесу Маше рисунки и сообщу ей печальную весть.
Карл только через несколько дней мог быть у своей матери. Маша была тоже там. При первом взгляде на ее осунувшееся лицо Карл понял, что ей уже все про Митю известно, и с особым чувством пожал ей руку.
Мадам Гертруда полна была, как всегда, театральными сплетнями и новостями. Громко смеясь, она удерживала у дверей свою приятельницу, чтобы досказать ей по-французски последний анекдотпро директора театров, известного остроумца Нарышкина, сменившего Юсупова.
- Да, моя дорогая, это достоверно, сам государь сказал ему, если хотите, назову свидетелей: "Почему ты не ставишь бадет, как при Юсупове, со множеством всадников?" А он-то в ответ: "Мне это не с рукц, ваше величество, мой предместник лошадей этих кушал, а я конины не ем". Ха-ха!..
И долго еще из передней слышался смех Гертруды, пока гостья наконец не ушла.
Гертруда была в преотличном настроении духа. Подойдя к Карлу, потеребила его матерински за волосы и, указывая на Машу, сказала без особого яда:
- А ведь ей отдана пальма первенства в Психее...
- Как вам не стыдно, - порывисто сказал Карл, - Маша - сама скромность и отлично знает, что лучше вас танцевать невозможно.
Маша съежилась, покраснела, а Гертруда, по свойственной ей игре настроения, пришла тут же в восторг:
- Каков мой сынок комплиментщик!
Гертруда мимолетом поцеловала Карла и порхнула к дверям:
- Я пойду приготовить необходимое для урока одной важной девицы, она со мной проходит уже роль. Это девушка - невеста князя Игреева... Да, да, Машенька, ваша звездочка закатывается, - щебетала Гертруда, - пока вы капризничали, вашу фортуну поймала другая...
Карл быстро подошел к матери:
- Мне необходимо поговорить с вами. Есть одно дело...
- Прекрасно, сынок. Посиди тут минутку с нашей Сильфидой, я скоро. О мечтатели! - погрозила она тонким пальчиком, как грозила на сцене Амуру, и исчезла.
- Воронихин сказал, что вы хотите помочь мне, - начала Маша, но слезы пресекли ее речь. - Бедный Митя... - Она вытерла глаза, вся собралась и, взяв Карла за руку, сказала так твердо, что он ее словам сразу поверил: Если меня не отпустят, если из ваших стараний не выйдет ничего, я все равно убегу, я доберусь до Мити.
- Я уверен, что вы уедете с курьером, который привез нам Митины рисунки, - сказал Росси. - Сейчас я буду говорить с моей матерью, она поможет повлиять на Катрин. Но, Маша, подумайте в последний раз, прежде чем отказаться от вашего блестящего положения, от возможности служить любимому вами искусству. Если порвете с Игреевым, вам придется сейчас же покинуть сцену..
- Все решено безвозвратно. Все проверено. Горе угнетает меня; как и Митя, я не создана дышать только искусством. У нас, видно, Карл, нет вашего поглощающего дарования.
- Настоящее призвание, конечно, забирает все силы только себе, сказал тихо Карл.
- Вот то-то. А наши силы устремлены на другое. Если бы вы знали, какое письмо написал мне Митя. Он нашел душевный покой, только когда пришлось ему делить смертельную опасность бок о бок с товарищами. Ему отныне руководство - Суворов. Митя нашел себя самого. Найдем и мы оба, что нам делать. Я не оставлю моего искусства, но ведь служить ему можно разными способами. В какой угодно глуши я найду учеников, могу открыть свою школу, не знаю, сейчас, что и как... но думаю, что пробуждать в людях потребность красоты, научить их видеть и слышать больше и лучше, чем они могут это делать сами, - дело не меньшее, чем пожинать столичные лавры для одной своей персоны. Маша печально улыбнулась. - Они даются мне такой унизительной ценой,
- Но что, если, несмотря на все наши ухищрения, князь не захочет вас выпустить из своих рук? - осторожно спросил Росси.
- Безмерно избалованному, непостоянному сейчас я наскучила моей невеселой особой. И я даже думаю, он будет рад такому великодушному окончанию наших отношений. При его самолюбии и страхе насмешек он в роли отвергнутого воздыхателя навсегда пребывать не согласится, а как неглупый человек - уже понял, что насилие надо мной кончится плохо. Трагедий он не любит. Я счастливо попала в удачную полосу. После романа графа Шереметева с крепостной сейчас стало модно разводить сентиментально-высокие чувства. К тому же, как ураган, налетела на князя неотразимая Катрин; пока он под ее чарами, она всего может добиться. Сейчас придет ваша матушка. Найдите слова, дорогой Карл, мне же отсюда надо уйти...
Маша протянула Карлу обе руки, он поцеловал их безмолвно. Маша исчезла, и Росси остался один в комнате матери. Он огляделся. Это было словно капище с изображением в разнообразнейших позах одной и той же богини - Гертруды. То она Психеей стояла на твердом носке, вытянув одну руку, как на древней греческой вазе, в руке держала светильник, освещая спящего возлюбленного Амура, то она же, неистовая и прекрасная амазонка, мчалась в бой. Этот культ своей особы был бы жалок и смешон, если бы каждая поза не давала совершенного произведения искусства. И Карл, через минуту забыв промелькнувшее было осуждение тщеславия матери, как художник любовался точной законченностью ее прекрасного дарования. Здесь он радостно себя чувствовал ее сыном и ласково улыбнулся подошедшей Гертруде.