Страница:
— Разрушены сверху, разворованы снизу, — пробормотала она, когда они шли мимо очередных развалин. Все подобные места они обходили стороной. Считалось, что эти мрачные руины не сохранили ничего, что можно было бы использовать, и, насколько Бекка могла судить на таком расстоянии, эти слухи были правдивы. Кто-то уже побывал здесь и обглодал их дочиста.
— Их тут побывало без счету, — сказал Гилбер, не оглядываясь. Такое отношение он демонстрировал ко всем этим безымянным останкам поселений, мимо которых они шли, — отводил глаза и шел дальше. Бекке не надо было говорить, что библейская история о жене Лота горит в его памяти особенно ярко именно здесь — при виде городов, лежащих во прахе, подобных которым не мог бы вообразить ни один житель Содома.
— Я слышал, что когда пришел Голод, — он несколько раз сплюнул, упомянув это слово, — то и большие города, и малые поселения сначала надеялись выжить за счет тех запасов, которые в них имелись. Но возникли пожары, как мне говорили, а потом и схватки из-за того, что люди хотели захватить себе больше той доли еще остававшихся на складах запасов, которая им полагалась. Люди грабили все, что попадалось под руку, лишь бы выжить, а то, что не годилось в пищу, они превращали в товары, которые меняли на еду. Как муравьи, объедающие кость. Мы тогда были как животные, нет, даже хуже, чем они.
— Я знаю. — Мерзости и богохульства, творившиеся в те времена, старательно запечатлялись в умах всех послушных детей на хуторах кистью, которую обмакивали в память о реках человеческой крови.
— Большая часть горожан в конце концов, как я слышал, — продолжал Гилбер, — ушла и осела на землю. Когда города больше не смогли поддерживать существование своего населения, когда они съели последнюю крошку своих запасов, сожгли последнюю каплю горючего и обменяли последнюю вещь, которую вообще хоть как-то можно было использовать, горожане разбежались в разные стороны.
— И там ничего не осталось? — с тоской спросила Бекка.
— Ничего.
— Трудно поверить. Может быть, если тропа подведет нас поближе к следующим развалинам, мы могли бы попытаться…
— И пытаться не буду… — Для Гилбера это было дело решенное. — Те, кто не бежал из городов ради спасения жизни, остались и жили в руинах, пока это было возможно. Говорили, что они постепенно вырождались — те, которые еще могли плодиться. Их глаза стали красными, как угли, на руках отросли когти, а уши стали огромными, ибо они все время прислушивались, прислушивались, прислушивались, не раздастся ли звук преследующих их шагов. Зубы выросли длинные и острые, потому что ими рвали плоть грызунов, живших под развалинами, а если кто-то из чужаков осмеливался ночью проникнуть на их территорию, они накидывались на него черным облаком и съедали живьем.
— Ты забыл насчет хвостов, — сухо напомнила Бекка.
— Что?
— Забыл ту часть этой сказки, где говорится, что все они отрастили длинные, голые, розовые хвосты. Или ты думаешь, я не знаю, как выглядят крысы? Женщины заставляли меня убивать их во множестве, когда я была маленькой.
Гилбер подмигнул ей:
— Не нужно было валять дурака и пытаться напугать тебя детскими сказочками. Я просто искал предлог, который заставил бы тебя залезть ко мне под бочок сегодня ночью.
— Будто бы тебе для этого нужен особый предлог! — И они пошли дальше. Пустоши были обширны и по большей части безлюдны. По меньшей мере три дороги пересекали их, играя роль торговых путей, которые в сезон использовались караванами разных городов Коопа. Широкие, хорошо видные на местности, относительно ровные, утрамбованные многими годами путешествий по ним, эти дороги тщательно обходили скелеты древних поселений. Иногда, когда Бекка и Гилбер поднимались на вершины невысоких холмов, они видели какую-нибудь из этих дорог — желтый шрам на буро-серой мертвой земле. Что касается их самих, то они шли где-то посередине между дорогой и руинами и спускались к дороге лишь там, где карта Бекки показывала существование источников. Уже несколько недель шли они по пустыне, а воды в запас могли брать очень немного; к концу пути им стало ясно, что они могут оказаться и без пищи.
— Нам надо идти к берегу главной дорогой, так будет ближе, да и шагать легче; кроме того, в этом случае у нас останутся еще кой-какие припасы, когда мы доберемся до цели, — спорила Бекка с Гилбером, когда он еще до начала похода прокладывал их маршрут. — Ну и что, если мы встретимся с другими путниками? Даже если они и знают, что меня разыскивают, все равно городским до меня дела нет.
— Городские и хуторские помогают друг другу, — ответил он. — А если нет, то зачем же ты суетишься и идешь в город за правосудием? Почему бы не предположить, что горожане с той же легкостью согласятся помочь альфу своего любимого хутора свершить месть, осудив тебя?
— Выдадут меня Праведному Пути? — возмутилась Бекка. — Не сделают они этого! За то, что я защищала себя, за то, что я восстала против лжеца и обманщика, укравшего у моего отца его хутор? Адонайя нарушил закон, а не я!
— И все-таки он еще жив, — спокойно сказал Гилбер, — и именно по его приказу были разосланы послания по всем ближайшим хуторам с известием о тебе. Где гарантия, что там написана правда? Откуда ты знаешь, в каких преступлениях он тебя обвиняет? Об этом мы можем лишь догадываться. Если тебя схватят обыкновенные горожане, то их умы могут быть настолько отравлены его ложью, что они просто препроводят тебя домой для суда, и ты можешь кричать, что хочешь повидаться с братом, пока не посинеешь и срок твоей жизни не истечет.
Бекка поняла справедливость точки зрения Гилбера, хотя ей того и не очень хотелось. Они продолжали идти, избегая насколько возможно дорог и постоянно обходя руины. По ночам оба заворачивались в свои одеяла и тесно прижимались друг к другу, чтобы согреться. Даже если бы Гилбер и не боялся, что огонь привлечет к ним чье-то внимание, все равно в пустошах не росло ничего такого, что могло бы гореть.
И все же Бекке снилось, что в пустошах жизнь есть. Червь в ней спал, спал с тех пор, как Гилбер разбудил ее своей любовью. Червю теперь нечего было ненавидеть, незачем кидаться на что-то, не было цели для ядовитых укусов. Недавно еще громогласный и циничный, ее собственный внутренний голос тоже утих, и тогда, к своему удивлению, она услышала множество голосов, которыми говорила пустыня. Когда они остановились в четверти дня пути от колодца, она услышала какое-то стрекотание и шуршание в жесткой и низкой растительности пустоши. Луна круглилась в небе, кропила серебром эту потерянную страну, так что та становилась почти прекрасной.
Бекка откатилась от Гилбера и приложила ухо к земле. Неужели это пение? Неужели даже для этой страны, ставшей пустыней уже многие века назад, все еще существует надежда, что наступит день, когда она вернется к жизни? Она струилась под почвой подобно скрытому ручью, стремительно, пузырясь обещаниями, зовя следовать за собой, шепча о семенах, которые спят до тех пор, пока кто-либо не отыщет тайное заклинание, которое разбудит их, и они начнут плодоносить.
Это была чудесная фантазия — ловить слова древней песни земли, но вокруг раздавались и другие звуки, которые явно не были иллюзией. В ночной тиши громко щебетала какая-то мелкая живность, а топот маленьких быстрых лапок под землей заставлял Бекку настораживаться даже во сне. Ведь то, что они маленькие, вовсе не значит, что они безвредны. Во всяком случае, не там, где спящего путника так легко укусить какому-нибудь родичу крысолюдей из сказок Гилбера. Любые укусы, полученные им или ею, могут оказаться губительными, даже если сначала это крохотные ранки. Перед глазами Бекки возникла распухшая ножка Шифры. Рисковать нельзя. И все же, хотя она знала о присутствии этих маленьких торопыг и это мешало ее отдыху, в глубине души Бекка благословляла упорство, благодаря которому жизнь торжествовала даже здесь, где на первый взгляд могла царить только смерть.
Еще хуже бывало, когда они ночевали возле руин. Тогда никакого пения слышно не было, а во тьме шевелились лишь ночные кошмары Бекки.
— Вблизи колодцев, может быть, и живут какие-то существа, — согласился Гилбер, — но в развалинах нет ничего, что могло бы поддерживать жизнь. Раньше тут, возможно, обитали твари — настоящие звери, Бекка, я не о дурацких сказках говорю. Но они или вымерли из-за отсутствия добычи, или были уничтожены людьми.
— Трудно представить себе более безжизненное место, — сказала Бекка, глядя на дальние отброшенные луной тени острых зубцов руин.
— Все съедено, — ответил Гилбер. — Вплоть до самых мелких существ, которых можно было ловить руками, все съедено. Когда отчаяние становится таким всеобъемлющим, что значение имеет только сегодня, мало найдется людей, способных сдержать себя и отпустить маленькую жалкую зверюшку живой, чтобы она могла размножиться. А потом приходит неизбежное завтра.
Вот почему, когда чьи-то приглушенные шаги, хрустевшие сухой растительностью пустыни, донеслись до слуха Бекки, знавшей, что поблизости колодцев нет, она мгновенно поняла, что опасность рядом.
— Гилбер, проснись! — Она схватила обнимавшую ее руку и крепко сжала ее; Голос Бекки был тих и настойчив.
— Спи, Бекка, — пробормотал он. — Тебе что-то приснилось. Вокруг нас на многие лиги нет ниче… — И тут на его висок обрушился камень… Бекка закричала и рывком села. Залитая сзади лунным светом, над ней громоздилась тощая фигура, явно человеческая, но безликая. Бекка рванула к себе одеяло, чувствуя, как безжизненное тело Гилбера откатывается вбок, и зная, что клейкое вещество, замаравшее подрубленный край одеяла под ее пальцами, — кровь Гилбера. Ее револьвер, завернутый в дневную одежду, лежал на расстоянии протянутой руки от того места, где они спали. Что до ружья Гилбера, то оно уже было в руках неизвестного грабителя. Тот обходился с ним без приобретенной долгим опытом ловкости Гилбера, но Бекке казалось, что он достаточно хорошо владеет оружием, чтобы пристрелить ее на месте, если она попробует кинуться к своему револьверу. Глупое геройство означало бы прыжок в объятия смерти. Бекке оставалось только сидеть, дрожать и стараться удержать свое сердце от вопроса о том, жив ли Гилбер.
Ствол ружья опустился и нацелился прямо на середину ее груди.
— Вставай!
Ей был известен этот голос, хотя разум отвергал такую догадку.
— К… к… Корп?
— Не смей меня так звать! Это вонючая дерьмовая кличка, данная мне скадрой. Я с ней покончил. Я вернул себе свое прежнее имя и не желаю, чтобы на меня навешивали бирку этого старого кровопийцы. А теперь, женщина, вставай, да побыстрее, когда с тобой говорит настоящий мужчина.
Бекка, дрожа, поднялась. Теперь это был совсем не тот застенчивый боязливый человек, которого она пригласила на свое ложе, чтоб дать ему Жест. Вся его внимательность, вся мягкость взгляда, вся почти женская благодарность за ее услуги исчезли, как будто их пожрала эта высохшая земля, запив съеденное его душой. Сколько времени он шел по их следу? Своим внутренним оком она видела его ползущим за ними на животе, пользующимся любым укрытием, распластавшимся на земле, перебегающим под прикрытием холмов. Если бы сейчас было светло, мелькнула мысль, его одежда оказалась бы вымазанной грязью и пылью, чтобы его не было видно на расстоянии. Конечно, ему помогло то, что ни она, ни Гилбер — дураки — не ожидали преследования. А еще больше ему на руку было то, что Гилбер не хотел оборачиваться, проходя мимо руин. За пунктуальное следование своему драгоценному Писанию он заплатил почти так же, как жена Лота.
Ночной воздух холодил ее кожу, но другой, гораздо более могучий холод проникал в самую глубину ее плоти. В этом хрустальном и льдистом холоде Марта Бабы Филы казалась состоящим из инея призраком, нападающим, уклоняющимся, танцующим, быстро катящимся по ступеням всех боевых приемов, которые они с Беккой репетировали.
«Но я так не смогу», — рыдал ее разум.
«Но ты должна, — издевался над слезами и громко шипел ей прямо в ухо Червь. — И это будет так приятно! Только дай ему время положить ружье…»
Бекка умела узнать истину, если видела ее в лицо. Да, было бы приятно испытать все известные ей приемы на этом человеке. Сначала следовало организовать все так, чтобы ошеломить его еще сильнее, чем он ошеломил Гилбера (нет, только не думать сейчас о Гилбере!)… Что ж, на это не нужно больших усилий. Сначала следует убедить его, что она боится его куда больше, чем на самом деле. Притвориться нетрудно. Тревога о судьбе Гилбера, терзающая ее, ужас незнания — жив ли он вообще, все это копилось где-то на дне ее желудка и превращало любые сказанные ею слова в жалкое мяуканье.
— Чего ты… Чего ты хочешь? Зачем?..
— Заткнись! Я дам тебе кое-что, от чего ты завопишь, и очень скоро! Из-за тебя меня вышвырнули из скадры, сука! На любой другой промах они бы посмотрели сквозь пальцы, сказал мне Мол, но не на то, что женщина взяла надо мной верх… Вонючий лидер! Я ему эти слова засуну обратно, и мы еще посмотрим, кто из нас по большому счету лучше! — Винтовкой он указал Бекке на полоску земли между лагерем и развалинами. — Туда! И ложись!
Бекка сделала вид, что хочет взять с собой одеяло, но винтовочный ствол дернулся и ударил ее в челюсть так, что зубы лязгнули.
— У-у-у, думаешь устроиться со всеми удобствами? Чтоб было не колко? Ты это брось!
Выбора не было. Если она побежит, он просто пристрелит ее. Если даже он такой же плохой стрелок, как она, и ей удастся бежать, то куда она пойдет? Может, Гилбер пока еще дышит, но это продлится недолго, если она предоставит Корпу возможность прикончить его. После того, как он добьет Гилбера, он с легкостью унесет из лагеря все — достаточно силен для этого. Одна, нагая, без карт, которые показывают тропу, она не доберется живой даже до границы пустошей. А если она выйдет на дорогу… Как говорил Гилбер, хуторам разослали вести, чтобы ее задержали.
Выбора нет. Она пошла туда, куда он велел ей идти, пока новая команда не остановила ее.
— Достаточно далеко. Хватит. Ложись.
Она почувствовала, как жесткая растительность пустыни щекочет и царапает ее обнаженные ягодицы, плечи, тыльную поверхность ног. Ее волосы смешались с пылью. Она лежала, будто ждала собственных похорон — колени и ступни сжаты, руки плотно прижаты к бокам. Сейчас и здесь было не до скромности, не до стыда. С высоты над ней издевательски смеялись звезды.
Корп ответил им тонким смехом. Она заметила, что смех у него был такой же, как у большинства ее юных братьев, — нервное женское хихиканье, заставляющее почему-то вспомнить о безумии.
— Вот это правильно, — сказал он, кивая в знак одобрения. Он стоял над ней, широко расставив ноги. Кривой костяк древнего города торчал сзади, пририсовывая к силуэту Корпа два теневых рога над головой, тогда как две полуобрушенные стены образовывали как бы два огромных черных крыла. Он отшвырнул винтовку Гилбера подальше, так далеко, чтоб Бекка не могла и надеяться дотянуться до нее, даже если бы он не выхватил из ножен охотничий нож с длинным клинком. Он прижал нож к ее горлу одновременно с броском, который позволил ему навалиться на ее тело сверху. Она даже не успела подумать о том, как бы врезать ему в низ живота, а теперь было уже поздно. Вес неожиданно навалившегося на нее Корпа вышиб из нее дух, а сталь клинка была холодна и пахла кожей ножен.
Корп дышал тяжело.
— А теперь я расскажу тебе, как все сложится дальше, сука, — хрипел он. Он немного сдвинулся, нависая над ней, как ночной кошмар. Ногами он прочно прижимал ее руки к бокам. — Я все равно убью тебя так или иначе, это должно быть тебе ясно. Ты же в поре, верно? — Она закатила глаза и помотала головой, стараясь избежать поцелуя ножа, насколько это было возможно. — Нет? Это плохо. Потому что я все равно возьму тебя так, как альф берет своих жен. И если ты узка, я разорву тебя, и когда ты станешь исходить кровью, молись, чтоб подохнуть от кровотечения прежде, чем я кончу, ибо есть еще одна вещь, которую я сделаю с тобой до того как уйду.
Когда его свободная рука схватила ее внизу, Бекка вздрогнула так сильно, что чуть не выполнила за него его работу, перерезав себе горло.
— Тебе эта штука больше не потребуется, после того, как я с тобой покончу, — пробормотал он, и его зубы обнажились в страшной ухмылке, такой же опасной, как лезвие ножа в его руках. — Мол хотел ее так сильно, что я думаю принести ее в лагерь и швырнуть ему. Швырну ему прямо в рожу, ага! А потом пусть попробует сказать, что женщина обошла меня!
— Если ты сделаешь это, — еле прошептала Бекка, — Мол убьет тебя.
— Черта с два убьет! Ты же сама слышала его. Ты ведь больше не женщина — после того, как сыграла с нами ту шутку. Мужчина рождается для того, чтоб защищать только настоящих женщин. А ты — выродок. Твой родитель должен был выкинуть тебя подыхать сразу же, как ты родилась. Поздно, конечно, но я сделаю это за него. — Корп устроился поудобнее, но его нож не отклонялся от ее шеи и на два дюйма; он был ловок. Теперь он уже лежал на ней, и она слышала звук рвущейся материи, когда его свободная от ножа рука рвала завязки штанов. — Ну, начинай молиться, чтоб истечь кровью, — шепнул он и вошел в нее.
В ее крике была боль, но не та рвущая боль, которой она ждала. Скорее удивление, которое сопровождалось хрюканьем с его стороны, тоже означавшим шок.
— Ах ты, вонючая дырка, ты ж говорила, что не в…
Бекка воспользовалась его растерянностью; она мгновенно схватила за запястье его руку, вооруженную ножом, приставленным к ее горлу, и с силой вцепилась в нее зубами. Он вскрикнул, пальцы автоматически разжались. Нож упал на ее шею, к счастью плашмя, а затем соскользнул на землю. Бекка чувствовала, что он лежит где-то совсем рядом. Во рту стоял привкус меди от крови Корпа, зубы болели, скользнув по кости, но ум был ясен. Марта Бабы Филы стояла над задыхающимся стонущим человеком, и ее глаза сверкали ярче звезд, когда она выкрикивала свой главный совет, который женщина должна зарубить на носу, если она собирается драться: дерись без правил, но дерись до победы.
Бекка схватила нож и вонзила его в ту небольшую впадинку, что находится как раз над ключицей. Клинок наткнулся на хрящ, но ей хватило сил, чтобы вонзить его глубже. Лезвие вошло почти на треть длины и там застряло. Корп издал чудовищный булькающий и задыхающийся стон и замер. Кровь ручьем хлынула на рукоятку, которую Бекка все еще сжимала в руке, и на Бекку, пятная ее груди багровым блеском.
Теперь Бекка билась и изворачивалась, чтобы выбраться из-под Корпа, чтобы спихнуть с себя труп. Второпях она ухватилась за нож. Кровь сразу же ударила фонтаном из развороченной глотки, заливая ей руку. Она бросила взгляд на свои окровавленные пальцы и без всякой разумной причины разрыдалась.
— Чего ты ревешь, дура? Разве ты не хотела, чтоб он сдох?
Голова Бекки при этих словах, произнесенных незнакомым тонким голоском, непроизвольно дернулась. В тени руин стоял ребенок, опирающийся на сломанную мотыгу, спокойно глядя на нее древними пустыми глазами.
— Она не знает, сколько ей лет, — сказал мальчик. — Перестань приставать к ней с этим.
Бекка подняла взгляд от своего последнего пациента — крошечной девчурки с копной рыжевато-коричневых волос. У нее была лишь неглубокая царапина — явление вполне естественное, учитывая, где и как она жила; она пришла к «чужой леди-целительнице» как за лекарством, так и за каплей ласки.
— Я просто хотела поговорить, — ответила Бекка.
— Это еще зачем?
— Она напугана. Разговор ее успокоит. Ты возражаешь?
Мальчик пожал плечами. Для него это значения не имело. Да и вообще для него мало что имело значение, как успела заметить Бекка за те два дня, которые она провела тут. Мальчик слегка изменил положение своих тощих ягодиц на цементном выступе, продолжая внимательно озирать равнину в поисках движения, жизни, чего угодно, что могло заставить его нападать, идти на воровство или бежать. К своим обязанностям он относился очень серьезно, и вряд ли кто-нибудь это знал лучше Бекки. Все, чего он просил взамен, — чтобы его оставили в покое. Такое она могла понять. В эти дни быть оставленной в покое казалось ей наивысшим благом.
— Ну вот, милочка, и все, — сказала она девчушке. Она погладила всклокоченные русые локоны и встала, чтоб потянуться и ослабить напряжение мышц шеи и спины, уставших от длительного сидения на месте. Девочка поглядела на нее круглыми совиными глазами, а затем исчезла в одной из тысяч щелей и ходов в развалинах.
От девочки в сердце осталась тупая боль. Все это место напоминало Бекке кусок сотов, состоявший из множества ячеек и закутков, со всех сторон закрытых от света. Дети не могли, дети не должны были жить так, прячась под землей в поисках убежища, как то делает мелкая живность пустынь. Но кто они были по существу, как не родичи этих мелких животных, шуршащих в истощенной умирающей почве? Никто, кроме Бекки, вообще не знал, что они существуют, да никому и не было до этого дела.
— Кто-нибудь еще придет? — спросила Бекка у мальчика, сидевшего рядом.
— Почем я знаю? — отозвался он, не отводя глаз от опасной шири горизонта. — Думаю, они уже были бы тут, если б собирались приходить. — У него была манера взрослого мужчины — отвечать так, будто вопрос Бекки был недостойной внимания мелочью или даже глупостью. — Если хочешь заниматься своим мужчиной, валяй. Вирги скажет тебе, когда придет время еды.
— Кто эта Вирги?
— Та, кого я пришлю за тобой, ясное дело. — Он издал подавленный смешок по поводу женской глупости и сплюнул по ветру. Бекка в последний раз сполоснула руки в миске грязной воды, стоявшей возле нее. Привыкшую к чистоте Бекку прямо передергивало оттого, что ей приходилось пользоваться одной и той же водой, осматривая своих пациентов, но когда она обмыла рану первого из них и потребовала чистой воды, мальчик напрямик сказал ей, что воды больше нет. Она заставила себя заниматься своим делом, решив, что дети тут видели вещи и похуже и все-таки выжили.
Похуже. О да, еще бы! Она вытерла руки о юбку, ибо каждый лишний кусочек материи был нужен для перевязок. Коробка с травами принадлежала Гилберу. Бекка быстро и аккуратно разобрала ее содержимое, уложила все на место и закрыла коробку, прежде чем отправиться в глубь развалин, где лежал, ожидая ее прихода, Гилбер.
Она могла уходить и приходить, когда хотела, — мальчик дал ей это понять с самого начала. Ему было двенадцать лет, но здесь он был повелителем царства рухнувших камней, разбитого стекла и пересохших фонтанов. Все остальные дети, которых видела Бекка, были ростом меньше его и наверняка моложе. Она насчитала их девять или десять — они двигались так быстро и носили столь неотличимые друг от друга лохмотья, что точный подсчет был невозможен. Сколько из них было девочек, а сколько мальчиков, можно было только гадать, исключая те случаи, когда дети сидели перед ней достаточно долго, пока она лечила их. Да и тут возможны были ошибки: они носили такое тряпье, где нельзя было обнаружить различия между мужским и женским. Раз оно закрывало их срам, их оно вполне удовлетворяло. Насколько могла судить Бекка, у них не было имен, которыми она могла бы их называть, видимо, они были неизвестны даже их молодому хозяину, за исключением таинственной Вирги. Вплоть до самых маленьких они хранили полное молчание.
Все это место было погружено в молчание. Хотя в радиусе многих лиг здесь не жил никто и некому было услышать их смех, чтобы потом доставить неприятности, но дети вели себя так, будто были мертвы. Бекка физически ощущала этот груз тишины, эту бездонную яму, скрытую где-то в глубине руин, которая вбирала в себя малейший шорох жизни. Если б тут было какое-нибудь другое укрытие, она никогда бы не позволила мальчику перенести Гилбера в это непотребное место.
Вход в глубины развалин пугал ее. Слишком много воспоминаний о голодной утробе Поминального холма вылетало на нее из тьмы, скользя на бесшумных крыльях сквозь ее душу. Идти к Гилберу было все равно что навещать его в его же гробнице. Она остановилась, положив руку на гладкий как стекло розовый камень, и крикнула мальчику:
— Кто-нибудь отведет меня к нему?
Древние глаза ни на минуту не перестали прощупывать горизонт.
— Я велел Ти разметить дорогу. Там есть скользкота, которая покажет тебе, откуда начинается путеводный провод. Положишь на него руку и пойдешь.
— А что такое скользкота?
Снова смех, скорее похожий на икоту.
— Ничего-то ты не знаешь, эх ты, женщина! — В его тоне было больше презрения, чем в грязной брани, извергнутой на нее Корпом.
Больше никакой помощи он не предложил. Он считал, что ничем ей не обязан. Даже меньше, чем ничем. Пока Гилбер не выздоровеет, она не посмеет сказать ни слова. Она была тут чужой, которая даже не знала, что заставило этого страшного ребенка показаться ей после убийства Корпа и предложить ей и Гилберу свою помощь, найти им убежище и пищу. Больше того, она не знала, какая причуда удержала этого непредсказуемого ребенка от того, чтобы не сделать с Гилбером того же, что она сделала с Корпом.
— Их тут побывало без счету, — сказал Гилбер, не оглядываясь. Такое отношение он демонстрировал ко всем этим безымянным останкам поселений, мимо которых они шли, — отводил глаза и шел дальше. Бекке не надо было говорить, что библейская история о жене Лота горит в его памяти особенно ярко именно здесь — при виде городов, лежащих во прахе, подобных которым не мог бы вообразить ни один житель Содома.
— Я слышал, что когда пришел Голод, — он несколько раз сплюнул, упомянув это слово, — то и большие города, и малые поселения сначала надеялись выжить за счет тех запасов, которые в них имелись. Но возникли пожары, как мне говорили, а потом и схватки из-за того, что люди хотели захватить себе больше той доли еще остававшихся на складах запасов, которая им полагалась. Люди грабили все, что попадалось под руку, лишь бы выжить, а то, что не годилось в пищу, они превращали в товары, которые меняли на еду. Как муравьи, объедающие кость. Мы тогда были как животные, нет, даже хуже, чем они.
— Я знаю. — Мерзости и богохульства, творившиеся в те времена, старательно запечатлялись в умах всех послушных детей на хуторах кистью, которую обмакивали в память о реках человеческой крови.
— Большая часть горожан в конце концов, как я слышал, — продолжал Гилбер, — ушла и осела на землю. Когда города больше не смогли поддерживать существование своего населения, когда они съели последнюю крошку своих запасов, сожгли последнюю каплю горючего и обменяли последнюю вещь, которую вообще хоть как-то можно было использовать, горожане разбежались в разные стороны.
— И там ничего не осталось? — с тоской спросила Бекка.
— Ничего.
— Трудно поверить. Может быть, если тропа подведет нас поближе к следующим развалинам, мы могли бы попытаться…
— И пытаться не буду… — Для Гилбера это было дело решенное. — Те, кто не бежал из городов ради спасения жизни, остались и жили в руинах, пока это было возможно. Говорили, что они постепенно вырождались — те, которые еще могли плодиться. Их глаза стали красными, как угли, на руках отросли когти, а уши стали огромными, ибо они все время прислушивались, прислушивались, прислушивались, не раздастся ли звук преследующих их шагов. Зубы выросли длинные и острые, потому что ими рвали плоть грызунов, живших под развалинами, а если кто-то из чужаков осмеливался ночью проникнуть на их территорию, они накидывались на него черным облаком и съедали живьем.
— Ты забыл насчет хвостов, — сухо напомнила Бекка.
— Что?
— Забыл ту часть этой сказки, где говорится, что все они отрастили длинные, голые, розовые хвосты. Или ты думаешь, я не знаю, как выглядят крысы? Женщины заставляли меня убивать их во множестве, когда я была маленькой.
Гилбер подмигнул ей:
— Не нужно было валять дурака и пытаться напугать тебя детскими сказочками. Я просто искал предлог, который заставил бы тебя залезть ко мне под бочок сегодня ночью.
— Будто бы тебе для этого нужен особый предлог! — И они пошли дальше. Пустоши были обширны и по большей части безлюдны. По меньшей мере три дороги пересекали их, играя роль торговых путей, которые в сезон использовались караванами разных городов Коопа. Широкие, хорошо видные на местности, относительно ровные, утрамбованные многими годами путешествий по ним, эти дороги тщательно обходили скелеты древних поселений. Иногда, когда Бекка и Гилбер поднимались на вершины невысоких холмов, они видели какую-нибудь из этих дорог — желтый шрам на буро-серой мертвой земле. Что касается их самих, то они шли где-то посередине между дорогой и руинами и спускались к дороге лишь там, где карта Бекки показывала существование источников. Уже несколько недель шли они по пустыне, а воды в запас могли брать очень немного; к концу пути им стало ясно, что они могут оказаться и без пищи.
— Нам надо идти к берегу главной дорогой, так будет ближе, да и шагать легче; кроме того, в этом случае у нас останутся еще кой-какие припасы, когда мы доберемся до цели, — спорила Бекка с Гилбером, когда он еще до начала похода прокладывал их маршрут. — Ну и что, если мы встретимся с другими путниками? Даже если они и знают, что меня разыскивают, все равно городским до меня дела нет.
— Городские и хуторские помогают друг другу, — ответил он. — А если нет, то зачем же ты суетишься и идешь в город за правосудием? Почему бы не предположить, что горожане с той же легкостью согласятся помочь альфу своего любимого хутора свершить месть, осудив тебя?
— Выдадут меня Праведному Пути? — возмутилась Бекка. — Не сделают они этого! За то, что я защищала себя, за то, что я восстала против лжеца и обманщика, укравшего у моего отца его хутор? Адонайя нарушил закон, а не я!
— И все-таки он еще жив, — спокойно сказал Гилбер, — и именно по его приказу были разосланы послания по всем ближайшим хуторам с известием о тебе. Где гарантия, что там написана правда? Откуда ты знаешь, в каких преступлениях он тебя обвиняет? Об этом мы можем лишь догадываться. Если тебя схватят обыкновенные горожане, то их умы могут быть настолько отравлены его ложью, что они просто препроводят тебя домой для суда, и ты можешь кричать, что хочешь повидаться с братом, пока не посинеешь и срок твоей жизни не истечет.
Бекка поняла справедливость точки зрения Гилбера, хотя ей того и не очень хотелось. Они продолжали идти, избегая насколько возможно дорог и постоянно обходя руины. По ночам оба заворачивались в свои одеяла и тесно прижимались друг к другу, чтобы согреться. Даже если бы Гилбер и не боялся, что огонь привлечет к ним чье-то внимание, все равно в пустошах не росло ничего такого, что могло бы гореть.
И все же Бекке снилось, что в пустошах жизнь есть. Червь в ней спал, спал с тех пор, как Гилбер разбудил ее своей любовью. Червю теперь нечего было ненавидеть, незачем кидаться на что-то, не было цели для ядовитых укусов. Недавно еще громогласный и циничный, ее собственный внутренний голос тоже утих, и тогда, к своему удивлению, она услышала множество голосов, которыми говорила пустыня. Когда они остановились в четверти дня пути от колодца, она услышала какое-то стрекотание и шуршание в жесткой и низкой растительности пустоши. Луна круглилась в небе, кропила серебром эту потерянную страну, так что та становилась почти прекрасной.
Бекка откатилась от Гилбера и приложила ухо к земле. Неужели это пение? Неужели даже для этой страны, ставшей пустыней уже многие века назад, все еще существует надежда, что наступит день, когда она вернется к жизни? Она струилась под почвой подобно скрытому ручью, стремительно, пузырясь обещаниями, зовя следовать за собой, шепча о семенах, которые спят до тех пор, пока кто-либо не отыщет тайное заклинание, которое разбудит их, и они начнут плодоносить.
Это была чудесная фантазия — ловить слова древней песни земли, но вокруг раздавались и другие звуки, которые явно не были иллюзией. В ночной тиши громко щебетала какая-то мелкая живность, а топот маленьких быстрых лапок под землей заставлял Бекку настораживаться даже во сне. Ведь то, что они маленькие, вовсе не значит, что они безвредны. Во всяком случае, не там, где спящего путника так легко укусить какому-нибудь родичу крысолюдей из сказок Гилбера. Любые укусы, полученные им или ею, могут оказаться губительными, даже если сначала это крохотные ранки. Перед глазами Бекки возникла распухшая ножка Шифры. Рисковать нельзя. И все же, хотя она знала о присутствии этих маленьких торопыг и это мешало ее отдыху, в глубине души Бекка благословляла упорство, благодаря которому жизнь торжествовала даже здесь, где на первый взгляд могла царить только смерть.
Еще хуже бывало, когда они ночевали возле руин. Тогда никакого пения слышно не было, а во тьме шевелились лишь ночные кошмары Бекки.
— Вблизи колодцев, может быть, и живут какие-то существа, — согласился Гилбер, — но в развалинах нет ничего, что могло бы поддерживать жизнь. Раньше тут, возможно, обитали твари — настоящие звери, Бекка, я не о дурацких сказках говорю. Но они или вымерли из-за отсутствия добычи, или были уничтожены людьми.
— Трудно представить себе более безжизненное место, — сказала Бекка, глядя на дальние отброшенные луной тени острых зубцов руин.
— Все съедено, — ответил Гилбер. — Вплоть до самых мелких существ, которых можно было ловить руками, все съедено. Когда отчаяние становится таким всеобъемлющим, что значение имеет только сегодня, мало найдется людей, способных сдержать себя и отпустить маленькую жалкую зверюшку живой, чтобы она могла размножиться. А потом приходит неизбежное завтра.
Вот почему, когда чьи-то приглушенные шаги, хрустевшие сухой растительностью пустыни, донеслись до слуха Бекки, знавшей, что поблизости колодцев нет, она мгновенно поняла, что опасность рядом.
— Гилбер, проснись! — Она схватила обнимавшую ее руку и крепко сжала ее; Голос Бекки был тих и настойчив.
— Спи, Бекка, — пробормотал он. — Тебе что-то приснилось. Вокруг нас на многие лиги нет ниче… — И тут на его висок обрушился камень… Бекка закричала и рывком села. Залитая сзади лунным светом, над ней громоздилась тощая фигура, явно человеческая, но безликая. Бекка рванула к себе одеяло, чувствуя, как безжизненное тело Гилбера откатывается вбок, и зная, что клейкое вещество, замаравшее подрубленный край одеяла под ее пальцами, — кровь Гилбера. Ее револьвер, завернутый в дневную одежду, лежал на расстоянии протянутой руки от того места, где они спали. Что до ружья Гилбера, то оно уже было в руках неизвестного грабителя. Тот обходился с ним без приобретенной долгим опытом ловкости Гилбера, но Бекке казалось, что он достаточно хорошо владеет оружием, чтобы пристрелить ее на месте, если она попробует кинуться к своему револьверу. Глупое геройство означало бы прыжок в объятия смерти. Бекке оставалось только сидеть, дрожать и стараться удержать свое сердце от вопроса о том, жив ли Гилбер.
Ствол ружья опустился и нацелился прямо на середину ее груди.
— Вставай!
Ей был известен этот голос, хотя разум отвергал такую догадку.
— К… к… Корп?
— Не смей меня так звать! Это вонючая дерьмовая кличка, данная мне скадрой. Я с ней покончил. Я вернул себе свое прежнее имя и не желаю, чтобы на меня навешивали бирку этого старого кровопийцы. А теперь, женщина, вставай, да побыстрее, когда с тобой говорит настоящий мужчина.
Бекка, дрожа, поднялась. Теперь это был совсем не тот застенчивый боязливый человек, которого она пригласила на свое ложе, чтоб дать ему Жест. Вся его внимательность, вся мягкость взгляда, вся почти женская благодарность за ее услуги исчезли, как будто их пожрала эта высохшая земля, запив съеденное его душой. Сколько времени он шел по их следу? Своим внутренним оком она видела его ползущим за ними на животе, пользующимся любым укрытием, распластавшимся на земле, перебегающим под прикрытием холмов. Если бы сейчас было светло, мелькнула мысль, его одежда оказалась бы вымазанной грязью и пылью, чтобы его не было видно на расстоянии. Конечно, ему помогло то, что ни она, ни Гилбер — дураки — не ожидали преследования. А еще больше ему на руку было то, что Гилбер не хотел оборачиваться, проходя мимо руин. За пунктуальное следование своему драгоценному Писанию он заплатил почти так же, как жена Лота.
Ночной воздух холодил ее кожу, но другой, гораздо более могучий холод проникал в самую глубину ее плоти. В этом хрустальном и льдистом холоде Марта Бабы Филы казалась состоящим из инея призраком, нападающим, уклоняющимся, танцующим, быстро катящимся по ступеням всех боевых приемов, которые они с Беккой репетировали.
«Но я так не смогу», — рыдал ее разум.
«Но ты должна, — издевался над слезами и громко шипел ей прямо в ухо Червь. — И это будет так приятно! Только дай ему время положить ружье…»
Бекка умела узнать истину, если видела ее в лицо. Да, было бы приятно испытать все известные ей приемы на этом человеке. Сначала следовало организовать все так, чтобы ошеломить его еще сильнее, чем он ошеломил Гилбера (нет, только не думать сейчас о Гилбере!)… Что ж, на это не нужно больших усилий. Сначала следует убедить его, что она боится его куда больше, чем на самом деле. Притвориться нетрудно. Тревога о судьбе Гилбера, терзающая ее, ужас незнания — жив ли он вообще, все это копилось где-то на дне ее желудка и превращало любые сказанные ею слова в жалкое мяуканье.
— Чего ты… Чего ты хочешь? Зачем?..
— Заткнись! Я дам тебе кое-что, от чего ты завопишь, и очень скоро! Из-за тебя меня вышвырнули из скадры, сука! На любой другой промах они бы посмотрели сквозь пальцы, сказал мне Мол, но не на то, что женщина взяла надо мной верх… Вонючий лидер! Я ему эти слова засуну обратно, и мы еще посмотрим, кто из нас по большому счету лучше! — Винтовкой он указал Бекке на полоску земли между лагерем и развалинами. — Туда! И ложись!
Бекка сделала вид, что хочет взять с собой одеяло, но винтовочный ствол дернулся и ударил ее в челюсть так, что зубы лязгнули.
— У-у-у, думаешь устроиться со всеми удобствами? Чтоб было не колко? Ты это брось!
Выбора не было. Если она побежит, он просто пристрелит ее. Если даже он такой же плохой стрелок, как она, и ей удастся бежать, то куда она пойдет? Может, Гилбер пока еще дышит, но это продлится недолго, если она предоставит Корпу возможность прикончить его. После того, как он добьет Гилбера, он с легкостью унесет из лагеря все — достаточно силен для этого. Одна, нагая, без карт, которые показывают тропу, она не доберется живой даже до границы пустошей. А если она выйдет на дорогу… Как говорил Гилбер, хуторам разослали вести, чтобы ее задержали.
Выбора нет. Она пошла туда, куда он велел ей идти, пока новая команда не остановила ее.
— Достаточно далеко. Хватит. Ложись.
Она почувствовала, как жесткая растительность пустыни щекочет и царапает ее обнаженные ягодицы, плечи, тыльную поверхность ног. Ее волосы смешались с пылью. Она лежала, будто ждала собственных похорон — колени и ступни сжаты, руки плотно прижаты к бокам. Сейчас и здесь было не до скромности, не до стыда. С высоты над ней издевательски смеялись звезды.
Корп ответил им тонким смехом. Она заметила, что смех у него был такой же, как у большинства ее юных братьев, — нервное женское хихиканье, заставляющее почему-то вспомнить о безумии.
— Вот это правильно, — сказал он, кивая в знак одобрения. Он стоял над ней, широко расставив ноги. Кривой костяк древнего города торчал сзади, пририсовывая к силуэту Корпа два теневых рога над головой, тогда как две полуобрушенные стены образовывали как бы два огромных черных крыла. Он отшвырнул винтовку Гилбера подальше, так далеко, чтоб Бекка не могла и надеяться дотянуться до нее, даже если бы он не выхватил из ножен охотничий нож с длинным клинком. Он прижал нож к ее горлу одновременно с броском, который позволил ему навалиться на ее тело сверху. Она даже не успела подумать о том, как бы врезать ему в низ живота, а теперь было уже поздно. Вес неожиданно навалившегося на нее Корпа вышиб из нее дух, а сталь клинка была холодна и пахла кожей ножен.
Корп дышал тяжело.
— А теперь я расскажу тебе, как все сложится дальше, сука, — хрипел он. Он немного сдвинулся, нависая над ней, как ночной кошмар. Ногами он прочно прижимал ее руки к бокам. — Я все равно убью тебя так или иначе, это должно быть тебе ясно. Ты же в поре, верно? — Она закатила глаза и помотала головой, стараясь избежать поцелуя ножа, насколько это было возможно. — Нет? Это плохо. Потому что я все равно возьму тебя так, как альф берет своих жен. И если ты узка, я разорву тебя, и когда ты станешь исходить кровью, молись, чтоб подохнуть от кровотечения прежде, чем я кончу, ибо есть еще одна вещь, которую я сделаю с тобой до того как уйду.
Когда его свободная рука схватила ее внизу, Бекка вздрогнула так сильно, что чуть не выполнила за него его работу, перерезав себе горло.
— Тебе эта штука больше не потребуется, после того, как я с тобой покончу, — пробормотал он, и его зубы обнажились в страшной ухмылке, такой же опасной, как лезвие ножа в его руках. — Мол хотел ее так сильно, что я думаю принести ее в лагерь и швырнуть ему. Швырну ему прямо в рожу, ага! А потом пусть попробует сказать, что женщина обошла меня!
— Если ты сделаешь это, — еле прошептала Бекка, — Мол убьет тебя.
— Черта с два убьет! Ты же сама слышала его. Ты ведь больше не женщина — после того, как сыграла с нами ту шутку. Мужчина рождается для того, чтоб защищать только настоящих женщин. А ты — выродок. Твой родитель должен был выкинуть тебя подыхать сразу же, как ты родилась. Поздно, конечно, но я сделаю это за него. — Корп устроился поудобнее, но его нож не отклонялся от ее шеи и на два дюйма; он был ловок. Теперь он уже лежал на ней, и она слышала звук рвущейся материи, когда его свободная от ножа рука рвала завязки штанов. — Ну, начинай молиться, чтоб истечь кровью, — шепнул он и вошел в нее.
В ее крике была боль, но не та рвущая боль, которой она ждала. Скорее удивление, которое сопровождалось хрюканьем с его стороны, тоже означавшим шок.
— Ах ты, вонючая дырка, ты ж говорила, что не в…
Бекка воспользовалась его растерянностью; она мгновенно схватила за запястье его руку, вооруженную ножом, приставленным к ее горлу, и с силой вцепилась в нее зубами. Он вскрикнул, пальцы автоматически разжались. Нож упал на ее шею, к счастью плашмя, а затем соскользнул на землю. Бекка чувствовала, что он лежит где-то совсем рядом. Во рту стоял привкус меди от крови Корпа, зубы болели, скользнув по кости, но ум был ясен. Марта Бабы Филы стояла над задыхающимся стонущим человеком, и ее глаза сверкали ярче звезд, когда она выкрикивала свой главный совет, который женщина должна зарубить на носу, если она собирается драться: дерись без правил, но дерись до победы.
Бекка схватила нож и вонзила его в ту небольшую впадинку, что находится как раз над ключицей. Клинок наткнулся на хрящ, но ей хватило сил, чтобы вонзить его глубже. Лезвие вошло почти на треть длины и там застряло. Корп издал чудовищный булькающий и задыхающийся стон и замер. Кровь ручьем хлынула на рукоятку, которую Бекка все еще сжимала в руке, и на Бекку, пятная ее груди багровым блеском.
Теперь Бекка билась и изворачивалась, чтобы выбраться из-под Корпа, чтобы спихнуть с себя труп. Второпях она ухватилась за нож. Кровь сразу же ударила фонтаном из развороченной глотки, заливая ей руку. Она бросила взгляд на свои окровавленные пальцы и без всякой разумной причины разрыдалась.
— Чего ты ревешь, дура? Разве ты не хотела, чтоб он сдох?
Голова Бекки при этих словах, произнесенных незнакомым тонким голоском, непроизвольно дернулась. В тени руин стоял ребенок, опирающийся на сломанную мотыгу, спокойно глядя на нее древними пустыми глазами.
27
Иаков пошел своей дорогой и встретил ангелов Господних.[12]
— Она не знает, сколько ей лет, — сказал мальчик. — Перестань приставать к ней с этим.
Бекка подняла взгляд от своего последнего пациента — крошечной девчурки с копной рыжевато-коричневых волос. У нее была лишь неглубокая царапина — явление вполне естественное, учитывая, где и как она жила; она пришла к «чужой леди-целительнице» как за лекарством, так и за каплей ласки.
— Я просто хотела поговорить, — ответила Бекка.
— Это еще зачем?
— Она напугана. Разговор ее успокоит. Ты возражаешь?
Мальчик пожал плечами. Для него это значения не имело. Да и вообще для него мало что имело значение, как успела заметить Бекка за те два дня, которые она провела тут. Мальчик слегка изменил положение своих тощих ягодиц на цементном выступе, продолжая внимательно озирать равнину в поисках движения, жизни, чего угодно, что могло заставить его нападать, идти на воровство или бежать. К своим обязанностям он относился очень серьезно, и вряд ли кто-нибудь это знал лучше Бекки. Все, чего он просил взамен, — чтобы его оставили в покое. Такое она могла понять. В эти дни быть оставленной в покое казалось ей наивысшим благом.
— Ну вот, милочка, и все, — сказала она девчушке. Она погладила всклокоченные русые локоны и встала, чтоб потянуться и ослабить напряжение мышц шеи и спины, уставших от длительного сидения на месте. Девочка поглядела на нее круглыми совиными глазами, а затем исчезла в одной из тысяч щелей и ходов в развалинах.
От девочки в сердце осталась тупая боль. Все это место напоминало Бекке кусок сотов, состоявший из множества ячеек и закутков, со всех сторон закрытых от света. Дети не могли, дети не должны были жить так, прячась под землей в поисках убежища, как то делает мелкая живность пустынь. Но кто они были по существу, как не родичи этих мелких животных, шуршащих в истощенной умирающей почве? Никто, кроме Бекки, вообще не знал, что они существуют, да никому и не было до этого дела.
— Кто-нибудь еще придет? — спросила Бекка у мальчика, сидевшего рядом.
— Почем я знаю? — отозвался он, не отводя глаз от опасной шири горизонта. — Думаю, они уже были бы тут, если б собирались приходить. — У него была манера взрослого мужчины — отвечать так, будто вопрос Бекки был недостойной внимания мелочью или даже глупостью. — Если хочешь заниматься своим мужчиной, валяй. Вирги скажет тебе, когда придет время еды.
— Кто эта Вирги?
— Та, кого я пришлю за тобой, ясное дело. — Он издал подавленный смешок по поводу женской глупости и сплюнул по ветру. Бекка в последний раз сполоснула руки в миске грязной воды, стоявшей возле нее. Привыкшую к чистоте Бекку прямо передергивало оттого, что ей приходилось пользоваться одной и той же водой, осматривая своих пациентов, но когда она обмыла рану первого из них и потребовала чистой воды, мальчик напрямик сказал ей, что воды больше нет. Она заставила себя заниматься своим делом, решив, что дети тут видели вещи и похуже и все-таки выжили.
Похуже. О да, еще бы! Она вытерла руки о юбку, ибо каждый лишний кусочек материи был нужен для перевязок. Коробка с травами принадлежала Гилберу. Бекка быстро и аккуратно разобрала ее содержимое, уложила все на место и закрыла коробку, прежде чем отправиться в глубь развалин, где лежал, ожидая ее прихода, Гилбер.
Она могла уходить и приходить, когда хотела, — мальчик дал ей это понять с самого начала. Ему было двенадцать лет, но здесь он был повелителем царства рухнувших камней, разбитого стекла и пересохших фонтанов. Все остальные дети, которых видела Бекка, были ростом меньше его и наверняка моложе. Она насчитала их девять или десять — они двигались так быстро и носили столь неотличимые друг от друга лохмотья, что точный подсчет был невозможен. Сколько из них было девочек, а сколько мальчиков, можно было только гадать, исключая те случаи, когда дети сидели перед ней достаточно долго, пока она лечила их. Да и тут возможны были ошибки: они носили такое тряпье, где нельзя было обнаружить различия между мужским и женским. Раз оно закрывало их срам, их оно вполне удовлетворяло. Насколько могла судить Бекка, у них не было имен, которыми она могла бы их называть, видимо, они были неизвестны даже их молодому хозяину, за исключением таинственной Вирги. Вплоть до самых маленьких они хранили полное молчание.
Все это место было погружено в молчание. Хотя в радиусе многих лиг здесь не жил никто и некому было услышать их смех, чтобы потом доставить неприятности, но дети вели себя так, будто были мертвы. Бекка физически ощущала этот груз тишины, эту бездонную яму, скрытую где-то в глубине руин, которая вбирала в себя малейший шорох жизни. Если б тут было какое-нибудь другое укрытие, она никогда бы не позволила мальчику перенести Гилбера в это непотребное место.
Вход в глубины развалин пугал ее. Слишком много воспоминаний о голодной утробе Поминального холма вылетало на нее из тьмы, скользя на бесшумных крыльях сквозь ее душу. Идти к Гилберу было все равно что навещать его в его же гробнице. Она остановилась, положив руку на гладкий как стекло розовый камень, и крикнула мальчику:
— Кто-нибудь отведет меня к нему?
Древние глаза ни на минуту не перестали прощупывать горизонт.
— Я велел Ти разметить дорогу. Там есть скользкота, которая покажет тебе, откуда начинается путеводный провод. Положишь на него руку и пойдешь.
— А что такое скользкота?
Снова смех, скорее похожий на икоту.
— Ничего-то ты не знаешь, эх ты, женщина! — В его тоне было больше презрения, чем в грязной брани, извергнутой на нее Корпом.
Больше никакой помощи он не предложил. Он считал, что ничем ей не обязан. Даже меньше, чем ничем. Пока Гилбер не выздоровеет, она не посмеет сказать ни слова. Она была тут чужой, которая даже не знала, что заставило этого страшного ребенка показаться ей после убийства Корпа и предложить ей и Гилберу свою помощь, найти им убежище и пищу. Больше того, она не знала, какая причуда удержала этого непредсказуемого ребенка от того, чтобы не сделать с Гилбером того же, что она сделала с Корпом.