Страница:
После их отбытия 14 сентября, почти через месяц после нашего прибытия, я мог рассчитывать теперь только на себя самого, правда, у меня оставалась надежная опора в лице мистера Тредуэла, Генерального консула Соединенных Штатов. Мы много виделись друг с другом, в большинстве случаев обедали вместе в отеле, и часто вместе проводили беседы у Дамагацкого, отстаивая интересы союзников по упомянутым выше вопросам.
Вскоре после отъезда сэра Джорджа и майора Блейкера я покинул отель «Регина» и получил мандат на половину отдельного дома по Московской улице, № 44. Он принадлежал богатому еврейскому торговцу по фамилии Гелодо, который исчез во время революции в какой-то другой части России. Его жена хорошо говорила по-английски. У меня была отдельная входная дверь с улицы, но я пользовался общим садом с другими жильцами дома.
В Ташкенте был Музей натуральной истории, и я однажды отправился туда с несколькими бабочками, которых я поймал в своем путешествии между Кашгаром и Андижаном. Я познакомился с заведующим музеем – бывшим австрийским военнопленным – и спросил его, не позволит ли он мне сравнить моих насекомых с музейной коллекцией, чтобы я мог дать им правильные наименования. Он выразил сожаление тем, что в Ташкентском музее нет образцов туркестанских бабочек, но зато у них было несколько прекрасных экземпляров из Южной Америки. Он согласился с тем, что это было немного абсурдно, но, конечно, извинительно, так как он работал еще совсем недолго в этом музее. Позднее я пришел снова, и мне в музейных витринах показали основу местной коллекции. Моя просьба имела результатом то, что следующим летом была устроена экскурсия для школ, и были выданы сачки для ловли бабочек, посредством чего была пополнена национальная музейная коллекция.
В Ташкенте жил всемирно известный орнитолог по фамилии Зарудный, с которым я подружился. У него была очень ценная коллекция, насчитывающая двадцать восемь тысяч чучел среднеазиатских и персидских птиц, и библиотека с лучшими книгами по орнитологии на английском и других языках. Он умер в марте 1919 года, и я предпринял какие только мог усилия, учитывая положение, в котором я находился в тот момент, чтобы купить эту коллекцию для Британского музея, но она была «национализирована» и ушла в Ташкентский музей до того, как он был закрыт. Его вдова получила там работу. В ее обязанности входило отбирать трости и зонты у посетителей перед входом в музей.
Ташкент в это время все еще оставался относительно нескушным городом. Регион был, конечно, полностью отрезан от всего мира. Поэтому в кинотеатрах крутились одни и те же три или четыре фильма, которые кочевали из одного кинотеатра в другой, щедро разбавленные картинками Ленина, Троцкого и других выдающихся большевиков. Фильмы, которые я смотрел по нескольку раз, были такие «Пленник Зенда»[28], «Шерлок Холмс» (интересно, что слово Holmes писалось как Xolmes, так как в русском языке нет буквы «h»). Была совсем неплохая оперная труппа, большей частью любительская, которая ставила оперы Риголетто, Евгений Онегин и другие оперы.
Все это время за нами следили шпионы. Тредуэл и я удостоились каждый компании из трех этих джентльменов. Они сняли комнаты напротив домов, где мы жили и просиживали там часами, выглядывая в окно со скучающим видом. По вечерам они сопровождали нас в театр. Однажды мы заявили Дамагацкому протест, так как наши друзья стали стесняться бывать с нами в общественных местах с таким сопровождением, и он обещал поговорить, чтобы они не были столь навязчивы. Я оставил часть своего багажа и моих слуг в Оше. Мы были наполовину уверены, что нас отошлют назад, возможно, даже из Андижана, и не думали, что будет слишком умно сильно себя обременять вещами. Я послал за предметами первой необходимости из этого багажа, и по прибытию вещей в Ташкент полиция настояла на его обыске. Я протестовал из принципиальных соображений, и Дамагацкий обещал устроить, чтобы они были доставлены без помех. Но у него не хватало влияния для этого, и через две недели я все же согласился на их обыск против своей воли, в то время как Тредуэл стал фотографировать сам процесс обыска, главным образом для того, чтобы вызвать замешательство у полиции. И все же остатки моих вещей, главным образом полевое снаряжение, было в конце концов утеряно, когда человек, которому я их оставил в Оше, был расстрелян как контрреволюционер.
Власти все время пытались заманить нас в ловушку с помощью агентов-провокаторов. Все время приходилось избегать получения ими какой-либо информации о нас, могущей свидетельствовать о том, что мы замешаны в какой-то антиправительственной деятельности. Однажды в комнату к Тредуэлу ворвался человек в состоянии крайнего возбуждения. Он был послан к Тредуэлу от британского генерала в Ашхабаде. Он претерпел страшные злоключения, трижды арестовывался и вынужден был проглотить сообщение. Тредуэл выразил ему свое недоумение тем, что письмо от британского генерала могло быть послано ему таким образом. Впоследствии он узнал в предполагаемом посыльном одного из служащих, работающих в комиссариате иностранных дел.
Но не все наши посетители были такого типа. Посетил нас однажды греческий консул. А также и австрийский военнопленный по фамилии Зипсер, который был производителем взрывчатки в Манчестере и у которого была английская жена. Он спрашивал меня, не могу ли я отослать его в Индию. Получалось, что быть интернированным там до конца войны было лучше, чем жить в Туркестане. Этот австриец сказал, что он отказался производить взрывчатку для туркестанского правительства, ссылаясь на отсутствие материалов и оборудования. О его визите ко мне было доложено властям, и он был арестован, а затем его допрашивали, чтобы узнать, о чем он говорил со мной. При этом Ракмилевич угрожал ему расстрелом и даже выстрелил над его головой из револьвера.
Новости о войне мы получали из нескольких газет, издаваемых в Ташкенте «Наша газета», «Известия», «.Красный фронт», «Туркестанский коммунист» и «Советский Туркестан». Эти новости обычно сводились к маленькому абзацу в темном углу под заголовком «Империалистическая война».
Позднее Мирную конференцию обозвали «Черный Парижский интернационал». Важнейшими новостями был прогресс революционного движения в других странах и речи разных комиссаров. Любимым словом журналистов было «накануне». Всегда все было «накануне» любых событий, благоприятных большевикам. Накануне падения империализма или накануне конца эксплуатации мировой буржуазии или еще проще – накануне Мировой революции или победы Красной армии и т. д. Один газетный заголовок гласил «Накануне решающего удара по всем странам Антанты для предотвращения вмешательства в дела России». Из-за недостатка бумаги эти газеты печатались на коричневой бумаге, на которой шрифт был почти не виден, а позднее, очень гармонично, на красной бумаге. Авторы передовиц, по крайней мере тех, которые читал я, ненавидели мою страну, и были при этом невежественными людьми, с крайне скудными знаниями истории и географии. Автор брал несколько фактов из устаревших книг, отбрасывал то, что не согласовывалось с его аргументами, искажал оставшиеся факты так, чтобы они согласовывались с его высказываниями, и добавлял несколько риторических выражений и лозунгов.
Бывало так, что некоторые газеты не выпускались к точным срокам, к которым мы привыкли. Однажды «Известия» вообще не вышли. На следующий день в заголовке газеты появилось следующее объявление «Номер 92 Известий Туркцик (Туркестанского Центрального Исполнительного комитета) от 7 мая 1919 года не вышел единственно по причине того, что товарищ Федоров, ответственный глава Ташкентского издательства, не выполнил вовремя свои обязанности, не потрудился распределить керосин в типографию № 2. Это, несмотря на факт наличия требования № 1199, поданному ему 3 мая товарищем Финком, заведующим техническим отделом типографии».
Новости о сражении с нашими солдатами в Транскаспии также приходили из местных газет. Все это было очень тягостным чтением, фактически настолько, что, поверь я хотя бы только половине написанного в них, я должен был бы немедленно сдаться и сам стать большевиком! В них постоянно сообщалось о победе большевиков, в то время как индийские солдаты убегали или дезертировали после каждого столкновения с совершающей чудесные победы Красной армией. Вот перевод одного такого словесного потока «Телеграмма с Ашхабадского фронта, 29 сентября. Сегодня Попов сообщил, что эскадрон под командованием Бутченко ворвался в укрепление врага и был окружен там индийскими кавалеристами. Они прорвались через них с помощью пик и взяли в плен индийского офицера, но впоследствии они убили его, изъяв у него документы и николаевские деньги. Бутченко вернулся с его документами без потерь». Я надеюсь, что когда-нибудь представится возможность рассчитаться с товарищем Бутченко за это бездушное убийство, если, конечно, все произошедшее не является вымыслом автора газетной статьи.
Однажды утром на рассвете я был разбужен взволнованными криками мальчишек, продававших на улице газеты. Это было настолько неожиданное событие, что я купил у них экземпляр газеты. Она называлась «Анархист». Она была напечатана нелегально и была полна оскорблений в адрес комиссаров и щекотливых деталей их бывшей деятельности. Она была немедленно запрещена, а обладание ее копией строго наказывалось. Нет необходимости говорить о том, что вслед за этой газетой, имевшей оптимистический номер 1, никогда не вышел следующий номер. Как-то случайным образом в Ташкент через Ашхабадский фронт были тайно доставлены армянские газеты, напечатанные в Баку. В них сообщались более объективные новости о войне. Дамагацкий справлялся, где было возможно получить заслуживающие доверия иностранные газеты. Я сказал ему, что все получаемые мною по почте ежедневные газеты лежат в Кашгаре. По его предложению я телеграфировал туда, чтобы их выслали мне в Ташкент. Также вместе с ними мне были посланы и мои личные письма, но они не попали ко мне, а были задержаны властями. Я умудрился получить, по крайней мере, часть из них спустя несколько месяцев.
Однажды ночью после наступления комендантского часа меня снова посетил Мандич; он снова спрашивал меня, не может ли он чем-то помочь мне. К этому времени я почувствовал, что я могу ему немного доверять. Я сказал ему снова, что я не собираюсь действовать против правительства, но что имеются два дела, которые трудно разрешимы, и в этом смысле он мог бы быть мне полезен. Первое, я осознавал, что в какой-то момент и Тредуэл, и я можем быть арестованы. Это шло вразрез со всеми дипломатическими принципами, но, тем не менее, это могло быть сделано. Если это произойдет, не может ли он устроить так, чтобы мы не попали в тюрьму? Тюрьмы были грязными, и условия содержания там были очень неприятными, и было сомнительно, что можно было там выжить при таких условиях. Мандич согласился со мной насчет условия в тюрьмах, и он обещал подумать, как можно все это устроить. Моя вторая просьба, возможно, была более опасной, если бы он на самом деле был провокатором. Она заключалась в том, чтобы меня как-то можно было предупредить заранее перед арестом. Он обещал это сделать. Затем он сказал, что Геголошвили – начальник полиции, хочет поговорить со мной лично без свидетелей. Это можно было устроить следующим образом. Три шпиона получили приказ неотлучно следовать за мной повсюду. В городе не было таксомоторов, так как все автомобили были конфискованы советскими руководителями; но несколько конных извозчиков продолжали работать. У одного из моих шпионов был велосипед, и если я даже брал извозчика, он имел указание следовать за мной. Геголошвили устроил так, что в определенный день, заранее, шпион с велосипедом получил другое задание. Другому сотруднику, наблюдавшему за мной, было приказано в случае, если я возьму извозчика при отсутствии велосипедиста, брать другого извозчика и следовать за мной. Поэтому Мандич предложил мне брать извозчика, но не на стоянке, где их стояло несколько, а дожидаться случая и найти одинокого извозчика так, чтобы шпион не смог бы тоже взять извозчика и следовать за мной. Так я и поступал. Затем я ехал куда-нибудь как можно быстрее, и потом, оторвавшись таким образом от моих пеших шпионов, я спокойно шел пешком в главное полицейское управление[29]. Так я делал несколько раз. Мне даже потом показывали отчеты моих шпионов, и я мог в них делать полезные для меня правки. Таким образом я обнаружил, что они сообщали о каждом доме, который я посетил, и времени там проведенном. Несомненно, иногда они теряли меня из виду, и в этих случаях он придумывал программу моего дальнейшего поведения, иногда довольно привлекательную, но едва ли заслуживающую уважения!
Где-то в сентябре 1918 года советское правительство надумало послать миссию в Мешхед в Северо-Восточную Персию в штаб-квартиру наших войск под командованием генерала Маллесона, и меня попросили написать рекомендательное письмо. Принимая во внимание дело, для которого меня использовали, это была очень необычная просьба. Однако я не мог игнорировать такой удобный случай послать сообщение, которое эта миссия сможет доставить, даже не зная о нем. Эта миссия возглавлялась человеком по фамилии Бабушкин. Один из членов миссии был бывший офицер по фамилии Калашников, который был помощником Дамагацкого в Комиссариате иностранных дел.
Однажды, когда я был в Комиссариате иностранных дел, я поговорил с Калашниковым один на один. Он сказал мне, что нынешний режим собирается зайти в своих действиях слишком далеко за все мыслимые, по его мнению, пределы, и что он собирается покинуть страну и попытается использовать для этого включение его в состав этой миссии в Мешхед. Я спросил его, почему же он пишет за своей подписью такие яростные статьи в местной прессе. Он сказал, что его вынуждают делать это, но эти статьи не выражают его истинного мнения, и, в любом случае, они мягче, чем статьи, которые пишут другие журналисты. Другие журналисты – Свешников и Галш – были еще хуже. Этот Калашников был типичным представителем людей определенного типа, готовыми пойти на все ради более легкой жизни, именно такие люди и способствовали успеху русской революции. Я дал Калашникову отдельное приватное письмо британским руководителям в Мешхеде, которые не арестовали его, но отослали его к меньшевикам, которые вели вооруженную борьбу против большевиков на Транскаспийской железной дороге. Возможно, меньшевики тоже видели подписанные им статьи в советских газетах и в один прекрасный момент они расстреляли Калашникова как революционера.
Бабушкин и его помощник Афанасьев после прибытия в Мешхед были арестованы и задержаны в качестве заложников для обеспечения безопасности мистера Тредуэла, меня и других членов миссии.
Жизнь в этом коммунистическом раю была по многим причинам неприятной. Очень грустно было видеть людей, как рабочих, так и людей из других классов общества, даже если вы и не думали о том, кто они, арестованными и поставленными в положение, которое, как вы знали, почти наверняка означало их смерть.
Немецкая нацистская практика гонения на евреев, когда они заставляли женщин из привилегированных классов мести улицы в публичных местах, была совершенно не оригинальной. Большевики арестовывали людей из привилегированных классов, многие из которых действительно работали на правительство в качестве служащих в учреждениях и вносили немалую лепту в обеспечение истинного прогресса как управленческой, так и производственной деятельности в крае, в то время как теперь представители пролетариата надзирали и унижали их, и издевались над ними. Позднее те, кто был старше пятидесяти пяти лет, были от этого избавлены. Было объявлено, что вопреки противодействию фанатичных комиссаров солдаты Красной армии проявили большую гуманность и жалость к этим старикам.
Глава VI
Вскоре после отъезда сэра Джорджа и майора Блейкера я покинул отель «Регина» и получил мандат на половину отдельного дома по Московской улице, № 44. Он принадлежал богатому еврейскому торговцу по фамилии Гелодо, который исчез во время революции в какой-то другой части России. Его жена хорошо говорила по-английски. У меня была отдельная входная дверь с улицы, но я пользовался общим садом с другими жильцами дома.
В Ташкенте был Музей натуральной истории, и я однажды отправился туда с несколькими бабочками, которых я поймал в своем путешествии между Кашгаром и Андижаном. Я познакомился с заведующим музеем – бывшим австрийским военнопленным – и спросил его, не позволит ли он мне сравнить моих насекомых с музейной коллекцией, чтобы я мог дать им правильные наименования. Он выразил сожаление тем, что в Ташкентском музее нет образцов туркестанских бабочек, но зато у них было несколько прекрасных экземпляров из Южной Америки. Он согласился с тем, что это было немного абсурдно, но, конечно, извинительно, так как он работал еще совсем недолго в этом музее. Позднее я пришел снова, и мне в музейных витринах показали основу местной коллекции. Моя просьба имела результатом то, что следующим летом была устроена экскурсия для школ, и были выданы сачки для ловли бабочек, посредством чего была пополнена национальная музейная коллекция.
В Ташкенте жил всемирно известный орнитолог по фамилии Зарудный, с которым я подружился. У него была очень ценная коллекция, насчитывающая двадцать восемь тысяч чучел среднеазиатских и персидских птиц, и библиотека с лучшими книгами по орнитологии на английском и других языках. Он умер в марте 1919 года, и я предпринял какие только мог усилия, учитывая положение, в котором я находился в тот момент, чтобы купить эту коллекцию для Британского музея, но она была «национализирована» и ушла в Ташкентский музей до того, как он был закрыт. Его вдова получила там работу. В ее обязанности входило отбирать трости и зонты у посетителей перед входом в музей.
Ташкент в это время все еще оставался относительно нескушным городом. Регион был, конечно, полностью отрезан от всего мира. Поэтому в кинотеатрах крутились одни и те же три или четыре фильма, которые кочевали из одного кинотеатра в другой, щедро разбавленные картинками Ленина, Троцкого и других выдающихся большевиков. Фильмы, которые я смотрел по нескольку раз, были такие «Пленник Зенда»[28], «Шерлок Холмс» (интересно, что слово Holmes писалось как Xolmes, так как в русском языке нет буквы «h»). Была совсем неплохая оперная труппа, большей частью любительская, которая ставила оперы Риголетто, Евгений Онегин и другие оперы.
Все это время за нами следили шпионы. Тредуэл и я удостоились каждый компании из трех этих джентльменов. Они сняли комнаты напротив домов, где мы жили и просиживали там часами, выглядывая в окно со скучающим видом. По вечерам они сопровождали нас в театр. Однажды мы заявили Дамагацкому протест, так как наши друзья стали стесняться бывать с нами в общественных местах с таким сопровождением, и он обещал поговорить, чтобы они не были столь навязчивы. Я оставил часть своего багажа и моих слуг в Оше. Мы были наполовину уверены, что нас отошлют назад, возможно, даже из Андижана, и не думали, что будет слишком умно сильно себя обременять вещами. Я послал за предметами первой необходимости из этого багажа, и по прибытию вещей в Ташкент полиция настояла на его обыске. Я протестовал из принципиальных соображений, и Дамагацкий обещал устроить, чтобы они были доставлены без помех. Но у него не хватало влияния для этого, и через две недели я все же согласился на их обыск против своей воли, в то время как Тредуэл стал фотографировать сам процесс обыска, главным образом для того, чтобы вызвать замешательство у полиции. И все же остатки моих вещей, главным образом полевое снаряжение, было в конце концов утеряно, когда человек, которому я их оставил в Оше, был расстрелян как контрреволюционер.
Власти все время пытались заманить нас в ловушку с помощью агентов-провокаторов. Все время приходилось избегать получения ими какой-либо информации о нас, могущей свидетельствовать о том, что мы замешаны в какой-то антиправительственной деятельности. Однажды в комнату к Тредуэлу ворвался человек в состоянии крайнего возбуждения. Он был послан к Тредуэлу от британского генерала в Ашхабаде. Он претерпел страшные злоключения, трижды арестовывался и вынужден был проглотить сообщение. Тредуэл выразил ему свое недоумение тем, что письмо от британского генерала могло быть послано ему таким образом. Впоследствии он узнал в предполагаемом посыльном одного из служащих, работающих в комиссариате иностранных дел.
Но не все наши посетители были такого типа. Посетил нас однажды греческий консул. А также и австрийский военнопленный по фамилии Зипсер, который был производителем взрывчатки в Манчестере и у которого была английская жена. Он спрашивал меня, не могу ли я отослать его в Индию. Получалось, что быть интернированным там до конца войны было лучше, чем жить в Туркестане. Этот австриец сказал, что он отказался производить взрывчатку для туркестанского правительства, ссылаясь на отсутствие материалов и оборудования. О его визите ко мне было доложено властям, и он был арестован, а затем его допрашивали, чтобы узнать, о чем он говорил со мной. При этом Ракмилевич угрожал ему расстрелом и даже выстрелил над его головой из револьвера.
Новости о войне мы получали из нескольких газет, издаваемых в Ташкенте «Наша газета», «Известия», «.Красный фронт», «Туркестанский коммунист» и «Советский Туркестан». Эти новости обычно сводились к маленькому абзацу в темном углу под заголовком «Империалистическая война».
Позднее Мирную конференцию обозвали «Черный Парижский интернационал». Важнейшими новостями был прогресс революционного движения в других странах и речи разных комиссаров. Любимым словом журналистов было «накануне». Всегда все было «накануне» любых событий, благоприятных большевикам. Накануне падения империализма или накануне конца эксплуатации мировой буржуазии или еще проще – накануне Мировой революции или победы Красной армии и т. д. Один газетный заголовок гласил «Накануне решающего удара по всем странам Антанты для предотвращения вмешательства в дела России». Из-за недостатка бумаги эти газеты печатались на коричневой бумаге, на которой шрифт был почти не виден, а позднее, очень гармонично, на красной бумаге. Авторы передовиц, по крайней мере тех, которые читал я, ненавидели мою страну, и были при этом невежественными людьми, с крайне скудными знаниями истории и географии. Автор брал несколько фактов из устаревших книг, отбрасывал то, что не согласовывалось с его аргументами, искажал оставшиеся факты так, чтобы они согласовывались с его высказываниями, и добавлял несколько риторических выражений и лозунгов.
Бывало так, что некоторые газеты не выпускались к точным срокам, к которым мы привыкли. Однажды «Известия» вообще не вышли. На следующий день в заголовке газеты появилось следующее объявление «Номер 92 Известий Туркцик (Туркестанского Центрального Исполнительного комитета) от 7 мая 1919 года не вышел единственно по причине того, что товарищ Федоров, ответственный глава Ташкентского издательства, не выполнил вовремя свои обязанности, не потрудился распределить керосин в типографию № 2. Это, несмотря на факт наличия требования № 1199, поданному ему 3 мая товарищем Финком, заведующим техническим отделом типографии».
Новости о сражении с нашими солдатами в Транскаспии также приходили из местных газет. Все это было очень тягостным чтением, фактически настолько, что, поверь я хотя бы только половине написанного в них, я должен был бы немедленно сдаться и сам стать большевиком! В них постоянно сообщалось о победе большевиков, в то время как индийские солдаты убегали или дезертировали после каждого столкновения с совершающей чудесные победы Красной армией. Вот перевод одного такого словесного потока «Телеграмма с Ашхабадского фронта, 29 сентября. Сегодня Попов сообщил, что эскадрон под командованием Бутченко ворвался в укрепление врага и был окружен там индийскими кавалеристами. Они прорвались через них с помощью пик и взяли в плен индийского офицера, но впоследствии они убили его, изъяв у него документы и николаевские деньги. Бутченко вернулся с его документами без потерь». Я надеюсь, что когда-нибудь представится возможность рассчитаться с товарищем Бутченко за это бездушное убийство, если, конечно, все произошедшее не является вымыслом автора газетной статьи.
Однажды утром на рассвете я был разбужен взволнованными криками мальчишек, продававших на улице газеты. Это было настолько неожиданное событие, что я купил у них экземпляр газеты. Она называлась «Анархист». Она была напечатана нелегально и была полна оскорблений в адрес комиссаров и щекотливых деталей их бывшей деятельности. Она была немедленно запрещена, а обладание ее копией строго наказывалось. Нет необходимости говорить о том, что вслед за этой газетой, имевшей оптимистический номер 1, никогда не вышел следующий номер. Как-то случайным образом в Ташкент через Ашхабадский фронт были тайно доставлены армянские газеты, напечатанные в Баку. В них сообщались более объективные новости о войне. Дамагацкий справлялся, где было возможно получить заслуживающие доверия иностранные газеты. Я сказал ему, что все получаемые мною по почте ежедневные газеты лежат в Кашгаре. По его предложению я телеграфировал туда, чтобы их выслали мне в Ташкент. Также вместе с ними мне были посланы и мои личные письма, но они не попали ко мне, а были задержаны властями. Я умудрился получить, по крайней мере, часть из них спустя несколько месяцев.
Однажды ночью после наступления комендантского часа меня снова посетил Мандич; он снова спрашивал меня, не может ли он чем-то помочь мне. К этому времени я почувствовал, что я могу ему немного доверять. Я сказал ему снова, что я не собираюсь действовать против правительства, но что имеются два дела, которые трудно разрешимы, и в этом смысле он мог бы быть мне полезен. Первое, я осознавал, что в какой-то момент и Тредуэл, и я можем быть арестованы. Это шло вразрез со всеми дипломатическими принципами, но, тем не менее, это могло быть сделано. Если это произойдет, не может ли он устроить так, чтобы мы не попали в тюрьму? Тюрьмы были грязными, и условия содержания там были очень неприятными, и было сомнительно, что можно было там выжить при таких условиях. Мандич согласился со мной насчет условия в тюрьмах, и он обещал подумать, как можно все это устроить. Моя вторая просьба, возможно, была более опасной, если бы он на самом деле был провокатором. Она заключалась в том, чтобы меня как-то можно было предупредить заранее перед арестом. Он обещал это сделать. Затем он сказал, что Геголошвили – начальник полиции, хочет поговорить со мной лично без свидетелей. Это можно было устроить следующим образом. Три шпиона получили приказ неотлучно следовать за мной повсюду. В городе не было таксомоторов, так как все автомобили были конфискованы советскими руководителями; но несколько конных извозчиков продолжали работать. У одного из моих шпионов был велосипед, и если я даже брал извозчика, он имел указание следовать за мной. Геголошвили устроил так, что в определенный день, заранее, шпион с велосипедом получил другое задание. Другому сотруднику, наблюдавшему за мной, было приказано в случае, если я возьму извозчика при отсутствии велосипедиста, брать другого извозчика и следовать за мной. Поэтому Мандич предложил мне брать извозчика, но не на стоянке, где их стояло несколько, а дожидаться случая и найти одинокого извозчика так, чтобы шпион не смог бы тоже взять извозчика и следовать за мной. Так я и поступал. Затем я ехал куда-нибудь как можно быстрее, и потом, оторвавшись таким образом от моих пеших шпионов, я спокойно шел пешком в главное полицейское управление[29]. Так я делал несколько раз. Мне даже потом показывали отчеты моих шпионов, и я мог в них делать полезные для меня правки. Таким образом я обнаружил, что они сообщали о каждом доме, который я посетил, и времени там проведенном. Несомненно, иногда они теряли меня из виду, и в этих случаях он придумывал программу моего дальнейшего поведения, иногда довольно привлекательную, но едва ли заслуживающую уважения!
Где-то в сентябре 1918 года советское правительство надумало послать миссию в Мешхед в Северо-Восточную Персию в штаб-квартиру наших войск под командованием генерала Маллесона, и меня попросили написать рекомендательное письмо. Принимая во внимание дело, для которого меня использовали, это была очень необычная просьба. Однако я не мог игнорировать такой удобный случай послать сообщение, которое эта миссия сможет доставить, даже не зная о нем. Эта миссия возглавлялась человеком по фамилии Бабушкин. Один из членов миссии был бывший офицер по фамилии Калашников, который был помощником Дамагацкого в Комиссариате иностранных дел.
Однажды, когда я был в Комиссариате иностранных дел, я поговорил с Калашниковым один на один. Он сказал мне, что нынешний режим собирается зайти в своих действиях слишком далеко за все мыслимые, по его мнению, пределы, и что он собирается покинуть страну и попытается использовать для этого включение его в состав этой миссии в Мешхед. Я спросил его, почему же он пишет за своей подписью такие яростные статьи в местной прессе. Он сказал, что его вынуждают делать это, но эти статьи не выражают его истинного мнения, и, в любом случае, они мягче, чем статьи, которые пишут другие журналисты. Другие журналисты – Свешников и Галш – были еще хуже. Этот Калашников был типичным представителем людей определенного типа, готовыми пойти на все ради более легкой жизни, именно такие люди и способствовали успеху русской революции. Я дал Калашникову отдельное приватное письмо британским руководителям в Мешхеде, которые не арестовали его, но отослали его к меньшевикам, которые вели вооруженную борьбу против большевиков на Транскаспийской железной дороге. Возможно, меньшевики тоже видели подписанные им статьи в советских газетах и в один прекрасный момент они расстреляли Калашникова как революционера.
Бабушкин и его помощник Афанасьев после прибытия в Мешхед были арестованы и задержаны в качестве заложников для обеспечения безопасности мистера Тредуэла, меня и других членов миссии.
Жизнь в этом коммунистическом раю была по многим причинам неприятной. Очень грустно было видеть людей, как рабочих, так и людей из других классов общества, даже если вы и не думали о том, кто они, арестованными и поставленными в положение, которое, как вы знали, почти наверняка означало их смерть.
Немецкая нацистская практика гонения на евреев, когда они заставляли женщин из привилегированных классов мести улицы в публичных местах, была совершенно не оригинальной. Большевики арестовывали людей из привилегированных классов, многие из которых действительно работали на правительство в качестве служащих в учреждениях и вносили немалую лепту в обеспечение истинного прогресса как управленческой, так и производственной деятельности в крае, в то время как теперь представители пролетариата надзирали и унижали их, и издевались над ними. Позднее те, кто был старше пятидесяти пяти лет, были от этого избавлены. Было объявлено, что вопреки противодействию фанатичных комиссаров солдаты Красной армии проявили большую гуманность и жалость к этим старикам.
Глава VI
Арест
Q продолжал настойчиво требовать у Дамагацкого разрешить. XL мне связаться с Кашгаром, наконец мне было сказано, что я могу принять одного курьера из Кашгара при условии, что не будет никаких шифрованных сообщений. Я телеграфировал Этертону в Кашгар, и 13 октября получил к моему большому удивлению опечатанную и нетронутую сумку. Посыльный был отставным солдатом из 11-го Бенгальского уланского полка. По дороге у него были небольшие приключения. Несмотря на его бумаги, в которых было сказано, что он британский курьер, он был арестован в Коканде и провел там два дня в тюрьме. Он был задержан на день в комнате охраны на станции Черняево, но потом ему опять разрешили двигаться дальше. Прибыв в Ташкент в обеденный перерыв, он ушел с вокзала без всяких расспросов со стороны кого-либо. Я уверен, что у властей было намерение проверить его багаж до того, как он попадет ко мне, но у полиции был обеденный перерыв, и им было лень заниматься такими вещами в это время.
Приблизительно в это время по радио было получено адресованное мне сообщение, предписывающее мне вернуться в Индию. Власти никогда не говорили мне об этом, а я не мог дать им понять, что я знаю об этом. Иначе я бы подверг опасности своих информаторов. «Опасность» в это время в Ташкенте означала не расстрельную команду, а вышибание мозгов пистолетом.
Было любопытно и даже неловко узнавать тайным образом дела, которые большевики пытались утаить от меня. Сэру Джорджу Макартни позволили отправить одно короткое кодированное сообщение по телеграфу из Ташкента; оно было принято в Индии, но его не смогли дешифровать. Индийское правительство прислало мне телеграфное сообщение с просьбой повторить сообщение в другом коде. Я знал об этом и спросил Дамагацкого, не приходил ли ответ из Индии для сэра Джорджа. Я ожидал, что он скажет мне об этом полученном ответе.
Дамагацкий сказал, что никакого ответа не приходило, а я не мог сказать ему, что он лжет, так как я видел ответ, и даже принес ответное сообщение на него, которое лежало у меня в кармане. Это создавало трудности для моих источников информации, и поэтому я не мог послать ответ на телеграмму из Индии.
После получения этих писем из Кашгара я пришел к Дамагацкому и поблагодарил его за содействие в прибытии моего курьера и сказал, что я получил приказ возвращаться; он с трудом смог скрыть свое замешательство. Приказа о моем возвращении на самом деле в прибывшем багаже не было, но он был в телеграмме, о которой я знал, и которую Дамагацкий скрыл от меня. Он сказал, что подумает над этим, и на следующий день 14 октября я вручил официальную просьбу на своей бумаге. Ответ на нее так никогда и не был получен.
Тредуэл был в контакте с казачьим полковником, который был у него переводчиком. Положение этого полковника было трудным и опасным, но никто из людей этого класса в Ташкенте не мог упустить предоставлявшуюся возможность заработать на жизнь. Тредуэл платил ему за помощь по переводу русской прессы и за другую подобную работу, но не за работу против большевистского правительства. Но однажды он сказал Тредуэллу, что он должен отказаться от работы у него, так как ему стало известно, со слов его друзей, что все офицеры Антанты и работавшие на них русские сотрудники должны быть арестованы, «как это было сделано в других частях России». И как мы впоследствии узнали, было даже приказано «их ликвидировать», если не удастся произвести аресты бесшумно и затем надежно их изолировать. Телеграмма, содержащая этот приказ, была подписана Караханом[30]. Он был в тот момент заместителем комиссара иностранных дел Чичерина в Москве. Сам Кара-хан был армянином из Тифлиса и являлся одним из старейших революционеров, но в Туркестане о нем мало кто слышал! Он трижды сидел за свою революционную деятельность при царе. Впоследствии одно время Карахан был послом Советской России в Китае, но, в конце концов, он сам был уничтожен во время «чистки» в декабре 1937 года. Карахан был нашим злейшим врагом и приказал советскому министру организовать поставки оружия для Кабула в северо-западные пограничные с Индией районы племенам, которые всегда создавали для нас проблемы. Туркестанское правительство телеграфировало в Москву для подтверждения и выяснения деталей приказа о нашем аресте. Я, конечно, услышал об этом ответе от своих друзей, и был уверен, что Мандич предупредит меня о намечавшемся нашем аресте.
Поздней ночью 14 октября Мандич навестил меня и сообщил, что Тредуэл, Эдвардс, Ифтекар Ахмад – мой помощник и я, все будем арестованы в шесть часов вечера следующего дня. Я знал, что Тредуэл обедает с людьми в нескольких шагах отсюда, имея специальное разрешение Цирюля на позднее передвижение по улицам. Я рискнул нарушить запрет на передвижение по городу после комендантского часа, выбежал и сообщил об этом ему. Мы знали, что Туркестанское правительство не получило до сих пор ответа на свою телеграмму, посланную в Москву, касательно нас, и мы не знали, что и думать относительно приближающегося ареста, но решили, пусть все идет своим чередом. Во всяком случае, думали мы, после нашего ареста будут оправданы любые действия, предпринимаемые нами.
На следующий день я предупредил Эдвардса, рассказав ему о складывающейся ситуации, уничтожил некоторые свои бумаги, спрятал свою личную корреспонденцию в безопасное место, но оставил на виду несколько писем от торговцев. Полное отсутствие у меня каких-либо писем могло вызвать у властей подозрение и повлечь тем самым за собой более тщательные поиски. Я спрятал австрийскую военную форму, которую я приобрел на случай возникновения необходимости замаскироваться. Я также написал письмо сэру Гамильтону Гранту, секретарю иностранных дел в Дели, содержание которого должно было сбить с толку моих тюремщиков. В нем я писал, что не имею возможности вернуться из-за некоторого недопонимания с властями, которые подозревают меня, докучают мне слежкой и могут даже дойти до такой глупости, как арестовать меня в пренебрежение ко всем дипломатическим процедурам. Я писал, что, если только я не смогу убедить советское правительство относиться ко мне более корректно и дружески, я не вижу причин оставаться и постараюсь предпринять все возможное, чтобы уехать. Упор в моих расчетах был сделан на определенные слабости властей, и, как оказалось, расчет мой оказался верным. Еще я добавил несколько правдивых слов о положении дел в Туркестане, в том числе утверждение, что один из лидеров местных племен Иргаш поднял мятеж во главе шестнадцати тысяч мусульман в Фергане, «поддерживаемый и финансируемый Турцией и Германией». Следует напомнить, что война все еще продолжалась, и, как мне казалось, не будет большого вреда, если я сумею внести некоторое напряжение в отношения между нашими врагами и советским правительством. Как оказалось, это предложение в моем письме имело существенное значение для меня и, возможно, даже спасло мне жизнь.
Около шести часов вечера 15 октября, в момент моего предполагаемого ареста, я вышел навестить Эдвардсов. Предполагая, что миссис Эдвардс останется на свободе, я хотел убедиться, что она твердо усвоила способы секретной связи, которые могли нам пригодиться.
Пока я звонил в их дверной звонок, ко мне подошел мой старый знакомый Геголошвили с помощником и несколькими солдатами и членами Следственной комиссии. Они, как и их преемники Чека, имели неподконтрольные властям права. Они увели меня обратно в мою собственную квартиру. Я выразил удивление в ответ на такой грубый акт насилия и пожелал узнать, по чьему приказу они действуют. Они ответили, что «по приказу следственной комиссии».
Приблизительно в это время по радио было получено адресованное мне сообщение, предписывающее мне вернуться в Индию. Власти никогда не говорили мне об этом, а я не мог дать им понять, что я знаю об этом. Иначе я бы подверг опасности своих информаторов. «Опасность» в это время в Ташкенте означала не расстрельную команду, а вышибание мозгов пистолетом.
Было любопытно и даже неловко узнавать тайным образом дела, которые большевики пытались утаить от меня. Сэру Джорджу Макартни позволили отправить одно короткое кодированное сообщение по телеграфу из Ташкента; оно было принято в Индии, но его не смогли дешифровать. Индийское правительство прислало мне телеграфное сообщение с просьбой повторить сообщение в другом коде. Я знал об этом и спросил Дамагацкого, не приходил ли ответ из Индии для сэра Джорджа. Я ожидал, что он скажет мне об этом полученном ответе.
Дамагацкий сказал, что никакого ответа не приходило, а я не мог сказать ему, что он лжет, так как я видел ответ, и даже принес ответное сообщение на него, которое лежало у меня в кармане. Это создавало трудности для моих источников информации, и поэтому я не мог послать ответ на телеграмму из Индии.
После получения этих писем из Кашгара я пришел к Дамагацкому и поблагодарил его за содействие в прибытии моего курьера и сказал, что я получил приказ возвращаться; он с трудом смог скрыть свое замешательство. Приказа о моем возвращении на самом деле в прибывшем багаже не было, но он был в телеграмме, о которой я знал, и которую Дамагацкий скрыл от меня. Он сказал, что подумает над этим, и на следующий день 14 октября я вручил официальную просьбу на своей бумаге. Ответ на нее так никогда и не был получен.
Тредуэл был в контакте с казачьим полковником, который был у него переводчиком. Положение этого полковника было трудным и опасным, но никто из людей этого класса в Ташкенте не мог упустить предоставлявшуюся возможность заработать на жизнь. Тредуэл платил ему за помощь по переводу русской прессы и за другую подобную работу, но не за работу против большевистского правительства. Но однажды он сказал Тредуэллу, что он должен отказаться от работы у него, так как ему стало известно, со слов его друзей, что все офицеры Антанты и работавшие на них русские сотрудники должны быть арестованы, «как это было сделано в других частях России». И как мы впоследствии узнали, было даже приказано «их ликвидировать», если не удастся произвести аресты бесшумно и затем надежно их изолировать. Телеграмма, содержащая этот приказ, была подписана Караханом[30]. Он был в тот момент заместителем комиссара иностранных дел Чичерина в Москве. Сам Кара-хан был армянином из Тифлиса и являлся одним из старейших революционеров, но в Туркестане о нем мало кто слышал! Он трижды сидел за свою революционную деятельность при царе. Впоследствии одно время Карахан был послом Советской России в Китае, но, в конце концов, он сам был уничтожен во время «чистки» в декабре 1937 года. Карахан был нашим злейшим врагом и приказал советскому министру организовать поставки оружия для Кабула в северо-западные пограничные с Индией районы племенам, которые всегда создавали для нас проблемы. Туркестанское правительство телеграфировало в Москву для подтверждения и выяснения деталей приказа о нашем аресте. Я, конечно, услышал об этом ответе от своих друзей, и был уверен, что Мандич предупредит меня о намечавшемся нашем аресте.
Поздней ночью 14 октября Мандич навестил меня и сообщил, что Тредуэл, Эдвардс, Ифтекар Ахмад – мой помощник и я, все будем арестованы в шесть часов вечера следующего дня. Я знал, что Тредуэл обедает с людьми в нескольких шагах отсюда, имея специальное разрешение Цирюля на позднее передвижение по улицам. Я рискнул нарушить запрет на передвижение по городу после комендантского часа, выбежал и сообщил об этом ему. Мы знали, что Туркестанское правительство не получило до сих пор ответа на свою телеграмму, посланную в Москву, касательно нас, и мы не знали, что и думать относительно приближающегося ареста, но решили, пусть все идет своим чередом. Во всяком случае, думали мы, после нашего ареста будут оправданы любые действия, предпринимаемые нами.
На следующий день я предупредил Эдвардса, рассказав ему о складывающейся ситуации, уничтожил некоторые свои бумаги, спрятал свою личную корреспонденцию в безопасное место, но оставил на виду несколько писем от торговцев. Полное отсутствие у меня каких-либо писем могло вызвать у властей подозрение и повлечь тем самым за собой более тщательные поиски. Я спрятал австрийскую военную форму, которую я приобрел на случай возникновения необходимости замаскироваться. Я также написал письмо сэру Гамильтону Гранту, секретарю иностранных дел в Дели, содержание которого должно было сбить с толку моих тюремщиков. В нем я писал, что не имею возможности вернуться из-за некоторого недопонимания с властями, которые подозревают меня, докучают мне слежкой и могут даже дойти до такой глупости, как арестовать меня в пренебрежение ко всем дипломатическим процедурам. Я писал, что, если только я не смогу убедить советское правительство относиться ко мне более корректно и дружески, я не вижу причин оставаться и постараюсь предпринять все возможное, чтобы уехать. Упор в моих расчетах был сделан на определенные слабости властей, и, как оказалось, расчет мой оказался верным. Еще я добавил несколько правдивых слов о положении дел в Туркестане, в том числе утверждение, что один из лидеров местных племен Иргаш поднял мятеж во главе шестнадцати тысяч мусульман в Фергане, «поддерживаемый и финансируемый Турцией и Германией». Следует напомнить, что война все еще продолжалась, и, как мне казалось, не будет большого вреда, если я сумею внести некоторое напряжение в отношения между нашими врагами и советским правительством. Как оказалось, это предложение в моем письме имело существенное значение для меня и, возможно, даже спасло мне жизнь.
Около шести часов вечера 15 октября, в момент моего предполагаемого ареста, я вышел навестить Эдвардсов. Предполагая, что миссис Эдвардс останется на свободе, я хотел убедиться, что она твердо усвоила способы секретной связи, которые могли нам пригодиться.
Пока я звонил в их дверной звонок, ко мне подошел мой старый знакомый Геголошвили с помощником и несколькими солдатами и членами Следственной комиссии. Они, как и их преемники Чека, имели неподконтрольные властям права. Они увели меня обратно в мою собственную квартиру. Я выразил удивление в ответ на такой грубый акт насилия и пожелал узнать, по чьему приказу они действуют. Они ответили, что «по приказу следственной комиссии».