Страница:
– Он не требует особых почестей – надо лишь жить одним мгновением и не цепляться за прошлое. А вот ты, брат мой, никогда не меняешься. – Коливар издал тихий смешок. – Признаю, однако, что борода твоя во время стригущей чумы вселяла немалое почтение.
– И каждую ночь кто-то тратил несколько минут своей драгоценной жизни, чтобы я мог ее сохранить. – Рамирус погладил бороду любовно, точно молочно-белое плечо куртизанки. – Хочется думать, что это была женщина.
– Ты можешь в таких делах отличить мужчину от женщины? – встрепенулся Коливар.
– Мне нравится воображать, что могу, – пожал плечами Рамирус. – Природа мужчин и женщин столь различна, что их атра должна как-то отражать это. Но можно ли знать наверняка? Консорты безымянны для нас и в жизни, и в смерти. Наши догадки о них подтвердить нечем. Я порой задумываюсь, могли бы мы делать то, что делаем, будь все по-другому.
Его глаза на старом лице казались поразительно молодыми, и это тоже была ложь.
– Зачем ты пришел, Коливар?
Гость вместо ответа задал свой вопрос:
– Почему жизнь этого мальчугана так много для тебя значит?
– Я уже говорил тебе почему. При встрече.
– Верблюжье дерьмо.
Рамирус вздохнул, продолжая смотреть в темноту:
– Твои манеры просто невыносимы. Не знаю, как король Фарах тебя терпит.
– Ты же знаешь, что смерть мальчика – наилучший для нас исход. Никакие твои мудреные северные речи этого не изменят. В чем же дело? Для чего ты из кожи вон лезешь, чтобы убедить нас в обратном?
Рамирус молча стиснул зубы.
– Хочешь, угадаю?
– Если это тебя забавляет.
– Я думаю, ты боишься.
Рамирус помрачнел, но опять не сказал ни слова.
– Чего же, однако? Не телесного вреда, в этом я уверен. Слыханное ли дело, чтобы кто-то осмелился тронуть магистра? Нет, тут материя другая, потоньше. Политика, что ли? Но разве стал бы великий Рамирус мараться политическими дрязгами смертных…
– Ты переходишь все границы, Коливар, – процедил сквозь зубы седобородый.
– Кто? Я? – Южанин отвесил поклон – скорее насмешливый, чем почтительный. – Я всего лишь усталый путник, проделавший много миль в пыли, чтобы дать моим собратьям совет. Кое-кто сказал бы, что нехорошо звать человека в такую даль, а потом отделываться полуправдами и увертками.
– Кое-кому лучше вспомнить, где он находится, и не давать воли своему языку, чтобы не оскорбить кого-нибудь ненароком.
– Одно мое присутствие здесь уже оскорбительно, и ты это знаешь. Можно только догадываться, с какой пеной у рта Дантен встретил твое предложение.
Слабая, почти неприметная улыбка тронула губы Рамируса.
– Ну… не то чтобы с пеной у рта.
– Думаешь, я не слышу, как стражники шмыгают у моей двери крысиной побежкой, подслушивают и подглядывают? Я бы им показал представление, да не хочу сжигать нынешнего моего консорта до времени.
– Чего же ты ждал? Он король, а ты служишь его врагу. Удивляться нечему.
– Неужто он вправду ждет какой-то пользы от своих соглядатаев? Мало же он знает о нас, если хочет подкрасться к магистру незаметно.
– Быть может, я веду более тонкую игру, чем ты, хамелеон. Быть может, мои покровители в отличие от твоих видят только тень правды.
– Быть может.
– Магистра убить трудно, однако возможно. И я знал нескольких, к которым в самом деле «подкрались незаметно», когда они были чем-то отвлечены. – Рамирус снова взглянул на Коливара. – Короля Дантена тоже опасно недооценивать. Те, кто совершал такую ошибку, теперь кормят червей.
– И магистры в том числе?
– Нет, насколько я знаю. Но я видел, как он довел до гибели ведьму. Это… внушает тревогу.
– Должно быть, она была не очень искусна.
– Напротив, большая мастерица. Он ловко провел ее, побуждая видеть врагов в каждой тени, и она сожгла себя за пару недель, обороняясь от них, так и не поняв притом, кто все это затеял. – Рамирус помолчал и добавил задумчиво: – Не совершила ли она Переход вопреки своему полу? У нее достало бы духу на это. Достойно она отомстила бы Дантену в таком разе.
– Вряд ли свет когда-нибудь увидит подобное.
– Да, – согласился Рамирус. – Есть границы, которых Природа нарушать не дозволяет.
Сказав это, он устремил взгляд в чащу леса, давая понять, что разговор окончен.
– Так что же мальчик? – стоял на своем Коливар.
– Он принц, – вздохнул Рамирус, – и все наши затруднения проистекают из его титула. Только и всего.
Коливар больше из любопытства, чем по необходимости, протянул магическое щупальце, чтобы исследовать ложь другого магистра. Щупальце, как и следовало ожидать, тут же отскочило назад.
– Я думаю, ты боишься, – повторил он. – Боишься, что в случае смерти Андована тебя притянут к ответу. Не за то, что ты вызвал болезнь, а за то, что не сумел ее вылечить.
– Люди то и дело умирают от разных болезней. А Угасание, как все знают, излечить почти невозможно. Моей вины в этом никто не усмотрит.
– О да… особенно Дантен. Он как раз из тех, кто способен понять.
На лице Рамируса снова проступили желваки.
– А если бы Андован умер по другой причине? Ну, скажем, камень свалился бы с крыши ему на голову? Вина и в этом случае наверняка пала бы на тебя, разве нет? Кто же, как не королевский магистр, должен предвидеть и предотвращать удары судьбы! Вот почему ты не позволяешь нам действовать. Вот почему мы следуем этим опасным путем, рискуя, что наши тайны будут раскрыты.
– Допустим, он в самом деле меня обвинит – что из этого? Не в его силах причинить мне вред, что бы он там себе ни воображал.
– Может, и так, но с насиженного местечка тебя прогонят.
– Найду другое. Не бывало еще, чтобы магистр не нашел себе покровителя.
– После того, как ты вызовешь недовольство Дантена Аурелия, короля Высоких Земель? Его слово много значит, Рамирус, – и не только в пределах подвластных ему стран. Если он объявит тебя бездарностью – или, хуже того, изменником, – тебе куда как не скоро удастся найти столь же удобный насест. В пустыне, конечно, всегда отыщутся кочевые вожди, готовые взять к себе неудачливого магистра, только бы он держался подальше от их сыновей… и коз. По нраву ли тебе пустыня, Рамирус?
– Твой тон просто несносен, – пробормотал тот.
– Есть, правда, другое решение. Сначала убить мальчика, а затем, если отец начнет доставлять хлопоты, убить и его. Но тогда королевство отойдет к наследному принцу, напыщенному болвану Рюрику… что чревато революцией, вещью столь же нежелательной в послужном списке королевского магистра, подыскивающего себе новое место. – Коливар тихо, невесело рассмеялся. – Да, Рамирус, не хотел бы я сейчас быть в твоей шкуре. Твоя репутация грозит разлететься вдребезги, и все, что ты можешь сделать для ее спасения, – это уговорить два десятка магистров выследить еще одного. А потом что? Убить его? Посадить под замок, пока принц Андован не состарится и не умрет своей смертью? Или ты придумал нечто такое, чего братство еще не додумалось запретить?
– Я надеюсь, – Рамирус тщательно подбирал слова, словно боясь, что иначе они не достигнут цели, – что мы, отыскав виновного, сумеем разорвать связь между ним и принцем. Магистру тогда придется всего лишь взять себе другого консорта, Андован же будет свободен.
– Превосходно, Рамирус! – Коливар беззвучно похлопал в ладоши. – Мудрая мысль. Правда, раньше такого ни разу не делали…
– Вернее, ни разу не пытались сделать.
– Но тебе по-прежнему нужны союзники, чтобы убедить остальных. Так?
Седая бровь недоверчиво выгнулась.
– Ты предлагаешь себя? Верно ли я расслышал? Быть может, я перебрал меду за ужином, и это помутило мой разум?
– Все зависит от цены.
– Ага, – одобрительно кивнул Рамирус. – Все тот же старый стервятник.
– Все мы стервятники. Иначе никого из нас давно не было бы в живых.
– И то правда.
– Враг для тебя сейчас особенно ценен. Когда все увидят, что даже Коливар, имеющий веские причины желать тебе зла, на твоей стороне… это будет куда убедительней вялой поддержки друзей, разве нет?
При упоминании о друзьях Рамирус вздернул кверху уголок губ. Как будто между магистрами может существовать что-то, кроме честного соперничества. Это в лучшем случае – в худшем соперничество перестает быть честным, и борьба приобретает столь грозный характер, что смертным, не умеющим пользоваться душевным огнем, такое и во сне не привидится.
Чего не сделаешь, чтобы скоротать пару веков.
– Какова же твоя цена? – спросил Рамирус. – Назови ее.
– Она вполне разумна, – развел руками Коливар. – Какая-нибудь мелкая услуга, возможно. Слово, сказанное на ухо королю Дантену, когда он попросит совета.
– Сущий пустяк, – холодно признал Рамирус. – Ты, как я понимаю, подразумеваешь какой-то определенный совет?
Коливар огладил свою бородку – более обидчивый собеседник счел бы, что его передразнивают.
– Я подумываю об… Авремире. У Рамируса перехватило дыхание.
– Ты в самом деле перешел все границы.
– Прелестный порт, не находишь? Дантен явно думает именно так – я слышал, он замышляет войну с правителями этого города.
– Это задевает интересы твоего хозяина? Я не знал.
– Мой покровительне имеет к этому никакого касательства.
– Неужели? – поднял бровь Рамирус. – Значит, ты сам теперь подался в политику?
– Люди смертны, даже короли. Мудр тот, кто не зависит от воли одного-единственного монарха… и одного-единственного народа.
– Истинная правда, хотя и за рамками традиционной магистерской философии.
– Ты скоро узнаешь, что меня трудно вместить в какие-то рамки, – сумрачно усмехнулся Коливар.
– Начинаю это понимать. Так что же порт? Он нужен тебе самому?
– Ничего похожего. Он вполне устраивает меня таким, как есть, – маленький вольный город, окруженный врагами. Меня беспокоит одно: если кто-то из упомянутых врагов нарушит равновесие в тех местах…
– … то это дурно скажется на политике смертных.
– Вот именно.
– Кому-нибудь всегда надлежит печься о них. Коливар почтительно склонил голову:
– Теперь ты меня понимаешь.
– Я понимаю, как много ты просишь. Авремир – один из самых важных портов в Вольных Странах. Если Дантен положит глаз на такую жемчужину – я говорю «если», заметь, – отговорить его будет трудненько.
– Не труднее, чем спасти репутацию магистра, когда могущественный монарх вознамерился ее погубить, – развел руками Коливар. – Я прав?
Молчание затянулось надолго. В конце концов Рамирус повернулся спиной и к лесу, и к Коливару. Ветер раздул его черную мантию, как крылья летучей мыши.
– Я не считаю полезным для Дантена занимать Авремир сейчас. – Голос магистра не выдавал ни одного из чувств, которые излучала его аура. – Такой совет он от меня и получит. – С этими словами он сердито направился к башне, заранее приказав тяжелой двери открыться, чтобы не задерживаться ни на миг.
Коливар, в свою очередь, позаботился о том, чтобы Рамирус не услышал его смеха.
Глава 6
– И каждую ночь кто-то тратил несколько минут своей драгоценной жизни, чтобы я мог ее сохранить. – Рамирус погладил бороду любовно, точно молочно-белое плечо куртизанки. – Хочется думать, что это была женщина.
– Ты можешь в таких делах отличить мужчину от женщины? – встрепенулся Коливар.
– Мне нравится воображать, что могу, – пожал плечами Рамирус. – Природа мужчин и женщин столь различна, что их атра должна как-то отражать это. Но можно ли знать наверняка? Консорты безымянны для нас и в жизни, и в смерти. Наши догадки о них подтвердить нечем. Я порой задумываюсь, могли бы мы делать то, что делаем, будь все по-другому.
Его глаза на старом лице казались поразительно молодыми, и это тоже была ложь.
– Зачем ты пришел, Коливар?
Гость вместо ответа задал свой вопрос:
– Почему жизнь этого мальчугана так много для тебя значит?
– Я уже говорил тебе почему. При встрече.
– Верблюжье дерьмо.
Рамирус вздохнул, продолжая смотреть в темноту:
– Твои манеры просто невыносимы. Не знаю, как король Фарах тебя терпит.
– Ты же знаешь, что смерть мальчика – наилучший для нас исход. Никакие твои мудреные северные речи этого не изменят. В чем же дело? Для чего ты из кожи вон лезешь, чтобы убедить нас в обратном?
Рамирус молча стиснул зубы.
– Хочешь, угадаю?
– Если это тебя забавляет.
– Я думаю, ты боишься.
Рамирус помрачнел, но опять не сказал ни слова.
– Чего же, однако? Не телесного вреда, в этом я уверен. Слыханное ли дело, чтобы кто-то осмелился тронуть магистра? Нет, тут материя другая, потоньше. Политика, что ли? Но разве стал бы великий Рамирус мараться политическими дрязгами смертных…
– Ты переходишь все границы, Коливар, – процедил сквозь зубы седобородый.
– Кто? Я? – Южанин отвесил поклон – скорее насмешливый, чем почтительный. – Я всего лишь усталый путник, проделавший много миль в пыли, чтобы дать моим собратьям совет. Кое-кто сказал бы, что нехорошо звать человека в такую даль, а потом отделываться полуправдами и увертками.
– Кое-кому лучше вспомнить, где он находится, и не давать воли своему языку, чтобы не оскорбить кого-нибудь ненароком.
– Одно мое присутствие здесь уже оскорбительно, и ты это знаешь. Можно только догадываться, с какой пеной у рта Дантен встретил твое предложение.
Слабая, почти неприметная улыбка тронула губы Рамируса.
– Ну… не то чтобы с пеной у рта.
– Думаешь, я не слышу, как стражники шмыгают у моей двери крысиной побежкой, подслушивают и подглядывают? Я бы им показал представление, да не хочу сжигать нынешнего моего консорта до времени.
– Чего же ты ждал? Он король, а ты служишь его врагу. Удивляться нечему.
– Неужто он вправду ждет какой-то пользы от своих соглядатаев? Мало же он знает о нас, если хочет подкрасться к магистру незаметно.
– Быть может, я веду более тонкую игру, чем ты, хамелеон. Быть может, мои покровители в отличие от твоих видят только тень правды.
– Быть может.
– Магистра убить трудно, однако возможно. И я знал нескольких, к которым в самом деле «подкрались незаметно», когда они были чем-то отвлечены. – Рамирус снова взглянул на Коливара. – Короля Дантена тоже опасно недооценивать. Те, кто совершал такую ошибку, теперь кормят червей.
– И магистры в том числе?
– Нет, насколько я знаю. Но я видел, как он довел до гибели ведьму. Это… внушает тревогу.
– Должно быть, она была не очень искусна.
– Напротив, большая мастерица. Он ловко провел ее, побуждая видеть врагов в каждой тени, и она сожгла себя за пару недель, обороняясь от них, так и не поняв притом, кто все это затеял. – Рамирус помолчал и добавил задумчиво: – Не совершила ли она Переход вопреки своему полу? У нее достало бы духу на это. Достойно она отомстила бы Дантену в таком разе.
– Вряд ли свет когда-нибудь увидит подобное.
– Да, – согласился Рамирус. – Есть границы, которых Природа нарушать не дозволяет.
Сказав это, он устремил взгляд в чащу леса, давая понять, что разговор окончен.
– Так что же мальчик? – стоял на своем Коливар.
– Он принц, – вздохнул Рамирус, – и все наши затруднения проистекают из его титула. Только и всего.
Коливар больше из любопытства, чем по необходимости, протянул магическое щупальце, чтобы исследовать ложь другого магистра. Щупальце, как и следовало ожидать, тут же отскочило назад.
– Я думаю, ты боишься, – повторил он. – Боишься, что в случае смерти Андована тебя притянут к ответу. Не за то, что ты вызвал болезнь, а за то, что не сумел ее вылечить.
– Люди то и дело умирают от разных болезней. А Угасание, как все знают, излечить почти невозможно. Моей вины в этом никто не усмотрит.
– О да… особенно Дантен. Он как раз из тех, кто способен понять.
На лице Рамируса снова проступили желваки.
– А если бы Андован умер по другой причине? Ну, скажем, камень свалился бы с крыши ему на голову? Вина и в этом случае наверняка пала бы на тебя, разве нет? Кто же, как не королевский магистр, должен предвидеть и предотвращать удары судьбы! Вот почему ты не позволяешь нам действовать. Вот почему мы следуем этим опасным путем, рискуя, что наши тайны будут раскрыты.
– Допустим, он в самом деле меня обвинит – что из этого? Не в его силах причинить мне вред, что бы он там себе ни воображал.
– Может, и так, но с насиженного местечка тебя прогонят.
– Найду другое. Не бывало еще, чтобы магистр не нашел себе покровителя.
– После того, как ты вызовешь недовольство Дантена Аурелия, короля Высоких Земель? Его слово много значит, Рамирус, – и не только в пределах подвластных ему стран. Если он объявит тебя бездарностью – или, хуже того, изменником, – тебе куда как не скоро удастся найти столь же удобный насест. В пустыне, конечно, всегда отыщутся кочевые вожди, готовые взять к себе неудачливого магистра, только бы он держался подальше от их сыновей… и коз. По нраву ли тебе пустыня, Рамирус?
– Твой тон просто несносен, – пробормотал тот.
– Есть, правда, другое решение. Сначала убить мальчика, а затем, если отец начнет доставлять хлопоты, убить и его. Но тогда королевство отойдет к наследному принцу, напыщенному болвану Рюрику… что чревато революцией, вещью столь же нежелательной в послужном списке королевского магистра, подыскивающего себе новое место. – Коливар тихо, невесело рассмеялся. – Да, Рамирус, не хотел бы я сейчас быть в твоей шкуре. Твоя репутация грозит разлететься вдребезги, и все, что ты можешь сделать для ее спасения, – это уговорить два десятка магистров выследить еще одного. А потом что? Убить его? Посадить под замок, пока принц Андован не состарится и не умрет своей смертью? Или ты придумал нечто такое, чего братство еще не додумалось запретить?
– Я надеюсь, – Рамирус тщательно подбирал слова, словно боясь, что иначе они не достигнут цели, – что мы, отыскав виновного, сумеем разорвать связь между ним и принцем. Магистру тогда придется всего лишь взять себе другого консорта, Андован же будет свободен.
– Превосходно, Рамирус! – Коливар беззвучно похлопал в ладоши. – Мудрая мысль. Правда, раньше такого ни разу не делали…
– Вернее, ни разу не пытались сделать.
– Но тебе по-прежнему нужны союзники, чтобы убедить остальных. Так?
Седая бровь недоверчиво выгнулась.
– Ты предлагаешь себя? Верно ли я расслышал? Быть может, я перебрал меду за ужином, и это помутило мой разум?
– Все зависит от цены.
– Ага, – одобрительно кивнул Рамирус. – Все тот же старый стервятник.
– Все мы стервятники. Иначе никого из нас давно не было бы в живых.
– И то правда.
– Враг для тебя сейчас особенно ценен. Когда все увидят, что даже Коливар, имеющий веские причины желать тебе зла, на твоей стороне… это будет куда убедительней вялой поддержки друзей, разве нет?
При упоминании о друзьях Рамирус вздернул кверху уголок губ. Как будто между магистрами может существовать что-то, кроме честного соперничества. Это в лучшем случае – в худшем соперничество перестает быть честным, и борьба приобретает столь грозный характер, что смертным, не умеющим пользоваться душевным огнем, такое и во сне не привидится.
Чего не сделаешь, чтобы скоротать пару веков.
– Какова же твоя цена? – спросил Рамирус. – Назови ее.
– Она вполне разумна, – развел руками Коливар. – Какая-нибудь мелкая услуга, возможно. Слово, сказанное на ухо королю Дантену, когда он попросит совета.
– Сущий пустяк, – холодно признал Рамирус. – Ты, как я понимаю, подразумеваешь какой-то определенный совет?
Коливар огладил свою бородку – более обидчивый собеседник счел бы, что его передразнивают.
– Я подумываю об… Авремире. У Рамируса перехватило дыхание.
– Ты в самом деле перешел все границы.
– Прелестный порт, не находишь? Дантен явно думает именно так – я слышал, он замышляет войну с правителями этого города.
– Это задевает интересы твоего хозяина? Я не знал.
– Мой покровительне имеет к этому никакого касательства.
– Неужели? – поднял бровь Рамирус. – Значит, ты сам теперь подался в политику?
– Люди смертны, даже короли. Мудр тот, кто не зависит от воли одного-единственного монарха… и одного-единственного народа.
– Истинная правда, хотя и за рамками традиционной магистерской философии.
– Ты скоро узнаешь, что меня трудно вместить в какие-то рамки, – сумрачно усмехнулся Коливар.
– Начинаю это понимать. Так что же порт? Он нужен тебе самому?
– Ничего похожего. Он вполне устраивает меня таким, как есть, – маленький вольный город, окруженный врагами. Меня беспокоит одно: если кто-то из упомянутых врагов нарушит равновесие в тех местах…
– … то это дурно скажется на политике смертных.
– Вот именно.
– Кому-нибудь всегда надлежит печься о них. Коливар почтительно склонил голову:
– Теперь ты меня понимаешь.
– Я понимаю, как много ты просишь. Авремир – один из самых важных портов в Вольных Странах. Если Дантен положит глаз на такую жемчужину – я говорю «если», заметь, – отговорить его будет трудненько.
– Не труднее, чем спасти репутацию магистра, когда могущественный монарх вознамерился ее погубить, – развел руками Коливар. – Я прав?
Молчание затянулось надолго. В конце концов Рамирус повернулся спиной и к лесу, и к Коливару. Ветер раздул его черную мантию, как крылья летучей мыши.
– Я не считаю полезным для Дантена занимать Авремир сейчас. – Голос магистра не выдавал ни одного из чувств, которые излучала его аура. – Такой совет он от меня и получит. – С этими словами он сердито направился к башне, заранее приказав тяжелой двери открыться, чтобы не задерживаться ни на миг.
Коливар, в свою очередь, позаботился о том, чтобы Рамирус не услышал его смеха.
Глава 6
Итанус вспоминает
Трудно сосредоточиться на переводе древних рун в этот вечер. Как и на чем бы то ни было.
Она не находит себе места.
Иногда ему кажется, что он чувствует ее у себя в душе. Странное, беспокойное чувство. Он не привык к такой сокровенной близости. Быть может, это потому, что она женщина? Быть может, знак женственности, который носит вторая половина уравнения, делает узы между наставником и учеником совершенно иными? Или он просто ищет себе оправданий, ночь за ночью отгораживаясь от той простой истины, что она теперь магистр и скоро возжаждет всего, что сопряжено с этим званием. Это столь же неизбежно, как дождь летом и снег зимой.
– Мастер Итанус!
Он поднимает глаза и видит ее на пороге. Нынче она держится до странности спокойно, но при этом напряжена, будто ожидает чего-то. Такое же спокойствие он замечал в кошке, решавшей, съесть мышь или сперва поиграть с ней.
Неужто он настал, этот день?
Она, как всегда, ждет его ответа – служанка в той же степени, что и ученица. Он, свернув лежащий перед ним свиток, встает и потягивается. На дворе сумерки, луна уже вышла, и легкая прохлада, прикрываясь летним теплом, дает знать, что осень близка.
– Пойдем прогуляемся, – говорит он.
Ее длинные ноги без труда приспосабливаются к его шагам. Бок о бок они идут по тропинке, протоптанной ими в лесу за столько прежних ночей, мимо беззаботно пасущихся оленей. Камала часто их кормит – странное милосердие в той, что теперь питается жизнью себе подобных, – и они при виде нее вздергивают головы, точно спрашивая, что вкусного она на этот раз принесла.
Но сегодня она занята другим. Он чувствует, как вопросы теснятся в ней, точно споря, которому выйти наружу первым.
У тропинки, на склоне каменистого холма, есть выступ, с которого открывается великолепный вид на небо и лес вокруг. На нем мастер часто давал Камале уроки. Теперь он снова ведет ее туда, и они становятся рядом. Дневные обитатели леса, шурша в траве, уступают место ночным.
Стоя молча на гранитном выступе, они любуются наступающей ночью.
– Почему вы покинули Ульран? – наконец спрашивает Камала.
Он тяжело вздыхает.
– Если вы не хотите, я не стану допытываться.
– Не в этом дело. Ты имеешь право знать. Он снова вздыхает и потирает лоб.
– Король Ульрана, Амбулис Четвертый, хотел, чтобы я занялся фейерверком. Ты знаешь эту потеху, которую смертные устраивают с помощью черного пороха. Но королю одного пороха было мало. Он хотел не просто разноцветных огней, но волшебства, которому дивились бы его подданные. Хотел, чтобы смертные догадались, что к этому приложил руку магистр, покорный его королевской воле… – Итанус умолкает.
– И вы отказали ему? – спрашивает Камала.
– Нет. Не отказал. Не так это просто – отказать королю, когда служишь магистром у него при дворе. Ты привыкаешь к роскошной и легкой жизни, к власти, привыкаешь управлять людьми… но все это обязывает тебя выполнять королевскую волю, любую волю, если она не противоречит напрямую Закону Магистров.
Закон, конечно, ограничивает нас кое в чем. Ни один смертный не должен узнать, откуда мы черпаем нашу Силу: узнав это, они восстали бы против нас во всем своем множестве и пропитали бы своей кровью землю. Поэтому мы всеми мерами стараемся не привлекать внимания к нашей тайне, а смерть слишком многих консортов за одну ночь как раз и вызвала бы такое внимание. Мы сами определяем границы, в которых можно использовать Силу, а королям называем ложные причины. Забавно, не правда ли? Не будь Закона, мы могли бы одним взмахом руки исполнять любые свои желания и не имели бы нужды в королях.
Итанус качает головой, вспоминая давно прошедшую ночь.
– Я мог бы сказать «нет», но не сделал этого. Я потребовал собрать все, что нужно для устройства такого зрелища без применения волшебства. Король разгневался, решив, что я не желаю выполнять его приказание, я же просто хотел обойтись сколько возможно естественными средствами, не платя слишком дорогую цену. В итоге он предоставил мне петарды, изготовленные наилучшими мастерами, не переставая жаловаться, что отдал за них слишком много.
За невозможностью сказать ему, что золото – ничтожная плата по сравнению с человеческими жизнями, я прибегал к отговоркам: не в обычаях, дескать, магистров делать за королей вещи, на которые те сами способны.
Он гневался, а я притворялся и все гадал, правильно ли я поступил, стоит ли платить так дорого за какую ни на есть услугу, которую мог оказать нам король.
И вот роковой день настал. Праздновали какую-то победу на поле брани, и на улицах столицы толпился народ. Крыши домов едва выдерживали зевак, и я, признаться, не одну из них спас от обрушения. Магистры, прибывшие из соседних стран, развлекали придворных, пока я готовился. Я краем глаза следил за ними как ястреб, зная, что любой тотчас же займет мое место, стоит мне оплошать, – всего лишь ради забавы, быть может.
– Ради забавы? – повторяет Камала.
Она редко прерывает его таким образом. За ее вопросом чувствуется жгучее желание понять то, что называется обществом магистров. Само это название содержит в себе противоречие, предполагая единство тех, кто смотрит друг на друга с величайшим подозрением. Их сплачивает одно: необходимость хранить великую тайну.
«Скоро, скоро она покинет меня», – думает Итанус.
– Вне наших рядов у нас нет противников, достойных упоминания, – говорит он. – Смертные по самой своей природе не могут быть опасны для нас, но способны создавать… мелкие неудобства. Магистр, которому противостоит смертный, только и должен, что ждать. Выжди лет сто, и смерть сделает все за тебя. Какой в этом интерес? Какой прок начинать поединок, исход которого заранее предрешен?
Так минуют века, и все это время мы сознаем, что могли бы иметь все, что пожелаем, если б не наша страшная тайна, а наши консорты все умирают и умирают. Это делает нас бесчеловечными, ведь избыток человечности губит магистpa. В конце концов все утрачивает для нас значение, кроме тех, кто делит с нами тайну, кто владеет той же Силой, кого снедает тот же непокой.
И я, видя их, моих братьев, моих соперников, хорошо понимал, что каждый из них сместит меня при малейшей возможности, потому лишь, что это было бы занимательно. Они, разумеется, знали, какую задачу передо мной поставили, – все королевство об этом знало. Они окружали меня, как голодные стервятники, и ждали… ждали.
Итанус потряс головой, точно пытаясь отогнать эти воспоминания.
– И вот начался праздник. Солнце закатилось, настала темная, безлунная ночь… король намеренно выбрал такую. На большой площади и за ее пределами собралось столько хмельных гуляк, что можно было опьянеть от одного их дыхания. Развеселые горожане в нарядных одеждах клубились вокруг приезжих магистров, словно мотыльки… король же рядом со мной был пьян своей властью, предвкушением грядущего зрелища и славой, которую оно сулило ему.
Сперва в темное небо взвились обычные пороховые ракеты. При всем их великолепии этого королю было мало – он хотел не просто отпраздновать победу, но заставить всех дивиться его чародейскому искусству. И я через некоторое время сделал фейерверк вдесятеро ярче, роскошнее и живее. Я наполнил небо легким туманом, отражавшим каждую вспышку, устроил настоящее северное сияние. Огни постоянно менялись, складываясь то в женскую улыбку, то в солдатскую алебарду, то в королевский герб. Я обратил ночь в день, но и самый красивый закат вряд ли мог бы соперничать с моим мастерством. Даже хмельные мотыльки перестали хлопать крыльями и разинули рты, глядя на потеху, которую затеял для них король.
Потом… потом случилось то, чего я и ожидал. Небо преображается дорогой ценой. Это большой риск даже с молодым и здоровым консортом. Я истратил больше атры, чем было у моего тогдашнего, и его смерть пронзила меня ледяным копьем, нарушив мою сосредоточенность.
Обычно это происходит не с такой внезапностью, но в разгаре крупного чародейства такое событие поистине ужасно. Настолько ужасно, что магистры всемерно стараются выдоить истощенного консорта заранее, не отваживаясь на новый Переход посреди колдовства. Я к таким убийствам не прибегал никогда и теперь за это расплачивался.
Я утратил власть над небом и чуть было не лишился жизни. В отчаянии моя душа устремилась в небо – ставшее темным, когда мои чары оборвались, – ища новый источник атры. В этот страшный миг все мои соперники поняли, что случилось. Еще бы! Они ведь ждали этого, затаивая дыхание при каждом новом огненном чуде, они на это надеялись. Только в такое мгновение у магистра возможно отнять жизнь… или совершить нечто худшее.
Не знаю, какие чары они применили против меня. Вероятно, такие, что лишь оставляют в душе зацепки с расчетом на будущие покушения, наносят увечья, смертным невидимые. Мы, магистры, жестокосердны, и ничто так не разжигает нашу жестокость, как беспомощность противника. Смертные между тем оставались слепы – их занимало только, почему угасли прекрасные огни и когда те зажгутся вновь.
В конце концов, я, почти бездыханный, соединился с новым консортом, припал к нему, как к роднику в пустыне, и отогнал чары, обступившие меня в темноте. Я был уверен, что победил, но как знать? Быть может, с того раза во мне осталось нечто чуждое, нечто, связующее меня с одним из соперников. Не зря же мы опасаемся присутствия других магистров, когда меняем консортов… и не зря все магистры стремятся присутствовать при чужом Переходе.
Для того-то они все и явились. Услышав о нашем представлении, они сразу смекнули, чего это мне будет стоить.
Кое-как очнувшись, я увидел над собой короля Амбулиса с пылающими гневом глазами.
«Ты подвел меня, магистр! – Он говорил тихо, чтобы не слышал народ, но я-то знал, что другие магистры его слышат. – В небе темно, а я не давал такого приказа!»
Я с усилием встал и опять занялся фейерверком. Бледные лица магистров внизу следили за мной, пьяная толпа требовала продолжения. У меня раскалывалась голова – падая, я ударился о перила помоста, – а в желудке змеем свернулся страх. Я спрашивал себя, что сотворили со мной магистры в миг Перехода и что будет в следующий такой миг, если Амбулис доведет меня до крайности и мне понадобится свежая атра?
«Итак?» – вопрошал мой король. И я, черпая жизнь из нового консорта, зажег ночь его душевным огнем. Зрелищем распоряжалась сама Смерть, хотя это понимали одни лишь магистры.
И ради этого кто-то умирает, говорил я себе, расцвечивая небо огнями. Не ради победы над врагом, не ради того, чтобы я остался в веках, даже не ради какой-то моей прихоти. Кто-то умирает, чтобы потешить гордость этого человека. Стоит ли оно того?
Наутро я уехал, ни разу не оглянувшись назад, – помолчав, завершает рассказ Итанус.
– И обрели покой здесь? – тихо спрашивает Камала.
Он долго смотрит в ночь, прежде чем ответить.
– Где же и найти его, как не в лесу? Нужды мои немногочисленны. Мои консорты, как правило, умирают от старости… чуть раньше, чем естественным порядком, но не столь рано, чтобы люди обращали на это внимание. И хищники в черных одеждах не окружают меня, карауля миг моей слабости. Да, я полагаю, что обрел покой, насколько магистр способен об этом судить.
Теперь, в свой черед, замолкает она. Ему не нужно смотреть на нее, чтобы знать, о чем она думает, – этим насыщен воздух вокруг нее.
– Тебе этого мало, не так ли? Она молчит.
– Мне в дни моей молодости было бы мало.
Алмазные глаза, не мигая, глядят во мрак.
– Последнее время мне снятся странные сны. – Она закусывает губу. – Я думаю, они… о моем консорте.
– Это невозможно, – цепенеет Итанус.
– Да, вы говорили.
– Что ты видишь? Почему думаешь, что тебе снится он?
– Лица я не вижу. Ничего такого. Просто… чувствую чье-то присутствие. И связь между нами. Я знаю, что он такое, но не могу узнать, кто он. – Она поднимает глаза на учителя. – Есть ли способ сделать эти сны более ясными? Я пытаюсь каждую ночь, но у меня ничего не выходит.
– Не надо ничего выяснять, – шепчет он.
Она не спорит с ним – она никогда не спорит, – но ее глаза блещут вызовом, слишком хорошо знакомым ему.
– Камала… послушай меня. – Он берет ее за плечи, поворачивает к себе. – Это смерть, понимаешь? Боги в милосердии своем обрекли наших консортов на безымянность, даровав нам неведение. Будь по-другому, как могли бы мы делать то, что делаем?
– Я хочу знать, – шепчет в ответ она. – Разве вы никогда не думали о тех, кто поддерживает ваше существование? По-моему, такое любопытство только естественно.
– Камала… – Он подбирает слова, зная ее железное упорство. Если он не поможет ей понять все магистерские «как» и «почему», вряд ли она будет уважать их обычаи. – Мы больше не люди в понимании смертных. Мы крадем чужую Силу, разжигая собственную, давно охладевшую жизнь. Если ты хоть на миг усомнишься в своем праве, пожалеешь о своем деянии… связь прервется, и ты умрешь. Не доведывайся о его имени. Не пытайся разглядеть во сне его лицо. Поверь мне, этого нельзя делать.
– По-вашему, эти сны правдивы? – не уступает она. – Значит, если я все-таки увижу его лицо, оно будет настоящим, а не измышлением спящего разума?
Итанус качает головой, его губы сжаты.
– Я не знаю. Говорят, будто некоторые магистры пытались получить сведения о своих консортах путем волшебства, но все их попытки проваливались. Ни одному магистру еще не удалось узнать, с кем он связан… ни одному мужчине. – Его голос звучит не громче ночного бриза, но зарядом не уступает молнии. – Ты же – нечто такое, чего еще не бывало. Может быть, женщине свойственно такое желание – узнать имя того, чьей жизнью она пользуется, но это не значит, что ее желание разумно.
– Может быть, именно поэтому они умирали. Другие женщины. Вы говорили, что некоторые из них совершали Переход, но потом умирали.
– Я говорил просто так, без задней мысли.
– Я умирать не собираюсь, – с мрачной решимостью произносит она.
– Тогда не пытайся узнать.
– Я и так уже далеко зашла. Если я увижу его лицо, меня это не убьет.
– Камала…
Ее глаза сверкают холодным огнем.
– Вы сомневаетесь во мне, мастер? Вы думаете, что я откажусь от этой жизни – вечной жизни – из страха погубить одного человека? Думаете, что я настолько слаба?
Он снова ищет слова, чтобы убедить ее в своей правоте.
Трудно сосредоточиться на переводе древних рун в этот вечер. Как и на чем бы то ни было.
Она не находит себе места.
Иногда ему кажется, что он чувствует ее у себя в душе. Странное, беспокойное чувство. Он не привык к такой сокровенной близости. Быть может, это потому, что она женщина? Быть может, знак женственности, который носит вторая половина уравнения, делает узы между наставником и учеником совершенно иными? Или он просто ищет себе оправданий, ночь за ночью отгораживаясь от той простой истины, что она теперь магистр и скоро возжаждет всего, что сопряжено с этим званием. Это столь же неизбежно, как дождь летом и снег зимой.
– Мастер Итанус!
Он поднимает глаза и видит ее на пороге. Нынче она держится до странности спокойно, но при этом напряжена, будто ожидает чего-то. Такое же спокойствие он замечал в кошке, решавшей, съесть мышь или сперва поиграть с ней.
Неужто он настал, этот день?
Она, как всегда, ждет его ответа – служанка в той же степени, что и ученица. Он, свернув лежащий перед ним свиток, встает и потягивается. На дворе сумерки, луна уже вышла, и легкая прохлада, прикрываясь летним теплом, дает знать, что осень близка.
– Пойдем прогуляемся, – говорит он.
Ее длинные ноги без труда приспосабливаются к его шагам. Бок о бок они идут по тропинке, протоптанной ими в лесу за столько прежних ночей, мимо беззаботно пасущихся оленей. Камала часто их кормит – странное милосердие в той, что теперь питается жизнью себе подобных, – и они при виде нее вздергивают головы, точно спрашивая, что вкусного она на этот раз принесла.
Но сегодня она занята другим. Он чувствует, как вопросы теснятся в ней, точно споря, которому выйти наружу первым.
У тропинки, на склоне каменистого холма, есть выступ, с которого открывается великолепный вид на небо и лес вокруг. На нем мастер часто давал Камале уроки. Теперь он снова ведет ее туда, и они становятся рядом. Дневные обитатели леса, шурша в траве, уступают место ночным.
Стоя молча на гранитном выступе, они любуются наступающей ночью.
– Почему вы покинули Ульран? – наконец спрашивает Камала.
Он тяжело вздыхает.
– Если вы не хотите, я не стану допытываться.
– Не в этом дело. Ты имеешь право знать. Он снова вздыхает и потирает лоб.
– Король Ульрана, Амбулис Четвертый, хотел, чтобы я занялся фейерверком. Ты знаешь эту потеху, которую смертные устраивают с помощью черного пороха. Но королю одного пороха было мало. Он хотел не просто разноцветных огней, но волшебства, которому дивились бы его подданные. Хотел, чтобы смертные догадались, что к этому приложил руку магистр, покорный его королевской воле… – Итанус умолкает.
– И вы отказали ему? – спрашивает Камала.
– Нет. Не отказал. Не так это просто – отказать королю, когда служишь магистром у него при дворе. Ты привыкаешь к роскошной и легкой жизни, к власти, привыкаешь управлять людьми… но все это обязывает тебя выполнять королевскую волю, любую волю, если она не противоречит напрямую Закону Магистров.
Закон, конечно, ограничивает нас кое в чем. Ни один смертный не должен узнать, откуда мы черпаем нашу Силу: узнав это, они восстали бы против нас во всем своем множестве и пропитали бы своей кровью землю. Поэтому мы всеми мерами стараемся не привлекать внимания к нашей тайне, а смерть слишком многих консортов за одну ночь как раз и вызвала бы такое внимание. Мы сами определяем границы, в которых можно использовать Силу, а королям называем ложные причины. Забавно, не правда ли? Не будь Закона, мы могли бы одним взмахом руки исполнять любые свои желания и не имели бы нужды в королях.
Итанус качает головой, вспоминая давно прошедшую ночь.
– Я мог бы сказать «нет», но не сделал этого. Я потребовал собрать все, что нужно для устройства такого зрелища без применения волшебства. Король разгневался, решив, что я не желаю выполнять его приказание, я же просто хотел обойтись сколько возможно естественными средствами, не платя слишком дорогую цену. В итоге он предоставил мне петарды, изготовленные наилучшими мастерами, не переставая жаловаться, что отдал за них слишком много.
За невозможностью сказать ему, что золото – ничтожная плата по сравнению с человеческими жизнями, я прибегал к отговоркам: не в обычаях, дескать, магистров делать за королей вещи, на которые те сами способны.
Он гневался, а я притворялся и все гадал, правильно ли я поступил, стоит ли платить так дорого за какую ни на есть услугу, которую мог оказать нам король.
И вот роковой день настал. Праздновали какую-то победу на поле брани, и на улицах столицы толпился народ. Крыши домов едва выдерживали зевак, и я, признаться, не одну из них спас от обрушения. Магистры, прибывшие из соседних стран, развлекали придворных, пока я готовился. Я краем глаза следил за ними как ястреб, зная, что любой тотчас же займет мое место, стоит мне оплошать, – всего лишь ради забавы, быть может.
– Ради забавы? – повторяет Камала.
Она редко прерывает его таким образом. За ее вопросом чувствуется жгучее желание понять то, что называется обществом магистров. Само это название содержит в себе противоречие, предполагая единство тех, кто смотрит друг на друга с величайшим подозрением. Их сплачивает одно: необходимость хранить великую тайну.
«Скоро, скоро она покинет меня», – думает Итанус.
– Вне наших рядов у нас нет противников, достойных упоминания, – говорит он. – Смертные по самой своей природе не могут быть опасны для нас, но способны создавать… мелкие неудобства. Магистр, которому противостоит смертный, только и должен, что ждать. Выжди лет сто, и смерть сделает все за тебя. Какой в этом интерес? Какой прок начинать поединок, исход которого заранее предрешен?
Так минуют века, и все это время мы сознаем, что могли бы иметь все, что пожелаем, если б не наша страшная тайна, а наши консорты все умирают и умирают. Это делает нас бесчеловечными, ведь избыток человечности губит магистpa. В конце концов все утрачивает для нас значение, кроме тех, кто делит с нами тайну, кто владеет той же Силой, кого снедает тот же непокой.
И я, видя их, моих братьев, моих соперников, хорошо понимал, что каждый из них сместит меня при малейшей возможности, потому лишь, что это было бы занимательно. Они, разумеется, знали, какую задачу передо мной поставили, – все королевство об этом знало. Они окружали меня, как голодные стервятники, и ждали… ждали.
Итанус потряс головой, точно пытаясь отогнать эти воспоминания.
– И вот начался праздник. Солнце закатилось, настала темная, безлунная ночь… король намеренно выбрал такую. На большой площади и за ее пределами собралось столько хмельных гуляк, что можно было опьянеть от одного их дыхания. Развеселые горожане в нарядных одеждах клубились вокруг приезжих магистров, словно мотыльки… король же рядом со мной был пьян своей властью, предвкушением грядущего зрелища и славой, которую оно сулило ему.
Сперва в темное небо взвились обычные пороховые ракеты. При всем их великолепии этого королю было мало – он хотел не просто отпраздновать победу, но заставить всех дивиться его чародейскому искусству. И я через некоторое время сделал фейерверк вдесятеро ярче, роскошнее и живее. Я наполнил небо легким туманом, отражавшим каждую вспышку, устроил настоящее северное сияние. Огни постоянно менялись, складываясь то в женскую улыбку, то в солдатскую алебарду, то в королевский герб. Я обратил ночь в день, но и самый красивый закат вряд ли мог бы соперничать с моим мастерством. Даже хмельные мотыльки перестали хлопать крыльями и разинули рты, глядя на потеху, которую затеял для них король.
Потом… потом случилось то, чего я и ожидал. Небо преображается дорогой ценой. Это большой риск даже с молодым и здоровым консортом. Я истратил больше атры, чем было у моего тогдашнего, и его смерть пронзила меня ледяным копьем, нарушив мою сосредоточенность.
Обычно это происходит не с такой внезапностью, но в разгаре крупного чародейства такое событие поистине ужасно. Настолько ужасно, что магистры всемерно стараются выдоить истощенного консорта заранее, не отваживаясь на новый Переход посреди колдовства. Я к таким убийствам не прибегал никогда и теперь за это расплачивался.
Я утратил власть над небом и чуть было не лишился жизни. В отчаянии моя душа устремилась в небо – ставшее темным, когда мои чары оборвались, – ища новый источник атры. В этот страшный миг все мои соперники поняли, что случилось. Еще бы! Они ведь ждали этого, затаивая дыхание при каждом новом огненном чуде, они на это надеялись. Только в такое мгновение у магистра возможно отнять жизнь… или совершить нечто худшее.
Не знаю, какие чары они применили против меня. Вероятно, такие, что лишь оставляют в душе зацепки с расчетом на будущие покушения, наносят увечья, смертным невидимые. Мы, магистры, жестокосердны, и ничто так не разжигает нашу жестокость, как беспомощность противника. Смертные между тем оставались слепы – их занимало только, почему угасли прекрасные огни и когда те зажгутся вновь.
В конце концов, я, почти бездыханный, соединился с новым консортом, припал к нему, как к роднику в пустыне, и отогнал чары, обступившие меня в темноте. Я был уверен, что победил, но как знать? Быть может, с того раза во мне осталось нечто чуждое, нечто, связующее меня с одним из соперников. Не зря же мы опасаемся присутствия других магистров, когда меняем консортов… и не зря все магистры стремятся присутствовать при чужом Переходе.
Для того-то они все и явились. Услышав о нашем представлении, они сразу смекнули, чего это мне будет стоить.
Кое-как очнувшись, я увидел над собой короля Амбулиса с пылающими гневом глазами.
«Ты подвел меня, магистр! – Он говорил тихо, чтобы не слышал народ, но я-то знал, что другие магистры его слышат. – В небе темно, а я не давал такого приказа!»
Я с усилием встал и опять занялся фейерверком. Бледные лица магистров внизу следили за мной, пьяная толпа требовала продолжения. У меня раскалывалась голова – падая, я ударился о перила помоста, – а в желудке змеем свернулся страх. Я спрашивал себя, что сотворили со мной магистры в миг Перехода и что будет в следующий такой миг, если Амбулис доведет меня до крайности и мне понадобится свежая атра?
«Итак?» – вопрошал мой король. И я, черпая жизнь из нового консорта, зажег ночь его душевным огнем. Зрелищем распоряжалась сама Смерть, хотя это понимали одни лишь магистры.
И ради этого кто-то умирает, говорил я себе, расцвечивая небо огнями. Не ради победы над врагом, не ради того, чтобы я остался в веках, даже не ради какой-то моей прихоти. Кто-то умирает, чтобы потешить гордость этого человека. Стоит ли оно того?
Наутро я уехал, ни разу не оглянувшись назад, – помолчав, завершает рассказ Итанус.
– И обрели покой здесь? – тихо спрашивает Камала.
Он долго смотрит в ночь, прежде чем ответить.
– Где же и найти его, как не в лесу? Нужды мои немногочисленны. Мои консорты, как правило, умирают от старости… чуть раньше, чем естественным порядком, но не столь рано, чтобы люди обращали на это внимание. И хищники в черных одеждах не окружают меня, карауля миг моей слабости. Да, я полагаю, что обрел покой, насколько магистр способен об этом судить.
Теперь, в свой черед, замолкает она. Ему не нужно смотреть на нее, чтобы знать, о чем она думает, – этим насыщен воздух вокруг нее.
– Тебе этого мало, не так ли? Она молчит.
– Мне в дни моей молодости было бы мало.
Алмазные глаза, не мигая, глядят во мрак.
– Последнее время мне снятся странные сны. – Она закусывает губу. – Я думаю, они… о моем консорте.
– Это невозможно, – цепенеет Итанус.
– Да, вы говорили.
– Что ты видишь? Почему думаешь, что тебе снится он?
– Лица я не вижу. Ничего такого. Просто… чувствую чье-то присутствие. И связь между нами. Я знаю, что он такое, но не могу узнать, кто он. – Она поднимает глаза на учителя. – Есть ли способ сделать эти сны более ясными? Я пытаюсь каждую ночь, но у меня ничего не выходит.
– Не надо ничего выяснять, – шепчет он.
Она не спорит с ним – она никогда не спорит, – но ее глаза блещут вызовом, слишком хорошо знакомым ему.
– Камала… послушай меня. – Он берет ее за плечи, поворачивает к себе. – Это смерть, понимаешь? Боги в милосердии своем обрекли наших консортов на безымянность, даровав нам неведение. Будь по-другому, как могли бы мы делать то, что делаем?
– Я хочу знать, – шепчет в ответ она. – Разве вы никогда не думали о тех, кто поддерживает ваше существование? По-моему, такое любопытство только естественно.
– Камала… – Он подбирает слова, зная ее железное упорство. Если он не поможет ей понять все магистерские «как» и «почему», вряд ли она будет уважать их обычаи. – Мы больше не люди в понимании смертных. Мы крадем чужую Силу, разжигая собственную, давно охладевшую жизнь. Если ты хоть на миг усомнишься в своем праве, пожалеешь о своем деянии… связь прервется, и ты умрешь. Не доведывайся о его имени. Не пытайся разглядеть во сне его лицо. Поверь мне, этого нельзя делать.
– По-вашему, эти сны правдивы? – не уступает она. – Значит, если я все-таки увижу его лицо, оно будет настоящим, а не измышлением спящего разума?
Итанус качает головой, его губы сжаты.
– Я не знаю. Говорят, будто некоторые магистры пытались получить сведения о своих консортах путем волшебства, но все их попытки проваливались. Ни одному магистру еще не удалось узнать, с кем он связан… ни одному мужчине. – Его голос звучит не громче ночного бриза, но зарядом не уступает молнии. – Ты же – нечто такое, чего еще не бывало. Может быть, женщине свойственно такое желание – узнать имя того, чьей жизнью она пользуется, но это не значит, что ее желание разумно.
– Может быть, именно поэтому они умирали. Другие женщины. Вы говорили, что некоторые из них совершали Переход, но потом умирали.
– Я говорил просто так, без задней мысли.
– Я умирать не собираюсь, – с мрачной решимостью произносит она.
– Тогда не пытайся узнать.
– Я и так уже далеко зашла. Если я увижу его лицо, меня это не убьет.
– Камала…
Ее глаза сверкают холодным огнем.
– Вы сомневаетесь во мне, мастер? Вы думаете, что я откажусь от этой жизни – вечной жизни – из страха погубить одного человека? Думаете, что я настолько слаба?
Он снова ищет слова, чтобы убедить ее в своей правоте.